Возникновение философских проблем
Мигель Леон-Портилья ::: Философия нагуа. Исследование источников
Сведения о первых сомнениях и исканиях, волновавших мысль нагуа, анализ которых, принимая во внимание ранее сказанное, мы даем ниже, содержатся в источниках такой формы, которую сегодня мы назвали бы «маленькими поэмами». Наряду с религиозными песнями, эпическими и эротическими поэмами и поэмами, написанными по поводу различных событий, в богатой коллекции «Мексиканских песен» Мексиканской национальной библиотеки мы встречаем небольшие отрывки, в которых со всей остротой ставятся одновременно в лирической и драматической формах самые актуальные вопросы философии всех времен. Во «Введении» мы уже говорили о подлинности и древнем доиспанском происхождении этих «Песен». Здесь вслед за Гарибаем следует лишь уточнить, что указанные тексты относятся к периоду между 1430 и 1519 годами. Это, однако, не исключает ни влияния более древнего периода, ни наличия в них толтекских идей, традиций и т. д. Даты указываются лишь в качестве совершенно достоверных хронологических отправных пунктов[108]. Мы также не утверждаем и то, что все приведенные тексты принадлежат одному автору. Но мы уверены, что в них затрагиваются действительные проблемы, выдвинутые мыслью нагуа до завоевания.
Итак, первая проблема, которой мы коснемся, изложена в виде ряда вопросов о ценности всего существующего в связи с человеческими стремлениями найти удовлетворение в земных вещах.
|
|
|
Чем являлось то, что находил твой разум?
Где бродило твое сердце?
Поэтому ты отдаешь свое сердце всякой вещи,
и ведешь его неизвестно куда: ты разрушаешь свое сердце.
На земле разве можешь ты за чем-либо гнаться?[109]
Краткие комментарии трех основных идей, выраженных в этой маленькой поэме, достаточны, чтобы показать глубину мысли того, что мы называем нагуаской проблематикой.
Первая идея содержится в двух начальных строках. В них ставится вопрос о том, что же истинно ценного могут найти разум и сердце. В тексте спрашивается: что представляло собой то, что находили твой разум и сердце?Твое сердце (мойойо). Как мы подробнее покажем далее, сложное нагуатлское идиоматическое выражениемикс, мойойо (твое лицо, твое сердце) означает «твоя личность, твое собственное бытие». Хотя здесь имеется только вторая часть указанного модизма, можно с уверенностью предположить, что речь идет о человеке в его динамическом смысле, поскольку он ищет и желает. Для доказательства можно добавить, что йойотл (сердце) является производным от одного и того же корня, что и ольин (движение), откуда вырисовывается самая древняя нагуаская концепция жизни: йолилицтли, и сердца: йойотл как движение, тенденция.
|
|
|
Другая очень важная идея содержится в третьей и четвертой строках поэмы: человек — это существо, не знающее покоя, он отдает свое сердце всякой вещи (ти-мойол сесенмана) и, идя без определенного направления (агуикпа), губя свое сердце, губит самого себя.
Поэтому таким неотложным выступает вопрос последней строки: на земле разве можешь ты за чем-либо гнаться? (Ин тлалтикпак кан мач ти итлатиу?), что в дословном переводе ставит вопрос о возможности найти что-либо способное удовлетворить сердце (все существо) человека, здесь «на земле» (ин тлалтикпак). Это термин, который, как мы увидим, часто противопоставляется сложному идиоматическому выражению топан, миктлан, (то, что [находится] над нами, в области мертвых), то есть потусторонность. Тлалтикпак (то, что на земле) — это, следовательно, то, что находится здесь, что изменяется, то, что все мы видим, что явственно.
Поскольку еще преждевременно пытаться проникнуть в значение этой пары противоположных понятий, мы лишь отметим подлинный смысл открытой нагуаской мыслью проблемы, касающейся ценности вещей в изменчивом мире тлалтикпака.
В других текстах этого же собрания, еще более углубляя вопрос о необходимости найти что-то действительно ценное в тлалтикпаке (на земле), открыто ставится вопрос о цели человеческой деятельности:
|
|
|
Куда мы пойдем?
Мы приходим сюда, чтобы только рождаться.
А наш дом там:
где находится место для лишенных плоти[110].
