Во время грозы у побережья Англии

Прошло шесть месяцев, как здесь я, на чужбине,

Живу один, а ты… в родных горах, в ложбине

Осталась, добрая моя, вздыхая и грустя,

Старушка славная! Ведь ты была – дитя.

И здесь, во Франции, во тьме, в часы ночные,

Я видел столько раз твои черты родные:

Заходишь в комнату тихонько в тишине,

И мёртвая, опять тревожась обо мне?

Когда могильщик спит, тайком ты из могилы

Встаёшь, о Доброта, Душа великой силы,

Издалека идёшь, и видно, по звездам

Тебя в ночи ведёт Господь, Отец наш, Сам…

Маран прошла уже, там нынче полнолунье,

Испания в ночи – смуглянка и колдунья,

Ты спросишь пастуха со стадом, там, у вод,

Где только лунный свет и звёздный небосвод,

Как Францию найти, а он тебе ответит:

«Смотри, моя звезда тебе в пути посветит…»

И думает, душой витая в вещих снах:

«Мадонна, нищенка иль призрак, лунный прах?»

Идёшь с улыбкою… Чешуйчаты, как змеи,

Остались позади, чернея Пиренеи,

Где нетерпение стремит людской поток

В курьерских поездах на север, юг, восток…

Приходишь!

Сыплется земля твоей могилы

На деревянный пол. О, этот звук унылый!

В одежде спрятана, в тончайшем полотне,

Могила шла с тобой без устали ко мне.

Опора страждущих! О, милосердный Боже!

Бывают жребии мистически похожи:

Ведь с нашей Родины, Господь её храни,

Ушли мы странствовать в одни и те же дни:

Ты боль свою в гробу, как в сундуке укрыла,

Мою ж со мной – несла морской стихии сила:

По океану плыл, где грозный вал бурлит,

А под водой – всегда покой могильных плит.

Но жизнь – лишь день один, каприз, игра узора…

Увидимся мы вновь… я знаю, очень скоро!

И в мире том, ином, хочу тебе служить,

Святая Доброта…

Как страшно должен стыть

Твой дом подземный: льда он, видно, холоднее,

Чтоб тело в целости твоё хранить вернее.

И о могиле мне старик сказал, смирен:

Не пахнет смертью там, не тронул тела тлен…

Святая! Как я мог тебя одну оставить

Средь сов – им только мрак полночный, жуткий славить,

Одну, и в холоде… Мой Бог! ты лишена

Той дружеской руки, что так тебе нужна:

Чтобы могла тебя укутать в одеяло,

Чтоб молоко тебе согретое давала,

Впускала светлые рассветные лучи,

Лампадку теплила, как оберег в ночи,

И голос не звучит у той плиты холодной,

В тревоге искренней, в печали безысходной,

Не спросит: чем помочь? спокойно ль нынче спать?

Бедняжка милая! Моя вторая мать!

Чу! Колокол звонит: то в сердце стон печали.

И в одиночестве застылом зазвучали

Воспоминания, мечты – летучий прах…

Ах, мавританочка – Коимбра, где ты, ах!

Дом золотой, где вдоль тропы цветёт татарник,

И песней соловьёв заполонён кустарник.

Твой это дом, и ты – сидящей у окна,

С улыбкой доброю своею мне видна.

Твой взгляд тревожный сквозь кустарника чащобу,

Следящий, как с утра спешил я на учёбу,

Чтоб дворик проходя, тишайший дворик ваш,

Как раз не угодил под чей-то экипаж.

Я вижу спаленку мою, всех комнат выше,

Воркуют голуби над ней, на самой крыше,

Часы, не торопясь, бьют глухо надо мной,

Как будто за стеной хрипит во сне больной.

И вижу я тебя январскими ночами:

При свете лампы шьёшь, порой же – со свечами.

И вижу я: твой сын, на ощупь он бредёт:

Тот взгляд невидящий, бровей крутой разлёт.

