ДЕТСКИЕ ЖУРНАЛЫ НА РУБЕЖЕ ВЕКОВ

 

В конце XIX века детские журналы демократизируются, обра­щаясь к читателям из рабочих семей. Публикуются произведения писателей-реалистов — сильные по эмоциональному воздействию и социальной направленности рассказы, повести, очерки, сти­хотворения.

Продолжает выходить вплоть до 1917 года один из самых за­метных долгожителей среди детских журналов этого периода — «Задушевное слово» (1876— 1917, с трехлетним перерывом). В этом журнале сотрудничали такие широко известные авторы, как Л. Нар­екая, К.Лукашевич, Т. Щепкина-Куперник, А. Пчельникова. Прав­да, демократическая критика относилась к «Задушевному слову» скептически, называя его «гостинодворским» изданием, пропо­ведником убогих обывательских представлений.

Другой популярный журнал — «Игрушечка» (1880— 1912) — предназначался только для маленьких. Издавала его Т. П.Пассек. За свою довольно длительную жизнь журнал напечатал множе­ство произведений современных русских писателей, известных и малоизвестных. В каждом номере помещались сказки, заниматель­ные рассказы, стихи, биографии знаменитых людей, природо­ведческие очерки. Кроме того, в журнале были отделы «Игры и ручной труд», «У рабочего стола». Специальный раздел «Для ма­люток» печатался более крупным шрифтом.

Каждые две недели выхолил журнал «Светлячок» (1902—1920), редактором и издателем которого был писатель А.А.Федоров-Да­выдов. Предназначался этот журнал детям младшего возраста. Боль­шая часть его материалов носила чисто развлекательный харак­тер, что вызывало нарекания демократической критики. Сильной стороной этого издания признавались его многочисленные при­ложения — игры, забавные игрушки, поделки, которые должны были изготавливать сами дети.

Великолепно иллюстрированным изданием для детей средне­го возраста был журнал «Тропинка» (1906— 1912). В оформлении его принимали участие такие известные художники, как И.Би-либин, М.Нестеров. С самого начала в журнале сотрудничали А. Блок, К. Бальмонт, А. Ремизов. На его страницах часто появ­лялись фольклорные сказки, легенды, былины в обработке пи­сателей.

Для детей среднего и старшего возраста издавался журнал «Маяк» (1909—1918). Был в нем и специальный отдел для ма­леньких. Редактировал журнал И. И. Горбунов-Посадов — писа­тель, последователь идей Льва Толстого. И сам Толстой предо­ставлял свои детские произведения этому изданию. Демократи­ческая идеология привлекала к журналу соответствующих авторов. В нем печатались, например, Н. К. Крупская (рассказы «Мой пер­вый школьный день», «Лёля и я»), Демьян Бедный и ряд авторов близкого им направления. Новаторскими для детской журнали­стики стали рекомендательно-библиографический отдел и раз­дел «Письма наших читателей и ответы на них», печатавшиеся в «Маяке».

 

МАССОВАЯ ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

 

Во второй половине XIX — начале XX века бурный рост массо­вой детской литературы приобрел поистине катастрофический характер. Причин этого негативного процесса было несколько. Во-первых, усилился коммерческий интерес к книгоиздательству для детей, что было связано с развитием российского капитализма. Во-вторых, еше в 60-х годах развернулось жесткое цензурирова­ние детской литературы демократического направления (запре­щены «Детский мир» Ушинского, русские народные сказки, из­данные для детей Афанасьевым). Книга «Для чтения. Сборник по­вестей и рассказов, стихотворений и популярных статей для де­тей» (1866) известных суфражисток Е.И.Лихачевой и А.И.Суво­риной была названа «нигилистической», их перевод «Путешествия к центру Земли» Ж. Верна также подвергся санкциям. Лучшие об­разцы детской литературы создавались писателями, далекими от официальной идеологии, что мешало их выходу к читателям.

В-третьих, негативно сказалось возросшее влияние казенной пе­дагогики на детскую литературу. В 80-х годах система народного образования сковывается рядом реакционных законов, церковь и политическая цензура выполняют роль «узды свободомыслия». Детская литература становится орудием политики и идеологии. Желая видеть в произведении максимально насыщенное казен­ной моралью содержание, руководители народного образования проявляют снисходительность к низкому художественному каче­ству. Детская книга превращается в дидактическое пособие, теря­ет эстетическую ценность.

Указ о раздельном обучении узаконил социальное расслоение детей, что повлекло за собой образование нескольких псевдоли­тератур, предлагающих «кухаркиным» детям одну модель жиз­ни, а дворянским — другую. Один из примеров — сказка «Куколь­ный бунт» А.А.Федорова-Давыдова, с ее буржуазно-мещанской моралью. Главные герои сказки, дети Таня и Боря, — ужасные злодеи, с точки зрения «людишек» разного кукольного звания. Куклы организуют заговор, чтобы судить детей за отломанные головы, оторванные хвосты, расплавленных оловянных солдати­ков и прочие страшные преступления. Сказка должна научить «гос­под» Таню и Борю гуманно обращаться с подвластными им иг­рушками. В свою очередь маленькие читатели низкого происхож­дения могут найти в этом произведении поучительные примеры из жизни честного бедняка, который дорожил каждой игрушкой и даже с помощью игрушки и шарманки поднял на ноги внука — нынешнего учителя «господина» Бори. Оригинальный сюжет опош­лен лицемерной моралью, герои-люди в психологическом плане мало чем отличаются от кукол, плохо скопированный с разговор­ной речи язык только усиливает впечатление фальши этой сказки. Впрочем, сказка возвращается: по ее мотивам ныне ставят спек­такли для малышей.

Ревнители воспитания в духе «чистой детской» охраняли детей от малейшего намека на трагические стороны жизни, боялись «излишнего реализма», всякого свободного от внешнего контро­ля чувства. Вкус и мораль обывателей стали общепринятым мери­лом литературы для детей. Произведения больших писателей вы­теснялись книгами К.В.Лукашевич, А.А.Вербицкой, В. П.Жели-ховской и др. Вместе с тем «массовые» писатели, не обладая цель­ным, глубоким мировоззрением, легко заимствовали модные идеи, подчас опасные для юных читателей. Так, Желиховская пропаган­дировала оккультно-эзотерическое учение.

Писатель Ю.Н.Тынянов вспоминал о дореволюционной дет­ской литературе, в которой «не было детей, а были только лили­путы», о поэзии, которая «отбирала из всего мира небольшие предметы в тогдашних игрушечных магазинах, самые мелкие под­робности природы: снежинки, росинки, — как будто детям пред­стояло всю жизнь прожить в тюремном заключении, называе­мом детской, и иногда только глядеть в окна, покрытые этими снежинками, росинками, мелочью природы... Улицы совсем не было, как будто дети жили только на даче, у взморья, таская с собой синие ведерки, лопатки и другую рухлядь. Поразитель­ное противоречие было между действительными детскими игра­ми, всегда преследовавшими какую-то определенную цель, до­стижение которой вызывало страсти, споры и даже драки, и этим бесцельным времяпровождением лилипутов» (очерк «Корней Чуковский»).

Массовая литература первых десятилетий XX века породила настоящий феномен, имя которому Лидия Алексеевна Чарская (1875—1937). Под этим псевдонимом актриса Александрийского театра Л. А. Чурилова написала около 80 книг для детей и юноше­ства. Чарскую боготворили юные читатели всей России. Два жур­нала для младшего и старшего возраста издательства М.Вольфа питались «задушевностью» этой сентиментальной писательницы, печатая на своих страницах ее стихи и рассказы, сказки и пьесы, повести и романы. Однако еше в 1912 году К.Чуковский в одной из своих критических статей с блеском доказал, что Чарская — «гений пошлости», что в книгах ее все «машинное» и особенно плох язык. Нынешние переиздания Чарской не вернули ей былой популярности.