Я страдаю: никогда к моей радости не приходило счастье.
Разве я пришел сюда лишь, чтобы действовать напрасно?
Не здесь то место, где делаются вещи.
Действительно, здесь ничто не зеленеет:
распускает свои цветы несчастье[111].
Как показывают цитированные строки, а подобных строк можно было бы привести много, мыслители нагуа, ощущая угнетающую реальность страданий и необходимость объяснения своей жизни и своих дел, которым из-за ожидаемого конца пятого солнца грозит уничтожение, вместе с чем погибло бы и все существующее[112], стремились найти всему этому рационалистическое объяснение. К убеждению в том, что все неизбежно должно погибнуть, добавлялось глубокое сомнение относительно того, что может быть по ту сторону, а это приводило к постановке вопросов, подобных следующим:
Разве цветы пойдут в область смерти?
Там мы мертвы или еще продолжаем жить?[113]
Где область света, раз скрывается тот, кто дает жизнь?[114]
|
|
|
Эти вопросы уже открыто содержат в себе недоверие к мифам, говорящим о потусторонности. Те, кто их ставит, не удовлетворены ответами, которые дает религия. Поэтому они сомневаются и допускают наличие проблемы, желают более ясно видеть, какова судьба человеческой жизни и, следовательно, какое значение имеют его земные старания. Если на земле ничто не цветет и не зеленеет, кроме несчастья, и если потусторонность это таинственность, то не уместно ли спросить, что же в действительности представляет собой наша жизнь, при которой все существует лишь на мгновение, чтобы затем разрушиться, разбиваясь на куски и исчезая навсегда.
Неужели правда, что мы живем на земле?
На земле мы не навсегда: лишь на время.
Даже яшма дробится,
Даже золото ломается,
Даже перья кетцала рвутся,
На земле мы не навсегда: лишь на время[115].
Жизнь в тлалтикпак (на земле) преходяща. В конце концов все должно исчезнуть. Даже камни и драгоценные металлы будут разрушены. Останется ли тогда в этом мире что-нибудь действительно постоянное илиистинное? Таков тот новый вопрос, который ставит себе нагуаский мыслитель и с которым в форме диалога обращается к тому, кто по традиции считается дарителем жизни, к Ипалнемогуа:
Неужели мы говорим здесь что-либо истинное, даритель жизни?
Мы только грезим, только просыпаемся. Это всего лишь сон…
Истинного здесь никто не говорит...[116]
Это укоренившееся убеждение, заставляющее утверждать, что жизнь — это сон, содержится не только в песнях, собранных Саагуном, но и в моральных поучениях Гуэгуэтлатолли или в беседах старцев. Отрицание всякой основы и постоянства у всего, что существует в тлалтикпаке, вызывает один из самых глубоких и насущных вопросов: есть ли какая-либо надежда на то, что человек, обладая более истинным бытием, сможет избавиться от фикции снов, от мира того, что уходит навсегда?
Неужели люди истинны?
Следовательно, наша песня уже не истинна.
Что все-таки сохраняется?
Чем является то, что хорошо кончается?[117]
Чтобы лучше понять этот текст, укажем лишь на то, что истина на языке нагуатл, нелтилицтли, это термин, имеющий общий корень со словом тла-нел-гуатл: корень, от которого в свою очередь непосредственно происходит слово нелгуайотл (основа, фундамент). Поэтому утверждение, что смысловой слог НЕЛ первоначально содержал идею о «прочном закреплении или глубоком укоренении», не является лишь гипотезой. Таким образом, можно сказать, что у нагуа истина в абстрактной форме (нелтилицтли) этимологически обозначала способность твердо стоять, иметь хорошую основу или корень. Так станет более понятным вопрос цитированного текста: «Неужели люди истинны?», который нужно читать как: Неужели люди обладают свойством быть чем-то прочным, хорошо укоренившимся? Это же самое подтверждается вопросом, который мы встречаем ниже, где ясно спрашивается: «Что тогда все-таки сохраняется?» — и этот вопрос, поставленный в связи с утверждениями о преходящем характере вещей, приобретает законченный смысл.