Прикрытый веками, как он сияет чисто

В очах у горлицы – цвет нежный аметиста.

Эмилио любим, с тобой тепло ему,

Да, этой горлице вольно в твоём дому.

И вижу девочку-дитя[1] я меж родными,

Чьё, нежного цветка, так мелодично имя,

Чьё имя, как твоё. Всё вижу, как вчера…

В пунцовом платье Мак идёт среди двора,

О, Маргарет[55], краса, цветущий алый мак!

Господь, позволь же мне её запомнить так!

И вижу взгляд, твой взгляд, о, свет благословенный,

Когда из церкви ты вернёшься от новены.

Под похоронный звон, под звон колоколов

Читаешь жития святых и часослов.

Привет студенческий – он для твоей кареты:

Плащи распахнуты, поклон, в руках – береты…

И вижу: Руй с тобой, твой сын – артиллерист,

И взгляд твой любящий – весь день слезой искрист.

И вижу я гвоздик благоуханных ноты:

По ним тебе играть мазурку и гавоты.

И вижу гнёзда: их надёжно дом хранит,

Там ласточки живут, весёлый клич звенит.

И вижу пруд, воды лазурно-чисты очи,

Лягушек жалобы, что изливают ночи,

И вижу рощи, где толпится беднота:

Ты смоквы всем даёшь, чтоб славили Христа.

И слышу экипаж звенит ночной, почтовый,

И вижу: стол накрыт в украшенной столовой.

И вижу я тебя: ты во главе стола,

Такая же, какой ты в эти дни была.

В глухом чепце, черты твои так величавы!

А локоны, как снег, они белы, кудрявы.

(На кладбище пойти – хоть прядку срежу я!)

И вижу Вашко[2], он серьёзен, грусть тая.

Благословенный дом!..

Оставь, себя не мучай.

Ведь в мире всё пройдёт, уйдёт с водой текучей,

И всё останется, и миру нет конца,

И бесконечна жизнь по замыслу Творца.

Всё вижу я окно, где ты стоишь – всё та же

(Но не секрет, что дом давно готов к продаже).

И Вашко тот же, грусть его из прежних дней

(Но, с кладбища придя, глядит ещё грустней).

И вижу спаленку, она осталась прежней

(Но помнится она мне всё же белоснежней).

Всё цело: и окно, и белый парапет

(Но я не тороплюсь теперь на факультет).

И в зале стол стоит, как встарь, красивый, длинный

(Но скатертью он не накрыт уже старинной).

На патине часов луч солнца не погас

(Но стрелки спят: на них один и тот же час).

И в лампе масло, и она глядится чинно

(Но свет её погас навек с твоей кончиной).

И дилижанс опять пройдёт, в тиши звеня

(Но не тебе смотреть на спорый бег коня).

Пройдут студенты вновь: в них блеск огня и пыла

(Но нет, не распахнут они плащей, как было).

И от новен идёт толпа людей других

(Тебя не вижу: нет уже тебя меж них).

И ласточки птенцов опять выводят вскоре

(Но трижды совершён их перелёт за море).

И погребальный звон в церквах по вечерам

(Но ты молиться не пойдёшь уже во храм).

Смоковницы твои, как встарь, близки к жилищам

(Но смоквы уж не ты теперь даруешь нищим).

Руй в форме воинской, ткань та же, не бледней

(Но знак отличия теперь иной на ней).

Лягушки всё кричат о боли, что есть мочи

(Но ты не слышишь их из мрака Вечной Ночи).

Эмильо скорбь унял и горе превозмог

(Но взгляд лучистый строг и очень одинок).

Ещё гвоздики здесь в саду посеял кто-то

(Другие ноты, не подходят для гавота).

Ещё я слышу плеск – рыдания пруда

(Но замутилась в нём с тех давних дней вода).

И Маргарет ещё – цветок, отрада взора

(Но прежний алый Мак, увы… уже сеньора).

Всё рдеют маки, всё дрожат в росе листы

(Но нет старушки, что польёт в саду цветы).