И все-таки нельзя не признать большого влияния Чарской на детей и подростков той эпохи. Л.Пантелеев вспоминал о своем «горячем детском увлечении этой писательницей» и изумлялся тому, что много лет спустя его постигло глубочайшее разочарова­ние, когда он сел перечитывать какой-то ее роман: «Я просто не узнал Чарскую, не поверил, что это она, — так разительно не­схоже было то. что я теперь читал, с теми шорохами и сладкими снами, которые сохранила моя память, с тем особым миром, ко­торый называется Чарская, который и сегодня еще трепетно жи­вет во мне. <...> И вот я читаю эти ужасные, неуклюжие и тяжелые слова, эти оскорбительно не по-русски сколоченные фразы и не­доумеваю: неужели таким же языком написаны и "Княжна Джа-ваха", и "Мой первый товарищ", и "Газават", и "Щелчок", и "Вторая Нина"?.. Так и живут со мной и во мне две Чарские: одна, которую я читал и любил до 1917 года, а другая — о кото­рую вдруг так неприятно споткнулся где-то в начале тридцатых...» А далее детский писатель, вопреки профессиональному развенча­нию кумира, признался все-таки в неизменной любви и благо­дарности Чарской «за все то, что она мне дала как человеку и, следовательно, как писателю тоже».

Несмотря на примитивность литературной техники, именно Чарская создала образ, ставший детским символом эпохи 1900— 1910-х годов, в романе «Княжна Джаваха» (1903), за которым последовали и другие произведения с той же героиней. В образе юной горянки княжны Джаваха Кавказ и столичная Россия обра­зовали весьма привлекательный союз. В сравнении с Диной из тол­стовского «Кавказского пленника» княжна Джаваха — идеальная героиня совсем другого типа: она аристократка по рождению и духу, вместе с тем она скромна, к тому же умеет пользоваться свободой и принимать ограничения жизни с одинаковым досто­инством. Джаваха противопоставлена другим персонажам Чар­ской — феям и королевнам. Она — «реальная» девочка, действую­щая то на экзотическом фоне своих родных гор, то в обстановке самой что ни на есть обыденной — закрытого института. Но она приходит на помощь как фея и держится с изысканной простотой как настоящая королевна. В горской «дикости» княжны угадывает­ся будущая петербургская «цивилизованность»; лучшая ученица умеет обуздать свои страстные чувства и посвятить себя служению другим. Она «зашифрована», в ней есть тайна.

Впервые в России герой детской книги стал культовым пер­сонажем поколения. Важно, что это оказался не герой, а героиня: в детской литературе активизировалась тендерная проблематика, изменился тип девочки-героини и связанная с этим типом сюже-тика. О ней слагала стихи юная Марина Цветаева («Памяти Нины Джаваха» (1909). Смерть княжны Джаваха ознаменовала конец це­лой эпохи, поклонники «нашли» ее могилу и приносили на нее цветы.

Несмотря на все нападки, писательница пережила свою эпо­ху, а дети советских поколений продолжали тайком читать ее про­изведения. Популярные книги были изъяты из библиотек, давно исчезли из магазинов, но дети не хотели с ними расставаться. В 1940 году один из педагогов писал: «В шестом классе ходит по рукам книга, собранная тщательно по листочкам и вложенная в папку. Ходит от девочки к девочке, бережно передается из рук в руки "Княжна Джаваха" Чарской. В том же классе гуляют растре­панные, засаленные от долгого употребления выпуски Шерлока Холмса. Это "сокровище" мальчиков». Подобные сокровища пере­давались по наследству. Известная исследовательница детской ли­тературы Е.Е.Зубарева (1932 — 2004) вспоминала, как в детские годы зачитывалась книгой Чарской, переписанной от руки ее ма­терью, когда та была еще школьницей.

Читая сегодня, к примеру, сказки Чарской из сборника «Сказки голубой феи» (1907) — «Живая перчатка», «Царевна Льдинка», «Дуль-Дуль, король без сердца», «Три слезинки королевны» — можно хотя бы отчасти понять природу ее феноменального успеха. По-видимому, Чарской удалось, используя только штампован­ные приемы, выразить собственную, не заимствованную веру в добро. Ее сказки действительно дышат наивной сентиментально­стью, часто невозможно слащавы, но при этом способны отве­чать добрым чувствам читателя и даже ставить перед ним доста­точно серьезные вопросы нравственности.

Массовая детская книга процветала и за рубежом, откуда в Россию широким потоком шла литература, не опасная с точки зрения цензуры, но вредная для настоящего духовного развития детей. Дешевые переводные книжки заполонили российский ры­нок на рубеже веков, их трафаретная форма служила образцом для отечественных ремесленников от литературы.

Впрочем, есть примеры использования таких образцов со­здателями ныне классических книг для детей. Так, Чуковский, беспощадно расправлявшийся с литературой «для дикарей» в критических статьях, затем возьмет арсенал ее штампов и соз­даст на их основе ряд сказок-пародий на буржуазно-мещанское чтиво.

Польза «массовых» книг для дальнейшего развития детской литературы состояла в окончательной дискредитации художествен­ных приемов, превратившихся в штампы, и в подготовке к реши­тельному обновлению искусства для детей.

 

ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА 20-30-х ГОДОВ В СССР

 

20-30-е годы XX века — период возвращения на очередном историческом витке к модели огосударствленной культуры; неда­ром появились выражения «советское искусство», «советский пи­сатель», «социалистический реализм». Вера в строительство ком­мунизма в разоренной стране была явной утопией, но эта вера породила выдающуюся литературу, в том числе и детскую.

Писатели, осознававшие себя гражданами уникальной стра­ны, воодушевлялись тем, что прекрасный новый мир будет по­строен не по законам политэкономии, подобно уходящему в про­шлое капитализму, а по законам искусства, которое должно про­никнуть в глубины сознания грядущих поколений, воспитать «но­вого человека». Утопический авангардизм охватывал в 20-е годы многих литераторов, художников и педагогов. Так, пионеры при­нялись читать роман-утопию А.Богданова «Красная звезда», на­писанный еще в 1908 году и раскритикованный «старыми» интел­лигентами. Фантаст изобразил марсианский «Дом детей»: там не делают различий между детьми по возрасту и полу, там считают дефектом воспитания слово «мое» в устах ребенка, а мальчика, ударившего лягушку палкой, в назидание бьют той же палкой. Семьи в марсианском обществе нет, ее заменяет коммуна; роди­тели, иногда посещающие «Дом детей», становятся на время вос­питателями для всех. Цель воспитания — изжить в детской душе «атавистические» чувства индивидуализма, личной собственно­сти и привить чувство единства с коллективом. Результат воспита­ния ясен из призыва мальчика оросить на освоение Венеры тыся­чи людей: «Пусть девять десятых погибнет... лишь бы была одер­жана победа!» Явные отголоски богдановской утопии слышны на страницах пионерской периодики 20—начала 30-х годов.

Наряду с радикалистскими тенденциями в литературе продол­жает развиваться реалистическое направление. Оно тяготеет к эпи­ческому изображению эпохи и народа, а в эпосе сохраняются тра­диционные духовные основы, прежде всего христианские.

Вопрос о христианстве на страницах советских книг 20-х годов решался не без колебаний. С одной стороны, велась агрессивная антирелигиозная пропаганда. С другой, некоторые авторы, при­нимавшиеся за пропаганду, вспоминали о детской вере с таким теплым чувством, что их отрицания Бога звучали фальшиво. Цен­нейшее качество русской литературы раннего советского периода заключается в сохранении основы религиозного мировосприятия некоторыми писателями, создателями «пролетарской», т.е. атеи­стической по декларируемому принципу культуры.

Нередко детской литературой занимались писатели и редакто­ры, доверявшие так или иначе своему религиозному чувству. Алек­сей Еремеев (псевдоним — Л.Пантелеев) в автобиографической книге «Я верую», вышедшей только в 1991 году, назвал некото­рых из них: Самуил Маршак, Тамара Габбе, Евгений Шварц, Вера Панова, Даниил Хармс, Александр Введенский, Юрий Вла­димиров. О себе же сказал: «Язык, на котором я пишу свои книж­ки, — эзопов язык христианина». С ними работали, дружили, не­редко помогали им в беде убежденные атеисты (например. Лидия Чуковская и Иван Халтурин).

Пожалуй, наиболее открытое приобщение детей новой страны к христианскому этосу состоялось благодаря Александру Неверову (1886—1923). Бывший сельский учитель, принявший большевизм «с крестьянским уклоном», создал повесть «Ташкент — город хлеб­ный» (1923). По сюжету двое детей отправляются из Поволжья в полусказочный Ташкент за хлебом для семьи, их ждет мучениче­ский путь и воздаяние — одному «хорошая» смерть, другому — жизнь и два пуда хлеба, привезенные домой, — на еду и на посев. Эта малая эпопея — литературный памятник беспризорным детям, жертвам страшного голода начала 20-х годов, и вместе с тем она во множестве мотивов развивает традиции апокрифических «хожений».

