Воображение и ин-форм-ационные поля
Кант И. высказывает мысль, что воображение – первичная функция, идущая еще до рассудка – поэтому поэзия и является первичной формой языкового выражения. Но также, воображение это то, что запускается вторично, уже после обретения некоего рассудка – как то, что теперь, после рассудка, обретает второе значение – и создает то, что можно назвать двойным дном, неким «сном» в мысль, после ясности, или что делать мысли после озарения ego cogito – как сделать мысль аффективной.
Рассудок в нынешнем мире во много обеспечивает свой пласт существования за счет «полей информации». Путь через культуру, уже существующие произведения искусства – путь опосредованный, а не выходить за поле информации, или культурное, уже оформленное реагирование, или набор всех привычек – это – никогда не становится творцом во творении, но поддерживать его иллюзию, применять на себе чужие ходы и возобновлять энергию информационного поля своей новой энергией любопытства, тратя ее на чужие пути. Интересно, что как раз разговор голоса подводит мысль к пограничью философии и способности видеть через слова – к «между» постижения.
Иллюзия же отделенности от хаоса нас не спасет, лишь запутает, сильнее ввергнет в фиксацию на себе: как она овнутряет понятие, давая им место в мире в качестве сознательных компонентов действительности, фиксируя их заведомо лишенное телесного проживания место (понятие как место «входа» смысла, но не его фиксированности в уже осуществленном мире) – даже если для этого приходится подвергнуть незнающему взгляду места стабилизации собственной экзистенции. Это можно осуществить как обнаружение в себе понятий телесности, тех мест, благодаря которым тело схватывается не как мысль - ибо покуда мысль не пребывает на полях повседневности, и не выстреливает знаками из нее, человеческое бытие имеет места слепоты собственной разумности, места, где могли бы быть открыты каналы нового опыта осмысления. Философ как представитель речи о смыслах, как раз выявляет всевозможные ходы – и обнаруживает, как просветляются места, где поставлена фиксация-граница, откуда, оттолкнувшись, мысль продвигается дальше.
|
|
|
2.3.2 (3) Язык и тело: разум границ и разум, который раскрыт* (Чжуан-Цзы)
Мысль требует вопросов. Вопрос строится между неких границ, и их выявления требует смелости остановить взгляд на местах, где пределы создают накопление того импульса, который потом ведет к трансформации, к продвижению по местам более темным, чем прежде, поначалу совсем не заметным. Поэтому это различение – прямо говоря уже не есть между двух, но есть поле великих синтезов, находящих себе место между еще не появившихся предметов.
|
|
|
Поэтому речь собственной мысли имеет силу трансформации порой куда большую, она обращает от себя – к своей мыслительной восприимчивости-разворачиванию себя на самого себя как открытого канала – как самого представляющего из себя фон слышимости.
Вот, к примеру, возьмем суждение об ответственности за мысль. Каковы здесь границы? Какова привычная фиксация? Очевидно, что поток мысли несовместим с ответом за него в виде «последующего» за ним. Этот ответ содержится в потоке как крупица сознательности. Но мы не может подстроить ее где-то с боку, она должна быть где-то, где весь процесс игры восприятия сложится в реальный путь осмысленной речи, идущей навстречу незнанию самой себя – и так находящая новые знания о себе. Но как попадать вниманием сознательности в процесс, не нарушая его хода? Как бытию Парменида в остановке не выпустить, но поймать ходящее перед ним взад и вперед сущее? Фихтеанское Я даёт момент сознательности внедрить в те процессы, которые были «до» ясного осознания я-присутствия. Как бы протянуть к ним свои способности, но стоит также задача не нарушить естественный мир вещей.
Встает вопрос в чем нужда не нарушать естественность.
|
|
|
Каким образом закрывается место, через которое игра теряется.
Теряется миф, покров-покрывало мира, его сон, его безответственное, его заинтересованное «просто так» погружение в сны, к его непонятной части перекрывается доступ и сознательность получается самозамкнута, непроводима, непитаема живизной. Красота возможна лишь в здравой незаинтересованности, только там обнаружимо её место, дано место для возможности случиться. И чем более его дано – тем более красота и проступает, а вне её данность уже слишком закреплена, чтобы ещё издавать эхо.
Можно даже сказать, что разум, утончаясь, как бы становится маленьким, подобно принципу ризомы[60], а значит способным поместиться в самых близких состояниях установления простой связи с миром (даосский принцип близкой мысли, в синтезе со здоровым состоянием). Он как бы перестает мыслить глобально, он вкрадывается и аккуратно еле заметно появляется в самых обычных местах, он становится практичным, и хитрым, и подглядывает за мерцанием, дабы не спугнуть его слишком крепкой хваткой, слишком шумными, огромными идеями, которые не обладают вкрадчивостью, а значит, не имеют еще понятия о мелодике, не восприимчивы к музыкальности мира (к умению выхватить гармонию). Рассудок Канта – вне фона, вне связи как раз таки с вкрадчивостью чувств, сравним разве что с шумом: его познание во многом деструктивно, он еще не имеет сил для вкрадчивой и терпеливости, тишины для мира внутри, для воображения и сужения ситуаций до психологической потерянности и озадаченности - и прислушивания к миру вовне. Нет четкой границы «мира» и внутренней причастности миру – с миром собственного воображения, путь зачарованного, но не ставшего причастным всеобщему.
|
|
|
Этот поступок прямее, чем препарировать мышлением уже случившиеся ситуации мысли, представления о-, взятые на определенном расстоянии, это сбавляет скорость, потому что двигаться приходится очень аккуратно – но такая мысль несет целостное осмысление, оно прихватывает с собой в трансформацию всё «привычное», то есть своё тело, свои чувства, свои интеллектуальные находки – и делает его просто телом, чувствами, интеллектом и т.д.. Она стремится двигаться своими маленькими шажками, но в настоящем изменении. Ибо по существующим представлениям лететь намного проще, чем выходить на поле, где их ещё не существует.