И ты, моя душа, ещё Долина боли

(Но лилиям не цвесть уже в моей юдоли).

Светает, я живу… (Но ты – уже мертва!)

Пройдя, пребудет всё…

Века летит листва…

Париж, 1891

Труп

Памяти Жозе де Оливейра Маседу,

Эдуардо Коимбра, Антонио Фугаса[1]

Когда смеркается, в тот час священный,

Когда, светясь, молочница-луна

Приносит молоко в дома Вселенной…

В часы вечерние, когда земля, хмельна,

Чудесного ждёт с верой изначальной;

И любятся пичуги допоздна…

Когда в монастыре в наряд печальный

Закутаются грустные монашки,

Когда цветы творят обряд венчальный.

Когда волнистый свет зальёт овражки,

И с неба глянут очи водяные,

И разбегутся звёздные ромашки.

И в те часы, тревожные, больные,

Когда Вселенная под пеленой

Сама себе страшна в часы ночные;

Я на холме, сливаясь с тишиной,

Мог видеть светлую слезу святую

Созданий, что уходят в мир иной.

И в ночь одну, по миру разлитую,

Увидел новую звезду на сини,

Поэта душу, душу золотую.

Он умер, путь прервав на середине,

Угасло сердце нежное поэта

Мелодией в старинном клавесине…

В нём жили и Ромео, и Джульетта,

Он странным был творением земным,

Орёл с душой голубки, полной света.

Овеян ветром смерти ледяным,

Я думал: всё едино, хоть злословь,

Хоть слёзы лей под небом кружевным.

И Эулалия, его любовь,

В Долине слёз осталась под ветрами

Оплакивать потерю вновь и вновь.

Ах, если б меж последними дарами

Был саван из волос его любимой,

Когда в гробу лежал мертвец во храме.

Вот у окна в тоске неистребимой

Стоит она, а косы золотые,

Как дым, по ветру медленно клубимый…

О вы, любимые мои Плеяды!

Вы приходите ставить паруса

В лагуны, где купаются наяды!

О, птицы, сладки ваши голоса!

Вы, травами с его простой могилы

Украсив гнёзда, славьте небеса!

Голубки лунные, что были милы

Поэта сердцу, вы, что так высоко

Блуждаете, порой теряя силы,

Вы к ветру, что замедлит у флагштока,

Крепите крылья и сопровождайте

Певца в струях воздушного потока!

Певцу-герою почести отдайте:

Вот он идёт, воздушный и прекрасный

Средь пены ласточек… О, не рыдайте!

Девчушки машут, светел взор их ясный.

Они проводят странника с земли

В тот мир, земным законам неподвластный.

А он идёт в немыслимой дали,

И вот, садится в лёгкую галеру,

Искрятся воды, словно хрустали…

В какую счастьем залитую сферу

Уносит душу смерть, и что там ждёт

Его – за чистую любовь и веру?

Да, новый день и новый труд грядёт…

Не призван ли возделывать он земли

Мариины… Кто знает наперёд?

Даровано такое счастье всем ли:

Вдали от грешников, среди крестьян

Трудись и сердцем светлый мир объемли;

Сей звёзды, лунным светом осиян!

А плачут, будто горе приключилось…

А ветер воет, стелется бурьян…

Смерть в ризы дождевые облачилась

И миро щедро льёт она с небес:

Причастие поэту, Божья милость.

Зачем же плакать, если он воскрес

Для новой жизни? Не рыдайте, горы!

Ты, ветер, не служи печальных месс!

Пусть скорбных родников умолкнут хоры,

Тростник не ропщет, словно проклиная,

Не шепчет море грустные укоры.

Достаточно, что плачет мать больная,

Что плачет Эулалия навзрыд,

Друзья печальны, друга вспоминая…

Невинный, светлою росой омыт,

Ты спать идёшь, оплаканный друзьями,

И Вечностью, как саваном, укрыт.