Таким образом, мы можем сделать заключение, свободное от всякой фантазии, что желание нагуа знать, существует ли что-либо «истинное» или «сохраняющееся», было движимо стремлением установить, есть ли что-либо неизменное, имеющее прочную основу, которое могло бы уйти от этого «лишь на время», от суетности вещей на земле, вещей, подобных сну. Читателю предстоит судить о том, находится ли вопрос нагуа: «Что тогда все-таки сохраняется?» — в какой-либо связи с философской проблемой западной мысли относительносуществования существ, которые мыслятся как «существующие благодаря трансцендентному началу» (схоласты), или как опирающиеся на имманентную действительность, проявлениями которой они являются (Гегель, пантеизм), или без всякой опоры, «существуя там», как хочет того экзистенциализм. Мы же здесь лишь констатируем, что нагуа, убедившихся на опыте в быстротечности всех вещей, занимала идея о необходимости найти основу мира и человека, о чем говорят уже цитированные вопросы: «Что тогда все-таки сохраняется?»и «Неужели люди истинны?» Чтобы оценить уровень интеллектуального развития, предполагаемого такой ясной постановкой вопроса об истинности человеческого существования, необходимо вспомнить, что у греков эта же самая проблема, поставленная в такой же всеобщей и универсальной форме, возникла только со времен Сократа и софистов, почти после двух веков развития философии[118].
Таким образом, даже не зная, какие именно ответы давали мыслители нагуа, мы можем утверждать, что сама постановка вопросов («На земле разве можно за чем-либо гнаться?», «Неужели люди истинны?», «Что тогда все-таки сохраняется?») уже достаточна для вывода, что у них были не только мифы и догадки, но существовала и зрелая мысль, ибо они, рассуждая о вещах, ставили вопрос об их ценности, постоянстве или нереальности («Неужели это сон?») и дошли до рационального понимания человека как проблемы. Подтверждением этому служат и прокомментированные нами тексты, которые мы выбрали из многих других, имеющих подобное содержание. Следовательно, факт существования интересов и вопросов философского характера — илипроблематики, как мы сказали бы сейчас, — у нагуа до прихода завоевателей установлен. Однако установление наличия интересов и вопросов, связанных с сущностью вещей и человека, пожалуй, еще недостаточно для безоговорочного признания существования личностей, посвятивших себя интелектуальному труду, состоящему в постановке таких вопросов и особенно в ответе на них — появление этих вопросов могло быть чем-то спорадическим, не нуждающимся в существовании философов. Поэтому вполне уместен вопрос: имеем ли мы исторические доказательства существования у нагуа людей, исследовавших сущность вещей и человека для решения вопросов, подобным тем, которые были поставлены в текстах?
К счастью, ответ на этот вопрос мы находим среди данных, полученных Саагуном в середине XVI века от его индейских информаторов. Сейчас мы и перейдем к рассмотрению материала на языке нагуатл, собранного Саагуном.
Ученые или философы
Мигель Леон-Портилья ::: Философия нагуа. Исследование источников
Мы уже говорили, что информация на языке нагуатл, полученная Саагуном в Тепепулько, Тлателолко и Мехико, послужила ему основой для написания «Всеобщей истории событий Новой Испании». И хотя эта работа ни в коей мере не является простым переложением на испанский язык нагуатлских текстов, в ней, однако, можно обнаружить целые разделы, посвященные почти дословному переводу или краткому изложению некоторых текстов индейских информаторов.
