Женское удовольствие, или Как достигать оргазма, когда бы вы ни захотели

Вопрос: «Как усовершенствовать свои навыки?»

Существует два способа усовершенствовать навыки мастурбации:

1) Заниматься мастурбацией чаще

2) Заниматься ей в различных условиях и ситуациях – это способствует приобретению сексуального опыта, столь важного для развития ваших умений.

Ниже приводятся пятнадцать способов мастурбации, которые вы можете испробовать. Они объединены в четыре урока.

Урок 1: Мастурбация наедине с собой

Урок 2: Мастурбация на публике (небольшое количество людей)

Урок 3: Мастурбация на публике (большое количество людей)

Урок 4: Улучшение координации

 

Я никогда раньше не пыталась заниматься мастурбацией. Ни один западный человек не поверит, что я, дожив до двадцати четырех лет, ни разу не мастурбировала. А может быть, и мастурбировала, только не понимала, что делаю. Секс в моем понимании – нечто такое, чем занимаются с мужчиной, а не сама с собой. Заниматься сексом с собой – то же самое, что разговаривать с собой: слегка ненормально. Когда я смотрела на ту девушку в пип‑шоу в Сохо, мне даже в голову не приходило сделать так самой. Кроме того, я верила в то, что без любви секса быть не может. Секс – проявление любви. Но с тех пор это представление начало меняться. Теперь я чувствую, как желание жжет мое тело, и понимаю, насколько сильно это желание хочет, чтобы его удовлетворили.

Однажды ты сказал мне, когда мы лежали голые в постели после секса: «Ты должна научиться играть со своим клитором». Ты прикоснулся рукой к моему телу: «Если хочешь испытать оргазм, потрогай себя здесь».

Я помню этот разговор. Но я никогда не делала этого, потому что всегда была с тобой. Зачем?

Солнце трогает мою кожу, пробираясь сквозь листья пальм, которые тихо шелестят – их колышет еле заметный ветерок. Я начинаю ласкать себя.

Из моей пещеры течет сок. Я трогаю свои тайные губы. Вверх и вниз. Огромное желание охватывает меня, захлестывает огромными приливными волнами. Я вижу только синее, как бескрайний океан, небо. Сухие листья, на которых я лежу, становятся влажными от моего желания.

Мое тело начинает дрожать. Становится трудно дышать. Моя пещера хочет что‑нибудь поглотить. Мне хочется кричать. Мне почти больно, подступают слезы.

И я кричу.

Сама. Я сама. Сделала. Это словно сон.

Впервые за всю мою жизнь я кончила сама, одна.

Я могу быть самостоятельной. Могу. Я могу полагаться на себя и не зависеть от мужчины.

 

Фару

 

 

 

Поезд Фару‑Лиссабон отправится в половине второго. Сейчас полдень. Я выяснила, что Фару – курорт. Судя по словарю, курорт должен быть очень приятным местом, однако на самом деле – наоборот. Фару очень бетонный город, почти уродливый. Что мне делать в этом маленьком курорте, как убить полтора часа?

Я гуляю вокруг вокзала с рюкзаком на плечах. Море совсем рядом, но плохо пахнет. Пляжа нет, пейзаж индустриальный. Скалы на берегу загрязнены. Пахнет мочой или чем‑то еще неприятным. Однако несколько чаек все‑таки кружат в воздухе. Мне жалко этих чаек.

Возвращаюсь на привокзальную улицу. Люди, сидящие за столиками у кафе, смотрят на меня, в их взглядах я чувствую любопытство. Бьюсь об заклад, китайцы в этот городок приезжают нечасто. Как, интересно, эта китайская девушка выглядит в их глазах? Без спутника, одна, потерянно бродит по улице, не зная, что делать со своей жизнью… А может быть, мой вид просто наводит их на мысли о китайской кухне.

Половина первого, до поезда еще час. Я сижу за столиком рядом с кафе, пью горький эспрессо из маленькой чашечки. Сколько таких чашечек в день выпивают португальцы? Каково это, когда твое тело пропитано кофеином, сахаром, никотином и кока‑колой? Становишься ли от этого более страстным? Более энергичным?

Эспрессо выпит. Начинаю читать путеводитель по Лиссабону, заглядывая в Краткий словарь. Человек за соседним столиком пьет вторую чашку эспрессо. Я замечаю, что он наблюдает меня. Вот он закуривает, смотрит на улицу, на синее небо – и снова на меня. Потом встает, подходит, садится на стул вплотную ко мне и спрашивает:

– И ты все понимаешь?

– Что понимаю?

Я закрываю путеводитель и смотрю на него. Он выглядит очень физическим парнем, наверное, делает какую‑нибудь черную работу. Но по‑английски говорит хорошо. Приземистый, темноволосый, энергичный, тело крепкое и сильное, широкая грудь, выразительное лицо, живые карие глаза.

– То, что написано в этой книжке. Ты все время заглядываешь в словарь, поэтому я и спросил.

Во рту у него что‑то странное. Не хватает нескольких зубов.

– Ну да, я все‑таки иностранка, – говорю я немного смущенно.

– Не читай книгу. Смотри по сторонам. Ты должна увидеть все это, а не прочитать.

Он рассматривает мои книги. Сверху лежит «Книга беспокойства» Фернандо Пессоа. По виду моего собеседника не скажешь, что он прочитал за всю свою жизнь хотя бы одну книгу.

– Сколько дней ты собираешься провести в Фару?

– Ни одного. Я заехала сюда на один час – только для того, чтобы пересесть на поезд в Лиссабон.

Услышав это, он ничего не говорит. Предполагаю, он понял, что нет смысла завязывать отношения.

– Ты не знаешь, где в Фару Старый Город? Как думаешь, я успею сходить туда и вернуться за час? – спрашиваю я.

– Здесь близко. Если хочешь, я тебя провожу.

– У тебя нет никаких дел?

– Сегодня нет. Пошли. – Он встает и идет заплатить по счету. Я тоже встаю и складываю книги в рюкзак.

Я иду за ним и гляжу ему в спину. Это очень физическая мужская спина. Сам он немного низковат. Очень земной человек. Я раздумываю, где он может работать. В местном ресторане? На винном заводе? А может быть, он матрос, или плотник, или водитель троллейбуса…

Старый Город не представляет собой ничего особенного, кроме старой скользкой брусчатки на улицах. Мне нравится эта брусчатка – она стала такой гладкой после того, как по ней веками ходили сотни миллионов ног. Этим камням было бы, о чем рассказать. Затем мы заходим на старую площадь. Он хочет показать мне церковь. Но старая церковь сегодня закрыта, и музей тоже. Что, люди здесь после полудня не работают? Открыта только маленькая сувенирная лавка, в которой продаются открытки с видами Фару 19 века. Полуденное солнце сильно печет. Нам хочется купить в сувенирной лавке холодную колу. Я замечаю, что он платит только за свою банку. Конечно, это справедливо с его стороны.

Мы пьем ледяную колу, разгуливая по пустой брусчатой площади.

– Я отведу тебя к морю, а оттуда ты сможешь вернуться на вокзал.

– Я туда уже ходила. Там не очень красиво, – мне хочется быть честной.

– Нет, поверь мне, я отведу тебя в хорошее место.

– Ладно.

Он забирает у меня тяжелый рюкзак и закидывает его себе на спину.

Мы идем вдоль берега рядом с железной дорогой. Прямо перед нами болото, мутное и грязное. В болоте отражается свет полуденного солнца, и выглядит оно причудливо и опасно. Между идущим рядом человеком и мной есть что‑то очень странное. Он слишком любезен и слишком случаен, никаких целей в жизни. В то же время он очень сексуален. Я не знаю, почему возникает это сексуальное чувство – может быть, потому, что он так физически выглядит. А может быть, дело во мне, в моей одиночественности. Мое тело ждет чего‑то, и это что‑то должно выйти на свет яростного солнца.

Он берет меня за руку, я совсем не против. Не знаю, почему. Он держит мою руку так крепко, что за одну минуту наши ладони покрываются потом. Я чувствую, что в моем теле проснулась какая‑то сила. Но я не уверена, что мне нравится эта близость. Я немного сбита с толку. Мы идем бок о бок, как два старинных приятеля. Я понимаю, что совершенно не люблю его, он мне даже не нравится, но в то же время я почему‑то желаю его. Это странно.

Наверное, чем южнее живут люди, тем они разговорчивее. Им нужно выбрасывать лишнюю энергию, которой их снабжает солнце. Он говорит и говорит, произносит монолог:

– Знаешь, я этот Фару не люблю. Есть в Португалии места и получше. Здесь полно англичан. Еда дорогая, все рассчитано на туристов. Но почему, спросишь, я здесь? Почему я сижу здесь и ни черта не делаю? Потому что шесть лет назад я потерял четыре зуба. Четыре! Вот тут, видишь? Попал в аварию на мотоцикле. Жуткая была авария. У меня раньше было три мотоцикла. А теперь нет ни одного, все продал. Больше к мотоциклу и близко не подойду. Я шесть лет ждал, когда мне выплатят медицинскую страховку, чтобы вставить новые зубы. Целых шесть лет! Ублюдки! В этой стране все делается так медленно! Бумажки, справки… И вот наконец я своего добился. Поэтому я сюда и приехал – зубы вставить. Я работал в Германии. Посмотри сюда, видишь эти два зуба сверху? Их вырвут и вставят новые, шесть новых зубов.

Я снова смотрю на его зубы – по‑новому. Впечатляет. Как можно жить с таким пустым ртом? Не бывает ли холодно его языку?

– А почему ты жил в Германии?

– Я там работал. В Кельне. Поваром в ресторане. Готовил еду. Кельн – хорошее место, и люди там приветливые. В Германии я неплохо заработал. А здесь, знаешь ли, с экономикой плохо, в Португалии только погода хорошая.

Он по‑прежнему держит меня за руку. Мы останавливаемся под пальмой. Вокруг валяются банки из‑под колы и пакеты из‑под чипсов. Под ногами у нас камни, покрытые маленькими мертвыми рыбками и высохшими водорослями. Очень грязно, и запах ужасный. Он прислоняет меня к стволу пальмы и обнимает, и целует в шею. Потом целует мои уши. Губы у него горячие, а язык сильный, почти насильственный. Я не сопротивляюсь. Может быть, я тоже этого хочу. Он прикасается к моим грудям и прижимает свою пальму к моему животу. Его дыхание становится сильным и тяжелым. Я обнимаю его в ответ и чувствую, как быстро бьется его сердце. Солнце, пот, соленый ветер, вонючий воздух, – все возбуждает наше желание.

Я произношу:

– Я думаю, что хочу заняться с тобой сексом.

Ему не нужно повторять дважды. Все происходит быстро и естественно. Найдя плоский кусок скалы, я расстегиваю джинсы и сажусь на горячий камень прямо голой своей промежностью. Он становится на колени и зарывается между моих ног. Все мокро, все влажно – моя промежность, его язык, его потная кожа, мои трусы в полоску. Словно прилив или, скорее, мощный отлив, уносящий людей прочь от берега. Он расстегивает пуговицу своих джинсов.

– Только не надо внутрь. Пожалуйста! – Я не знаю, как сказать это. Я внезапно пугаюсь того, что мы делаем. – Нет. Я не хочу этого. Только языком. Пожалуйста, пожалуйста!

Я вдруг понимаю, что не хочу, чтобы он входил в мое тело. Нет. Это будет слишком отвратительно.

Но он больше не может себя контролировать. Он достает из джинсов свой член и заталкивает его в мое тело – грубо, почти яростно.

Я откидываюсь на скалу. Меня переполняет возбуждение и одновременно отвращение. От солнца болит голова. Не могу дышать. Я презираю его за то, что он делает. Потом он кончает – мощно, как бык. Он выходит из меня, сперма капает на раскаленные камни. Лицо у него совершенно красное.

Никогда больше не буду доверять этому человеку, говорю я себе. Ничего у меня с ним никогда больше не будет. Клянусь. Меня охватывает сильное чувство раскаяния и опасности. Я презираю себя.

Когда мы одеваемся, я не могу отделаться от ощущения, что мое тело в грязи. Грязным запахом пропиталась моя кожа, мое нижнее белье, джинсы, белая футболка. Грязь проникла даже под кожу. А море кажется еще более загрязненным, чем раньше. Песок усеян пустыми пластиковыми бутылками. В пенистой воде плавают черные полиэтиленовые пакеты. Мне хочется убежать отсюда, как можно скорее расстаться с этим человеком.

 

Поезд вот‑вот отправится. Он стоит рядом со мной в привокзальном кафе. Я хочу купить воды и еще найти какое‑нибудь место вроде туалета, где можно было бы помыться. Ощущение грязи на коже невыносимо, и странный запах его кожи тоже невыносим. Его одежда сильно пахнет дезодорантом. Не могу терпеть этот запах больше ни секунды. Меня сейчас стошнит. Но когда поезд подъезжает к платформе, он внезапно говорит:

– Случилось кое‑что очень плохое.

– Что?

– Смотри, – он поворачивается и показывает на задний карман своих джинсов. Внизу кармана дыра.

– Я потерял пятьдесят евро, – говорит он озабоченным голосом.

Я смотрю на него. В его лице – пустота и неопределенность. Я обдумываю его слова. Он был такой бравый совсем недавно, скажем, полчаса назад. А теперь он вдруг стал таким слабым. Когда я впервые увидела его, я думала, что он обычный местный житель, зашедший в кафе выпить эспрессо. Я думала, что он такой же простой и счастливый, как португальский климат. А теперь я уже не знаю, что думать и что чувствовать.

– Теперь мне даже не купить билет, чтобы уехать домой, – говорит он. Его рука все еще засунута в карман с дырой.

Поезд останавливается, двери открываются.

Что мне сказать об этой дыре? Как поступить в этой странной ситуации с пятьюдесятью евро? Нет, не начинай даже думать. Ничего не говори. Оставь эту тему. Ни о чем не спрашивай, ничего больше не говори. Снимаю рюкзак с его плеч и, не колеблясь, направляюсь к платформе.

– Пока, – произношу я и холодно улыбаюсь.

Вхожу в поезд. Не оглядывайся. Не оглядывайся.