Ты, как дитя, в глубокой этой яме,

И кажется: боялись, погребая,

Что убежишь с ручьями, воробьями.

Спи, пусть цветы, головки нагибая,

С тобой пребудут: вечный щит цветной,

И ожиданья Вечность голубая…

Не трогает пещеры земляной

Ни пёс, ни волк, ни кондор белокрылый;

Могильщик – лучший зодчий под луной,

И вечные дома – его могилы.

Леса, 1885

Какая-то старушка

1

Вот парк «Четырнадцать крестов»[1] лежит вдали,

Старушка грустная идёт, вздыхая тяжко,

Нет лампы у неё, и звёзды не взошли…

Не оступись во тьме, не упади, бедняжка.

Напевы гибельны ветров порой ночною,

Кинжалы-молнии кровавят синеву!

Куда она идёт пустынной стороною,

Когда из Барры вихрь на юг несёт листву?

Куда она идёт, о, звёзды, вам видней!

И вы, о, пастухи, с горы всё рассмотрите:

Коль это призрак, то костры зажгите ей,

Коль ведьма, розмарин душистый воскурите!

Рассказывали мне: внимая безутешным,

Сама Пречистая, откликнувшись на зов,

Лишь в грозовую ночь спускается к нам, грешным,

Когда не слышен звук шагов и голосов…

Вот парк «Четырнадцать крестов» лежит вдали,

Идёт старушка там, и правильны, и строги,

Черты её, глаза так ярко расцвели,

Зажжённых свеч огонь хранит её в дороге.

Какая ветхая накидка вслед за ней

Волочится в пыли, всё вдовье достоянье.

Но ветер взвил её – и миллион огней:

Изнанкой звёздною небес зажгла сиянье!

Льёт свет на волосы её луны лампада,

Тускнеют, влажные, металлом льют, седы.

О, кудри снежные, о кисти винограда,

О, белый виноград, небесные сады…

А свет очей её растёт, растёт в округе,

Как зарево идёт, как лунный свет в горах.

К ней тянутся ростки, и юны, и упруги,

И лето южное блестит сквозь зимний прах!

Вот парк «Четырнадцать крестов» лежит вдали,

Идёт старушка там, высокая такая,

Слоновой кости стан, а очи – хрустали,

Как башня дивная, к нам близится, сверкая.

Нет, то не башня, там, вдали, в тени кустов,

Сноп света до небес во мраке первозданном,

Что через парк пустой «Четырнадцать крестов»

Проходит в эту ночь в сияньи несказанном.

Кормилица моя, нет от тебя секрета,

Скажу я на ушко, где локон тёмно-рус:

Ошиблась в ней и ты, она – не Матерь Света,

Храни же мой секрет, она[2]…

– О, Иисус!

2

Вот парк «Четырнадцать крестов» лежит вдали,

Но не старушка там, с огнями и крестами

Процессия: лампад сияют фитили,

Аниньяш Эйра[3] там, и гроб увит цветами..

ОДИН ПАСТУХ ГОВОРИТ:

«Аниньяш Эйра там! Теперь она бела.

Поплачьте, девушки: бела и отрешённа.

Смуглянка умерла! Бедняжка умерла!

Как птичка умерла, без крика и без стона.

«Когда ребёнком был, меня водила в школу,

Когда же вырос я: спешит житьё-бытьё!

Ах, танцы на току! Брал музыкант виолу,

И в хороводе я так целовал её!

«А годы шли и шли, и уходили годы,

Я глаз её больших не трогал взглядом вновь,

Я из села ушёл, росли мои невзгоды,

Я потерял её – судьбе не прекословь…

«Вот парк «Четырнадцать крестов» лежит вдали,

Аниньяш! В эту ночь, когда ветра всё злее,

О, Боже! То она идёт с родной земли!

О, Боже! Гроб её несут во тьме аллеи!

«Сеньоры добрые, что в чёрное одеты,

О, как устали вы и дышите с трудом,

Оставьте мне её, я подожду кареты…

Он мой, Аниньяш гроб, он – мой последний дом!

