И начался самый напряженный период работы над будущей «Войной и миром». 10 страница
Но повесть, очевидно, не была закончена «к осени». Во всяком случае Толстой не делал никаких попыток напечатать ее в 1863 году.
Основное содержание повести — критика условий людской жизни с точки зрения лошади, то есть существа, живущего естественной жизнью, согласной с законами природы. С этой точки зрения Хлыстомер критикует и понятие собственности. Рассуждения Хлыстомера о собственности в первой редакции значительно
- 601 -
отличаются от окончательного текста. Вот разговор Хлыстомера с другими лошадьми о собственности по первой редакции54.
«Для меня совершенно было темно тогда, что такое значило, что я был продан или подарен конюшему. Только гораздо уже после, когда меня отделили от других лошадей, я понял, что это значило. Тогда же мне казалось так непонятно, чтобы я мог принадлежать кому-нибудь. Что такое значило, когда говорили про меня: мой жеребенок или моя лошадь? Я понимаю, что значит: моя нога, моя голова, мой хвост, но почему же моя лошадь? Ежели бы это значило, что он кормил меня, я бы понял, — но кормили меня различные люди. Ежели бы это значило, что он бьет меня; но и били меня различные люди. Сказать «моя лошадь» мне казалось так же невозможно, как сказать «моя земля», «мой воздух», «моя вода». Теперь только, побывав у многих хозяев, я понял, что значит — моя лошадь.
— Что же это такое значит? — спросили другие лошади, с любопытством настороживая себе уши. — Мы часто слыхали это и не можем дать себе отчета».
|
|
|
Хлыстомер продолжал:
«Вот что значит «моя лошадь». Люди любят говорить: «моя, мой, мое» про различные вещи, существа и предметы, даже про землю, про людей и про лошадей. В этом заключается главная страсть людей, и для того, чтобы говорить про какую-либо вещь — мое, они готовы всем пожертвовать. Но так как про одну и ту же вещь многие желают говорить «мое», и им неприятно, когда кто-нибудь другой говорит «мое» про одну и ту же вещь, то они условливаются, чтобы только один говорил про одну вещь «мое», и тот, кто про наибольшее число вещей говорит «мое», тот считается у них счастливейшим. Для чего это так, я не знаю, но это так. Я долго прежде старался объяснить себе это понятие — мое, за которое столь многим жертвуют люди, — какою-нибудь прямою выгодою, но не мог; и убежден теперь, что в этом состоит существенное различие людей от нас, и потому только мы смело можем сказать, что стоим выше, чем люди: люди подлежат желанию называть вещи «мое», а мы свободны от этой животной слабости. Прежде, отыскивая эту истину, я спрашивал себя: не означает ли «мое» какой-нибудь прямой и существенной выгоды, права, или силы, или обязанности для человека? Многие из моих хозяев называли меня своей лошадью, но ездили на мне не они, а совершенно другие. Кормили меня не они, а другие. Делали мне добро опять-таки не они — хозяева, а кучера, коновалы и вообще сторонние люди. Впоследствии, расширив круг своих наблюдений, я убедился, что не только относительно нас, лошадей, понятие
|
|
|
- 602 -
«мое» не имеет никакого другого основания, как бессмысленно составленное условие или животный людской инстинкт, называемый чувством собственности. Государь говорит: «государство мое», но государство это не содействует нисколько его личному благосостоянию. Он не имеет вследствие этой собственности ни больше силы, ни больше ума, ни больше образования, ни, главное, что дороже всего каждому животному, — ни больше досуга. Купец говорит: «моя лавка», «моя лавка сукон», например, и не имеет одежды из лучшего сукна, которое есть у него в лавке, и опять не имеет вследствие этого ни больше образования, ни больше силы, ни больше досуга, а напротив, меньше. Есть люди, которые землю называют своею, а никогда не видали этой земли и никогда по ней не проходили. Есть люди, которые называют других людей — своими, а эти люди сильнее, здоровее и досужее хозяев. Есть мужчины, которые женщин называют своими, а женщины эти живут с другими мужчинами, и люди счастливы, главное, тем, когда получат исключительное право только называть какую-либо вещь своею».
|
|
|
Это рассуждение, в котором В. А. Соллогуб увидал отголосок изречения Прудона: «собственность есть кража»55, включает не только вопрос о праве собственности на землю и на продукты труда, но и вопрос о собственности на людей (крепостное право), а также вопрос о царской власти. Крепостное право отрицается на том основании, что люди, составляющие собственность других людей (крепостные), «сильнее, здоровее» и даже «досужее» тех, кто ими владеет.