Поэтому, прежде чем перейти к рассмотрению оригинальных нагуатлских текстов, поищем во «Всеобщей истории...» Саагуна, что могло бы послужить как в качестве путеводителя, так и для проверки факта существования ученых или философов среди древних мексиканцев. Так, уже начиная со «Введения» к первой книге, Саагун говорит:
«По поводу знания или учености этих людей существует мнение, что они были сведущи во многом, и это мы покажем в десятой книге, в XXIX главе, где говорится о первых жителях этой земли и утверждается, что они имели настоящих философов и астрологов»[119]
Во «Введении» к VI книге, полностью посвященной «изложению риторики, моральной философии и теологии мексиканского народа» и представляющей собой богатейший каталог их мнений и доктрин, мы обнаруживаем, что Саагун еще раз подтверждает подлинность всей этой россыпи данных. Он пишет:
«В этой книге будет ясно видно, что противники, утверждавшие будто все написанное в этих книгах, до настоящей и после нее, является фикцией и неправдой, говорят, как люди пристрастные и лживые, ибо то, что в ней написано, не может придумать человеческий разум, и нет такого человека, который посмел бы отвергнуть высказанные в ней положения; и если опросить всех сведущих в этом деле индейцев, они подтвердили бы, что то, о чем там говорится, свойственно их предкам и делам, которые они совершали...»[120]
И, наконец, чтобы не перегружать главу цитатами, ограничимся нижеприводимым текстом из X книги, в котором кратко излагается содержание одного из документов информаторов на языке нагуатл. Этот документ непосредственно касается нашей темы. Рассказывая о различных профессиях, существовавших у индейцев, Саагун пишет: «Ученый, как костер или большой факел, как хорошо отшлифованное и блестящее с двух сторон зеркало, всеми высоко ценится; человек знающий есть пример и путеводитель для других. Хороший ученый, как хороший врач, находит правильные решения, дает нужные советы и наставления, которыми направляет и освещает путь всем остальным, так как пользуется доверием и авторитетом среди них, будучи во всем безукоризненным и правдивым; для того чтобы дела шли хорошо, он создает порядок и согласие и этим удовлетворяет и радует всех, отвечая желаниям и надеждам тех, кто приходит к нему; он всем содействует и помогает своими знаниями»[121].
Обращаясь к оригинальным текстам на языке нагуатл, уместно еще раз повторить, что здесь говорит не Саагун, а старые индейские информаторы из Тепепулько и Тлателолко, которые рассказывают то, что видели в юношеском возрасте и выучили в Калмекак или в высшей школе еще до прихода завоевателей. Следовательно, они говорят о вещах, хорошо им известных. Мы знаем также, что они говорят правду, потому что Саагун подробно осведомился об их моральном облике, но прежде всего потому, что подверг информацию, полученную в Тепепулько, Тлателолко и Мехико «тройному просеиванию», чтобы убедиться, совпадают ли различные версии.
Отклонив недостоверное и сомнительное, мы убедились в исторической достоверности, ценности и правдивости этих текстов. То, что Саагун обратил особое внимание на текст, который мы сейчас представим, очевидно уже из того, что он ясно изложил его в своей «Истории», поэтому испанский перевод этого текста мы даем по возможности в более достоверной и точной форме. Учитывая его особое значение, мы не только прилагаем нагуатлский оригинал, но и приводим его факсимильную копию, что дает возможность видеть следующую пометку на полях этого документа: Ученые или философы. Судя по почерку легко можно убедиться, что она сделана фрай Бернардино, то есть он сам считал, что содержание этих строк нагуатлского текста относилось к функциям и деятельности тех, кто заслуживал название философов. После ознакомления и тщательного анализа текста читатель сам может судить о том, насколько был прав Саагун, сделав на полях пометку: «Ученые или философы». Приводим этот текст.
«1. — Ученый это: свет, факел, большой факел, который не дымит.
2. — Он — продырявленное зеркало, зеркало, продырявленное с двух сторон.
3. — Ему принадлежат черные и красные чернила, ему принадлежат кодексы, ему принадлежат кодексы.
4. — Сам он есть письменность и знание.
5. — Он — путь, верный путеводитель для Других.
6. — Он ведет людей и вещи, он — путеводитель в делах человеческих.
7. — Подлинный ученый аккуратен (как врач) и хранит традицию.
8. — Ему принадлежит передаваемое знание, он тот, кто обучает, он следует истине.
9. — Учитель истины не перестает наставлять.
10. — Он делает мудрыми чужие лица, заставляет других приобретать лицо [индивидуальность] и развивать его.
11. — Он открывает им уши, просвещает.
12. — Он учитель наставников, показывает им дорогу.
13. — От него мы зависим.
14. — Он ставит зеркало перед другими, делает их разумными, внимательными, делает так, что у них появляется лицо (индивидуальность).
15. — Он обращает внимание на вещи, регулирует их путь, распоряжается и упорядочивает.
16. — Он изливает свой свет на мир.
17. — Он знает то, что (находится) над нами, (и) область мертвых.
18. — (Он серьезный человек).