«Довольно молний мне, без свеч меня оставьте

Молиться за неё в её ночном пути!

Ветра, ко мне на грудь свой гнев скорей направьте,

И парк – свои кресты в кинжалы обрати!»

Сеньоры добрые, чьи траурны жакеты,

Опасливо спешат со свечками в руках,

Идут они гуськом, мерцают сигареты.

Я непонятен им: на лицах виден страх…

«Ветра, мои ветра! Аниньяш вы возьмите!

Из равнодушных рук возьмите: улетай!

Пусть к Богу полетит, вся в тёмном аксамите,

Холодных ручек жест – последнее прощай…

Порывистый скакун, что рыщет над долиной,

Нас с ней в седло возьми: мне больно сиротеть.

Хочу я с ней уйти в путь, бесконечно длинный,

С Аниньяш я хочу лететь, лететь, лететь…

«Восточный ветер, бриз, ты, горлиц уносящий,

Нас к Богу унеси, где синева ясна,

Хочу я с ней уйти сквозь эту тьму и чащи…

С Аниньяш я хочу уйти, куда она.

О, ветер северный, о шторм, летящий с юга,

Несите, как орлов, несите нас вперёд!

Нас подхватив, как бриг, и парус вздув упруго…

С Аниньяш я хочу, куда она идёт!»

3

Вот парк «Четырнадцать крестов» лежит вдали,

Старушка там бредёт, грустна, а ветер свищет!

Как хороши глаза, но светом изошли…

Куда идёт она, кого она здесь ищет?

Париж, 1891

Горести Анту

I. На отдыхе в одной деревне[1]

Когда сюда приехал, что со мною было!

Не знаю даже, что за хворь меня сушила,

И, может, все подряд пришли ко мне мытарства:

От немощей души пока что нет лекарства.

Страдаю всем: от раздражения до скуки,

И ни на йоту облегченья в этой муке!

Пускай толкуют, что погиб талант мой прежний,

Но в нервах дёрганых порой ещё мятежней,

Кровавых молний вспышки-спазмы сумасбродят:

Во мне мгновения Камоэнса восходят!

Хотел я приобщить себя к аскезе клира…

В сандалии одной торить дороги мира…

Я землю ел, пил ночь из лунного бокала,

Впадал в экстаз, душа чудесного алкала,

Начну беседу с кем: всё – мёртвые, могила…

Мне мерзки люди были, от вещей тошнило.

Носил в селе перчатки, чтобы ни к чему

Рукой не прикасаться. Вовсе не пойму:

Лишь руку протяну – а в горле уж комок,

Тошнит… Ни кисти винограда я не мог

Коснуться, ни цветка. Простите вы меня,

Крестьяне! Вы – чисты. Винюсь, себя казня.

Но боль меня вела своим путём тернистым,

Чтоб выжечь грязь стыдом, чтоб сердце стало чистым.

В душе моей добро, как прежде, заискрилось,

Заветов Божьих суть в ней грозно воцарилась.

Мне – в радость беднякам пот липкий утереть,

Стипендия моя – вся им, сейчас и впредь.

Бывало вечером, в разлив заката алый,

Иду я, под ноги вперяя взор усталый,

Пытаясь не топтать мурашек вереницы,

Которым день и ночь приходится трудиться.

Но всё же их давил, когда темнели дали…

И плакал от стыда, чтоб люди не видали…

Когда я выходил гулять в ночную мглу,

Облюбовал себе тогда одну скалу,

Она имела очертания плаща.

Я часто прятался за нею, трепеща:

Как падре-Океан, рыдаю, вопию,

Все голоса стихий вселились в грудь мою!

И думал, грешник, я: Сдержи ты, Иов, крики,

Другие стоны громче, горестны и дики!

Христос! Уйми свой хрип, замри, окаменей,

Христос! Другая боль встаёт – ещё сильней!

Всю ночь стонало сердце, так не спит больной

В палате!..