Двери закрываются. Слава богу. Вот и все.

Первым делом я иду в туалет, ставлю вещи на пол, снимаю одежду, поворачиваю кран и омываю себя с ног до головы.

 

Дублин

 

 

 

Дублин, последний пункт моего путешествия. Сюда я прилетела на самолете. Я больше не на Континенте.

Это самое западное место, в котором я только была в жизни. Я никогда не бывала в Штатах, да и в любом случае, я не уверена, что Штаты более западны, чем Дублин – Земля‑то круглая. В Китае я думала, что Дублин находится в центре Берлина, потому что так китайцы перевели слово «Дублин». А еще я была уверена, что Лондон находится в центре всей Европы, потому что Британия звучит так внушительно: «империя, над которой никогда не заходит солнце». Поэтому Лондон должен быть в центре Европы, подобно тому, как иероглиф «Китай»,

означает «страна в центре мира».

Проблемы начались в самого начала – меня задержали на паспортном контроле в Дублинском аэропорту.

– У вас есть виза? – серьезно спрашивает меня служащий в стеклянной кабинке.

Слепой он, что ли? Неужели он не видит важных печатей в моем паспорте? Я с большой уверенностью отвечаю:

– Конечно, есть.

– И где же она? – он швыряет мой паспорт на стойку.

Я немного раздражена поведением этого западного человека. Хватаю паспорт и открываю страницу с Шенгенской визой.

– Вот! – показываю я визу слепому служащему. – Не видите, что ли, что это Шенгенская виза?

– Но наша страна не входит в Шенгенский договор, – говорит он очень спокойно.

Я сбита с толку.

– Но мне говорили, что вы используете евро, как Франция или Германия!

– Это не значит, что мы входим в Шенгенский договор. Чтобы въехать в Ирландию, вам нужна виза.

На какой‑то момент я не на шутку пугаюсь. Потом вспоминаю про британскую визу, быстро нахожу нужную страницу. Я такая умная.

Служащий смотрит на визу не больше секунды и говорит:

– Частью Британской империи мы тоже не являемся, – и снова бросает паспорт на стойку.

Я смотрю на него и не знаю, что делать. Отошлют меня обратно в Англию? Или вышлют сразу в Китай? У меня нет обратного билета. Если меня сейчас вышлют, придется ли мне платить за билет? Или они заплатят сами?

Я стою в уголке зала, все пассажиры прошли паспортный контроль, и пассажиры с других рейсов из каких‑то непонятных стран тоже. Я осталась одна. Через некоторое время я вижу, что служащий передает мой паспорт другому служащему и уходит. Этот новый служащий – очень любезный человек, возможно, он из какой‑нибудь менее западной страны. Он дает мне заполнить анкету, потом просит встать перед камерой. Господи, а я и не заметила, что в кабинке есть камера. Я пытаюсь улыбнуться и выглядеть невинно. Любезный человек говорит «спасибо» и ставит штамп в мой паспорт.

– Что означает этот штамп? – Я перепугана, что он впечатал в мой паспорт что‑то ужасное, роковое для моего будущего.

– Он означает, что если вы еще раз попытаетесь въехать в Ирландию без визы, то будете признаны нелегалом и высланы. – И он возвращает мне паспорт с черным штампом, разрешающим мне краткосрочное пребывание в Ирландии без права работы.

– Вы все поняли? – спрашивает служащий.

– Да. Да. Благодарю вас.

Я хватаю паспорт и вцепляюсь в него, словно в свою собственную жизнь.

 

Гуляя по Дублину, я снова теряюсь. Я брожу по парку святого Стефана. В парке есть пруд, там живут лебеди и еще какие‑то странные птицы с зелеными шеями. Начинается дождь, настоящая стена дождя. Никто, ни одно растение, ни один листочек не могут избежать дождевого безумия. Я бегу прочь из парка. Рядом с парком есть отель «Шелбурн». Я захожу в него.

Отель просто чудесный. В лобби кто‑то играет на фортепиано. Здесь же камин – нет, целых два. Я смотрю на языки пламени. Мне нравится смотреть на огонь, на то, как он все время меняет свои очертания – больше, чем смотреть телевизор. В камине горит не каменный уголь и не древесный, и не дрова. Эти штуки похожи на длинные прямоугольные черные бруски. Никогда раньше такого не видела. Я сажусь на старое мягкое кресло и чувствую, как огонь высасывает из меня дождевую сырость.

– Извините, вы не знаете, что это такое горит в камине? – спрашиваю я старого джентльмена на соседнем кресле. Он одет в темный плащ, на голове черный котелок, в руках длинный черный зонтик. Он как будто вышел из книги про Шерлока Холмса, этакий старый детектив.

– Простите? – переспрашивает старый джентльмен.

– Вы не знаете, что это за штуки, которые горят? Как они называются? – Я указываю на камин.

– А, это брикеты, моя милая, – с достоинством отвечает старый джентльмен.

– Брикеты? – Почему это название так похоже на французский хлеб?

– Еще мы называем это топливо торфом, – прибавляет старый джентльмен. Он очень смущенно смотрит на меня, потом встает. – В старые времена мы, ирландцы, добывали торф лопатами, потом резали и сушили его. – Он делает руками жесты, как будто копает и рассекает.

У старого джентльмена очень сильный акцент, и моя способность понимать английский на слух с ним не справляется.

«Торф» или «тофу»? Я не понимаю это слово. Боже, почему бы им не говорить просто «черные горючие штуки»?

Молодой симпатичный официант приносит меню.

– Не желаете ли что‑нибудь заказать? – любезно спрашивает он.

– Да, конечно.

Ну да, мне приходится притвориться шикарной девушкой из Японии или Сингапура. Нужно убираться отсюда, как только просохнет одежда.

Официант вручает мне пухлое меню.

Старый джентльмен платит по счету, берет свой длинный древний зонтик и, повернувшись ко мне, учтиво приподнимает котелок:

– До свидания, юная леди.

 

Пять дней в Ирландии я провожу в молодежном хостеле: лежу и читаю «Близость». Иногда заглядываю в словарь, но чем больше читаю, тем меньше меня интересуют незнакомые слова, всякие там «тэтчеризм» и «терпсихорианский». Мне все равно, что они означают. Я и без словаря понимаю смысл этой истории. Мужчина в этой книге хочет, чтобы жена была близка ему, но не может этого от нее добиться. Поэтому он бросает ее ради другой женщины, ради другой жизни, полной чувств. Разве ты не знаешь, что все, чего я хочу – быть близкой тебе?

Этим утром в Дублине я дочитываю последнюю страницу книги и решаю немедленно отправиться в Лондон. Я устала путешествовать. Мне так хочется поскорее увидеть тебя.

Я быстро упаковываю свои вещи и выхожу из хостела, из этого места, набитого шумными университетскими студентами и хиппи. Может быть, этим людям не нужна близость, а может, ее у них и так предостаточно, или она не представляет для них никакой ценности, раз они могут слушать плеер и танцевать всю ночь в клубах.

 

 

ОКТЯБРЬ

 

«я»

 

 

self (сущ.) – собственная личность, индивидуальность; чье‑либо благополучие или интересы.

 

 

Самолет приземляется в лондонском аэропорту Стенстед. День. На улице идет дождь, обычная серость. Я стою у багажного конвейера и жду свой рюкзак. Он что, улетел в Лос‑Анджелес, Дели или еще куда‑нибудь? Все разобрали свой багаж, а мой так и не появился. Почти час спустя последний пассажир снял свой чемодан с конвейера.

Я иду к окошку «Утерянный багаж», чтобы подать заявление. Служащий извиняется передо мной и говорит, что выяснит, в чем дело, и свяжется со мной. Хорошо хоть паспорт у меня с собой.

Ты меня не встречаешь, поэтому я еду домой на поезде. Мне нечего привезти из своего путешествия. Я потеряла «Дублинцев», потеряла Фернандо Пессоа, потеряла «Близость». И все карты, которые ты мне дал. И еще зубную щетку, одежду и записную книжку. Со мной остались только воспоминания: о квартире в восточном Берлине, об увитом глицинией доме в Амстердаме, о венецианском острове Лидо, о том, что случилось в Фару… Все это осталось в моем сердце и под моей кожей.

Лондонский вечер – как будто никуда и не уезжала. Медленная и шумная подземка, промасленная закусочная, полутемные битком набитые пабы, дождливые улицы, на которых люди ждут и ждут автобуса, а он все никак не приезжает. Лондон – такое унылое место.

Дома никого нет, но везде твой запах. И такой беспорядок. Твои садовые инструменты валяются на полу. В гостиной громоздятся мешки с глиной и гипсом. В кухне на столе выстроились грязные чашки, а на полу лежит пластмассовая ванна. Она смеется надо мной. Только растения в саду живут тихо и мирно. Фруктовое дерево без цветов охраняет покой сада. Везде валяются желтые листья, укрывают твои скульптуры. Я поднимаю с земли смокву. Она уже почти загнила, как только я чуть‑чуть ее сдавливаю, показывается сок. Я откусываю немножко – очень сладко. От семян во рту песчаное ощущение. За пять недель, что меня не было, природа так изменилась. Все растения выглядят иначе. А ты? Изменилось ли что‑нибудь в тебе за эти пять недель?

Включаю радио. Прогноз погоды – как всегда, очень важный. Диктор говорит таким опечаленным голосом, как будто только что узнал, что Англия проиграла футбольный матч:

«До конца дня сохранится облачная погода, дождь продлится большую часть уик‑энда. Сохраняется небольшая вероятность кратковременного появления солнца, так что будем надеяться на лучшее…»

Да. Будем надеяться на лучшее.

Я мою все грязные чашки и тарелки, подметаю пол и прислоняю твои скульптуры к стене. Бросаю все твои носки и пропотевшие рубашки в стиральную машину. Прибираюсь на твоем столе. Потом сажусь и начинаю ждать.

Когда на улице становится совсем темно, ты возвращаешься домой с компанией друзей. Ты обнимаешь меня и говоришь «привет» точно так же, как сказал бы какому‑нибудь из них. Потом все рассаживаются, начинают курить, пить чай, шутить непонятные английские шутки и смеяться. Я так и не научилась понимать шутки. И еще я знаю, что ты терпеть не можешь табачный дым, но сейчас разрешаешь своим друзьям курить по всему дому. Дружба. Достопочтенный термин.

Я пытаюсь присоединиться к разговору, но ничего хорошего из этого не выходит.

Твои друзья говорят об операциях по перемене пола. У одной женщины очень много косметики на лице и длинные вьющиеся светлые волосы. Но есть в ней что‑то странное, она почему‑то выглядит как‑то по‑мужски. Возможно, она раньше была мужчиной. Боже, откуда мне знать.

Она эксперт в этой области:

– Он вполне уверен, что хочет сделать операцию? Тогда, милый мой, он должен делать ее в Штатах, уж поверь мне. Я могу дать ему всю нужную информацию и рассказать о ценах.

– А в самом деле, сколько это стоит? – не терпится узнать одному из твоих друзей.

– Ну, доктор Бронштейн берет 7750 долларов, а «Хирургический центр» – три тысячи… но на самом деле приходится выкладывать еще чертову кучу денег за всякие другие услуги. Анестезия стоит семьсот баксов…

– Ну ни хрена себе! – говорит любопытный друг.

– Расскажи поподробнее о самой операции, – просит другой.

– Это, надо сказать, довольно сложный процесс. Хирург должен создать вагину и обеспечить максимально возможную чувствительность и ей, и клитору, при этом оставив минимум рубцов…

Я режу морковь и пытаюсь следить за разговором. Морковь очень твердая.

Я слушаю, слушаю, слушаю. Слушаю очень внимательно, даже перестаю резать морковь. Но в конце концов совершенно теряю нить. Я в этом кругу посторонняя, отрицать это невозможно. Я всего лишь чья‑то жена‑деревенщина. Мне одиноко. Мне хочется одного – поговорить с тобой наедине. Я чувствую, что ожидание, копившееся во мне все путешествие, уходит в никуда. Меня начинают одолевать горькие мысли. Сомневаюсь, что мое пятинедельное отсутствие в этом доме хоть как‑то на тебе сказалось.

Пока они продолжают свою беседу о смене пола, я говорю тебе, что потеряла свой рюкзак и все твои карты. Ты говоришь: ничего страшного, тебе они больше не нужны.

Один из твоих друзей услышал наш разговор и понял, что я только что вернулась из Европы.

– Так значит, ты была в Дублине?

– Да.

– Ну и как там?

– Хорошо.

Другой друг спрашивает:

– А в Париже?

– В Париже тоже хорошо.

Третий:

– А в Венеции понравилось?

– Да.

– Это хорошо.

Вот так, значит, и разговаривают англичане? Если да, то я теперь тоже стала немножко англичанкой.

Наконец все уходят. Только табачный дым плавает под потолком, да на столе остались пустые стаканы. Вот мы и остались наедине, лицом к лицу.

Ты ставишь чайник на огонь и садишься напротив меня.

– Ну, как ты, милая? Не хочешь ли чашечку чаю?

– Нет.

– Точно?

– Да. Если хочешь, пей. Мне не хочется.

– Хорошо.

Ты смотришь на меня и изучаешь выражение моего лица.

– Ты любишь множество людей, а я люблю только тебя, – говорю я. Мне больно говорить. Но я хочу подвести разговор к главной теме.

– В чем дело? Неужели ты думаешь, что я тебя не люблю?

– Я не чувствую той близости, что была между нами раньше.

– Почему?

– Не знаю. У меня появилось ощущение, что я не очень‑то тебе нужна, и никогда не была нужна по‑настоящему. Не знаю, зачем я вернулась.

– Что ты хочешь этим сказать? Ничего же не изменилось. Я тот же, что и раньше.

– Но я чувствую, как ты холоден. Мы так долго не занимались любовью, а ты даже не поцеловал меня, когда вошел в дом. Я так по тебе скучала, я каждый день, когда только могла, писала тебе электронные письма, а ты сколько писем мне написал? Ты знал, что я сегодня приеду, и все равно привел своих друзей. Разве ты не хотел остаться со своей любимой наедине? Или дружба для тебя важнее, чем любовь?