19. — Он одобряет каждого, исправляет и наставляет.
20. — Благодаря ему желания людей становятся гуманнее и они получают строгие знания.
22. — Он ободряет сердце, ободряет людей, помогает, выручает всех, исцеляет»[122].
Комментарий к тексту
1. «Ученый это: свет, факел, большой факел, который не дымит».
Ученый: обыкновенно, так переводят нагуатлское слово тламатини (смотрите словарь фрай Алонсо де Молина, лист 126 r.). Считая это слово важным для нашего исследования, даем его этимологический анализ. Оно происходит от глагола мати (он знает), суффикса ни, который придает ему характер существительного или причастия «знающий» (лат. sapiens). Наконец, приставка тла — коррелят, ставится перед существительным или глаголом и означает вещь или нечто. Из всего этого вытекает, что слово «тла-мати-ни» этимологически означает «тот, кто знает кое-что» или «тот, кто знает нечто». В этой строке в форме красивой метафоры говорится об образе тламатини, сравниваемого со светом большого факела, который освещает, но не дымит.
2. «Он — продырявленное зеркало, зеркало, продырявленное с двух сторон».
Зеркало, продырявленное с двух сторон: тецкатл не-кук хапо. Здесь ясно говорится о тлачиалони: своего рода скипетре с продырявленным зеркалом на конце, который являлся частью убранства некоторых богов и служил им для того, чтобы смотреть через него на землю и дела людей. Как отмечает Саагун в своей «Истории...», тлачиалони дословно означает предмет для наблюдения, для смотрения... потому что смотрели через отверстие в его середине»[123]. Говоря об ученом как о продырявленном зеркале, утверждалось, чтотламатини это своего рода инструмент наблюдения — «обобщающий взгляд на мир и на дела человеческие».
3. «Ему принадлежат черные и красные чернила, ему принадлежат кодексы, ему принадлежат кодексы».
Здесь ученый выступает как обладатель кодексов: Амохтли, древних книг нагуа, сделанных из полос «бумаги» из амате (ficus petiolaris), сложенных в виде ширм. Немногие кодексы сохранились после конкисты. То, что в этих кодексах содержались важные философские идеи, доказывает наряду с другими документами и «Ватиканский кодекс А 3738», на первых «страницах» которого мы встречаем в чудесной стилизации их концепции о высшем начале, странах света и т. д.
4. «Сам он есть письменность и знание».
Тлилли Тлапалли дословно означает, что ученый — это красные и черные чернила. Однако ввиду того, что эти цвета, постоянно встречающиеся в мифологии нагуа, обозначали представление о потусторонности, о трудно понимаемых вещах и знание о них, мы сочли необходимым передать здесь их настоящий метафорический смысл: письменность и знание.
8. «Ему принадлежит передаваемое знание, он тот, кто обучает, он следует истине».
«Ему принадлежит передаваемое знание» — на языке нагуатл обозначается одним словом: мачице, производное от мачицтли и суффикса е, указывающего на обладание (ему принадлежит...), благодаря которому теряется окончание у существительного мачиц-(тли). Уместно напомнить точное значение этого слова, которое здесь выступает как производное от пассивной формы глагола мати (знать), мачо (быть знаемым). Следовательно, мы имеем своего рода «пассивное существительное»: знаемое знание (или традиционно передаваемое знание). Существует и другое понятие — (тла) матилицтли: знание, добытое самим. Это пример тонкости нагуаской мысли и гибкости языка, который так точно ее выражает.
10. «Он делает мудрыми чужие лица, заставляет других приобретать лицо (индивидуальность) и развивать его».
Все, что выражено в этих строках, на языке нагуатл заключено в трех существительных с большим скрытым богатством: теихтламачтиани, теихкуитиани, теихтомани. Лингвистический анализ раскроет их смысл: слово тла-мачтиани означает «тот, кто обогащает или передает что-то другому». Частица их — это кореньихтли: лицо, лик. Приставка те — это личное, неопределенно-личный коррелят (местоимение), обозначающее направление действия глагола или существительного, перед которыми оно ставится: «другим». Следовательно,те-их-тламач-тиани дословно обозначает «тот, кто обогащает или передает что-то чужим лицам». А то, что он передает, представляет собой знания, как это ясно вытекает из всего контекста, ибо ранее утверждалось, что он — «учитель истины», «он тот, кто обучает» и т. д.