В госпиталь входите все со мной!

Вот, видите, кисты, их проколю копьём,

Всю боль былой надежды в них мы узнаём…

Разрежу дальше: здесь все краски волн морских.

О, монотонные валы сердец людских!

Желты, и сини, и черны, и в цвет оливы,

И пеной гноя поднимаются приливы…

Валы, где та луна, что путь ваш изменяет?

В которые часы отлив вас прогоняет?

Разрез раздвинем шире… Сколько разных болей!

Рак скуки, осложнённый язвой меланхолий!

Вот – ненависти гной сочится из души…

Его слезам не смыть, не тронь, не вороши.

Вот – крупный град обид прошёл по сердцу грозно,

И омертвела плоть, и язва гангренозна.

Свинцовые валы печали, сплина злого…

По детству ностальгия, как синяк, лилова…

Ожоги сердца: жажда света, как магнит,

Все молнии себе на гибель приманит…

Ах, сколько горя, Боже правый, сколько слёз!

И веру, и мечту солёный ток унёс…

Ах, сердце, как оно ещё живёт доселе?

Давно в нём жизненные силы оскудели:

Шквал скорби и тоски, и горестной заботы

Мертвит его… О, ужас…

И травил я шкоты,

Теряясь в океане на пути галер

К фантому Индии, к Бразилии химер!

Тщеславия Макбеты, Гамлеты отмщенья,

Безумья Лиры и Офелии прощенья,

Вы, Банко угрызений совести – усните…

Усни же, сердце…Но луна стоит в зените,

Но кровь моя кипит, переполняя вены,

Жар, градусов под сто… Как необыкновенны

Как ярки небеса! Всё небо в полных лунах!

Они парят везде: и в лужах, и в лагунах.

С востока к западу, впитавший блеск червонца

Весёлый мир укрыт под зонтиком от солнца.

О, жидкий изумруд на золоте песка!

Рожки звенят средь пуль: на бой идут войска!

Наполнить блеском жизнь, чтоб била через край!

Любовь, и слава, и война – ну, выбирай!

И столько пропастей заполнить надо мне

И столько рассказать вот этой тишине…

Ах, люди, если б в ночь, такую же блажную,

Систему исчисления создать иную!

Какой кошмар! Моя горячка мне страшна…

Борьба за жизнь? Ах, милый Дарвин, старина!

Уж лучше не родиться… Смерть, приди, приди!

А саван белый мне кивает впереди…

Прощай, мой дом! Прощай, мой кубок молока!

Был день тринадцатый, сошлось наверняка:

И горбуны, и негритянки, вой собачий,

И масло, что я пролил – это к неудаче…

Ты плачешь, Анту? Но, зачем? О чём? О ком?

О ком-то… Плакать сладко полночью тайком…

Ведь слёзы – пот души…Она тебе осталась:

Нерадостная радость, тихая усталость.

Что ж, ты умрёшь, уснёшь… Но жизнь ещё сияет,

И дрожь, и чувственность, и жажда обуяет

Мистической любви! Любить монахинь белых

И с ними умереть средь молний оголтелых

На дне провала!

Иисус! И никого окрест…

Я, грешный, думал: Иисус, страшней мой крест!

Страшнее мук твоих – страдание такое!

И это в месяц изумительный покоя,

Солнцестояния, ликующей природы,

Когда отрадны и закаты, и восходы,

Когда является гвоздика полевая,

Крестьяне лозы подстригают, напевая,

Когда, сгибаясь, как фиалки на стеблях,

Их внучки ловко косят травы на полях!..

А врач? Зачем… Моя болезнь – болезнь души.

Из-за жары гулял лишь вечером, в тиши,

Глотками втягивал я хмель смолы древесной,

Ходил дорогою Малейруш[2], всем известной,

Встречал работников плантаций и жнецов,

И дилижанс почтовый, полный бубенцов,

Порой смеялся встречь прохожим озорно,

И было там, да и сейчас там есть панно,

На маленькой часовне, возле старой груши:

На нём – в чистилище страдающие души.