Я очень разозлилась. Моя злость разлетелась по всему дому.

– Конечно, я люблю тебя. Но это не значит, что мне нужно бросить друзей. Мне кажется, ты немного эгоистична.

– Спасибо! Да, я очень эгоистичный человек. Я настолько эгоистична, что хочу спокойно провести вечер наедине с любимым мужчиной после пяти недель разлуки!

Я пытаюсь сдержать свою ярость. Кто знает, что я еще могу наговорить. Но я знаю, что ты за время моего отсутствия ни с кем не занимался сексом – это я сделала гадость. Мне ли тебя винить? Но в то же время я очень разочарована в тебе.

– Мне кажется, я вообще для тебя не важна! – кричу я.

И ухожу в ванную. Пускаю воду. Раздеваюсь. И смываю с себя всю эту пыль.

Ночью, когда мы лежим рядом, я чувствую, что мы отделены друг от друга. Мы больше не одно тело. Я чувствую это впервые. Большое самолюбивое эго отделяет себя от моего тела и смотрит на твое. Даже когда мы занимаемся любовью, даже когда твое тело глубоко входит в мое…

 

Нас, китайцев, учат употреблять слово «я» пореже. Старые товарищи могут сказать: как ты можешь все время думать о себе, а не о других и не обо всем обществе?

«Я» противостоит понятиям «группа» и «коллектив». «Я» – враг Коммунистической партии. В средней школе нас учили, что «человек, достойный восхищения», должен забыть о себе и не должен удовлетворять только свои потребности.

Помню, как в средней школе весь класс по пятницам водили в дом престарелых. Это было большое заведение для одиноких старых людей, но брошенных детей тоже отдавали туда. Это всегда были только девочки – девочки, найденные в мусорных контейнерах или просто на улице. Там была большая комната, где спало множество крошечных младенцев. Мы приносили из дома мыло и тазики, чтобы стирать пеленки и одежду. У некоторых младенцев‑девочек были странные белые пятна на коже и белые волосы. Нам сказали, что у них какое‑то особенное кожное заболевание. Мы боялись к ним прикоснуться, потому что думали, что тогда наша кожа тоже побелеет. А у двух младенцев были телесные изъяны. Их пальцы были как бы склеены, а одна нога скрючена, как лиана. Я была насмерть перепугана. Но эти визиты научили нас понимать скорбь и страдания других людей; понимать, какие мы счастливцы по сравнению с этими несчастными.

Но здесь, в этой старой дождливой капиталистической стране, «Я» – это все, это изначальная движущая и созидающая сила. Искусство, бизнес, мода, общественное устройство, – всё здесь покоится на этом «Я». Связь между миром и «Я» очень сильна. «Я» чрезвычайно успешно работает.

 

Аборт

 

 

abortion (сущ.) – операция по прерыванию беременности; разг. нечто гротескное, нелепое.

 

 

Месячные не начались. Я жду неделю, потом другую. Ни одной капли крови. Одним тусклым утром я решаю пойти в аптеку и купить тест на беременность. Когда я возвращаюсь, тебя нет дома. Я должна выяснить самостоятельно. Появляется голубой плюс: тест положительный.

Держа положительный тест в руках, я понимаю, что не знаю, твой ли это ребенок. Действительно не знаю. Снова смотрю на плюс и чувствую себя грязной. Хочется вымыться.

Я жду весь день, пока ты придешь. Вечером сообщаю тебе о своей беременности. Говорю, что мне нужно пойти в больницу и сделать аборт. Как можно быстрее. Удивительно, но ты ничего не говоришь. Ты даже не спрашиваешь, когда это случилось, даже не спрашиваешь, твой ли это ребенок. Ты только грустно смотришь на меня, и я начинаю плакать. Ты крепко обнимаешь меня.

Пять дней спустя ты отвозишь меня в клинику в Ричмонде на своем разбитом белом фургоне. Мы останавливаемся на заправочной станции. Я спрашиваю, далеко ли еще ехать. Нет, не далеко, отвечаешь ты, скоро приедем. Твой фургон стар, но все‑таки не совсем еще развалюха. Шоссе. Столько машин. Столько светофоров. У меня кружится голова, все вокруг кружится. Я не знаю, что ты думаешь об этом может быть твоем ребенке. Все, что я знаю, это то, что ты крепко держишь меня за руку, отпускаешь только чтобы сменить передачу. Я чувствую, что ты единственная надежная опора для меня. Ты моя жизнь.

 

Я просыпаюсь на кровати с колесиками и не чувствую ничего необычного. Съедаю апельсин и печенье, которые дает мне медсестра. Надеваю плащ и отыскиваю туфли. Страха больше нет, только печаль пустоты. Я медленно возвращаюсь в коридор. Вижу тебя. Ты встаешь, откладываешь ворох газет и подходишь ко мне.

Когда мы идем к фургону, ты держишь меня под руку, а я чувствую слабость. Мы выглядим как любая другая пара, только что потерявшая ребенка. Когда мы открываем калитку и выходим из сада вокруг клиники, кто‑то нас останавливает. Маленькая пожилая леди в черном возникает перед нами, как призрак. У нее седые волосы и лицо в морщинах. Она худа и костлява, как скелет, сквозь кожу можно рассмотреть кровеносные сосуды. Она достает из полиэтиленового пакета маленький кусочек картона и сует мне в руку, потом быстро исчезает в толпе. На карточке написано:

 

Независимая консультация по планированию семьи.

Наша цель – помочь вам и вашему нерожденному ребенку.

Анонимно.

 

На обратной стороне – телефонный номер и адрес.

Но теперь уже слишком поздно.

Нет, милая пожилая леди, мы хотели сделать аборт. Я хотела сделать аборт. Все приходят в эту клинику с одной и той же целью. Знает ли эта леди, сколько одиноких женщин сидят там, в коридоре клиники, и часами ждут своей очереди, потому что хотят сделать аборт?

Когда мы уходим из клиники, мне становится гораздо лучше. Я чувствую, как мое тело снова становится нормальным. Чувствую, как нормализуется уровень гормонов. Я испытываю облегчение.

 

Ностальгия

 

 

nostalgia (сущ.) – тоска по родине или по прошлому.

 

 

– Тебе нужно подкрепиться, – говоришь ты.

Поэтому ты покупаешь мне множество еды в супермаркете «Теско». Ребенка больше нет, поэтому мне надо получше поесть, чтобы заполнить пустоту. Салат, креветки, жареный цыпленок… На каждой упаковке сзади написано: «Изготовлено для Tesco Stores Ltd». В моем родном городе, когда женщина делает аборт, ее мать готовит острый суп из угря, или суп из фиников и семян лотоса. Но здесь другое дело. Здесь за тобой ухаживают упаковки «Теско».

Ты готовишь для меня какой‑то непонятный пирог. Он называется кич.[11] Никогда раньше такой не видела. На упаковке написано:

 

Даже настоящие мужчины едят кич!

 

Кич. Не могу поверить, что такое может быть, когда глотаю кусок этой неопределенной горячей массы. Очень сомнительная еда. Совершенно бесформенная. Я пытаюсь представить, что сказали бы мои родители, если бы они приехали в эту страну и попробовали это блюдо. Мама, должно быть, сказала бы: «Это все равно что есть еду, вытащенную у кого‑то изо рта». А отец сказал бы: «Должно быть, это объедки, которые приготовили заново, но внутри уже все перемешано».

И я согласилась бы с отцом: это и в самом деле одна сплошная невнятная мешанина. Ты говоришь, что это на самом деле французское блюдо. Я не верю. Мне кажется, англичанам просто стыдно признаваться, что это их еда. Поэтому они в свою защиту объявляют ее французской.

Но вот вечером ты готовишь для меня рыбу. Не треску, не морского окуня, не какую‑нибудь типично английскую рыбу, а серебристого карпа. Как будто мы в моем родном городе. Он пахнет рекой, которая течет рядом с моим домом. Я вспоминаю слово, которое я когда‑то учила: Но‑сталь‑гия. Вкус карпа пробуждает во мне ностальгию.

 

Возраст

 

 

age (сущ.) – продолжительность жизни человека или существования вещи; период жизни; старость; век, исторический период, эпоха; длинный промежуток времени.

 

 

Сегодня, разгружая ящики из фургона, ты ужасно устаешь. Ты постарел. Раньше ты выглядел не больше чем на пять лет старше меня, но теперь двадцатилетняя разница в возрасте заметна невооруженным взглядом. Из‑за этого мне немного грустно. Ты смотришь на меня и слабо улыбаешься. Под твоими глазами лежит тень. Может быть, это я тебя старю. Я не работаю. И все время требую от тебя любви. Я требую любви, вновь и вновь показывая свою слабость. Я помню, что в начале у тебя были замечательные волосы. А теперь они слегка поседели за ушами. В уголках глаз появились морщинки. Иногда я думаю, замечаешь ли ты эти морщинки и седину?

Ты верил в полностью индивидуалистическую жизнь – ни семьи, ни брака. Ты думал, что личность человека нельзя изменить. Но недавно ты сказал мне: «Люди меняются, постоянно меняются». Вот посмотри. Моя слабость вынуждает тебя проявлять ко мне крепкую, практическую любовь. Начиная с аборта, ты изо всех сил пытаешься сохранить нашу семью, делая практические вещи. Ты устаешь физически, а может быть, и духовно тоже.

Не такой ли любви я хочу от тебя? Может быть, я всегда хотела, чтобы ты постарел, чтобы твоя привлекательность в глазах других потухла. Чтобы ты стал слабее. Тогда мы были бы равными.

Я подхожу к фургону и помогаю выгрузить ящики, наполненные бутылками с вином. За два дня эти ящики нужно будет развезти по магазинам. Они тяжелые. Ты не оставляешь их в фургоне, потому что уличные банды Хэкни однажды взломали фургон и вытащили все, что смогли утащить. Здешним людям нельзя доверять, говоришь ты. Мы заносим ящик на кухню и ставим на пол, медленно и осторожно.

– Зачем ты занимаешься такой работой? Почему не пытаешься продавать свои скульптуры? – спрашиваю я. – Почему тебе всегда нужны деньги? Ты же владеешь этим домом, он твой. Разве этого не достаточно? Если что, мы можем переехать в Китай – там со своими деньгами ты будешь богачом.

– Послушай, почему бы тебе не заткнуться и не оставить меня в покое? – отвечаешь ты.

Мне противно, что я такая требовательная. То, что я хочу от любви, это как чистить больные зубы твердой щеткой – в конце концов пойдет кровь. Чем сильнее нажимать на щетку, тем больше крови. Но я верю, что любовь может исцелить все, и рано или поздно кровь перестанет течь. Я по‑прежнему думаю, что любовь – это надежда.

Из соседнего окна грохочет поп‑музыка. Что‑то о любви и воздушных замках.

 

Маяк

 

 

lighthouse (сущ.) – башня, на вершине которой горит огонь, указывающий дорогу кораблям.

 

 

Мы едем на поезде в Уэльс. Это наше первая совместная поездка. Какие свежие ощущения. Нам нужно было сделать это давным‑давно, до того, как мы начали ссориться, до того, как все стало рушиться. Теперь я знаю, почему на Западе так много каникул и выходных.

Это ты предложил поехать в Уэльс. Ты хочешь вырваться из города, хочешь вдохнуть горный и морской воздух. Я соглашаюсь. Соглашаюсь, потому что думаю, что совместное путешествие может помочь нам, может излечить наши отношения.

Мы прибываем в западный Уэльс ветреным утром. Сойдя с поезда, я выдыхаю из легких лондонскую грязь. Под горой – Ирландское море. Темно‑зеленые деревья под высоким небом. Люди в Уэльсе медленнее, чем в Лондоне. Они медленно ходят, медленно ездят, медленно смеются – вообще проводят время, не торопясь. Ты рассказал мне, что в древности люди думали, что потеряют свою душу, если будут ходить слишком быстро. Так что у местных людей, должно быть, очень крепкая душа.

Гора растет вверх из огромных скал. Бесконечные ряды скал уходят в море. Мы направляемся из долины к этой горе. Гора невероятно огромна. Она постепенно переходит в другую гору, а та – еще в одну. Так высоко, так близко к небесам. Склоны крутые, никакой растительности. Наверное, для растений здесь слишком сильный ветер. Такой суровый пейзаж – кажется, здесь нет места сомнениям и колебаниям. Когда мы начинаем подниматься на гору, мы видим, как растет трава – приземисто и крепко, корни входят в почву, как иглы. И сама почва под ногами очень крепкая и твердая. Мы карабкаемся все выше. Я слышу свое тяжелое дыхание и твое тоже.

Заходим в кустарник – это инь‑сторона горы. Здесь темно и сыро. Под ногами сплошные корни. Входим в лес, гниющий, влажный, пышный. Мир становится еще тише. Тебе это нравится. Ты становишься энергичным и выглядишь лет на двадцать с небольшим. В ветвях поют птицы, листья трутся друг о друга на ветру. Мы садимся и переводим дух: вдох‑выдох, вдох‑выдох. Ты поднимаешь с земли каштан. Его зеленая оболочка постарела, побурела и выглядит печально. Но когда ты открываешь ее, орех внутри гладкий и шелковистый. Он пахнет весной.

Я вижу, как ты любишь этот каштан, и чувствую в себе любовь к тебе.

Небо быстро затягивается темными тучами, наступает ранний зимний вечер. В лесу таится неведомое. Нечто поглощающее человеческую душу. Я чувствую, что скоро нас поглотит природа. Я понимаю, что красота природы может быть ужасна, но не знаю, чувствуешь ли ты то же самое.

Мы останавливаемся в очень старой каменной гостинице в пемброкширской деревне. Деревня эта стоит на горе, деревня эта скрыта зеленью и окутана ночным туманом, а в небе над ней сияют звезды и луна.

Ночью я не могу уснуть. Все время идет дождь. С тех пор, как мы приехали сюда, я не могу уснуть ни на секунду. Думаю, это потому, что я не могу привыкнуть к здешней тишине. Тишина такая, что каждый звук кажется невыносимо громким. Слышно даже, как растет мох.