Два других слова те-их-куитиани: «заставляет — других — приобретать — лицо» и те-их-томани: «заставляет — других — развивать — лицо», еще более интересны, ибо в них говорится, что тламатини, или ученый, осуществлял функции, присущие педагогу и психологу. По смыслу этих текстов, а также по тому, что говорится в 11 и 12 строках, можно точно установить, что существует удивительное совпадение между словом ихтли(лицо), корень которого их- мы встретили в этих трех сложных словах, и греческим словом просопон (лицо), как по прямому анатомическому значению, так и по его метафорическому употреблению как личность. Такое метафорическое значение слова ихтли часто встречается в обращениях и речах, которые индейцы, информаторы Саагуна, сохранили в памяти, а также в изречениях и модизмах нагуа из коллекции отца Олмоса. Обратите внимание на следующий пример: ин те-их ин тейоло нонам нота никчигуа (лицо и сердце другого (человека) делаю своим отцом и матерью). (Принимаю в качестве руководителя и советника.)[124]
Мы не будем сейчас останавливаться на этом вопросе, а займемся им в главе, касающейся нагуаского понимания человека. Здесь же сравните 10-ю строку текста с содержанием 11-й и 14-й, что поможет судить об истинности высказанной нами мысли.
14. «Он ставит зеркало перед другими, делает их разумными, внимательными, делает так, что у них появляется лицо (индивидуальность)».
Тут тламатини, или ученый, выступает в качестве моралиста. Анализируем слово тетецкавиани: «который ставит зеркало перед другими». Центральный элемент этого сложного слова тецкатл (зеркало, сделанное из обработанных или отполированных камней), которые, как говорит Саагун, «делали (воспроизводили) лицо, очень сходное с настоящим»[125]. От тецкатл происходит глагол тецкавиа, который вместе с приставкой те обозначает «ставит зеркало другим». Наконец, окончание ни придает сложному слову характер причастия те-тецка-виа-ни: «ставящий зеркало другим». Затем появляется цель, которую преследуют, ставя перед другими зеркало,— «делать их разумными и внимательными». Здесь снова обнаруживается совпадение с некоторыми моральными идеями, распространенными среди греков и народов Индии — необходимость познавать самого себя: сократовское «познай самого себя».
В тесной связи с этой идеей находится одно место в известном мифе о Кетцалкоатле, в одном из его нагуатлских оригиналов. Колдуны, посетившие Кетцалкоатла в Туле, пытались показать ему зеркало, чтобы он открыл, кто он есть. Но об этом мы будем говорить далее, когда займемся идеями нагуа о человеке.
Рис. 1. Тламатини в роли воспитателя (“Мендосский кодекс”).
16. «Он изливает свой свет на мир».
Нагуаское понятие о мире выражалось словом семанагуак, рассмотренное в своих составных частях, оно обозначает сем- («совершенно, полностью») и а-нагуак («то, что окружено водой») (в виде кольца). Таким образом, мир есть «то, что полностью окружено водой». Эта идея в некоторой степени подтверждалась и представлением о самой Империи ацтеков, омываемой на западе водами Тихого океана, на востоке — Мексиканским заливом, настоящим Mare Ignotum, за которым находилось мифическое «место Знания»: Тлилан-тлапалан. С помощью слова семанагуак и глагола тлавиа (освещать, изливать свет) образуется сложное слово «изливать свет на мир». Эта идея применительна к тламатини, или ученому, она придает ему характер исследователя физического мира.
Положение, высказанное в строке 17, говорит, как бы в противопоставление предыдущей, об их метафизических занятиях.
17. «Он знает то, что (находится) над нами, (и) область мертвых».
Здесь мы встречаем другую характерную черту тламатини (ученого): «Знает то, что (находится) над нами»;топан (то, что выше нас) и миктлан (область мертвых), то есть «потусторонность».
Сложное идиоматическое выражение топан, миктлан, которое цитируется индейцами, информаторами Саагуна, не только здесь, но и в других случаях, всегда означает «то, что нас превосходит, то, что по ту сторону». Именно в такой форме мысль нагуа понимала то, что сегодня мы назвали бы «метафизическим строем», или«ноуменом». Его противоположная сторона — это мир семанагуак (то, что полностью окружено водой).