Простая надпись, но пронзила сердце мне:

«Не забывайте нас, страдающих в огне!»

Грешно, а всё же мысли в голове теснятся,

Что рад бы муками я с ними поменяться.

Оставлю десять рейс[56]… А дальше по тропинке —

Гора из гравия виднелась на суглинке.

Стоял там крест, черней от влаги, чем графит,

На этом месте кто-то раньше был убит.

И был обычай: проходя издалека,

Оставить камень там, молясь за бедняка…

И каждый камень был – молитвы чьей-то след,

И никогда они не замолкали, нет!

Моления из камня, полные печали

За кости бедные звучали и звучали…

Я камень оставлял, а мысли по пятам:

«Ах, если б это я лежал убитый там…».

Шёл дальше, и тропинка вниз вела покато,

Никто меня не убивал…

И в час заката

Шли девушки с плантаций, пели, пели,

(Хотелось мне рыдать, я сдерживался еле…)

Когда я был вблизи, стихала болтовня,

Переставали петь, смотрели на меня,

И, поражённые моею худобой,

«Какой он немощный!» – шептались меж собой.

И мельника жена встречалась по пути:

На Ивовый родник случалось ей идти,

Прекрасна, как цветок, спешила за водой,

А голова из-за муки была седой…

– Вам лучше? – Так… Немного меньше тошнота…

– Пусть Вам помогут раны Господа Христа…

В местечке, что звалось Казал[3], вблизи дороги,

У дома, крытого соломой, на пороге

Слепой вдыхал тончайший аромат лугов…

Когда он слышал голоса и шум шагов,

Дрожащим голосом взывал, слеза во взоре:

«Мой добрый господин, взгляни на это горе!»

Ах! Горе мне! Слепой не видит, кто идёт,

Участия к его беде с надеждой ждёт…

И в довершенье я выслушивал тираду,

Знакомого врача – соседа Делегаду:

«Вам лучше не гулять, когда роса обильна», —

И в сторону, себе:

«Наука здесь бессильна».

О, сколь моя судьба злосчастная жалка!

Во всём старухи-смерти видится рука…

Мне колыбель, что гроб, несомый на погост,

А в новолунье серп повесили меж звёзд…

Вот, вижу: девушки жнут в поле у реки, —

Она средь них серпом срезает колоски!

А вид полей весной? Подобен он занозе —

Намёк на тление при мысли о навозе…

И горлица была моей душой летящей…

Агонией моей был вой еловой чащи…

Раскинут нитки льна отбеливать на пляже —

На саван мой пойдут мотки из этой пряжи…

А если плотники, подвыпив, шутники,

Куря и гомоня, проходят у реки, —

Я думал в час, как проходили мимо нас:

А, может быть, мой гроб закончили как раз…

Ложился наземь, вверх лицом, дрожал в ознобе

И думал: так лежать мне предстоит во гробе…

Меж спазмом сумерек и обмороком ночи,

В тот христианский час, что молнии короче,

Меж шёпотами вечера, меж «чёт» и «нечет»,

Что дрозд или щегол из тени прощебечет,

Когда поют ключи таинственно и смутно,

Бубенчики волов звенят ежеминутно,

Когда дорогой мулы мельника рысят,

И криком, без кнута, их вразумлять он рад,

Далёко, далекó там где дубы встают…

Когда в часовнеТроицы[4] негромко бьют,

Когда бывает: небеса, как в истерии,

Меж слёз и стонов блёкнут скорбные, больные,

Когда гвоздики семя зачинают в лоне,

Под сумеречный свет, и плещется на склоне

Вода ручья… Однажды, надо так случиться,

Когда склонился над водою, чтоб напиться,

Я в глубине изображение заметил:

Слоновой кости лик был тёмен, а не светел,

Господь! Старик какой-то, страшный и костлявый!