Этика Неверова имеет общее с этикой Андрея Платонова — автора «взрослой» повести «Котлован» (1930): оба писателя про­веряли мечту о «городе хлебном» вопросом, смогут ли жить в нем дети. Есть общее и с этической позицией Аркадия Гайдара: упова­ние на нравственное самостоянье ребенка, на его почти сказоч­ную силу, способную спасти мир от гибели.

Идея «века ребенка», питавшая энтузиазм деятелей детской литературы рубежа веков, в 20 — 30-е годы себя изжила, как и всякая утопия, и привела педагогов, художников, литераторов, да и обшество в целом (и в России и на Западе¹) к трагическому тупику.

В 30-х годах пестрота художественных тенденций сменилась еди­ным «социалистическим реализмом» — творческим методом, пред­полагавшим, что писатель доброволоно следует идеологическому канону изображения действительности. Ранний соцреализм исклю­чал тему дореволюционного детства. На это обстоятельство обра­тила внимание литературовед М.О.Чудакова: «В дело замены "ста­рой" России "новой" входила и необходимость зачеркнуть свое личное биографическое прошлое — тема детства (разрядка ав­тора. — И.А.)... в 20-е годы для многих оказалась под запретом. "Детство Никиты" Алексея Толстого странным островом стояло среди литературы тех лет, "оправданное" его возвращением, снис­ходительно помешенное в тот несовременный ряд, который от­крывался "Детскими годами Багрова-внука"; "Детство" Горького было "оправдано" ужасами этого детства; "Детство Люверс" Пас­тернака было вызовом, почти загипнотизированно принятым кри­тикой...»².

Едва освободившись от монархической цензуры, детская лите­ратура подпала под контроль и управление Наркомпроса (Народ­ного комиссариата просвещения) и других советских партийно-государственных органов. В конце 20-х годов были разработаны «Основные требования к детской книге», практически имеющие

 

' В начале 30-х годов австрийский психолог К. Г. Юнг. прежде чем покинуть Германию, резко обрушился на германских педагогов, видевших свою цель в воспитании личности: «Возгласами ликования приветствует итальянский народ личность дуче, другие народы стенают, оплакивая отсутствие великих фюреров. Тоска по личности стала настоящей проблемой... Зато Гиггог (еиюшсик (тевтонс­кая ярость. — И. А.) набросился на педагогику... откопал инфантильное во взрос­лом человеке и тем самым превратил детство в столь важное для жизни и судьбы состояние, что рядом с ним творческое значение и возможности зрелого возра­ста полностью отошли в тень. Наше время даже чрезмерно восхваляется как "эпоха ребенка". Этот безмерно разросшийся и раздувшийся детский сад равно­значен полному забвению воспитательной проблематики, гениально предуга­данной Шиллером. <...> Как раз наше современное педагогическое и психологи­ческое воодушевление по поводу ребенка я подозреваю в бесчестном умысле: говорят о ребенке, но, по-видимому, имеют в виду ребенка во взрослом. Во взрослом застрял именно ребенок, вечный ребенок, нечто все еще становящееся, никогда не завершающееся, нуждающееся в постоянном уходе, внимании и воспи­тании (курсив автора. — И. А.). Это часть человеческой личности, которая хотела бы развиться в целостность. Однако человек нашего времени далек от этой цело­стности, как небо от земли».

Таким образом, «век ребенка» в Европе закончился с наступлением идеоло­гии фашизма.

- Чудакова М.О. Без гнева и пристрастия: Формы и деформации в литератур­ном процессе 20—30-х гг. // Чудакова М.О. Избр. работы: В 2 т. — М., 2001. — Т. 1. Литература советского прошлого. — С. 327.

силу закона. Основанный в 1933 году Детгиз (Детское государ­ственное издательство) получил монополию на формирование детской книжности в стране. Был положен конец альтернативам издательских программ.

Контроль способствовал наметившемуся еше в начале 20-х го­дов свертыванию темы семьи. Об этом можно судить на примере творческой судьбы сестры Ленина — Анны Ильиничны Ульяно­вой-Елизаровой (1864— 1935). Еше учась на Бестужевских курсах, она мечтала стать детской писательницей. Начала с рассказов («Ка-рузо» — в журнале «Родник», 1896, № 6), с 1898 года участвовала в создании серии «Библиотека для детей и юношества» при тол­стовском издательстве «Посредник», занималась переводами дет­ских книг. В начале 20-х годов рецензировала детские издания. То немногое, что ей удалось создать (время поглощала партийная работа), было связано с «мыслью семейной» и восходило к тол­стовскому литературно-педагогическому опыту. В конце же 20-х годов ее произведения были раскритикованы за «сантименталь­ное содержание», «идеализацию любви детей к своим родителям». Впоследствии широко известным стал цикл коротких рассказов Ульяновой-Елизаровой «Детские и школьные годы Ильича» (1925), которые соединены все тем же «сантиментальным» мотивом. Все прочее было предано забвению.

Мало-помалу «перегиб» в отношении семейной темы исправ­лялся, прежде всего в поэзии для малышей З.Н.Александровой, С. В. Михалкова, Е. А. Благининой. Стихотворение Благининой «Вот какая мама!» было написано в 1936 году, а три года спустя оно дало название книжке, принесшей поэтессе славу; этот сборник стихов об идеальном мире традиционной семьи знаменовал со­бой начало очередного поворота литературного процесса.

И все-таки творчество интимно-семейного звучания было вы­теснено на периферию литературно-издательского процесса, на первом плане оказалось творчество на темы общественные, для публичного исполнения. В детской поэзии преобладали марши и речевки, в прозе — пропагандистские статьи и рассказы «с места событий», в драматургии — агитационные пьесы. Жанр диалога все меньше напоминал этическую беседу и все больше — обще­ственный диспут, который легко разыграть в агит-театре. Диалог, кроме того, сделался приемом лингвопоэтической игры (сравним стихотворения «Что такое хорошо и что такое плохо» В. В. Мая­ковского и «Так и не так» К.И.Чуковского).

«Новая» детская литература в советских условиях утратила пен­ное качество, разработанное в постромантический период, — интимность, правда, зачастую переходившую в слащавую «заду­шевность». Любовь к «прекрасной меланхолии», воспетая осново­положниками русской литературы для детей — Карамзиным, Жуковским, оказалась в изгнании.

Детская книжность в 20 —30-е годы оставалась одним из при­станищ неонародников, потерпевших поражение. В детские биб­лиотеки и издательства, как в новое подполье, уходили люди, преданные не Октябрю, а Февралю, интеллигенция, сформиро­вавшаяся в культурных традициях, унаследованных от русских шестидесятников. Они иначе понимали ценность труда, свободы, личности. Они обслуживали государственный идеологический за­каз, но вносили в работу личные мысли и настроения. Борьба за «новую» детскую литературу в эти годы была последним проти­востоянием социал-демократов первого призыва и членов РСДРП(б). Победа большевиков была временной и неполной. Специалисты, составившие само представление о «новой» детской литературе на основе добольшевистской идеологии, производили отбор про­изведений, которые вошли ныне в советскую детскую классику. Огромный вклад этих подвижников в культуру еше не до конца осознан.

Вместе с тем далеко не все сберегаемое наследие нашло спрос в детской аудитории первых советских десятилетий. Иван Игнать­евич Халтурин (1902— 1969), уважаемый в писательской среде ре­дактор и историк детской литературы, создатель петроградской советской периодики для детей, утверждал: «Старая детская лите­ратура перестала существовать не потому, что она была приоста­новлена насильственным путем. Никто не закрывал старых дет­ских журналов, никто не запрещал писать старым писателям: им просто нечего было сказать новому читателю». При отсутствии за­претов уже в 1919 году не выходит ни один дореволюционный детский журнал. Новые журналы и газеты, хотя их было немного, а их тиражи и литературно-оформительский уровень заметно ус­тупали известным маркам, полностью вытеснили старую перио­дику: читатели, мечтавшие о будущем, предпочитали советские издания. Недаром в дискуссиях 20-х годов о сказках, вымысле, «веселой» книжке вопрос о новом читателе был ключевым.