Ночь. Я лежу рядом с тобой в этом странном каменном доме, и знаю, что дождь укрывает лес, чувствую, как море колышется совсем недалеко. Луна соблазняет волну, и прибой неистовствует. Дождь стучит по крыше над нашей кроватью, падает в пруд рядом с домом, падает на жгучую крапиву под окном. Дождь заполнил весь мир. Мир погружается в воду. Нет ни одного сухого места, ни дюйма.

На следующее утро дождь слабеет, ветер стихает. Мы спускаемся в гостиную, завтракаем у камина, пьем горячий кофе. Внутри безопасно и тепло. Снаружи темно и мрачно. Но ты не соглашаешься со мной. Я говорю, что не хочу больше выходить наружу. Я ругаюсь. А ты смеешься и говоришь, что любишь такую погоду. Что именно это тебе и нравится в природе. Природа могущественна, и ее могущество прекрасно.

– Не прогуляться ли нам к маяку? – спрашиваешь ты.

– К маяку? К тому, о котором писала Виржиния Вульф? – вспоминаю я книгу, которую ты мне подарил.

– Нет, это другой маяк. Более красивый.

– Где он?

– Пошли, я покажу, – и ты встаешь.

Мы берем у хозяйки гостиницы зонтик, покидаем уютные кресла у камина и снова отправляемся на природу. Мои сапоги еще не просохли со вчерашнего дня. Это городские сапоги, здесь они совсем потеряли вид. Они не приспособлены для этих мест. Мне нужно купить резиновые сапоги и непромокаемый плащ.

Мы все идем и идем среди рощ и ферм. Примерно через полтора часа замечаем маяк. Он стоит на вершине холма и смотрит на море. Вокруг – ничего, даже ни одной овечки. Он выглядит так, словно построен на краю мира. Мы идем к маяку, и он приближается и вырастает. Высокий, тонкий, прямой, как пенис юноши. Он совершенно один и абсолютно одинок.

Мы садимся у стены маяка. Чайки ныряют в темно‑зеленые волны. Я представляю себе, как ночью, в темноте, вращается прожектор и стегает своим лучом гору, зеленые луга, тропинку, берег, море. Луч что‑то ищет – но ищет впустую.

– Отсюда ходят корабли на другой берег моря? – спрашиваю я.

– Да, но не сегодня. Не каждый день.

– Может быть, разузнаем, когда будут следующий корабль? Поплывем и посмотрим на другой берег.

– Ты плыви, если хочешь. Я бы предпочел остаться здесь.

– Но здесь же ничего нет.

Медленно катятся волны. Маяк хранит какую‑то тайну – тайну, которую мне не понять.

Город забирает у тебя силы. Но здесь ты снова стал энергичным. Находить в траве змею или дождевого червя удивительнее, чем заниматься искусством. Смотреть на танцующего в море дельфина интереснее, чем заниматься искусством. Слушать, как шмель гудит в бутоне, приятнее, чем заниматься искусством. Наблюдать за тем, как цветы превращаются в стручки, полезнее, чем заниматься искусством. Мне кажется, ты рожден жить на природе. Почему же ты не остаешься здесь? Зачем принуждаешь себя вернуться в Лондон? Ты должен остаться и не думать обо мне.

Я снова открываю записную книжку и смотрю на свои ежедневные усилия. Я изо всех сил стараюсь заполнить пустые страницы словами и предложениями. Я стараюсь выучить как можно больше лексики, чтобы уметь общаться, пытаюсь запихнуть весь словарь в свой мозг. Но какой в этом смысл здесь, в этой далекой деревне, в этой ничейной стране чудес? Здесь не имеет значения, на каком языке ты говоришь, здесь можно быть хоть немым, хоть глухим. Язык теряет значение. Язык больше не важен. Для природы важно только простое физическое существование.

 

 

НОЯБРЬ

 

Патология

 

 

pathology (сущ.) – научное исследование заболеваний.

 

 

Ты, мой английский пациент, по‑прежнему чувствуешь себя больным. Когда у тебя болела голова или что‑нибудь еще, я всегда ложилась рядом с тобой. Просто прекращала все свои занятия и ложилась рядом. Но ты так часто болеешь, что в конце концов мое терпение лопнуло.

– Милый мой, я знаю, как вылечить твою депрессию: занимайся по утрам йогой, днем катайся на велосипеде, а вечером ходи в бассейн.

– Скорее всего, мне просто нужно найти правильное лекарство.

– Нет. Я не думаю, что тебе поможет лекарственный способ. Твои проблемы – от твоего ци, твоей энергии.

Ты лежишь и мутным взглядом смотришь в потолок.

– Каждое утро я просыпаюсь и чувствую, что уже устал, не успев встать с кровати.

– Это потому что твоя болезнь навеяна мыслями. Ты слишком ненавидишь общество, в котором живешь, и по горло сыт этим городом. Нет у тебя никакого заболевания. Ты точь‑в‑точь как твой старый фургон – такой старый, что весь механизм разваливается. А помнишь, раньше и ты, и твой белый фургон были полны энергии.

– Хотелось бы мне знать, что со мной не так, в чем причина…

– Вы, европейцы, все время хотите дать болезни точное имя. Но мы, китайцы, не именуем все заболевания, потому что считаем, что все они на самом деле вызываются очень простыми причинами. Если ты хочешь справиться с болезнью, то должен успокоить весь свой организм, а не просто глотать то и дело таблетки.

– Ну‑ка, расскажи поподробнее, – ты поднимаешь голову от подушки.

– В китайской медицине причины заболеваний разделяются на три группы: внутренний патогенный ци – это расстройство органов, внешний патогенный ци – это ци, проникающий в организм извне, и травма – это травма.

– Травма – это травма?

– Я полагаю, что травма нарушает нормальную циркуляцию ци и крови, а это вызывает застой внутренней энергии. Поэтому некоторые части организма страдают от недостатка ци. Вот почему каждый день ты так быстро устаешь. И голова у тебя все время болит тоже от этого.

– Откуда ты все это знаешь? – ты удивленно смотришь на меня.

– Я знаю это, потому что я китаянка.

– Ты хочешь сказать, все китайцы знают об этом?

– Думаю, да.

– Ты серьезно? Даже те, что работают в китайской забегаловке на Хэкни‑роуд?

– Спроси у них, когда будем в следующий раз проходить мимо.

– Раньше ты мне ни о чем подобном не рассказывала. – Ты садишься в постели. Должно быть, тебе стало лучше.

– Да ведь ты же меня никогда и не спрашивал. Ты никогда не проявлял никакого интереса к моей культуре. Вы, англичане, когда‑то захватили Гонконг, так что ты, может быть, слышал краем уха, что Китай – цивилизация с пятитысячелетней историей, величайшая из когда‑либо существовавших в мире… Мы, китайцы, изобрели бумагу, чтобы вашему Шекспиру было на чем писать через две тысячи лет. Мы, китайцы, изобрели порох, чтобы вы, англичане и американцы, могли бомбить Ирак. Мы, китайцы, изобрели компас, чтобы вы, англичане, плавали туда‑сюда и колонизировали Азию и Африку.

Ты смотришь на меня и молчишь. Потом встаешь с постели и ставишь чайник на огонь.

– Чайку не хочешь?

 

Пессимизм/оптимизм

 

 

pessimism (сущ.) – склонность ожидать самого худшего.

optimism (сущ.) – склонность видеть будущее в радужном свете.

 

 

Лепесток – пессимист. Он увянет.

Тело старика – пессимист. Оно гниет и распадается.

Буддист в реальности своего мира – пессимист, но в конце, когда к нему приходит смерть, он оптимист, потому что всю свою жизнь он готовился приветствовать покой смерти.

Фермер – оптимист, потому что он верит, что ростки картофеля выйдут из‑под земли.

Рыбак – оптимист, потому что он знает, что как бы далеко он ни заплыл, он вернется домой с полной лодкой рыбы.

Пестицид – оптимист. Он поддерживает хорошую жизнь, убивая плохую.

Каждый пытается быть оптимистом. Но быть оптимистом немного скучно и не честно. Неудачники интереснее, чем победители.

 

*

 

Четверть шестого, я готовлю тебе ужин. На улице уже совсем темно. Смотрю на часы и иду на кухню проверить еду. Шесть часов, потом десять минут седьмого, потом двадцать, полчаса. Я включаю радио и пытаюсь слушать все, что могу понять. Вот уже семь. После этого каждая минута становится невыносимо длинной. На кухне воцаряется паранойя. Половина восьмого. Ты говорил, что вернешься до шести. Почему ты никогда не возвращаешься вовремя? Может быть, ты сейчас флиртуешь сейчас с кем‑нибудь другим? А может быть, все намного хуже…

Пытаясь избавиться от ужасных картин, которые рисует мое воображение, я делаю радио погромче. Последние новости: «Узнав о неверности своего мужа, женщина убила его беременную любовницу… Сегодня суд признал ее виновной».

Суп по‑прежнему булькает на плите, но почти весь уже выкипел. Убийство… Мир разлетелся на кусочки. Паранойя вырывается из моего разума и проникает в тело. Мышцы дико дрожат, начинает болеть желудок. Мои нервы на пределе, я вот‑вот могу начать крушить мебель, символ нашей совместной жизни.

Любовь может быть такой пессимистичной. И такой разрушительной. Любовь может заставить женщину чувствовать себя потерянной, и, может быть, все, что она может сделать, оказавшись в этом потерянном мире – покинуть его и построить новый.

Девять часов. Ты приходишь. Я выбрасываю всю еду в мусорное ведро. Ты немного испуганно следишь за мной. Я говорю вслух себе и всему дому:

– Никогда не готовь ужин, пока мужчина не вернется домой!

 

Напряжение

 

 

electric (прил.) – имеющий отношение к электричеству; волнующий, возбуждающий, напряженный.

 

Волосы, грудь, бедра, изгибы ног, небрежно повисшие руки – ее и мои – растворились;

Отлив, порожденный приливом, прилив, порожденный отливом, – любовная плоть в томленье, в сладостной боли;

Безграничный, прозрачный фонтан любви знойной, огромной, дрожь исступленья, белоцветный яростный сок;

Новобрачная ночь любви переходит надежно и нежно в рассвет распростертый,

Перелившись в желанный, покорный день,

Потерявшись в объятьях сладостной плоти дневной.[12]

 

Это стихи из книги Уолта Уитмена – она стояла в твоем книжном шкафу, покрытая толстым слоем пыли. Но в последние две недели она стала моей библией. Я читаю ее каждый день, и мне кажется, что понимаю.

Я думаю о тебе. Ты как герой Уитмена. Я представляю тебя обнаженным у моря, за спиной у тебя – дикий пейзаж. Ты – молодой человек, у тебя здоровое тело и свободный дух. Ты – простой фермер. У тебя красивые ноги и руки, ты сильно любишь и тонко чувствуешь природу. Чайки, пчелы, стрекозы – твои друзья. Ты знаешь, что далеко в море танцует дельфин. Ты идешь по яблоневым садам, проходишь мимо фермерских домиков, идешь к морю. Твое тело несет морю запах травы и тепло земли… А потом я смотрю на тебя сегодняшнего. Как получилось, что ты лишился всего этого? Ты умрешь. Ты умрешь. Погибнешь, как рыба без воды.

Жизнь совсем не похожа на ту, что была раньше. Когда я только познакомилась с тобой, ты все время говорил и улыбался. Ты интересно рассказывал об интересных вещах, и говорил ты обворожительно. Ты пользовался прекрасными, забавными, страстными, волнующими, благородными словами. Твоя речь была такой же привлекательной, как ты сам. Что же случилось? Все изменилось. После всех наших ссор и невзгод ты уже не говоришь, как раньше. Ты только слушаешь, слушаешь мои слова, а потом перестаешь слушать и уходишь в себя. Но я не могу остановиться. Я все говорю и говорю. Я краду твои слова. Краду все твои прекрасные слова. Говорю на твоем языке. Ты отказался от своих слов и перестал слушать. Теперь ты только спишь, все больше и больше.

 

Бестселлер

 

 

bestseller (сущ.) – книга, продающаяся большим тиражом; товар, пользующийся большим спросом.

 

 

Этой ночью мне снилось, что я кулинарная писательница, пишу книги для домохозяек, изнуренных скукой своей жизни, лишенной воображения. Мне снилось, что мою книгу поставили на самое видное и заметное место в книжном магазине «Уотерстоунз». Я становлюсь бестселлером, моя слава гремит в Англии, Шотландии и даже в Уэльсе. Моя книга называется «Властелин лапши: 300 рецептов китайской кухни». В начале сна, правда, было всего десять рецептов приготовления лапши, но потом мне пришло в голову, что в году 365 дней, а значит, неплохо бы написать как минимум триста рецептов. В остальные шестьдесят пять дней можно питаться рисом и хлебом, или еще чем‑нибудь – чем захотите.

Помню, первое блюдо в моей книге называлось

 

 

Дракон в облаках

 

Рецепт: тонкая рисовая лапша с жареным тофу и побегами фасоли в курином бульоне. Все выглядит белым и нежным, как облака.

А вот другие блюда с лапшой из моего сна:

 

 

Красная река

Мидии и зеленый лук в бульоне из чили с лапшой  

 

Двойное счастье

Жаркое из утки и свинины с жареной лапшой  

 

Дворец дракона

Кусочки угря в имбирном бульоне с рисовой лапшой  

 

Кроме того, моя китайская лапша может превращаться в итальянские спагетти. Например, имбирь можно заменить базиликом, или чили розмарином, добавить немного сыра – и лапша обретет совершенно иную индивидуальность.

В конце сна я видела группу толстых англичанок средних лет – они сидели в загородной чайной и обсуждали мою книгу. Пили свой файвоклок, ели морковные пирожки, заглядывали в книгу, открытую на столе, и спрашивали друг друга, где находится ближайший китайский магазин, в котором можно купить все необходимые ингредиенты.

Проснувшись, я не могу понять, откуда у меня взялась эта идея. Должно быть, дело в моей тоске по китайской пище. Я мечтаю о горячих клецках с фенхелем и свининой, я не могу жить без жареной утки и говядины с острыми приправами. Здесь, за границей, я каждый день поглощена мыслями о еде.