Крепостное право затрагивается в повести еще в двух картинах: в подслушанном Хлыстомером рассказе конюха другому конюху о том, как он был высечен конюшим (этот рассказ нравился автору), и в упоминании о богомольной старухе, к которой потом попал Хлыстомер и которая все «ездила к Николе Явленному и секла кучера», и кучер плакал в стойле у Хлыстомера.
Повесть не была закончена. Позднее Толстой сделал попытку напечатать ее через В. А. Соллогуба, но Соллогуб усмотрел в повести «цинизм», чуждый, по его мнению, таланту Толстого, и повесть была возвращена автору.
|
|
|
Только в 1885 году Толстой вновь взялся за «Холстомера». Переработанная повесть получила еще более острый социальный смысл.
X
С наступлением весны Толстой усиленно занялся хозяйством. Он приступил к посадке нового яблоневого сада, устройству пасеки,
покупке овец, поросят, телят, птицы, пчел; вместе со своим соседом А. Н. Бибиковым построил в имении Бибикова Телятинки небольшой винокуренный завод. Этот винокуренный завод просуществовал около полутора лет. Разведение скотины, птицы и пчел не приняло больших размеров; но яблоневый сад, полученный Толстым по наследству размером около 10 гектаров, к половине 1870-х годов был расширен им до 40 гектаров. В нем насчитывалось до 6500 деревьев56.
Для Толстого занятия хозяйством не только являлись источником дохода, но и давали возможность близкого общения с природой, что было для него совершенно необходимо. В том же письме к Фету, в котором он уведомлял его, что пишет «Историю пегого мерина», Толстой далее прибавлял: «Впрочем, теперь как писать? Теперь «незримые усилья»57 даже зримые, и при том я в юхванстве опять по уши».
Отношения с женой продолжали оставаться неровными и колеблющимися. «Мне так хорошо, так хорошо, я так ее люблю», — пишет Толстой сейчас же по возвращении в Ясную Поляну 8 февраля — и далее отмечает, что жена «преобразовывает» его, хотя и «несознательно». Примером такого «преобразования» для Толстого служит изменение в его отношении к студентам-учителям. «Студенты, — пишет Толстой, — только тяготят неестественностью отношений». И далее: «Как мне все ясно теперь. Это было увлеченье молодости — фарсерство почти, которое я не могу продолжать, выросши большой». Здесь под словом «это» следует, как кажется, разуметь всю педагогическую деятельность, которую Толстой теперь подвергает такому несправедливому осуждению.
Временами Толстой чувствует всю непрочность той семейной сферы, в которую он иногда готов был погрузиться, отказавшись от всех других интересов. «Мы недавно почувствовали, что страшно наше счастье. Смерть — и все кончено», — пишет он 1 марта.
Следующая запись от 3 марта начинается словами: «Два раза чуть не ссорились по вечерам. Но чуть. Нынче ей скучно, тесно. Безумный ищет бури58 — молодой, а не безумный. А я боюсь этого настроения больше всего на свете».
- 604 -
Запись заканчивается оправданием того «преобразования», которое, как это чувствовал Толстой, произошло в нем с началом семейной жизни и которое состояло в отказе от самоотверженной деятельности на пользу народа: «Так называемое самоотвержение, добродетель есть только удовлетворение одной болезненно развитой склонности. Идеал есть гармония. Одно искусство чувствует это. И только то настоящее, которое берет себе девизом: нет в мире виноватых. Кто счастлив, тот прав! Человек самоотверженный слепее и жесточе других».