Резко возрос авторитет ребенка-литератора. Считалось, что творчество юных корреспондентов заслуживает внимания со сто­роны не только читателей, но и «органов». При этом выяснилась разница в подходе к детским опусам. Горький и его последователи настаивали на литературной правке сочинений юных авторов; иначе говоря, предлагался канон взрослой литературы. Чуковский же и его сторонники, напротив, ценили детское творчество в его пер­вичной, не искаженной взрослыми «улучшениями» форме, при­знавая за ним право называться все же искусством, сродни фоль­клору. Стихотворение Чуковского «Закаляка» явилось своего рода манифестом в защиту стихийного детского творчества.

Государство взяло под опеку детские литературные кружки и способствовало созданию «армии» юнкоров. Дети наивно радова­лись появлению своих имен в печати и не задумывались о послед­ствиях своих писем и публикаций, а последствия нередко были трагическими. Глядя на старших, они усвоили приемы «пробива­ния» своих творений в печать, пытались манипулировать взрос­лыми с помошью угроз. Пишущие дети размножились до такой степени, что низкое качество «продукции» юнкоров и их сомни­тельное моральное состояние потребовали наконец публичного осуждения. Накануне войны итог выращивания детей-писателей подвела, не убоявшись репрессий, методист М.Яновская: «Отку­да же это зазнайство, бесконечная самоуверенность и самовлюб­ленность? Откуда такая заносчивость — кто виноват во всем этом? Ответ напрашивается сам собою: виноваты взрослые, которые руководят литературным детским творчеством...»

Как было принято, поиск виноватых избавлял от нужды сис­темного анализа ошибочной стратегии. Так интерес писателей к творческому сознанию ребенка, вспыхнувший на рубеже веков, перешел в 30-е годы в самоунижение перед сомнительной славой юного автора и попытку вернуться к педагогической норме.

Недоверие теперь вызывали и произведения в манере детского речетворчества. Даже К.Чуковский, высоко ценивший веселую поэзию, назвал «антихудожественным сумбуром, который не имеет никакого отношения к юмору, ибо переходит в развязность», стихи Д. Хармса в шестом номере журнала «Чиж» за 1939 год: «Гы-гы-гы / Да гу-гу-гу, / Го-го-го / Да бах-бах!»

В тревогах рубежа 30—40-х годов, когда официально было пред­писано создавать произведения на темы труда и обороны, восторги в адрес пишущих детей исчезают из печати. Детская книга стала почти сплошь дидактичной, актуализирован был образ автора — мудрого и сильного взрослого.

Советская детская литература (наряду с эмигрантской) яви­лась наследницей так называемой «новой» детской литературы, разные программы которой разрабатывались в дореволюционную пору. В послеоктябрьские десятилетия за основу была взята про­грамма А.М.Горького, сложившаяся в середине 10-х годов. Она была частью его грандиозного замысла — создать «пролетарскую» литературу. Цивилизованные формы с заданными «полезными» свойствами должны были вытеснить стихийно образовавшиеся фор­мы с комплексом традиционных свойств, несших детям как «пользу», так и «вред». Требовались молодые авторы и художни­ки, свежие примеры, чтобы создаваемая литература быстрее об­рела статус классики.

Горьковская программа была сначала подхвачена Чуковским, а затем Маршаком. Маршак с юных лет попал в окружение Горь­кого, был членом фольклористического кружка О.И.Капицы. Именно их идеи связи детской литературы с фольклором и всей мировой литературой легли в основу его обширной творческой и организационной деятельности. При этом Маршак подчерки­вал: «Я пришел к детской литературе через театр», — имея в виду ряд детских пьес, написанных вместе с поэтессой-декаденткой Е.И.Васильевой (Черубиной де Габриак). Модернизм с его игрой и верой в символы оказал воздействие на претворение задуман­ного великого дела.

После Октября язык детской книги быстро менялся, он похо­дил на аллегорический, пафосный язык нелегальных изданий ре­волюционных гимнов, пропагандистских статей, лозунгов, про­кламаций, на стихи и прозу сатирических журналов, басни и песни Демьяна Бедного. Советская литература для детей 20-х годов (в осо­бенности первые пионерские журналы «Барабан», «Юный строи­тель») была в значительной мере эпигонским продолжением про­пагандистской литературы революционеров-нелегалов. На этой поч­ве бурно развивалась сатира о детях и для детей (В. В. Маяковский, А.Л.Барто, С.Я.Маршак, С.В.Михалков), что возвращало лите­ратурный процесс к эпохе просветителей, к фонвизинским «не­дорослям».

Программа постоянно подвергалась воздействию стихии лите­ратурного процесса. Писатели хотя и вынуждены были принорав­ливаться к партийному контролю, все же оставляли за собой не­которую творческую свободу, находили в современности живую культуру и настоящее искусство. Е. А. Благинина писала о молодо­сти своего поколения:

...Вместе слушали Луначарского,

Брюсова,

Локса.

Вместе ломились в Политехнический, Чтобы насладиться Деревенской свежестью Есенина, Гипнотическим бормотаньем Пастернака, Набатным звуком Маяковского. Вместе жмурились в лучах бабелевского «Заката»,

Обожали Мейерхольда. Снисходили до Персимфанса, Слушали Баха, Распевочно читали стихи, Голодали...

История детской литературы сложно переплеталась с историей государства и политической борьбы, поэтому нередко диалог о зашедших в тупик общих вопросах продолжался в завуалирован­ной форме на страницах детских изданий. Возникала идеологичес­кая двуплановость произведения: план, предназначенный детям, играет роль завесы для настоящего смысла, скрытого в плане для «догадливого» читателя. Эзопов язык, развившийся в творчестве

Н. Г.Чернышевского, в дореволюционной рабочей печати сделался одной из стилевых тенденций детской литературы 30-х годов. Та­ково «веселое» стихотворение «Из дома вышел человек...», напи­санное Хармсом в мрачном 37-м году.

Новые сказки говорили из глубины подтекста нечто большее, чем то, что сознательно привносили авторы. Литературовед В. Н.Тур­бин свидетельствовал об эпохе своего детства: «Ни "Колымские рассказы" Шаламова, ни "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына, ни старательная повесть Лидии Чуковской «Софья Петровна» не пе­редают и сотой доли ошушения ужаса, охватившего страну в необъяснимые годы. <...> Странно: только детская литература 30-х годов, современная роковым событиям, как умела, смогла при­близиться к ожидаемой точности. И чем более фантастичны были описания приключений Буратино у Алексея Толстого или подви­гов доктора Айболита у Корнея Чуковского, тем точнее они ока­зывались. Создавался образ чудовища... под всепроникающим взгля­дом которого люди все же как-то живут, копошатся, да еще ухит­ряются и веселиться...»¹.

Объективность его воспоминаний ныне подтверждается: опуб­ликован дневник за 1932— 1937 годы московской школьницы Нины Луговской (книга «Хочу жить...» вышла в 2004 году). Теперь изве­стно, что дети чувствовали и понимали современность не менее остро, чем взрослые. Их нельзя было обмануть грубой пропаган­дой, такие читатели ждали от писателей произведений высокого идейного и художественного уровня.

Чем более авторитарной становилась русская культура, тем меньше оставалось места в пространстве образа героя для художе­ственного психологизма и, как следствие, ребенок изображался как маленький взрослый. Образ сводился к безличному знаку, сюжет — к формуле действия. В пропагандистской литературе вы­работался особый прием, который можно обозначить термином из словаря геометров — конгруэнтность фигур (масштабирован­ное подобие фигур при векторном расположении их относитель­но друг друга). Ребенок подобен взрослому во всем, направление его жизни строго параллельно жизненной устремленности взросло­го. Так, первый номер за 1932 год журнала «Малыши-ударники» открылся стихотворением А.Л.Барто «Октябрятская школьная»:

Отцы у станка и мы у станка.

Парта —

1 Турбин В. Н. Незадолго до Водолея: Сборник статей. — М.. 1994. — С. — 412 — 413.

станок наш.

Не молот тяжелый

мы держим в руках, а книгу, тетрадь, карандаш. Отцы берегут на заводе станки. В порядке

моя тетрадь. С мелом

в руке я стою

у доски, смело

иду отвечать.

Не только по возрастной «вертикали», но и по интернацио­нальной «горизонтали» сохраняется механоматематическое подо­бие (следующее в том же журнале стихотворение Барто «Октября­та всех стран» — о единстве образа жизни и помыслов детей рабо­чих из разных стран).