B других случаях, как мы уже отметили в одном из примечаний, так же противопоставляется то, что находится «над нами, потусторонность», тому, «что находится на поверхности земли» (тлалтикпак). Это противопоставление встречается очень часто и оно довольно отчетливо, поэтому без всякого колебания можно утверждать, что нагуа также открыли, правда по-своему, двойственность или двузначность мира, которая со времени досо-кратиков столь занимала западную мысль: с одной стороны, видимое, имманентное, многообразное, предметное, которое для нагуа являлось «всем, что находилось на земле» тлалтикпак; и с другой, постоянное, метафизическое, трансцендентное, которое в мировоззрении нагуа выступает как топан, миктлан (то, что над нами, то что относится к потусторонности, к области мертвых).
При изложении исключительно метафизических проблем мысли нагуа, их стремления избежать мимолетности(тлалтикпака) мы до конца покажем глубокий смысл этих понятий.
20. «Благодаря ему желания людей становятся гуманнее и они получают строгие знания».
Итеч нетлаканеко, «благодаря ему желания людей становятся гуманнее». Так надо переводить идею, выраженную в нагуатлском слове не-тлака-неко. Анализ его элементов докажет это: -неко—-пассивная форма от -неки (он желает: он желаемый); -тлака — это корень слова тлакатл (человек, человеческое существо); не – это неопределенно-личная приставка. Соединение этих элементов образует сложное слово не-тлака-неко,которое означает «люди по-человечески любимы», итеч [благодаря ему (ученому)].
Это уже новая черта тламатини, она показывает, что существовала некая идея «о человеческом» как моральном качестве. Это гуманистическое по своему характеру открытие нагуа находится здесь как бы в зародыше. Не являлась ли такая гуманизация желаний одной из основополагающих идей их системы воспитания? Текст об этом как будто не говорит. Эта идея и ее возможные преломления в области морали и права нагуа будут рассмотрены в последней главе, где мы специально приведем ряд текстов этико-юридического характера.
Сделаем резюме только что прокомментированного нами текста и выскажем свои последние соображения относительно его содержания.
Первые четыре строки описывают в символической форме сущность философа, причем не посредством определения через род и отличительные признаки, а посредством сочетания самых значительных черт и особенностей сущности самого философа: освещает действительность «как большой факел, который не дымит»; он — сосредоточенный взгляд на мир тлачиалони, инструмент созерцания; «ему принадлежат кодексы»; «он — письменность и знание». Таков «клубок черт и образов», рисующий в уме нагуа образ ученого.
В тексте говорится и об отношении философа с людьми. Сначала, в строках 5—9 он показан как учитель(темачтиани). О нем говорится, что он «пример», «ему принадлежит передаваемое знание», «он учитель истины и не перестает наставлять». Затем, в строках 10—13, философ выступает как настоящий психолог(теихкуи-тиани), который «заставляет других приобретать лицо и развивать его»; «открывает им уши... он учитель наставников...» В строке 14 описывается его деятельность как моралиста (тетецкагуиани) «он ставит зеркало перед другими, делает их разумными, внимательными...» Тут же отражен его интерес к исследованиям физического мира — строки 15 и 16 (семанагуактлагуиани) «обращает внимание на вещи, изливает свой свет на мир». Одной фразой (строка 17) указывается, что он метафизик, так как изучает «то, что (находится) над нами, (и) область мертвых», и потусторонность. И, наконец, как бы резюмируя атрибуты философа и его основную миссию, говорится (строки 19—21), что «благодаря ему желания людей становятся гуманнее и они получают строгие знания».
Если по аналогии с современной терминологией, применяемой по отношению к тем, кто осуществляет в наше время такие же функции, говорить об ученом (тламатини), что будет, конечно, анахронизмом, то его можно в нескольких словах охарактеризовать так: он был учителем, психологом, моралистом, космологом, метафизиком и гуманистом. Прочтите текст еще раз и судите беспристрастно, насколько правилен наш анализ.