В моем сне была еще одна важная деталь: мне стыдно помещать на обложке свое имя, потому что я знаю, что как только я прославлюсь на Западе, китайцы узнают об этом и поднимут шум. Писатель, который пишет не исторические книги или серьезные романы, а кулинарную книгу про лапшу для англичан – о, в Китае был бы скандал. Поэтому я беру себе имя Неизв – человек без имени.

Встав с постели, я чувствую голод. Мне очень хочется попробовать необычайную лапшу из сна, но когда я пытаюсь вспомнить хоть один рецепт, ничего не получается. Я открываю буфет и достаю упаковку лапши быстрого приготовления.

 

 

ДЕКАБРЬ

 

Будущее время

 

 

В некоторых случаях, говоря о будущем, мы всего лишь предсказываем или прогнозируем. Мы говорим о том, что, по нашему мнению, может произойти, безотносительно к настоящему. В других же случаях мы говорим о будущем, связанном с настоящим: например, если речь идет о действиях в будущем, которые мы уже решили предпринять раньше или которые решаем предпринять в момент речи.

 

Миссис Маргарет говорит, что мне не очень хорошо даются глаголы, в особенности будущее время. «Впрочем, тебе не следует переживать, – говорит она, – это свойственно всем азиатам. Рано или поздно ты справишься».

Почему «время» на Западе так отчетливо? Кто его определяет, наука или Будда? Реинкарнация это не прошлое и не будущее. Это бесконечный круг, кольцо, которое начинается и кончается в одной точке.

Когда я начинала говорить по‑английски, у меня не было представления о грамматическом времени. Но теперь, после всех наших споров и ссор, мне кажется, что я понимаю его лучше.

Сунь Цзы две с половиной тысячи лет назад говорит в книге «Искусство войны для правителей»:

 

Самый лучший военачальник – тот, кто одерживает победу в войне, заставив противника сдаться без единой битвы.

 

Но никто из нас не хочет сдаваться, и никто из нас не может одержать победу. Мы с тобой плохие воины. Поэтому битва продолжается бесконечно:

Я: Я хочу будущее с тобой. Семья, дом в красивом месте, посадим немного бамбука, немного лотоса, жасмин, твои любимые подснежники. (Когда я говорю, этот образ так ярко встает перед моими глазами, что это, должно быть, веление из моей Последней Жизни.)

ТЫ: Будущее не может быть сейчас. На то оно и будущее.

Я: Я не согласна. Будущее возникает из наших планов, из наших реальных действий.

ТЫ: Нет, это не так. Будущее приходит тогда, когда приходит. Я не верю в обещания. Разве можно знать сейчас, что будет потом? Будущее можно узнать только тогда, когда в него попадешь.

Я: Значит ли это, что ты не хочешь будущего со мной? (Я с болью смотрю в твои глаза.)

ТЫ: Вечно ты переживаешь о будущем. Как можно думать о браке, если мы все время ссоримся? Тебе никогда не нравится то, что есть, тебе все время хочется все поменять. Мы не сможем жить вместе, если ты не примешь мой образ жизни и не поймешь, что тебе меня не изменить. Нельзя все время хотеть, чтобы я стал не таким, каков я есть!

 

Я понимаю, что ты прав. Мне нечего ответить.

Я снова чувствую себя глицинией, которая не может обвиться вокруг своего дерева и положиться на него, потому что дерево падает.

– Живи сегодня, здесь и сейчас! – снова пытаешься ты навязать мне свою любимую идею.

– Живи сегодня, – повторяю я. Но зачем? – Жить сегодня или для сегодня? Может быть, ты живешь только для сегодня. Как хиппи. Я, простая иностранка, так жить не могу, – наношу я ответный удар.

– Жить сегодня или для сегодня – одно и то же.

– Нет, не одно и то же! – возражаю я решительно и зло. Мы с миссис Маргарет совсем недавно проходили предлог «для», так что я знаю, о чем говорю.

У слова «любовь», как у всех английских слов, есть время. «Любил», «любит», «полюбит»… Это означает, что любовь ограничена временем. Не бесконечна. Существует лишь определенный период времени. В китайском языке любовь –

У нее нет времени, ни прошлого, ни будущего. Любовь в китайском языке – бытие, прошлое и будущее – ее составная часть.

Если бы наша любовь существовала в китайском времени, она продолжалась бы всегда. Она была бы вечной.

 

Обладать

 

 

possess (гл.) – владеть, обладать чем‑либо; владеть собой, сохранять (терпение, спокойствие и т. п.).

 

 

Ты говоришь, что моя любовь – стремление к обладанию. Но как мне владеть тобой, когда мир так велик? Мне кажется, что я не стремлюсь к обладанию – я хочу стать частью твоей жизни. Я живу внутри твоей жизни, пытаюсь понять каждое твое движение, уловить каждое желание. Каждую ночь я дышу твоим дыханием. Запах твоих волос и кожи проникают в мою кожу и волосы. За всю мою жизнь никто не был так близок мне, как ты.

Я могу только мечтать, чтобы ночь никогда не кончалась, чтобы наши тела и души всегда были рядом. Я не хочу рассвет, не хочу день. Я знаю, что дневной свет отнимает тебя у меня, и дальше ты живешь в своем собственном мире, в мире, где между нами – пропасть.

Днем ты возишься со своими скульптурами, со своей глиной, своим песком, своим воском. Одну за другой делаешь формы человеческих тел. А материалы терпеливо лежат рядом и неразборчиво говорят о чем‑то непонятном.

Разговор в постели после любви:

– Почему тебе так интересно тело?

– Потому что с телом никогда не соскучишься. – Ты медленно вытираешь мое тело от спермы. – Тело ест, пьет, испражняется… Тело – ответ на все вопросы.

– Но почему твои скульптуры уродливы и несчастны?

– Мне не кажется, что они уродливы. Они красивы.

– Может быть, и красивы – уродливой красотой. Но они же всегда страдают от боли!

– Такова жизнь.

Я не могу с этим согласиться, но не могу и отрицать.

– Мое тело всегда чувствует себя несчастным, за исключением тех моментов, когда я занимаюсь любовью, – говоришь ты.

Твой голос становится сонным, ты закрываешь глаза.

Я выключаю свет и лежу, глядя в темноту. У меня много мыслей – достаточно, чтобы проговорить с ними всю ночь.

 

Рождество

 

 

Christmas (сущ.) – ежегодный праздник Рождества Христова, отмечаемый 25 декабря; несколько дней до и после этой даты.

 

 

Завтра Рождество. Мы просыпаемся под шум, доносящийся из кухни соседей. Они, наверное, двигают столы и расставляют стулья, чтобы посадить гостей. Ты говоришь, что задержишься в Лондоне до обеда, а потом повезешь меня знакомиться со своей семьей. Мне любопытно и в то же время страшно. Знакомство с твоей семьей много значит для меня. Оно тоже имеет отношение к будущему.

Что там случилось с Христом в этот день? Его повесили на крест или он возродился? В начальной школе нам рассказывали, что возрождаться может Феникс. Это огромная красивая птица со змеиной шеей, черепашьей спиной и рыбьим хвостом. Питается она каплями росы, а живет тысячу лет. Когда этот период заканчивается, она сжигает себя в погребальном огне, а потом возрождается из пепла. Иисус, должно быть, вроде этой птицы – символ высочайшей добродетели и мужества.

Зима в Англии – такое долгое время года! На Хэкни‑роуд темно, мрачно, тускло и сыро. Но не только это заставляет нас нервничать. Мы с тобой оба не из любителей праздничных застолий, а у меня к тому же здесь нет семьи. На улице мигают огни иллюминации – словно сияние непрочного счастья.

Прошел почти год. В начале в нас горел огонь страсти. Теперь чувства состарились, покрылись пеплом. Каждое утро ты идешь в магазин на углу купить газету, потом сидишь в маленьком кафе, завтракаешь и читаешь. Ты предпочитаешь завтракать где угодно, только не дома, потому что, как ты говоришь, дома невозможно расслабиться. Может быть, мне следует переехать и вернуть тебе твое личное пространство?

Вторая половина дня. Мы едем в твоем белом фургоне на юго‑запад Англии, на ферму Лоуэр‑Энд, туда, где ты вырос. На дороге за город пустынно, как будто никто никогда по ней не ездит. Темнеет. В воздухе серо. Во всех домах вдоль дороги горит яркий свет. Все так счастливы. Отмечают праздник в семейном кругу. Ненавижу Рождество!

Я начинаю плакать.

Ты бросаешь на меня взгляд, потом снова смотришь на дорогу. Ты знаешь, почему я плачу, и молчишь. Только мотор гудит.

– Все будет хорошо, – говоришь ты.

Но я даже не знаю, как это – «хорошо».

Перестаю плакать и немного успокаиваюсь. Еще только четыре часа, но небо за городом уже совершенно темное, идет дождь и дует пронзительный ветер. Ветер колышет траву, качает сосны, треплет листву на дубах. Должно быть, в крови англичан слишком много ветра.

Темная, грязная дорога ведет в твое детство…

Вечером ты проводишь меня по ферме, освещая дорогу факелом. Ферма большая, уходит за горизонт. Вдали видны не то овцы, не то коровы.

На ферме живут четыре старые женщины: твоя мать, бабушка и две сестры. И еще три кошки – интересно, они тоже все женского пола? Мужчин здесь нет. Одной твоей сестре сорок два года, другой – сорок восемь. Ты рассказывал мне, что они никогда не были замужем. Наверное, они привыкли к такой безмужней жизни, и мужчины им больше не нужны. Твой отец умер очень давно, дед – еще раньше. Но все женщины по‑прежнему живы.

Все женщины в твоей семье – фермеры. Выглядят они так, как будто жизнь у них была нелегкой. Лица у них обветренные, а сами они простые и немного грубые, точнее, очень откровенные, все говорят напрямик. Любая мелочь вызывает у них бурную реакцию. Они задают мне вопросы:

– Чжуан? Что это за имя такое? Как оно пишется?

– Ты смотришь телевизор, Ч.?

– Ч., сколько часов лететь из Китая в Англию?

– Черт побери, целый миллиард! Неужели в твоей стране и в самом деле живет столько народу?

Они громко говорят, громко смеются, громко режут мясо на кухне. Они напоминают мне мою собственную семью и совсем не похожи на лондонцев.

На стене в гостиной висит штук двадцать золотых и серебряных медалей. Висят они под фотографиями овец и коров – победительниц каких‑то фермерских соревнований. К той же стене булавками приколото несколько вырезок из местных газет с фотографиями твоих сестер, обнимающих корову‑победительницу. У коровы на шее висит большая медаль. Я не понимаю смысла соревнований между коровами.

В комнате, где стоит телевизор, висят фотографии овец. У каждой овцы свое имя, и выглядят они очень непохоже друг на друга. Ту, что слева, зовут Оксфордский Холм – она похожа на большую толстую собаку с угольно‑черным носом и ушами. Овцу слева зовут Дартмур, у нее спутанная кудрявая шерсть, похожая на женскую завивку. Овца в центре – Эксмурский Рог, у нее круто загнуты рога, а тело короткое, похожее на снежный ком… Фотографий людей нет. Я словно попала в овечий музей.

Захожу на кухню. Твоя мать готовит рождественский ужин. Я замечаю тарелки с изображением овец, чашки с коровами и чайник в форме маленькой козочки.

Все в доме выглядит старым, как твоя бабушка. Ей девяносто семь лет. Она живет наверху. Ты ведешь меня поздороваться с ней. Она худа и костлява и слишком стара, чтобы ходить – и говорить тоже. Похоже, она тебя не узнала.

Я пытаюсь понять этих женщин, говорящих с сильным акцентом. Дружелюбие это или грубость? Когда твоя сестра рубит мясо, от нее исходит ощущение какой‑то жестокости, и мне хочется стать как можно тише и незаметнее. Может быть, это одна из причин, которые заставили тебя покинуть родные места, переехать в Лондон и не общаться с женщинами в юности?

После ужина все, усталые, идут спать. Мы спим на диване в гостиной. Полночь. Вся ферма покрыта большой‑пребольшой тишиной. Ни соседей, ни паба, ни магазина, ни машин, ни поездов. До цивилизации далеко, даже дальше, чем в моем родном городе. Тихо, словно на краю мира. Время от времени где‑то далеко‑далеко запускают фейерверк. Но весь остальной мир заморожен, как льды Северного Ледовитого океана.

Наутро идет снег. Ферма покрывается тонким слоем снега. Надеюсь, ферма счастлива, что ей досталось снега в этот особенный день. После обильного позднего завтрака мы смотрим по телевизору речь королевы, потом прощаемся с твоей семьей и снова отправляемся в путь. Твоя мать и сестры стоят перед домом и машут нам руками. Я смотрю на них из кабины фургона, и мне становится грустно. Может быть, нам следовало остаться подольше, съесть рождественскую индейку, которую они готовят весь день. Но ты говоришь, что не можешь здесь задерживаться. Даже до вечера. И мы уезжаем из фермы Лоуэр‑Энд, оставляем позади грязь, овец и зимнюю траву.

Едем до самого Лондона, не останавливаясь. На улицах никого нет, даже ни одного завалящего призрака. Сюрреалистическая картина. Слишком уж все идеально.

Снег укрывает грязный Лондон белым пуховым одеялом. Снег знает, что делает, знает, как сделать город ярче и добрее.

Мы останавливаемся у кафе на Хэкни‑роуд – возможно, только оно одно в нашем районе и открыто. Хозяин – иностранец, наверное, с Ближнего Востока. Думаю, он решил, что лучше уж провести день в кафе, чем в своем съемном подвале на востоке Лондона. На каждом столике стоят красивые красные цветы. Я ем рыбу, а ты – картошку. Смотрим в окно. С неба падает снег. Хозяин кафе говорит нам: «Счастливого Рождества». Он, должно быть, очень рад, что к нему в такой одинокий день наконец‑то заглянули посетители.

 

 

ЯНВАРЬ

 

Предательство

 

 

betray (гл.) – изменять, предавать (страну, друга и т. п.); выдавать (тайну); не оправдывать (надежд, доверия).