Были попытки исправить очередной «перегиб». Так, в 1940 году А. Бруштейн выступила в печати с критикой советской драматур­гии для детей: «...От автора требуют, чтобы герой-школьник был сделан не из плоти, а из мрамора своего будущего памятника, чтоб он отрезал от себя провинившихся перед обществом родите­лей, как ногти или локон волос, чтоб он не дрожал перед целой стаей тигров, бежавших из зоопарка, чтоб он был неспособен даже на такую незначительную погрешность, как опоздать на по­езд!..»

Пренебрежение психологизмом, требующим от писателя боль­шого мастерства и глубины мышления, обернулось расцветом массовой литературы с самыми грубыми стереотипами и шабло­нами.

С конца 20-х годов резко возросло количество публикаций на военную тему: государство использовало детскую печать в подго­товке к большой войне, в воспитании боеспособного поколения.

Политизации и милитаризации системы образования и дет­ской литературы в СССР способствовала книга «История Всесо­юзной Коммунистической партии (большевиков): Краткий курс» (1938), приписанная И.В.Сталину.

Несмотря на усиливающуюся мрачность, сменился преоблада­ющий пафос в литературе и искусстве. Пять лет спустя после Ок­тября библиофил и издатель А. М. Калмыкова, отметив расшире­ние детского книжного дела, указала на появление нового отдела детской литературы — юмористического. Целый ряд художников детской книги создавали свой стиль изображения детей — с весе­лой иронией и острой наблюдательностью (М. В.Добужинский, В.М.Конашевич, Н.Э.Радлов и др.). Художники-карикатуристы первыми начали утолять голод по веселой детской книге. Они ра­ботали в союзе с писателями, которым приходилось учитывать в литературной работе фактор графичности (Н.М.Олейников — знаменитый Макар Свирепый, а также Хармс, соревновавшийся с Маршаком в переводах из поэта-карикатуриста Буша, — посто­янные авторы детских журналов 20 — 30-х годов, разработчики со­ветского детского комикса). Веселая детская книжка — главное достижение послеоктябрьской литературы.

Впрочем, это достижение явилось итогом длительной подго­товки общественного вкуса к перемене слез на смех. Опорой этого переворота было «пушкинианство» модернистов — переосмысле­ние феномена национального гения и одновременно реакция на декадентство и кризис символизма (в творчестве А.А. Блока, А.А.Ахматовой, В.В.Розанова). Детгиз в 30-е годы проделал ог­ромную работу по пропаганде «веселого» Пушкина среди юных читателей. С.Я. Маршак написал статьи о Пушкине с той ясностью и живостью, которые делают их образцами литературной критики для детей. Потребность в радости, мудром, «детском» веселье пре­допределяла движение русской литературы в той ее части, кото­рая была адресована детям, — к «веселому» Пушкину.

Детская литература нуждалась в сильной поддержке со сторо­ны государства и получила ее в невиданных до того масштабах. Но в то же время детская литература стала заложницей идеоло­гии, что не могло не тормозить ее развитие. Она пережила второе рождение не столько благодаря Октябрю, сколько благодаря уси­лиям писателей, художников, критиков, педагогов и библиоте­карей еще в дооктябрьские десятилетия. Октябрь придал ей свою идеологическую окраску. Собственный же язык (а это главное в ис­кусстве) она получила раньше. Книги писателей советского пери­ода все еще переиздаются — и причина не в идейном содержа­нии, а в высоком искусстве. Русская детская книжность только в XX веке обрела полноправный статус литературы, пережила свой «золотой век» следом за «веком серебряным», в веке поистине «железном».

 

Максим Горький и «новая» детская литература

 

Работа М.Горького (1868—1936) в области детской литерату­ры поражает своей широтой, масштабностью. По замечанию Мар­шака «в литературном наследии Горького нет ни одной книги, целиком посвященной воспитанию... Однако едва ли найдется во всем мире еще один человек, который бы сделал для детей так много».

Статьи и выступления о детской литературе. Уже в первых своих газетных статьях (1895 — 1896) М. Горький тре­бовал обязательного изучения в школах лучших образцов совре­менной литературы, воспитания художественного вкуса у детей. Мысли о воспитании не оставляли писателя до конца дней, хотя он и не считал себя педагогом. Он был убежден, что «детей долж­ны воспитывать люди, которые по природе своей тяготеют к это­му делу, требующему великой любви к ребятишкам, великого тер­пения и чуткой осторожности в обращении с ними». В 1910 году в послании к Третьему международному конгрессу семейного вос­питания М. Горький формулирует свои требования к воспитанию детей. А в речи на заседании Лиги социального воспитания в 1917 году останавливается на целях воспитания: насыщение чело­века знаниями о мире и о нем самом, формирование характера и воли, развитие способностей.

Многое из сказанного тогда Горьким актуально и сегодня. На­пример, его мысли о воспитании, свободном от «указки государ­ства», его протест против использования детей как «орудия, силою которого государство расширяет и укрепляет свою власть». Горький ратует за радостное детство и за воспитание такого человека, для которого жизнь и труд — наслаждение, а не жертва и подвиг; а общество «подобных ему — среда, где он совершенно свободен и с которой его связывают инстинкты, симпатии, сознание величия задач, поставленных обществом в науке, искусстве, труде». Воспи­тание такого человека Горький связывает с ростом культуры и вы­двигает тезис: «Охрана детей — охрана культуры».

В той же речи М.Горький говорил о страшных нравственных последствиях войн, а также призывал не забывать о пагубном вли­янии на потомство увлечения родителей алкоголем и требовал принятия государственных мер против спаивания русского наро­да, так как, говорил он, потомство алкоголиков особенно вос­приимчиво к «впечатлениям болезненного порядка и не очень здорово психически».

Основа культуры народа — его язык; поэтому, считал Горь­кий, приобщение детей к народному языку — одна из важнейших задач воспитателя. У литературы здесь особая роль, ибо для нее язык — «первоэлемент... основное орудие ее и вместе с фактами, явлениями жизни — материал...».

В статье «Человек, уши которого заткнуты ватой» (1930) пи­сатель говорил о природной склонности ребенка к игре, в кото­рую непременно входит и словесная игра: «Он играет и словом и в слове, именно на игре словом ребенок учится тонкостям родно­го языка, усваивает музыку его и то, что филологически называ­ют "духом языка". Дух языка сохраняется в стихии народной речи.

Легче всего дети постигают «красоту, силу и точность» родного языка «на забавных прибаутках, поговорках, загадках».

В этой же статье Горький выступает и в защиту развлекатель­ной детской литературы. Ребенок до десятилетнего возраста, заяв­ляет писатель, требует забав, и требование его биологически за­конно. Он и мир познаёт через игру, поэтому детская книга долж­на учитывать потребность ребенка в увлекательном, захватываю­щем чтении.

Можно понять настойчивость, с которой М. Горький в 1930 году отстаивал право детей на детство и право их писателей на развле­чение своего читателя. Дети рассматривались тогда официальны­ми органами и педагогами как подрастающие «строители нового мира», которых нужно как можно скорее включать в конкретное дело «строительства». «Было бы и вредно, и даже преступно, — протестовал против этой поспешности Горький, — втискивать детей в "серьезное", слишком грубо насилуя их неорганизован­ную и податливую волю».

«Я утверждаю: с ребенком нужно говорить забавно», — про­должает М. Горький развивать эту принципиальную для него мысль в другой статье 1930 года — «О безответственных людях и о дет­ской книге наших дней». Статья была направлена против тех, кто считал, что забавлять ребенка с помощью искусства — означает не уважать его. Между тем, подчеркивал писатель, даже первона­чальное представление о таких сложных понятиях и явлениях, как Солнечная система, планета Земля, ее страны, может быть пре­подано в играх, игрушках, веселых книжках. Даже о «тяжелых дра­мах прошлого можно и нужно рассказывать со смехом. Пусть дети знают забавную историю о том, как идиотизм людей, которые заботились навеки утвердить свое личное благополучие, затруд­нял развитие общечеловеческой культуры, задерживал и личное культурное развитие командующих идиотов».