Ценное подтверждение нашему мнению можно найти у Ихтлилхочитла во введении к его «Истории чичимекской нации», где он дает резюме имеющихся у него данных относительно различного рода ученых Тецкоко. Сказав о тех, кто излагал «по порядку события, происходившие ежегодно», «кому поручалось вести генеалогию», кто «смотрел за очертаниями, границами и межевыми знаками в городах... и земельными наделами», упомянув знатоков законов, а также различных священников, Ихтлилхочитл пишет:
«И, наконец, у них имелись философы или ученые. Им было поручено описать все известные и усвоенные ими науки и учить наизусть все песни, содержащие их науки и истории; все это изменилось с падением королей и сеньоров и в результате лишений и преследований, которым подверглись их потомки...»[126]
Уместно подчеркнуть, хотя бы мимоходом, что именно тламатиниме, или философам нагуа, как отмечает здесь Ихтлилхочитл, было поручено составлять, рисовать, знать и обучать песням и поэмам, в которых хранились их науки. Следовательно, вполне разумно будет искать именно там их философские проблемы, что мы до сих пор делали и будем делать в дальнейшем. Дело в том, что у нагуа имело место то же самое явление, что и почти у всех древних народов: в ритмической форме выражения поэм они нашли способ, позволявший наиболее легко и верно удерживать в памяти то, что они декламировали или пели. В этом отношении можно сказать, что нагуа запечатлевали с помощью стихов, выученных в Калмекак, свои идеи не на бумаге, а на живом субстрате — памяти, откуда они и перешли, как было показано, в рукописные тексты информаторов Саагуна.
Доказав существование ученых, достойных в силу присущих им особенностей называться греческим именем —философы, мы не будем перегружать текст ссылками на некоторые места из хроник древних миссионеров, где они упоминаются, а приведем лучше то, что можно было бы назвать историческим контрдоказательством[127]. Информаторы Саагуна наряду с рассказами о подлинных ученых не забыли упомянуть и о лжеученых, которых, пользуясь поздней терминологией, мы можем назвать софистами, следуя примеру Саагуна, назвавшего подлинных ученых философами.
Сопоставление их характерных особенностей с особенностями подлинного ученого позволит узнать, каков был идеал знаний нагуа, которым обучали в Калмекак. Вот в точном переводе описание лжеученого:
1. — Лжеученый: подобен невежественному врачу, человек без разума, утверждающий, что знает про бога.
2. — У него есть свои традиции, которые он скрывает.
3. — Он хвастун, ему свойственно тщеславие.
4. — Он усложняет вещи, он — хвастовство и высокомерие.
5. — Он — река и скалистое место[128].
6. — Он любит темноту и закоулки.
7. — Он — таинственный мудрец, колдун, знахарь,
8. — вор, обкрадывающий общество, крадущий вещи.
9. — Колдун, который заставляет поворачивать лицо не в ту сторону[129],
10. — вводит людей в заблуждение,
11. — заставляет других терять лицо.
12. — Закрывает вещи, делает их трудными,
13. — создает затруднения, разрушает,
14. — заставляет людей гибнуть, все таинственно уничтожает»[130].
В приведенном здесь описании амо кали тламатини (лжеученого) уместно подчеркнуть хотя бы противопоставление его основных черт и атрибутов особенностям подлинного ученого — тламатини. Так же как об этом говорилось, что он «заставляет — других — приобретать— лицо» (теихкуитиани), о лжеученом утверждается теперь, что он тот, который «заставляет — других — терять — лицо» (теихполоа). Если подлинный ученый «обращает внимание на вещи, регулирует их путь, распоряжается и упорядочивает», совершенно наоборот поступает тот, которого мы назвали нагуаским софистом, «все таинственно уничтожает» (тланагуалполоа). Интересное слово, которое буквально значит «таинственно — разрушает — вещи».
И тот и другой стремятся воздействовать на людей, обучая: один — истине, «он делает мудрыми чужие лица»; другой, как колдун, «закрывает вещи», «заставляет людей гибнуть, все таинственно уничтожает». Таково свидетельство, переданное Саагуну его индейскими информаторами, которое доказывает, что они имели ясное представление о том, что у них были также и лжеученые, чье «хвастовство и высокомерие» обнаруживалось при сравнении с образом подлинного тламатини.
Дата добавления: 2018-06-27; просмотров: 211; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!