23 марта Толстой в шутливом тоне сообщает свояченице о том, что его жена вот уже два дня, как в его присутствии превращается в холодную фарфоровую куклу. Такой холодной фарфоровой куклой она делается только тогда, когда они остаются, вдвоем; «как при других, все попрежнему». Что это письмо, несмотря на шуточную форму, вовсе не было шуткой, как думали некоторые исследователи, а отражением какого-то действительного душевного состояния, в котором временно находилась Софья Андреевна, видно из того, что 27 марта Софья Андреевна писала сестре: «Я уже теперь больше не фарфоровая»59.
Но уже на другой день после письма о фарфоровой кукле 24 марта Толстой записывает в дневнике: «Я ее всё больше и больше люблю».
Через неделю 1 апреля на первый день Пасхи Толстой почему-то вспомнил свой разговор со студентом-учителем Сердобольским на Пасху прошлого года. Это была «совсем другая Пасха». Толстой вспомнил «свои скучные хозяйственные соображения», которыми он был теперь занят, и ему «на себя стало гадко». «Я эгоист распущенный, — пишет он. — А я счастлив. Тут и надо работать над собой».
Проходят два месяца, и 2 июня, подводя итог пережитому за эти месяцы, Толстой пишет:
«Все это время было тяжелое для меня время физического и оттого ли или самого собой нравственного тяжелого и безнадежного сна. Я думал и то, что нет у меня сильных интереса или страсти (как не быть? отчего не быть?). Я думал и что стареюсь, и что умираю, думал, что страшно, что я не люблю. Я ужасался над собой, что интересы мои — деньги или пошлое благосостояние. Это было периодическое засыпание. Я проснулся, мне кажется. Люблю ее, и будущее, и себя, и свою жизнь».
И далее прибавляет с робкой покорностью судьбе, которой прежде у него не было: «Ничего не сделаешь против сложившегося». И утешает себя таким соображением: «В чем кажется слабость, в том может быть источник силы».
- 605 -
XI
«Казаки» вызвали целый ряд критических статей в журналах и газетах. Об одной из них Толстой высказался в письме к Фету в начале мая 1863 года. Это была статья поэта Я. П. Полонского, с которым были знакомы и Толстой и Фет, напечатанная в журнале М. М. Достоевского «Время»60. По поводу этой статьи Толстой писал Фету: «А Полонский-то, бедный, как плохо рассуждает во «Времени». Причины недовольства Толстого статьей Полонского понятны: беспринципность автора, заявляющего, что с некоторыми писателями «трудно говорить, потому что большинство стоит за них»; ложное понимание образа Оленина, который представляется автору «человеком явно отживающего поколения», чем-то «вроде бледного отражения лучших людей пушкинской эпохи»; непонимание самой идеи произведения, приводящее автора к утверждению, что «всё, что нашел Оленин истинно прекрасного в станице, всё это есть и в среде образованной, причем «истинно прекрасное» в казацкой станице критик видит между прочим в «хороших, трудолюбивых казачках, созидающих довольство»; наконец, художественная наивность автора, забывающего о заглавии повести и утверждающего, что такие эпизоды «Казаков», как убийство Лукашкой абрека, приезд брата убитого выкупить его тело, стычки казаков с абреками — не что иное, как «повесть в повести», а «такая сложность разбивает, двоит внимание читателя», — всё это не могло не оттолкнуть Толстого от статьи Полонского.
Крупные ошибки критика не могли в глазах Толстого быть заслонены его справедливым указанием, что от всей повести «веет кавказским воздухом». «Это не поддельный, не подкрашенный, не романтический Кавказ с романтическими героями. Каждый штрих, рисующий тамошнюю природу, верен».
Гораздо удачнее статьи Полонского была статья Е. Эдельсона в «Библиотеке для чтения»61. Критик в следующих словах отмечает новаторство Толстого в описании Кавказа: «Под мастерским пером автора перед нами восстает какая-то новая, вовсе не знакомая нам жизнь, о которой все прежние описания Кавказа не давали никакого понятия». Отметив далее известное всем «почитателям таланта графа Л. Н. Толстого» его необычайное мастерство «нарисовать в короткой сцене и отношения лиц, и их глубочайшие внутренние движения, и природу, их окружающую», автор заканчивает свой обзор утверждением, что повесть Толстого с художественной стороны «безукоризненна:
- 606 -
все, что сказано в ней, может быть принято безусловно как факт из действительной жизни».