2.4 (1) Материальный мир и тело (ориентир естественной речи)
Слово таким же образом соотносится с сущностью, как и с материей – обе последние оказываются по ту сторону слов. Язык имеет внутри материю для всех возможных миров, но только не для материального мира. Поэтому хотелось бы показать – тот гарант, вынесенный за пределы языка, как-то ухватить его – чтобы понимать, что при всех погружениях в языковые относительности мысли, останется какой-то остров, в которой Алиса («Страны чудес») сможет вернуться. И это – мир тел.
Тело – есть здесь то, что говорит о естественности, и ещё те самые точки фиксации сознания на стыке времени и пространства, откуда проистекает двойственность, правда, толком ещё не начавшись.
«Первобытное» мышление, например, обличается в полном неприятии закона «исключенного третьего», бинарной логики, начинает Леви-Брюль, по всей вероятности, это мышление и обладает тем самым архе, первоначальной силой творческих глаголов, к которому тянется современность – из своей различенной позиции, вымытой энтелехийности мысли: «без всяких затруднений допускает, что одно и то же существо может в одно и то же время пребывать в двух или нескольких местах. Оно обнаруживает полное безразличие к противоречиям, которых не терпит наш разум»; «предметы, существа, явления могут быть непостижимым для нас образом одновременно и самими собой, и чем-то иным… они излучают и воспринимают силы, способности, качества, мистические действия, которые ощущаются вне их, не переставая пребывать в них».[61] Современность, с ее рекламой (табу наоборот) постигает эту позицию, она имеет путь и точку пути, после которой возможен разворот, движение вспять, встреча с иррациональным поиском смысла как обратной методикой иррацинализировании готовых форм-смыслов, полей ин-форм-ации.
Двойственность – это первоначальная фиксация, в которой мы забывшись, затерявшись где-то между, начинаем входить через ткани сновидения, ткани-материи, в появление Я и некоего образа остального мира[62]. Достаточно запутавшись, подобно путанице, возникающей от желания различить поэзис и логос, сознание входит в ощутимость этого самого материального мира, будто столкнувшись с очевидностью.
Но и она может быть освобождена, когда усилие из ощутимого становится неуловимым, выразимого формулой «непонятно, кто совершает усилие», такое усилие отдано миру, где снята конфронтация тела и духа, усилие ухвачено и там и там как одно, поэтому, строго говоря, нет его места.
Почему этот мир лучший из возможных миров? (как ни странно, именно вопрошая о природе ощутимого мира, который мог бы сказать о каком-то предмете однозначно, вспоминается этот вопрос Лейбница).
Задавая этот вопрос, мы вопрошаем, в чем необходимость материальности. Ибо из всех возможных, этот мир, в которым мы на данный момент все сходимся, материален, упруг. Дело в том, что он дает видеть все другие с остатком – учит креплениям. «Собраться» - легче всего на том, на что наткнувшись, мы ударяется, он сопротивляясь, предстает материальном объекте, ибо он содержит в себе эту скрепленность в целое, максимальную концентрацию на нём.
На эту мысль натыкаемся и у Кайзерлинга Г. в «Путеводном дневнике философа», где выделена преимущественная черта земного мира сходно: «наша многажды порицаемая земная жизнь имеет то преимущество, что она оказывает серьезное сопротивление. Только из обладающих сопротивлением материалов могут формироваться субстанциональные образования, только там, где имеется сопротивление, возможно прогрессивное развитие; в этом отношении земная жизнь представляет нам для этого лучшие условия»[63].
Так становится видно, что мы сходимся в идее об исключительности, однозначности материальности – и то, что она даёт в плане других, более тонких миров, появляющейся на ней, будто на фоне.
А возьмем к примеру воззрение буддисской духовности. Как срез современной духовности, нью-эйджа.
А какие у вас на самом деле подозрения о природе реальности. То есть, по буддискому воззрению, мы – такая стабильная иллюзия, и все ощущения тела тоже. И материальный мир, и все другие возможные миры – равноположены, и из такого материального мира можно это увидеть. Он дает критерий реальности, чтобы если мы захотим путешествовать в разные другие, чтобы нам отделиться от них как менее существующих (например, чтобы сознанию вернуться из сна), этот мат мир как самый жесткий учитель, и за счет него мы становимся крепче более тонких вещей, а значит можем проникать в них, не растворяясь – мы так обретаем силу, и фиксацию в однозначности, чтобы мочь хоть на чем-то ощутимо остановится, и к чему-то вернуться (например, из сновидения, или задумчивости, даже вдохновенной экзальтации – всего того, что не может продолжаться долго, ибо имеет тенденцию к взлёту – и только у материи, однако, можно выучится срединности).
Дата добавления: 2018-05-09; просмотров: 229; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!