Очень нужны юмористические персонажи, которые явились бы героями целых серий, продолжает Горький свои рассуждения в статье «Литературу — детям» (1933). Здесь дана целая программа образования и нравственного развития подрастающего поколения. Писатель сетовал, что очень мало пока удачных книжек для млад­шего возраста, и изданы они ничтожными тиражами. Подчерки­вал, что книга должна говорить с маленьким читателем языком образов, должна быть художественной. «Дошкольникам нужны про­стые и в то же время отмеченные высоким художественным мас­терством стихи, которые давали бы материал для игры, считал­ки, дразнилки». Необходимо издать и несколько сборников, со­ставленных из лучших образцов фольклора.

М.Горький призывал издателей тщательно отбирать «наиболее ценные книги из мировой и советской литературы, как обшей, так и детской», привлекать к детской литературе «широкие кадры писателей, ученых и художников». Огорчался из-за того, что дети находятся за кругом внимания литераторов: «...сочинители как будто считают ниже своего достоинства писать о детях и для детей».

Как известно, Горький много работал с начинающими писа­телями; некоторые из них под его влиянием обратились к детской литературе. Он советовал молодым авторам читать народные сказ­ки (статья «О сказках»), ибо они развивают фантазию, заставля­ют начинающего литератора оценить значение выдумки для ис­кусства, а главное, они способны «обогатить его скудный язык, его бедный лексикон». И детям, считал Горький, крайне нужно чтение сказок, как и произведений других фольклорных жанров. В конкретные планы изданий детских книг он рекомендовал вклю­чать русские былины, греческие мифы, скандинавский эпос, сказ­ки из «Тысячи и одной ночи»; даже предлагал выпустить серию книг «Для чего и как люди создавали сказки».

М. Горький высказывал свое мнение о том, как строить образ героя в детской литературе: следует несколько преувеличить как хорошие, так и плохие его черты; более определенно, чем во взрос­лой книге, выражать авторское отношение к персонажам; в кни­гах для младшего возраста уместнее раскрывать характер героя через его поступки, а для детей постарше — показывать процесс ста­новления характера.

Свои взгляды М. Горький стремился воплотить в жизнь. Он стал инициатором создания первого в мире детского издательства и участвовал в обсуждении его планов, как и планов детских теат­ров. Он переписывался с молодыми писателями и даже с детьми, чтобы узнавать их запросы и вкусы. Он намечал темы детских книг, которые затем разрабатывались писателями и публицистами — популяризаторами науки. По его инициативе возник первый по­слереволюционный детский журнал — «Северное сияние».

Тема детства в произведениях М. Гор ь ко го. Рас­сказы писателя для детей публиковались еще до революции. Неко­торые из них печатались в периодически издававшихся сборниках «Знание», которые пользовались большой популярностью в де­мократической среде.

В 1913—1916 годах Горький работал над повестями «Детство» и «Влюдях», продолжившими традицию автобиографической про­зы о детстве. Однако Алеша Пешков, герой повестей, вряд ли мог бы сказать о своем детстве вслед за Николенькой Иртеньевым: «О счастливая, невозвратимая пора!» И дело не только во вне­шних обстоятельствах («золотое детство» в дворянской усадьбе и «свинцовые мерзости» провинциального городка). Принципиаль­но отличаются сами творческие задачи художников. Лев Толстой акцентирует внимание на внутренней жизни ребенка, на форми­ровании его личности под благотворным влиянием окружающих людей и обстоятельств. Горький все внимание направляет на со­циально-нравственное самоопределение героя, происходящее во многом благодаря противостоянию окружающим.

Мещанство было для Горького средоточием низменных побуж­дений, невежества, стяжательства, застоя. Хотя и в этой среде он выделяет людей, близких его душе, но среда в целом вызывала у него глубокую неприязнь. Многочисленные бытовые картины в «Детстве» убедительно работают на мысль писателя: если в чело­веке не убита живая душа, он найдет в себе силы вырваться из такой среды, изменить свою жизнь на более осмысленную.

Очень важен и многомерен в повести образ бабушки, Акулины Ивановны. Писатель типизировал конкретный образ своей бабуш­ки, которая отличалась умом и высокой нравственностью. Душев­ным богатством бабушка щедро делится с Алешей: «До нее как будто спал я, спрятанный в темноте, появилась она, разбудила, вывела на свет, связала все вокруг меня в непрерывную нить...» Акулина Ивановна крепко хранит в себе народные нравственные заповеди и старается приобщить к ним внука, чтобы в дальней­шей жизни он «злого бы приказу не слушался, за чужую совесть не прятался». От бабушки Алеша слышит и великолепную рус­скую речь, впитывает все то, что может дать растущему человеку народное творчество.

Но мещанская среда нередко губила людей. Дед, человек неза­урядный, становится самодуром, способным на самые жестокие поступки. Добрая, чуткая мать Алеши оказывается беззащитной жертвой, не способной защитить ни себя, ни своего ребенка. Ве­селый, талантливый Цыганок погублен злобными людьми.

Нравственное взросление Алеши, «выламывание» его из ме­щанской среды начинается с протеста против ее мерзостей и же-стокостей. У него возникает и романтическое стремление защи­тить слабых, забитых, угнетенных. Взросление человека в пред­чувствии битвы со «свинцовыми мерзостями» жизни тонко пока­зано в продолжении «Детства» — повести «В людях». Такой путь становления личности неизбежно приводит человека, по мысли Горького, к участию в революционном движении.

В рассказах писателя дети часто оказываются несчастными, обиженными, порой даже гибнут, как, например, Ленька из рас­сказа «Дед Архип и Ленька» (1894). Пара нищих — мальчик и его дедушка — в своих странствиях по югу России встречаются то с людским сочувствием, то с равнодушием и злобой. «Ленька был маленький, хрупкий, в лохмотьях он казался корявым сучком, отломленным от деда — старого иссохшего дерева, принесенного и выброшенного сюда, на песок, на берег реки».

Горький наделяет своего героя добротой, способностью к со­чувствию, честностью. Ленька, по натуре поэт и рыцарь, хочет заступиться за маленькую девочку, потерявшую платок (за та­кую потерю ее могут побить родители). Но дело в том, что пла­ток подобрал его дед, который к тому же украл казацкий кин­жал в серебре. Драматизм рассказа проявляется не столько во внешнем плане (казаки обыскивают нищих и выдворяют их из станицы), сколько в переживаниях Леньки. Его чистая детская душа не принимает поступков деда, хотя и совершённых ради него же. И вот уже смотрит он на дела новыми глазами, и лицо деда, еще недавно родное, становится для мальчика «страшно, жалко и, возбуждая в Леньке то, новое для него, чувство, за­ставляет его отодвигаться от деда подальше». Чувство собствен­ного достоинства не покинуло его, несмотря на нищую жизнь и все связанные с ней унижения; оно настолько сильно, что тол­кает Леньку на жестокость: он говорит умирающему деду злые, обидные слова. И хотя, опомнившись, просит у него прощения, но кажется, что в финале смерть Леньки наступает и от раская­ния тоже. «Сначала решили похоронить его на погосте, потому что он еше ребенок, но, подумав, положили рядом с дедом, под той же осокорью. Насыпали холм земли и на нем поставили гру­бый каменный крест».

Подробные описания душевного состояния ребенка, взволно­ванный тон рассказа, его жизненность привлекли внимание чита­телей. Резонанс был именно таким, какого и добивались револю­ционно настроенные писатели той поры: читатели проникались сочувствием к обездоленным, возмущались обстоятельствами и законами жизни, которые допускают возможность такого суще­ствования ребенка.

«Скучную и нелегкую жизнь изживал он», — говорит писатель о Мишке, герое рассказа «Встряска» (1898). Подмастерье в ико­нописной мастерской, он делает множество самых разных дел и за малейшую промашку его бьют. Но вопреки тяжести быта маль­чик тянется к красоте и совершенству. Увидев клоуна в цирке, он пытается передать свое восхищение всем окружающим — масте­рам, кухарке. Оканчивается это плачевно: увлекшись подражанию клоуну, Мишка случайно смазывает краску на сырой еще иконе; его жестоко избивают. Когда он, со стоном схватившись за голо­ву, упал к ногам мастера и услышал смех окружающих, то этот смех «резал Мишке душу» сильнее физической «встряски». Ду­шевный взлет мальчика разбивается о людское непонимание, оз­лобленность и равнодушие, вызванные монотонностью, серой буд­ничностью жизни. Избитый, он во сне видит себя в костюме кло­уна: «Полный восхищения пред своей ловкостью, веселый и гор­дый, он прыгнул высоко в воздух и, сопровождаемый гулом одоб­рения, плавно полетел куда-то, полетел со сладким замиранием сердца...» Но жизнь жестока, и назавтра ему предстоит «снова проснуться на земле от пинка».