Критик «Северной пчелы», подписавший свою статью одной буквой А.62, презрительно отозвавшись о характере Оленина («гниленький московский дворянчик»), очень высоко ставит описание Кавказа и типы казаков, выведенные Толстым. «Это не Кавказ Марлинского, — пишет критик, — с изысканными страстями, утесами, резней черкесов, дикими речами героев и героинь и с прочей напускною драматико-трагической небывальщиной бедного, дикого и в сущности очень простого Кавказа».
«Какая прелесть у графа Толстого, — говорит далее критик, — эти главные лица его повести: казак Лукашка..., простая героиня Марьянка — совершенно законченный, живой, пленительный образ, каким редко дарят нашу литературу». «Верхом художественности» представляются критику сцена убийства Лукашкой джигита и стычки Лукашки с братом убитого. В заключение критик вспоминает педагогическую деятельность Толстого, которую считает «очень плодотворной», и заканчивает статью словами: «Но педагогическая деятельность графа Толстого не поглотила, как видно, его художественного таланта. От души желаем ему побольше таких трудов, как его прелестная повесть «Казаки». Впечатление, оставляемое ею, так свежо, так отрадно, как читатель давно не испытывал, вероятно».
П. В. Анненков начал свою статью о «Казаках», напечатанную в «Петербургских ведомостях»63, следующей общей характеристикой творчества Толстого:
«С именем Толстого (Л. Н.) связывается представление о писателе, который обладает даром чрезвычайно тонкого анализа помыслов и душевных движений человека и который употребляет этот дар на преследование всего того, что ему кажется искусственным, ложным и условным в цивилизованном обществе. Сомнение относительно искренности и достоинств большей части побуждений и чувств так называемого образованного человека на Руси вместе с искусством передать нравственные кризисы, которые навещают его постоянно, составляют отличительную черту в творчестве нашего автора... Он проникал, не разбирая пола и возраста, до дна тех кокетливых и наружно благообразных душевных порывов человека, которые прикрывают другой, тайный мир его ощущений и мыслей, исполненный страшилищ или по крайней мере карикатур и пародий на то, что вышло к свету, на фразу, идею, слезу и пр... Только в последнее время Толстой
- 607 -
сам откровенно выдал себя за скептика и гонителя не только» русской цивилизации, но и расслабляющей, причудливой, многотребовательной и запутывающей цивилизации вообще... Настоящий определенный идеал замещается у него, как уже было замечено прежде нас, страстным влечением к простоте, естественности, силе и правдивости непосредственных явлений жизни».
Перейдя далее к разбору «Казаков», Анненков спешит заявить свою общую оценку повести:
«На какую бы точку зрения ни становилась критика по отношению к этому произведению Толстого, она должна будет признать его капитальнейшим произведением русской литературы наравне с наиболее знаменитыми романами последнего десятилетия... Десятки статей этнографического содержания вряд ли могли бы дать более подробное, отчетливое и яркое изображение одного оригинального уголка нашей земли... Поэзия составляет основной грунт всей его картины».
Характер Оленина критик считает «столь же глубоко задуманным и превосходно изображенным, как и все другие лица и части замечательного романа графа Толстого». Оленин, по мнению критика, «болен цивилизацией». «Она дала ему спасительное беспокойство ума и чувства, много благородных стремлений, но не показала ему никакой серьезной цели существования».