 

 

То ли время затягивает нас в свой быстрый водоворот, то ли это мы засасываем время в наш внутренний мир – не знаю. Кажется, Рождество было только вчера, а вот уже Новый Год. Вчера вечером мы занимались любовью как два потерявших надежду человека, и этим утром снова. Все кажется таким пустым. Отчаяние – или страх. Нам нужно сделать что‑то незабываемое, чтобы заполнить память.

Единственное, что я люблю абсолютно, без всяких сомнений – это твое тело. Я люблю его. Его температуру, мягкость, доброту. Я могла бы расстаться с тобой – но не с твоим телом.

Целуемся. Я наслаждаюсь твоей теплотой и думаю о других телах, с которыми имела дело. Начинаю говорить.

– Знаешь, в тот месяц случилось много всякого…

– В какой месяц?

– В тот.

– …Когда ты путешествовала по Европе?

– Да.

Я смотрю тебе в глаза. Мне хочется, чтобы ты знал – в самом деле, хочется. Раз уж нам теперь не о чем говорить, может быть, нам стоит поговорить о том месяце, когда тебя не было со мной.

– Было что‑то, о чем ты мне не рассказывала? – Ты прикасаешься пальцами к моему лицу.

– Но ты меня не спрашивал! Такое впечатление, что газета тебе интереснее жизни. Ты предпочитаешь читать газету, а не разговаривать со мной.

– Ну так давай, поговори со мной сейчас.

Я снова раздосадована. Почему все получается именно так? Почему я всегда требую? Почему в твоем сердце не осталось любопытства?

– Ладно. Во время путешествия я знакомилась с некоторыми мужчинами.

– Что ты имеешь в виду под «знакомилась»?

– Да, с одним в Амстердаме, с другим в Берлине, еще с другим в Венеции и с четвертым в Фару…

Все эти лица внезапно возникают в моей памяти. Я снова вижу, как тот беззубый португалец ведет меня на грязный скалистый берег под полуденным солнцем… Я вижу, как Клаус ждет автобуса на берлинской улице. Может быть, сейчас он заходит в магазин, чтобы купить бутылку минеральной воды с красной звездой на этикетке.

– И? – Ты становишься серьезным.

– И всё.

– Всё?

– Ничего серьезного. Разве что у меня был секс с мужчиной, с которым я познакомилась за полчаса до того.

Ты пристально смотришь на меня застывшим взглядом. Между нашими лицами всего четыре сантиметра.

– Мне, правда, не очень понравилось. – Мне становится немного не по себе.

На твоем лице нет никакого определенного выражения.

Внезапно я вспоминаю предложение, которое я недавно прочитала в Библии из твоего книжного шкафа: «Прости им, ибо не ведают, что творят».

– Я подумала, что должна рассказать тебе об этом, хотя ты и не спрашиваешь, – продолжаю я. – А в Берлине я очень привязалась к мужчине, с которым познакомилась в поезде. Он тогда заболел…

Теперь я уже совсем встревожена, но в то же время чувствую облегчение.

Ты встаешь с постели и голый идешь на кухню. Не говоря ни слова, наливаешь в чайник воды, кладешь в заварочный чайник мяту, а потом стоишь и ждешь, когда вода вскипит.

– Если тебе, как ты говоришь, не понравилось, зачем ты это сделала?

Наконец‑то ты разозлился.

– Потому что… я не люблю одиночество.

– И поэтому нужно заниматься сексом с незнакомым человеком?

Между нами встает тишина.

– Каждый раз, когда я думал, что ты, возможно, сейчас с другим мужчиной, я говорил себе, что мы должны расстаться.

– Почему?

– Я имел в виду, что должен отпустить тебя.

– Отпустить? Куда?

– В твоем возрасте я был похож на тебя. Я хотел испытать все на свете, попробовать все виды отношений, все виды секса. Поэтому я понимаю, что происходит в твоей голове.

О, эти слова! Я не хочу их слышать. Ты боишься быть покинутым, но ведь из нас двоих первая покинутой оказалась я!

– Но ведь это ты хотел, чтобы я отправилась путешествовать одна! – плачу я.

– Потому что ты молода… Слишком молода, чтобы у нас с тобой все было так серьезно, как тебе хочется. Пока тебя не было, я часто представлял тебя с другими мужчинами, но потом перестал думать об этом – и не думал, даже когда ты сказала мне, что беременна.

Ты стоишь, вода кипит, но ты не шевелишься.

Я чувствую, как твой холод расползается по дому. Я боюсь тебя. Я боюсь, когда люди так себя ведут. Холоднее не бывает.

Ты начинаешь пить чай. В духовке разогревается вегетарианская картофельная запеканка, которую я ненавижу. Это такая грустная еда. Еда, которая показывает, какая скучная штука – жизнь. Еда, лишенная всякой страсти.

Весь оставшийся день мы не разговариваем.

Ты занимаешься своими скульптурами: наливаешь горячий воск в формы. Я смотрю по телевизору новогоднюю передачу, мультфильм про соловья. Снова Оскар Уайльд, только на этот раз наглядный. Соловей истекает кровью и умирает, юноша бросает красную розу. «Любовь лучше жизни», – говорит Соловей.

Любовь – лучше жизни! Даже любовь приносит смерть. Не это ли наше новогоднее желание?

 

Бесконечность

 

 

infinity (сущ.) – бесконечное пространство, время или число.

 

 

Учительница математики в начальной школе заставляла нас считать и считать до тех пор, пока от усталости мы не могли уже шевелить языками. Учительница говорила, что последнее число – это «бесконечность». Это тоже число, но бесчисленное. Можно считать и считать, пока числа не станут неисчислимыми.

Бесконечность – это неисчислимое будущее.

Бесконечны наши стычки на кухне и в спальне.

– Послушай, – кричу я, – это очень серьезно. Мне нужно знать, что делать: отказаться от работы в Китае и остаться с тобой, или вернуться на родину! – Я бросаю взгляд на свой паспорт, лежащий на столе.

– Что это за работа?

– Ты что, не знаешь?

– Я не очень‑то понимал, что ты имеешь в виду, когда говоришь о государственном рабочем месте.

– Я работала в отделе социального обеспечения. Каждый гражданин Китая имеет гарантированное государственное рабочее место, и мне не хотелось бы его потерять, если бы мне пришлось вернуться. Это оплачиваемая работа, которая дается на всю жизнь. Если я ее потеряю, мне останется только делать обувь вместе с родителями.

– Ладно, бог с ним. Нельзя же принимать то или иное решение о будущем отношений только потому, что не хочешь потерять работу.

Нерешительность – вот подходящее тебе слово. Может быть, поэтому ты несчастлив?

– Ты хочешь, чтобы я осталась с тобой навсегда, или нет? – начинаю я снова. У меня нет другого выхода. Я слишком встревожена.

– Этого я сказать не могу. Ничто на свете не продолжается вечно. Я ведь не могу предвидеть будущее, правда? Я не знаю, каким оно будет.

– Но ты хочешь, чтобы в будущем мы были вместе?

Ты молчишь три секунды. Три секунды для такого вопроса – это очень долго. Потом ты отвечаешь:

– Будущее решает за тебя, а не ты за будущее. Ты же из буддийской страны, я думал, ты это знаешь.

– Хорошо, не будем больше говорить о будущем. Но я знаю одно: мы, китайцы, живем ожиданием. Понятие «ожидание» близко к понятию «будущее», да? Весной крестьяне сажают рис. Они поливают его и ожидают, что он будет расти каждый день. Ростки риса зеленеют и растут выше и выше. Потом наступает лето, и крестьяне ожидают, что зерно будет наливаться. Потом осень, урожай, зерно становится золотым. Ожидания крестьян почти сбылись, но еще не совсем. После сбора урожая они отделяют зерно от соломы. Солома отправляется в хлева и в свинарники, а зерно – на рынок, на продажу. И все это затем, чтобы семья жила лучше во время зимы и Праздника Весны. Зимой крестьяне сжигают корни и траву на полях, чтобы удобрить почву для посадок следующего года. Все делается с прицелом на шаг вперед. Видишь, в природе, в жизни все живет ожиданием, а не настоящим, не сегодняшним днем или ночью. Нельзя жить только сегодняшним днем, если это не день конца света.

Ты перестаешь слушать. Ты занят – наливаешь горячий воск в форму. Перед тобой три разные формы – одна похожа на мозг, другая – на глазное яблоко, третья – на большой сосок. Налив в них воск, ты ждешь, пока он остынет.

Ты сидишь за кухонным столом и рисуешь карандашом – множество человеческих органов, лежащих в ванне. Человеческая кость, нога, уши, губы, глаза, руки, внутренности… Это почти уродливо. В самом деле, очень уродливо. Но в то же время очень сильно. Однажды ты сказал мне, что думаешь, что и сам уродлив, хотя мне так не кажется. Ты сказал, что тебе всегда было интересно уродство, уродливые люди, уродливые здания, развалины, старье.

Я поднимаю глаза и созерцаю пластмассовую ванну, которую ты сделал. Она стоит на своем месте и молча содержит в себе что‑то непонятное, что‑то тяжелое.

 

Исключение

 

 

expel (гл.) – выгонять, исключать, отчислять (из учебного заведения и т. п.).

 

 

Сегодня мне позвонили из моего отдела социального обеспечения. Внезапно меня снова заставляют почувствовать частью того общества.

Служащий говорит серьезным, коммунистическим тоном:

– Вы обязаны выполнять условия трудового договора. Вам следует вернуться в Китай, пока вы не наделали ошибок. Не нарушайте наши правила. Согласно нашим правилам, вы должны вернуться к работе в течение месяца, иначе вы будете кай чу (исключены) из нашей организации.

Кай чу!

Исключена!

Я так зла, что мне хочется выбросить телефон в окно. За этот год я уже почти успела забыть, какие идиотские правила существуют в Китае. Человек принадлежит не себе, а государству. Да, я хочу, чтобы меня исключили. Пожалуйста, исключите меня. Сделайте такую милость. Но в то же время я знаю, что меня просто запугивают. Они всегда запугивают маленьких людей во имя всего народа. И у тебя нет возможности этому противостоять. Все, что они говорят, подлежит беспрекословному выполнению, как цитатник Мао.

 

Дилемма

 

 

dilemma (сущ.) – затруднительное положение, из которого существуют два в равной степени нежелательных выхода.

 

 

Я много раз видела это слово в газетах, но никогда не понимала, что оно на самом деле значит. А сейчас, размышляя о том, то делать: остаться здесь или вернуться в Китай, я понимаю его смысл сполна.

Дилемма. Сложное слово – такое же сложное, как ситуация, которую оно обозначает. Я знаю и другие слова: парадокс, противоречивый, альтернатива.

– Если я уеду из Англии – или, скажем, если мы расстанемся, что ты будешь делать? – спрашиваю я.

– Я не хочу, чтобы у меня была другая женщина.

– Почему?

– Просто не хочу.

– Почему не хочешь?

– Я хочу жить один.

– Правда? И любовник‑мужчина тебе тоже не нужен?

– Нет. Мне никто не нужен.

– В самом деле? – Мне кажется, я тебя не понимаю.

– В самом. Смотри: я тебе нужен, и твоя любовь – это любовь‑нужда. Но мне ничего не нужно, и ты тоже. Поэтому я могу жить один.

Ты говоришь:

– Мне бы хотелось стать монахом, отказаться от всего: от городской жизни, от желаний, от секса. Тогда я буду свободен.

Ты говоришь:

– Мы должны отпустить друг друга.

– Но мы же по‑прежнему любим друг друга, – настаиваю я. Как могут люди вдруг решить расстаться, если они любят друг друга?

– Мы должны расстаться, – говоришь ты и смотришь на меня, словно священник, нравоучительный священник в церкви.

Внезапно я понимаю, что ты уже все решил. И ничего уже не изменить. Но я все еще помню ту песню о любви, что ты пел мне когда‑то под инжиром в саду. Мелодия и слова по‑прежнему звучат в моей голове.

 

Никогда ничего не добиться

Тому, кто боится посметь…

 

Похоже, тебе хочется иметь дело только с радостной стороной любви, а трудностей любви ты боишься. У нас, китайцев, есть пословица: «Не следует ожидать, что оба конца стебля сахарного тростника окажутся одинаково сладкими». Иногда любовь может быть уродливой. Но ее нужно принимать и такой тоже.

Я начинаю заниматься своими иммиграционными документами. Мне нужно обратиться за продлением визы. Это неприятно. Мне нужно предоставить министерству внутренних дел данные о своем банковском счете, чтобы там убедились, что у меня есть стабильный доход, позволяющий здесь жить, – но у меня, конечно же, нет никакого дохода. Только то, что присылают родители. Сколько денег осталось на моем счете? Двести фунтов? Или полторы сотни? А самое главное, у меня нет никаких причин оставаться здесь, кроме тебя. Я не знаю, что мне делать. Хочу остаться, но не знаю, будет ли это правильным решением. Мнение родителей меня теперь уже не очень интересует. К тому же они ничего не знают о моей здешней жизни.

Я думала, ты наполнишь мою жизнь, дашь мне все. Я думала, что ты мой Иисус, мой священник, мой свет. Поэтому я всегда верила, что ты – мой единственный дом в этой стране. И теперь я чувствую себя беззащитной, потому что боюсь потерять тебя. Вот почему я хочу контролировать тебя, хочу, чтобы ты всегда был в моем поле зрения, хочу оборвать твою связь с миром и другими людьми.

Я вспоминаю те дни, когда путешествовала по Европе. Я знакомилась с людьми и под конец стала уже не так бояться одиночества. Возможно, мне следует позволить своей жизни раскрыться, как цветок; возможно, мне нужно улететь прочь одинокой птицей. Не нужно быть вечно привязанной к одному дереву и не нужно бояться его потерять – ведь я увижу весь лес.

 

Срок

 

 

timing (сущ.) – выбор, определение или регулирование времени совершения того или иного события или процесса; конкретное время, срок совершения того или иного события.

 

 

Сегодня я снова читала о времени. Это суждение Ибн‑Араби, старого мудреца, очень умного человека, который жил в начале тринадцатого века. Он сказал: «Вселенная постоянно существует в настоящем времени». Значит ли это, что временные различия в английском языке – всего лишь бесполезное усложнение? Значит ли это, что грамматические времена неестественны? Значит ли это, что любовь продолжает вечно, как в моем китайском представлении?