Свет, идущий от детства, уроки, которые дают дети взрос­лым, детская непосредственность, душевная щедрость, бессреб­реничество (хотя часто им самим приходится зарабатывать на жизнь) — вот чем наполнены рассказы М.Горького о детях.

Десятилетний Пепе из «Сказок об Италии» (1906—1913) по­стоянно весел и беззаботен, «его все занимает: цветы, густыми ручьями текущие по доброй земле, ящерицы среди лиловатых кам­ней, птицы в чеканной листве олив, в малахитовом кружеве ви­ноградника, рыбы в темных садах на дне моря...» Мальчик пред­стает перед читателем как неотъемлемая часть прекрасной приро­ды. Из столкновений с жизненными заботами он пока выходит победителем. Теплым юмором полны описания его «подвигов»: доверчивая синьора поручила ему отнести корзину с яблоками, но он по пути подрался со сверстниками («ведь они начали сме­яться над моей матерью») и яблоки использовал в качестве мета­тельных снарядов. Брюки богатого американца очень пригодились Пепе: от его собственных штанов «на ногах оставалось совсем не­много». И он очень удивился, что американец недоволен таким оборотом дела: будь у Пепе столько брюк, он бы обязательно по­делился. Веселое лукавство и беззаботное озорство мальчика вы­зывают симпатию к нему у читателей, а взрослые, окружающие его в рассказе, гадают, кем он станет, когда вырастет: анархи­стом, поэтом... Но «всеми почитаемый Пасквлино говорит свое:

— Дети будут лучше нас, и жить им будет лучше!»

Сказки. Горьковские «Сказки об Италии» носят такое назва­ние условно: это рассказы о стране, в которой он провел долгие годы. (В 1921 году М. Горький уехал за границу, в частности, из-за обострившегося туберкулеза легких.) Но есть у него и подлинные сказки. Первые из них предназначались для сборника «Голубая книжка» (1912), адресованного маленьким детям. Вошла в сбор­ник сказка «Воробьишке», а другая — «Случай с Евсейкой» — ока­залась для этого сборника слишком взрослой. Появилась она в том же году в приложении к газете «День». В этих сказках действуют чудесные, умеюшие разговаривать животные, без которых ска­зочный мир не мог бы существовать.

Воробьишко Пудик летать еще не умел, но уже с любопыт­ством выглядывал из гнезда: «Хотелось поскорее узнать, что та­кое Божий мир и годится ли он для него». Пудик очень любозна­телен, все-то ему хочется понять: отчего деревья качаются (пусть перестанут — тогда и ветра не будет); почему это люди бескры­лые — им что, кошка крылья оборвала?.. Из-за непомерного лю­бопытства Пудик и попадает в беду — вываливается из гнезда; а уж кошка «рыжая, зеленые глаза» тут как тут. Происходит сраже­ние между мамой-воробьихой и рыжей разбойницей. Пудик от страха даже первый раз в жизни взлетел... Все кончилось благопо­лучно, «если забыть о том, что мама осталась без хвоста».

В образе Пудика ясно проглядывает характер ребенка — непо­средственного, непослушного, шаловливого. Мягкий юмор, не­броские краски создают теплый и добрый мир этой сказки. Язык ясный, простой, понятный малышу. Речь персонажей-птичек ос­нована на звукоподражании:

— Что, что? — спрашивала его воробьиха-мама.

Он потряхивал крыльями и, глядя на землю, чирикал:

— Чересчур черна, чересчур!

Прилетал папаша, приносил букашек Пудику и хвастался:

— Чив ли я?

Мама-воробьиха одобряла его:

— Чив, чив!

Характер героя в сказке «Случай с Евсейкой» посложнее, ибо герой и по возрасту старше Пудика. Подводный мир, где оказыва­ется мальчик Евсейка, населен существами, которые находятся друг с другом в непростых отношениях. Маленькие рыбешки, на­пример, дразнят большого рака — поют хором дразнилку:

Под камнями рак живёт. Рыбий хвостик рак жует. Рыбий хвостик очень сух. Рак не знает вкуса мух.

В свои отношения подводные жители пытаются втянуть и Ев-сейку. Он же стойко сопротивляется: они — рыбы, а он — человек. Ему приходится хитрить, чтобы не обидеть кого-нибудь неловким словом и не навлечь на себя неприятностей. Реальная жизнь Ев-сейки переплетается с фантастикой. «Дуры, — мысленно обраща­ется он к рыбам. — У меня по русскому языку в прошлом году две четвёрки было». К финалу действие сказки движется через цепь забавных ситуаций, остроумных диалогов. В конце концов оказы­вается, что все эти чудесные события Евсейке приснились, когда он, сидя с удочкой на берегу моря, заснул. Так Горький решил традиционную для литературной сказки проблему взаимодействия вымысла и реальности.

В «Случае с Евсейкой» много легких, остроумных стихов, охотно запоминаемых детьми. Еще больше их в сказке «Самовар», кото­рую писатель включил в первую составленную и отредактирован­ную им книгу для детей — «Елка» (1918). Этот сборник — часть большого плана писателя по созданию библиотеки детской лите­ратуры. Сборник был задуман книжкой веселой. «Побольше юмо­ра, даже сатиры», — напутствовал Горький авторов. Чуковский вспоминал: «Сказка самого Горького "Самовар", помешенная в начале всей книги, есть именно сатира для детей, обличающая самохвальство и зазнайство. "Самовар" — проза в перемежку со стихами. Вначале он хотел назвать ее "О самоваре, который за­знался", но потом сказал: "Не хочу, чтобы вместо сказки была проповедь!" — и переделал заглавие».

Действительно, в сказке нет «проповеди», но нравоучение без­условно содержится. Однако заключено оно в такую забавную, игровую форму, что воспринимается читателем легко и весело, без малейшего протеста. Герой сказки Самовар «и вправду, очень любил хвалиться; он считал себя умницей, красавцем, ему давно уже хотелось, чтоб Луну сняли с неба и сделали из нее поднос для него». Каждый персонаж этой сказки обладает своим голосом. Синий сливочник, из которого вылили все сливки, раздраженно говорит пустой стеклянной сахарнице: «Все пустое, все пустое! Надоели эти двое». А сахарница отвечает «сладеньким голосом»: «Да, их болтовня раздражает и меня». Чайник, чашки, самоварная тушилка общаются между собой только стихами, причем все пых­тят, фыркают... Самовар разваливается на кусочки — тут и сказке конец.

В одном из писем детям Горький замечал: «Я хотя и не очень молод, но не скучный парень и умею недурно показывать, что делается с самоваром, в который положили горячих углей и забы­ли налить воду». Однако этим смысл сказки, конечно же, не ис­черпывается; он приоткрывается маленькому читателю в финаль­ном бормотании тушилки:

Вот смотрите: люди вечно Жалуются на судьбу, А тушилку позабыли Надеть на трубу!

В сборнике «Елка» была напечатана и сказка Горького «Про Иванушку-дурачка». Чуковский рассказывал: когда речь зашла о сказочном тексте, где фигурировал бы этот фольклорный герой, Горький вспомнил сказку, слышанную им в детстве от бабушки. «И, не глядя ни на кого, даже словно конфузясь, стал рассказы­вать нам волшебную сказку о глупом Иванушке, который жил работником у медведя Михаилы Потапыча». Через несколько дней он записал ее и отдал для сборника.

«Про Иванушку-дурачка» — не просто запись фольклорного про­изведения, хотя и имеет подзаголовок: «Русская народная сказка». Это литературная, т.е. авторская, сказка, созданная на народной основе. Стиль и язык здесь — типично горьковские, а из фолькло­ра — характер юмора. Герой совершает столь нелепые поступки, что даже сердиться на него невозможно. Хозяин-медведь от души хохочет, когда Иванушка несет в лес снятую с петель дверь, кото­рую ему велели стеречь.

«Экой ты дурачок! Вот я тебя съем за это!» — заявляет медведь. А Ива­нушка отвечает: «Ты лучше детей съешь, чтоб они в другой раз отца-матери слушались, в лес не бегали!» Медведь еше сильней смеется, так и катается по земле со смеху!