Известная в свое время писательница Евгения Тур (псевдоним графини Е. В. Салиас де Турнемир) начала свою статью64 с восхваления художественных достоинств «Казаков». «В этой повести бездна поэзии, художественности, образности. Повесть не читаешь, не воображаешь, что в ней написано, а просто видишь; это целая картина, нарисованная рукою мастера, колорит которого поразительно ярок и вместе с тем верен природе; в нем с ослепительною яркостью соединена правда красок... Это — сама жизнь с ее неуловимой прелестию». Но перейдя к рассмотрению содержания повести Толстого, Евгения Тур объявила, что это не что иное, как «поэма, где воспеты не с дюжинным, а с действительным талантом отвага, удаль, жажда крови и добычи, охота за людьми, бессердечность и беспощадность дикаря-зверя. Рядом с этим дикарем-зверем унижен, умален, изломан, изнасилован представитель цивилизованного общества»... Главный герой повести Оленин «мало чем по своей жизни и наклонностям разнится от животного»; казаки, изображенные Толстым, — «воры и пьяницы». Толстой «рьяно и храбро принялся поэтизировать пьянство, разбой, воровство, жажду крови». И т. д.
- 608 -
Как это ни странно, но и мнение Ф. И. Тютчева о повести Толстого до известной степени приближалось к мнению Евгении Тур. Ему принадлежит следующая эпиграмма на «Казаков»:
«Затею этого рассказа
Определить мы можем так:
То грязный русский наш кабак
Придвинут к высотам Кавказа»65.
«Современник» напечатал о «Казаках» статью секретаря редакции А. Ф. Головачева66, который за несколько лет до этого в газете «Наше время» поместил восторженную статью о яснополянской школе. В самом начале статьи критик заявляет, что в настоящее время беллетристика должна решать вопросы о том, «какими именно средствами личность может добиться возможной доли счастья и в чем должна заключаться ее деятельность по отношению к среде и другим личностям, для достижения искомой цели». Став на эту точку зрения, критик не удовлетворяется повестью Толстого. К Оленину автор относится иронически, считая, что это лицо «должно представить ряд измышлений автора о человеческом счастьи вообще и затем показать все превосходство идеала счастья простого, естественного, так сказать, дикого, перед идеалом счастья человека, заеденного сознательностью, плодом неестественной цивилизации». Письмо Оленина к товарищу о своем отвращении к светской жизни и любви к Марьяне, по мнению критика, может понравиться только «любителям расслабляющих поэтических ощущений». Отношение Оленина к Марьяне кажется критику «идеальничанием с вещами, которые сами по себе поэтичны потому только, что они просты и естественны». В заключение статьи автор объявляет Толстого, как и других «знаменитых художников писателей» [имелся в виду прежде всего, конечно, Тургенев], «ввиду резкого поворота, который дало течение нашей общественной жизни», ненужными для современных читателей. «Романы и повести, которые захватывали бы глубоко текущую жизнь, которые бы в состоянии были настолько раздражить мысль современного человека, — таких произведений наличные знаменитости не дадут: они вышли из жизни». «Они, воображавшие себя всегда руководителями общества, вдруг очутились в хвосте. На этом и должно кончиться их художественное поприще, потому, что в жизни зады не повторяются».
Но критик все-таки не мог, при всей предвзятости своего отношения к Толстому, не подпасть под обаяние его таланта.
- 609 -
Статья заканчивается снисходительной похвалой Толстому, который, по мнению критика, «все-таки беллетрист хороший, — его можно читать без скуки. Он хороший рассказчик и ловкий, хотя и поверхностный наблюдатель, но он плохой мыслитель. Ему не следует браться за глубокие рассуждения, а тем более за решение вопросов о судьбах человечества».
В восторге от «Казаков» были Фет и Тургенев, мнением которых Толстой очень дорожил.
Фет 4 апреля 1863 года писал Толстому: «Сколько раз я Вас обнимал заочно при чтении «Казаков» и сколько раз смеялся над Вашим к ним неблаговолением! Может быть, Вы и напишете что-либо другое — прелестное, — ни слова — так много в Вас еще жизненного Еруслана, но «Казаки» в своем роде chef d’oeuvre. Это я говорю положительно. Я их читал с намерением найти в них все гадким от А до Z и, кроме наслаждения полнотою жизни — художественной, ничего не обрел... Я нарочно по вечерам читаю теперь «Рыбаков» Григоровича. Все эти книги убиты Вами. Все повести из простонародного быта нельзя читать без смеха после «Казаков»... Неизъяснимая прелесть таланта».
Дата добавления: 2022-12-03; просмотров: 36; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!