При этом я понимаю разницу между временем вообще и конкретным временем – сроком. Я знаю, что если влюбиться в правильного человека в неправильный момент, то этот момент может принести человеку самую большую печаль в его жизни.

Когда мы впервые увидели друг друга в кинотеатре, ты был полон прекрасной энергии. Но с тех пор многое изменилось. Наши споры и ссоры, твоя борьба с Лондоном – и вот теперь ты выглядишь как маленькая высохшая смоква, упавшая с дерева.

В последние несколько дней смоквы падают с дерева в нашем саду – с фруктового дерева без цветов. Они не успели вырасти и созреть за лето, но и зиму пережить не могут. Маленькие, незрелые, зеленоватые и сморщенные, как старички, у которых не было счастливой юности. На кожице у них множество маленьких морщинок. Выглядят они очень грустно. Утром ты выходишь в сад, собираешь смоквы с земли, и ладони твои полны грязи и жалости.

В те дни, когда мы встретились, смоквы были полны жизни. Помню, как однажды ты разломил одну большую смокву, чтобы показать мне зернышки внутри. Там было розово и нежно, и ты дал мне высосать сладкий сок… А сейчас зима, время умирания, тяжелое для нас время.

Ты видишь, что маленькие смоквы падают со смоковницы, и собираешь их одну за другой. Потом возвращаешься на кухню и кладешь их на стол, на тот стол, на котором мы режем овощи, на стол, за которым ты всегда читаешь газеты, а я учу английский и делаю по вечерам домашнее задание.

Одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать… И вот на столе тихо лежит семнадцать маленьких смокв. Они спокойны, загадочны и анонимны. Они хотят что‑то мне сказать, но слишком устали. Время выпило их жизненные соки – и с тобой произошло то же самое.

Я вижу, как убывает твоя красота. Это я ее убываю. День за днем, ночь за ночью.

 

 

ФЕВРАЛЬ

 

Противоречие

 

 

contradiction (сущ.) – столкновение противоположных утверждений, идей или качеств; утверждение или мнение, противоположное уже высказанному.

 

 

Ты вечно живешь между двумя реальностями. Ты хочешь заниматься искусством, но при этом не ценишь его. Ты хочешь уехать из Лондона, жить чистой и естественной жизнью рядом с горами и морем, но в то же время тебя снедает жажда общения с обществом.

Иногда мы выходим погулять в парк Виктория или Лондон‑Филдс. Твое бледное лицо прячется в старой коричневой кожаной куртке, и щеки твои говорят мне о страданиях, имени которым нет.

Иногда я не могу противиться желанию поцеловать тебя, успокоить, приободрить. Ты ходишь медленнее, чем раньше, так, словно мы самая настоящая пожилая пара. Ты борешься с собой.

– Хочешь уехать со мной в Китай? – снова приглашаю я. Приглашаю в последний раз.

Ты останавливаешься и смотришь на меня.

– Да. Но я не уверен, что хочу путешествовать. Мне нужно перестать быть бродягой.

 

Парк желто‑сер. Клены стоят голые. Нигде не видно играющих детей. Я размышляю о том, смогу ли я увидеть, как следующей весной здесь вновь зазеленеет трава.

Мы сидим в библиотеке в Хэкни и рассматриваем книги.

Гюстав Флобер сказал: «В эпоху Перикла греки посвящали себя искусству, не задумываясь о том, будет у них завтра кусок хлеба или нет. Будем же и мы греками!»

Я закрываю Флобера и смотрю на тебя. Ты читаешь книгу со скульптурами на обложке. Я думаю о словах Флобера: художник должен посвящать себя искусству, как священник посвящает себя Богу. Но что есть в искусстве такого важного? Почему ему нужно себя посвящать?

– Как так может быть, что искусство важнее еды? – тихо спрашиваю я.

– Я‑то, на самом деле, согласен с тобой. – Ты закрываешь книгу о скульптуре. – Я не думаю, что искусство так уж важно. Но на Западе заниматься искусством модно. Каждый хочет быть человеком искусства. Художники – словно топ‑модели. Поэтому я все это и ненавижу.

Ты ставишь книгу на полку.

– Но, – возражаю я, – ты, как говорит китайская пословица, пронзаешь свой щит своим собственным копьем. Ты противоречишь себе. Ты ведь тоже занимаешься искусством. Значит, искусство это тоже необходимость, необходимость самовыражения.

– Да, но если бы я мог заняться чем‑нибудь получше, я бы бросил искусство. Я бы лучше делал что‑нибудь более основательное.

Во мне борются противоречивые чувства.

Мне бы хотелось посвятить свою жизнь чему‑нибудь серьезному, например, литературе или живописи, но уж точно не производству обуви. Мне все равно, что ты говоришь о людях искусства. Мне хотелось бы однажды написать о тебе. Написать об этой стране. Говорят, художнику нужно разделять реальную жизнь и искусство, что реальную жизнь нужно ограждать от вымышленной – так будешь меньше страдать и сможешь трезво смотреть на мир. Но мне кажется, что это очень эгоистичный подход. Мне нравятся слова Флобера о греках. Если ты настоящий художник, то все в твоей жизни должно быть частью искусства. Искусство – памятник жизни, абстрактный способ повседневного существования.

И снова буддизм говорит мне голосом бабушки: «Реальность, окружающая нас, не реальна. Это только иллюзия жизни».

 

Фатализм

 

 

fatalism (сущ.) – вера в то, что все события предопределены свыше и человек не может изменить свою судьбу.

 

 

Фильм называется «В субботу вечером и в воскресенье утром», снят Карелом Рейшем в 60‑е годы. Последний фильм, который мы посмотрим вместе. Последний фильм, который я посмотрю в Лондоне.

Красивый молодой человек, герой фильма (его играет Альберт Финни). Он слишком красив для скромной жизни рабочего класса. У него необузданный нрав, он хочет жить беззаботно и весело. Ему наскучивает связь с замужней женщиной, он не хочет брать на себя никакой ответственности. Поэтому он начинает ухлестывать за молоденькими девушками. Но через некоторое время с одной такой девушкой ему тоже становится скучно, она ничего не значит для него – насладился ее красотой, и всё. Женщины вообще занимают незначительное место в его беспокойной душе. Ему скучен физический труд и лишенная воображения юность. Его охватывает разочарование, потому что погоня за наслаждениями не дает ему ничего. К концу фильма его красота увядает, юная энергия истощается.

He похожа ли немного твоя жизнь на жизнь героя этого фильма? Испытывал ли ты те же чувства по отношению к женщинам или семейной жизни? Я смотрю на твою спину, на твои русые волосы и коричневую кожаную куртку. Мы идем по ночной улице в Южном Кенсингтоне. И снова – как это знакомо. Здесь мы познакомились. Прошел год.

Останавливаемся на углу у маленького магазинчика, чтобы купить самос. Магазинчик уже закрывается.

– Так ты думаешь, что он не любит ту замужнюю женщину? – спрашиваю я.

Я еще продолжаю жить в фильме.

– Нет. – Ты берешь две холодные вегетарианские самосы у хозяина магазинчика.

– А ту молодую девушку?

– Тоже нет. Никто из них не любит друг друга. Между ними нет любви. Они неспособны любить.

Я кусаю холодную самосу. Ага. Неспособны любить!

– Как бы ты поступил на месте героя этого фильма? – продолжаю допытываться я.

– Я бы уехал из города – точно так же, как уехал с фермы Лоуэр‑Энд. В этом городе безжизненная и безнадежная атмосфера.

Я перестаю жевать самосу. Мне нужно выяснить еще кое‑что.

– А почему ты не захотел бы остаться с той молодой девушкой? Она молодая, простая и симпатичная. Они могли бы жить вместе до конца жизни.

– Потому что в конце фильма она показала, насколько у нее ограниченная натура. Помнишь последнюю сцену? Когда они сидят на холме и смотрят вниз на пригород, она говорит, что когда‑нибудь они тоже будут жить в одном из этих домов. А он слушает и бросает камешки вниз по склону.

– Почему же дом – это скучно?

– Потому что…

Ты замолкаешь. Тебе больше не хочется ничего объяснять. Может быть, ты понимаешь, что неправ.

 

Домой мы возвращаемся в полночь. В нашем переулке стоит мертвая тишина, а доме – мертвящий холод. Мы очень устали; никому не хочется больше спорить. Мы отлично знаем, к чему может привести спор о любви и жизни, и оба молчаливо сдаемся.

Потом я вспоминаю, что сейчас вечер субботы, утро воскресенья. Роковой вечер и роковое утро. Момент, определяющий мою судьбу. На кухонном столе лежит заказное письмо. Ты получил его этим утром. Мое сердце бешено колотится. Нет, я не могу вскрыть это письмо. Оно из министерства внутренних дел.

Письмо открываешь ты. Прочитав его, не говоришь ни слова и передаешь мне.

На двадцать второй странице моего паспорта стоит черный пятиугольный штамп иммиграционного управления министерства внутренних дел. Какая странная форма. Только Пентагон в Вашингтоне имеет такую странную форму. Это штамп судьбы.

В продлении визы отказано.

 

Когда‑то ты сказал мне, что я агностик, а может быть, даже скептик, но теперь становится ясно, что я фаталист, как множество других жителей Азии. Я ожидала, что мне откажут в продлении визы, и не потому, что я пессимист, а потому, что знаю – ни у меня, ни у властей нет никаких причин продлевать мое пребывание здесь. Я знала это, еще когда готовила документы. «Нет никаких причин», говорю я – и даже ты не причина. Ты не можешь спасти меня. Ты, возможный анархист, хочешь быть вечно свободным.

Я кладу свой паспорт в ящик стола, сажусь, включаю настольную лампу и открываю записную книжку. Смотрю на слова, которые выучила на этой неделе. Потом бросаю взгляд на другие слова, которые выучила в первый день в Англии: иностранец, хостел, полный английский завтрак, как следует, туман, щипучая вода (на самом деле шипучая, теперь я знаю)… Так много слов. Столько всего я узнала за этот год. Лексика в моей записной книжке с каждым днем становилась все более сложной и замысловатой.

Я открываю новую чистую страницу и начинаю писать название фильма: «В субботу вечером и в воскресенье утром». Я держу карандаш со злостью и глубоким разочарованием – злость обращена на мою судьбу, разочарование – на тебя.

– О чем ты пишешь? – Ты стоишь в противоположном углу комнаты и пристально смотришь на меня.

Я не хочу отвечать.

– Впрочем, я и так знаю, о чем.

Твой голос звучит как‑то блекло. И не только блекло, но и холодно.

Ты поворачиваешься ко мне спиной и произносишь последнюю на сегодня фразу:

– ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, ТЫ ПРОДОЛЖАЕШЬ УЧИТЬСЯ. ДАЖЕ ТЕПЕРЬ, КОГДА ВСЕ РАЗБИТО.

Твой голос ужасает меня.

Ты оставляешь меня и уходишь в спальню.

 

Бег наперегонки

 

 

race 1 (сущ.) – соревнование в скорости; любое соревнование или соперничество (напр. the arms race – гонка вооружений); быстрое течение.

 

 

«Жизнь – это бег наперегонки со временем», – часто говорит мой отец.

«Терять время так же постыдно, как оставлять урожай гнить на поле».

«Крупица времени так же драгоценна, как крупица золота, но и за крупицу золота крупицу времени не купишь».

Получив в детстве такого рода наставления, я верила, что время – самое дорогое, что есть в мире. Подростком в средней школе я не осмеливалась потратить и двадцати минут на бесполезные игры. Смотрят на небо и мечтают только дураки. Спят на траве под солнышком только ленивые коровы – вместо того, чтобы производить для народа молоко. Пустая трата времени ничего не даст. Но здесь, в этой стране, люди проводят часы за чаем и пирожными, проводят целые вечера, попивая пиво в пабе. Если жизнь – бег наперегонки со временем, почему же люди уделяют столько внимания чаю, пирожным и пиву?

«Ты все время о чем‑нибудь переживаешь и беспокоишься. Попытайся расслабиться. Наслаждайся жизнью!» – сказал ты мне, когда мы возвращались из Уэльса в Лондон.

Если жизнь – это бег наперегонки со временем, как говорили мне отец и учителя, то и сама жизнь должна быть очень агрессивной штукой. Во время гонки нельзя отдохнуть и расслабиться. И никому не удалось бы выиграть в этой гонке, потому что как бы ты ни старался, время никогда не отстает. И в конце концов придет день, когда ты остановишься, и время тебя обгонит. Я думаю, мой отец ошибается. Здесь люди живут по‑другому.

А ты, мой любимый? Для тебя жизнь вовсе никакой не бег наперегонки. Потому что ты уже решил, что не останешься в городе и обществе, а будешь жить на природе, там, где море, горы и лес. Там тебе больше не придется бороться, и ты сможешь жить в мире. Ты медленно говоришь и медленно ходишь, ты позволяешь времени обгонять себя, потому что не хочешь участвовать в гонке. Поэтому в конечном счете ты не проиграешь.

И здесь в дело вступает судьба. Я встретила тебя, человека, рожденного в год крысы. У крысы никогда не бывает постоянного дома – как и у меня, рожденной в год козы. Два непостоянных животных, два бездомных создания. Ничего не получится. Это судьба.

В Китае говорят: «Долгой ночью снится много снов». Эта ночь была длинной, но я не уверена, что хочу продолжать видеть сны. Я чувствую себя так, словно иду по узкой тропинке меж темных гор и долин. Иду к зыбкому свету, что светит вдалеке. Иду и иду, и вижу, как этот свет становится все слабее и слабее. Я вижу, что иду к концу любви, к печальному концу.

Я люблю тебя сильнее, чем раньше. Сильнее, чем следовало бы. Но я должна уехать. Я теряю саму себя. Я не вижу себя, и это так больно. Пришло время и мне сказать те слова, которые ты постоянно повторяешь в последнее время. «Да, я согласна с тобой. Мы не можем быть вместе».

 

Отъезд

 

 

departure (сущ.) – отъезд, уход; отправление (поезда).