Сказка много раз переиздавалась. В ней нашли свое отражение взгляды М.Горького на народную сказку как на неиссякаемый источник оптимизма и юмора, к которым необходимо приобщать и детей, а также его подход к литературной обработке фольклора.

Общественные идеи и творческие принципы М.Горького, его многообразная деятельность на ниве отечественной культуры лег­ли в основу дальнейшего развития детской литературы.

 

ДЕТСКИЕ ЖУРНАЛЫ

Значительную роль в становлении детской периодической печати после 1917 года, в очень трудное для страны время, сыграл основан­ный М. Горьким в 1919 году журнал «Северное сияние». В открывавшем первый его выпуск «Слове к взрослым» М. Горький писал: «В пред­лагаемом журнале мы — по мере сил наших — будем стремиться воспитывать в детях дух активности, интерес и уважение к силе ра­зума, к поискам науки, к великой задаче искусства — сделать чело­века сильным и красивым». Ввести читателя в невиданную жизнь, где «плавится темная руда прошлого, куются новые формы жизни и смелый взор человека смотрит в будущее уверенно», редакция пред­полагала с помощью писателей, способных объяснить 9— 12-летне­му ребенку смысл происходящего «талантливо, умело, в формах, легко усвояемых». Такими авторами в журнале были сам М. Горь­кий, А.П.Чапыгин, В.Я.Шишков, И.Я.Воинов.

Много внимания журнал уделял воплощению в жизнь горь-ковской идеи воспитания в детях уважения к творческому труду. В публиковавшихся очерках и статьях, рассказах и стихах неиз­менно присутствовала мысль, что труд — начало всех начал, со­здатель духовной и материальной культуры, главный творец че­ловеческой личности. Рассказы, сказки, научно-популярные очерки составляли содержание отдела «Клуб любознательных», тоже на­правленного на реализацию замысла воспитывать в детях уваже­ние к всепобеждающей силе человеческого разума. Однако далеко не все, что было задумано, было осуществлено. Как отмечают не­которые исследователи (И.Халтурин, Л.Колесова), журнал стра­дал декларативностью и нередко художественной примитивно­стью многих прозаических и особенно поэтических произведений. В нем почти невозможно было встретить индивидуальный, запо­минающийся образ, не было системы в отборе материалов. И все же это был первооткрыватель новой тематики в детской литерату­ре, причем на его страницах нашли воплощение и продолжение прогрессивные традиции русской детской литературы — стремле­ние приобщить маленького читателя к реальной жизни, внушить ему веру в человека, его силы и возможности. К сожалению, жур­нал просуществовал всего два года — из-за нехватки бумаги, и редакция его не смогла полностью реализовать свои замыслы.

В том же 1919 году возник и журнал «Красные зори». Хотя вы­шли всего два его номера, он интересен тем, что предпринял попытку установить тесную взаимосвязь с читателем. Впоследствии многие наши детские периодические издания широко использо­вали такую форму общения со своей аудиторией. При этом журна­ле создавался детский творческий актив, организован был сад-клуб. Однако непреодолимые в тот период материальные трудно­сти быстро положили конец интересным начинаниям. Подобная же участь постигала и многие другие то и дело возникавшие дет­ские журналы, искавшие новые формы и методы общения с чи­тателем: «Юные товарищи», «Барабан», «Юные строители».

Альманах «Воробей» появился в Петрограде в 1923 году. Глав­ной целью его организаторов было наметить направления^ по которым должна была развиваться детская литература. Возникло это издание при Студии детской литературы Института дошколь­ного образования. Здесь собралась группа писателей, вскоре со­ставившая основной костяк детской литературы советского пе­риода: В.Бианки, Б.Житков, Е.Данько, Е.Шварц, С.Маршак. Последнего, взявшего на себя наибольший труд по организации работы альманаха, глубоко не удовлетворяла «вневременность» многих его материалов. В попытках преодолеть разрыв с жизнью Маршак пришел к мысли создать детский журнал «Новый Ро­бинзон». Начались напряженные поиски форм подачи материа­лов, поиски авторов, в том числе и «взрослых» литераторов. Пер­вые большие успехи журналу принесла регулярно появлявшаяся на его страницах «Лесная газета», которую и набирали, и вер­стали по-газетному. Автором ее был Виталий Бианки, биолог по образованию. Как он признавался в эссе «Отчего пишу про лес», у него «была и осталась цель, одно желание, страстное, неудер­жимое: рассказывать, рассказывать, кричать, петь людям о ра­достях той жизни, которую они забывают, мимо которой прохо­дят равнодушно».

И в других разделах журнала нередки были материалы, ис­полненные столь же трепетного отношения к предмету изобра­жения, будь то художественная литература, обзор новых детских книг, рассказы о достижениях науки или повествование о путе­шествиях и географических открытиях. Их авторами выступали «бывалые люди», досконально знавшие то, о чем они рассказы­вали, и стремившиеся передать свою увлеченность детям. Здесь кроме В.Бианки начинали свою писательскую жизнь Б.Житков, М. Ильин и др. Авторами «Нового Робинзона» были и уже про­явившие себя литераторы — К.Федин, Б.Лавренев, Б.Пастер­нак, В.Каверин. Как отмечает историк детской литературы И.Лупанова, этот журнал стал местом рождения новых писате­лей, новых жанров, новых журнальных форм подачи материалов детям.

Получившие широкую популярность у детского читателя журналы «Чиж» (1928—1935) и «Ёж» (1930—1941) выходили в Ленингра­де в одной и той же редакции, во многом продолжавшей традиции «Нового Робинзона». «Чиж» предназначался малышам, а «Ёж» — детям постарше. Сотрудниками этих изданий и авторами были люди талантливые, яркие: С.Маршак, Н.Олейников, Е.Шварц, Б.Жит­ков, Е.Чарушин, литераторы, входившие в группу ОБЭРИУ — Д.Хармс, А.Введенский, Ю.Владимиров, Н.Заболоцкий, став­шие великолепными мастерами детского стихосложения. Они де­лали веселые, наполненные юмором, пародийностью и мягкой сатирой журналы. Однако при этом редакция их очень ответствен­но относилась к вопросам детского воспитания и стремилась не только формировать у своих читателей высокие морально-нрав­ственные установки, но и сделать их заинтересованными и дея­тельными участниками происходящих в стране событий. Такие задачи привели к тому, что в журналах появились произведения публицистического направления — соответственно возрасту чи­тателей. В оригинальной и острой очерковой форме Н.Олейни­ков, Б.Житков, М.Ильин старались рассказать детям о важных событиях, происходивших в стране.

На страницах «Ежа» печатались и произведения, которые мож­но отнести к жанру психологической детской прозы. Это, напри­мер, были рассказы Н.Заболоцкого, В.Каверина, Б.Житкова. Но­вые формы материалов заставляли редакцию искать и какие-то иные решения в их иллюстрировании и размещении на страницах журнала. Свое оригинальное слово здесь сумели сказать такие ху­дожники, как Н.Радлов, Н.Тырса, В.Лебедев, А. Пахомов. Мож­но сказать, что их деятельность художников-журналистов, обла­давших обширной эрудицией и отличным знанием происходив­ших вокруг событий, не имела до этого аналогов в детской пери­одике.

Публицистика вначале была основным жанровым направлени­ем московского детского журнала «Пионер». Он и задуман был как общественно-политическое издание для читателей пионер­ского возраста. С течением времени, однако, все большее место на его страницах начали занимать материалы общественно-художе­ственного характера. Большую роль в этом сыграл его редактор Б. Ивантер, который сумел объединить вокруг журнала лучшие литературные силы страны. На страницах «Пионера» можно было встретить имена К.Чуковского, С.Маршака, Р.Фраермана, К.Па­устовского, В.Каверина, Л.Пантелеева. Л.Кассиль опубликовал здесь свою широко известную повесть «Кондуит и Швамбрания». Тесно сотрудничал с журналом А. Гайдар. Он не только печатал на его страницах свои произведения («Пусть светит», «Голубая чашка», «Комендант снежной крепости», «Тимур и его коман­да»), но и активно переписывался и встречался с читателями.

Писательница Н.Ильина, ряд лет стоявшая во главе журнала, от­мечала, что произведения Гайдара, по существу, определяли ха­рактер этого издания.

 

---

Дата добавления: 2022-01-22; просмотров: 46; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!