 

Дорогой студент, добро пожаловать в Лондон! По окончании курса обучения в нашей школе ты сможешь без усилий говорить и мыслить на своем новом языке. Благодаря умению естественно строить фразы ты сможешь общаться с носителями английского в самых разнообразных ситуациях.

 

Так написано в буклете языковой школы. Правда ли это? Возможно. Миссис Маргарет говорит, что гордится мной. Когда заканчивается наш последний урок, я наконец собираюсь с духом, бегу вслед за ней и спрашиваю:

– Миссис Маргарет, можно задать вам вопрос?

– Конечно, можно, – улыбается она.

– Где вы обычно покупали туфли?

– «Где вы обычно покупаете туфли», – поправляет она меня. – А что? Они тебе нравятся? – Она опускает глаза на свои туфли. Они кофейного цвета, на высоких каблуках, впереди блестят металлические пряжки.

– Да, – отвечаю я.

– Спасибо. Я купила их в «Кларксе».

– Понятно. – Я вспоминаю, что на Тоттнем‑Корт‑Роуд есть обувной магазин с таким названием – «Кларкс».

Миссис Маргарет собирается уходить.

– Знаете, миссис Маргарет, мои родители занимаются производством обуви.

– В самом деле? Что ж, я знаю, что Китай производит товары для всего мира… – Она еще раз улыбается. – Ну, успеха в учебе. Надеюсь, мы еще когда‑нибудь увидимся.

– Спасибо, – я тоже ей улыбаюсь.

– Кстати, это неправильно – называть меня миссис Маргарет. Нужно говорить или миссис Уоткинсон, или просто Маргарет. Хорошо?

– Хорошо, Маргарет, – тихо говорю я.

– Пока.

– Пока.

Теперь я понимаю, что все‑таки она мне нравится.

 

Когда женщина покидает своего мужчину, когда женщина окончательно решает, что уедет,

Нужно ли ей по‑прежнему каждый день поливать растения?

Нужно ли ей по‑прежнему ждать весны, чтобы увидеть, как в саду расцветают цветы – может быть, еще две недели или три?

Нужно ли ей по‑прежнему стирать его рубашки, носки и джинсы? Проверять перед стиркой, не завалялось ли что‑нибудь в карманах?

Нужно ли ей по‑прежнему каждый вечер готовить ужин, поджидая его домой – суп, рис, салат или лапшу? Или оставить все неприготовленным в холодильнике? Чтобы все было как в те времена, когда он был холостяком?

Нужно ли ей по‑прежнему мыть посуду и подметать пол?

Целует ли она его по‑прежнему, когда он вечером возвращается домой?

Наливает ли по‑прежнему для него горячую воду в ванну и добавляет ли в нее освежающее масло?

Ложится ли она по‑прежнему рядом с ним, когда он страдает мигренью каждые два дня, а то и хуже того – каждый день?

Прикасается ли она по‑прежнему своими нежными пальцами к его тощему телу? Поглаживает ли его обнаженные руки, его грудь, его живот, его ноги?

Хочет ли она по‑прежнему заниматься с ним любовью?

Будет ли она плакать, когда почувствует, что ее тело жаждет быть согретым – но только не этим человеком, не тем, кто лежит рядом?

Скажет ли она, о том, что уезжает в такой‑то день? В такое‑то время? В такой‑то момент?

Вызовет ли она такси, чтобы увезти ее вещи, не предупредив его об этом?

Будет ли она плакать, плакать навзрыд, поворачиваясь к новой жизни, к жизни, в которой ее никто не ждет и никто не разожжет для нее огонь?

Звонит телефон. Бюро путешествий в Чайна‑тауне сообщает мне, что билеты готовы, я могу их забрать. Я собираю все свои деньги и кладу в карман плаща. Направляясь к выходу, прохожу мимо твоей скульптуры. Она почти завершена. Все куски тела свалены в кучу перед пластмассовой ванной.

Я выхожу из дома. Ты стоишь в саду и поливаешь растения. Стоишь неподвижно, ко мне спиной, сжимая в руках шланг. Коричневая кожа твоей куртки отвергает меня. Или избегает. Я думаю, ты не хочешь видеть, как я ухожу. Наверное, ты злишься. Вода из шланга прямой струей бьет в растения. Ты не шевелишься уже долгое время. Я жду. Смотрю вверх, на серое небо. Мне хочется сказать тебе, что сейчас зима и, может быть, сегодня не следует поливать. Но я молчу. Тихо и нерешительно подхожу к калитке. Когда я уже собираюсь ее закрыть, слышу сзади твой голос:

– Подожди, возьми это…

Оборачиваюсь и вижу, что ты срываешь несколько подснежников и с белым букетиком в руках идешь ко мне.

– Это тебе.

Я беру подснежники и смотрю на них. Такие нежные – уже вянут от тепла моей руки.

 

 

ПОСЛЕ

 

Эпилог

 

 

epilogue (сущ.) – короткая речь или стихотворение, завершающее литературное произведение, в особенности драматическое.

 

 

День 1

Большой самолет, много кресел и пассажиров. Рейс «Эйр Чайна», на борту – хвост птицы Феникс. На этот раз он несет меня на восток. В каком направлении, интересно, сейчас дует ветер? Отправиться в Англию было непросто, но возвращаться намного труднее. Смотрю в иллюминатор и вижу в нем отражение незнакомого лица. Это совсем не та Ч., что год назад. Она уже никогда не будет смотреть на мир, как раньше. Она ранена, ранена, ранена в сердце, как соловей, истекший кровью на красной розе.

Свет включается снова. Стюардесса‑китаянка улыбается мне и предлагает обед: жареная свинина с рисом и немного брокколи с густой подливкой. Когда мое тело начинает медленно переваривать рис, я наконец понимаю всем своим существом: мы действительно расстались.

Говорят, в наше время между нациями не осталось барьеров. В самом деле? Барьер между мной и тобой так высок и широк!

Когда я впервые увидела тебя, я почувствовала, что нашла свое другое «я», второе «я», которое всегда противостояло мне. И теперь я не могу забыть тебя и не могу перестать любить тебя, потому что ты – часть меня.

Впрочем, может быть, это просто бессмыслица, западно‑философский нонсенс. Мы не можем быть вместе просто потому, что это наша судьба.

Через тринадцать часов самолет приземляется в Пекине. Я провожу день, гуляя по городу. Песчаный ветер из монгольской пустыни пронизывает велосипеды, качает деревья, шуршит по крышам. Неудивительно, что люди здесь сильнее и крепче. Везде пыль и суета. Горизонт заполняют скелеты строящихся небоскребов. Шоферы громко сплевывают на дорогу из открытых окошек такси. Рваные полиэтиленовые пакеты свисают с деревьев странными фруктами. Загрязнение, великое загрязнение царит в моей великой стране.

Звоню матери и говорю ей, что решила не возвращаться в наш город, а переехать в Пекин. Она в отчаянии. Иногда мне хочется ее убить. Как же ей хочется все контролировать и всем управлять, прямо как нашему государству.

– Ты что, с ума сошла? – кричит она в телефонную трубку. – Как ты будешь жить без нормальной работы?

Я пытаюсь возразить:

– Но теперь я могу немного говорить по‑английски, так что, может быть, мне удастся найти такую работу, где требуется знание этого языка, или, возможно, я попытаюсь что‑нибудь написать…

Она тут же прерывает меня:

– Писать на бумажках – это просто ничто по сравнению со стабильной работой на государственном рабочем месте! Ты что, думаешь, что сможешь переделать свои ноги под новые туфли? Как ты будешь жить без государственной медицинской страховки? А если я скоро умру и отец тоже умрет?

Она вечно грозится умереть на следующий же день. Когда спор доходит до этого смертельного пункта, я могу только закрыть рот и молчать.

– Ты что, думаешь, что кролики будут выбегать из леса и прыгать в твою кастрюлю? Не понимаю нынешнюю молодежь! Мы с твоим отцом работали, как лошади, а ты даже глаза еще не продрала. Что ж, сейчас самое время бросить мечтания и найти себе надежную работу и надежного мужчину. Выходи замуж и рожай ребенка, пока мы с отцом еще живы!

Я молчу и ничего не возражаю, и тогда она выпускает в меня свою последнюю стрелу:

– Знаешь, в чем твоя проблема? Ты никогда не думаешь о будущем! Ты живешь только сегодняшним днем!

И она начинает рыдать.

 

День 100

За тот год, что меня не было в Китае, Пекин изменился так, словно прошло десять лет. Он стал совершенно неузнаваем.

Я сижу в кафе «Старбакс» в новехоньком торговом центре, огромном 22‑этажном здании с английскими неоновыми буквами на крыше: «Восточный Глобус». Внутри все сияет, как будто хозяева стащили все люстры и бриллианты из «Тиффани» и «Хэрродс». На Западе есть «Найк», а наши фабрики выпускают «Ли Нин» – это имя олимпийского чемпиона. На Западе есть «Пума», а у нас – «Пома». Стиль и дизайн абсолютно одинаковы. На Западе для Мэрилин Монро создали «Шанель № 5», а мы для наших граждан делаем «Шанель № 6» с запахом жасмина. У нас здесь есть всё, и даже больше.

Вечером иду с друзьями в караоке. Я чувствую себя здесь не в своей тарелке. Это место создано для китайских мужчин, уставших от своих старых жен и ищущих новых ощущений. Молодые девушки с полуголыми грудями и в обтягивающих мини‑юбках сидят в пустых залах и ждут одиноких любителей пения. Эти полутемные залы напомнили мне лондонские пабы: табачный дым, кожаные сидения, низкие столики, громкие голоса и безумный смех. Я сижу и слушаю, как мужчины поют песни: «Долгий поход», «Восток алеет» и так далее.

Я чувствую себя чужой в Китае. Всюду, куда бы я ни пошла, в чайных, в ресторанах, в народных парках, в кафе «Данкин Донат», даже на Великой Стене все говорят о покупке домов и машин, об инвестициях в производство новых товаров, о том, как воспользоваться Олимпиадой‑2008, чтобы заработать – или чтобы вытащить побольше денег из иностранцев. У меня не получается участвовать в этих разговорах. Похоже, я слишком непрактична и непродуктивна.

«Но ведь ты же знаешь английский! Одно только это должно принести тебе кучу денег! В наши дни всё, что имеет отношение к Западу, приносит деньги», – постоянно говорят мне родственники и знакомые.

 

День 500

Кажется, твое последнее письмо было самым последним. Я получила его полтора месяца назад, и с тех пор – ничего. Не знаю, почему.

Я думаю, что скорее всего никогда больше не поеду в Англию, страну, где я стала взрослой, где из девочки превратилась в женщину, в страну, где я была ранена в сердце, где пережила самые трудные дни моей жизни и познала самое глубокое чувство, мимолетное счастье и тихую печаль. Может быть, я боюсь признаться себе, что все еще люблю тебя.

Впрочем, все эти мысли не имеют теперь особого значения. Только иногда по вечерам, когда я в одиночестве сижу в своей пекинской квартире, а за окном слышен шум какой‑нибудь очередной стройки, я снова ощущаю эту боль. Да, расстояние – хорошее лекарство. Я знаю, что самое лучшее для нас – отпустить друг друга, позволить каждому жить своей жизнью, на разных планетах, орбиты которых не пересекаются.

Это последнее письмо от тебя. Последнее.

 

Дорогая Ч.,

Я пишу тебе из Уэльса. Наконец‑то я уехал из Лондона. Мой домик стоит у подножья горы Карнигли. По‑валлийски это значит «гора ангела»…

Я перевез сюда некоторые наши растения из сада и старый кухонный стол. Мне кажется, подсолнухи скучают по тебе. Они печально опустили головы, словно ученики, наказанные учителем, а их ярко‑желтые лепестки стали темно‑коричневыми. А вот твой маленький бамбук, похоже, очень счастлив, потому что уже месяц у нас стоит совершенно китайская погода. На прошлой неделе я посадил несколько вьющихся роз у стены дома, потому что мне показалось, что хорошо бы немного расцветить пейзаж.

Каждый день я хожу через долину к морю. Это немалый путь. Когда я смотрю на море, я думаю о том, что так и не узнал – научилась ты плавать или нет…

 

Твои слова пропитаны умиротворенностью и счастьем, я никогда их не забуду. Я целую тетрадный листок, на котором написано письмо, прижимаю его к лицу и пытаюсь ощутить запах той далекой долины. Я вижу тебя – ты стоишь посреди поля, за спиной у тебя возвышается громада горы, в воздухе слышно дыхание моря. Ты так замечательно все описал. Это твой самый лучший подарок.

Адрес на конверте кажется мне знакомым. Это где‑то в западном Уэльсе. Да, точно – мы ездили туда вместе. Какой тогда был дождь! Огромный, бесконечный, он укрывал собой весь лес, и всю гору, и все на свете.

 

 

~

 

Автор выражает благодарность Ребекке Картер, Клэр Патерсон, Бет Коутс, Элисон Самуэль, Рейчел Каньони, Сюзанне Дин, Тоби Иди, Кларе Фармер, Джульет Брук и всем, кто помогал этой книге в ее пути.

 

[1] Шекспир, «Обесчещенная Лукреция». (Перевод под редакцией А. А. Смирнова.)

 

[2] Династия Цин правила в Китае в 1644–1911 годах.

 

[3] Китайская настольная игра.

 

[4] В бумажном варианте слова «Вчера я чуть не» зачеркнуты. – Прим. верстальщика.

 

[5] В бумажном издании слова «Я не мог» зачёркнуты. – Прим. верстальщика.

 

[6] Au fait (фр.) – осведомленный.

 

[7] Перевод Т. Озерской.

 

[8] MSG – натриевая соль глутаминовой кислоты, усилитель вкусоароматических свойств пищевых продуктов.

 

[9] Эти слова написанием схожи с английскими словами poison (яд), pain (боль) и crap (дерьмо).

 

[10] YMCA (Young Men's Christian Organisation) – Христианский Союз Молодых Людей.

 

[11] Кич – пирог с заварным кремом и различной начинкой.

 

[12] Перевод М. Зенкевича.

 

---

Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 185; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!