Но волосы его – точь-в-точь – мои! кудрявы…

Мой взгляд… Пронзили грудь мне сотни острых жал…

Худой старик был я… О, ужас! Я бежал.

Бежал!

С тех пор из дома я не выходил.

Не вижу я цветов, не слышу птичьих крыл,

Мой улей пуст, и наслаждения пчела

Мёд поцелуев не подарит: умерла…

У арендатора у моего – две дочки.

Красотки обе, Иисус! Как ангелочки!

Ко мне бежали сразу, приходя из школы:

Уж то-то было смеху, болтовни весёлой.

Теперь зову их из окна, но – убегают…

Что ж… Эти хвори бедных девочек пугают…

И, видя бегство их, я сам не свой от горя…

Мой Бог! Как хороши! Два стройных осокоря!

Больных боятся: разве же болезнь пригожа?

Я здесь, и нет меня почти: осталась кожа.

Жизнь кончена, я понимаю поневоле,

И всё, что можно сделать – покориться доле.

И покорился… Но Карлота не давала

Покою мне и ежедневно приставала

Послать за доктором. И был один известный

В окружности трёх миль: хирург и малый честный,

Да Преза Велья[5]. Привезли его домой

Ко мне…

«Олá Привет»… (Он пульс пощупал мой,

И посмотрел язык) «Ну, мой совет таков:

Пусть пьёт побольше он, пусть смотрит бой быков…»

И, наставления прервав на середине:

«А главное, чтоб никаких стихов – в помине!»…

Что ж, дока он в другом… Его не осуждаю:

Он хворей не встречал таких. А я страдаю

Чахоткою души. Итак…

Моя Карлота!

Она – сама любовь! Она – сама забота!

Старушка добрая во мне души не чает

И знает точно, от чего мне полегчает…

И вот, молитвы стали слышаться всё чаще

Перед иконой Божьей Матери скорбящей!

Курился розмарин, и ставились букеты…

Ах, бедная! Какая жалость – видеть это!

И так печётся обо мне, моим капризам —

Потатчица. То блюдечко со сладким рисом

Приносит, сверху же мои инициалы

Корицей выложит… Даёт вино, бывало,

В церковной чаше, эта вещь у нас от дяди,

Приора… Не пекутся так о кровном чаде.

«Как мальчик любит»: смочит мне бисквит вином.

Вокруг меня всё в доме ходит ходуном!

Когда мне хуже, я её словам не внемлю,

И, как беременным, есть хочется мне землю,

И, бедная, за ней выходит на крыльцо.

Воротится: гляди! Всё мокрое лицо

Влажна земля в горсти… Всё видят небеса:

Конечно, плакала! Но говорит: «Роса…»

Когда же, наконец, иду, ещё печальней,

В постель, – то проведёт до спальни – путь недальний,

Уложит спать, а от неё покоем веет,

И с нежной лаской, только няня так умеет,

Целует, «Отче наш» читает шепотком

И будто бы уже выходит, но тайком

В тревоге слушает: я сплю? Уже затих?

И спать нейдёт…

Вы знали бабушек таких?

Что ни минута, в двери наши: «Тук, тук, тук!»

Все знали обо мне на мили три вокруг!

А всё Карлота!.. Обо мне твердила вечно…

(Здесь, кстати, всех друзей благодарю сердечно!)

Ну, вот, Карлота у дверей: опять звонят.

– Кто там?.. Не может быть!

«Да, вам Сеньор Аббат

Шлёт эту куропатку, что убита днём…»

Ещё – Дон Себастьян[6]! Вы помните о нём?

– Ну, как же! Рыцарства он служит эталоном!

«Прислал лосося вам из Тамеги с поклоном…»

И доктор де Линяреш[7]: «он цветы прислал

И доброго здоровья от души желал…»

Ещё «сеньор из церкви»[8]… – Благодать Господня?!

«Прислал вам перепёлку, что убил сегодня…»

Ещё сеньор Мигел… «Не смог вас навестить…

Прислал индейку вам, просил его простить…»

Ещё дворяне: «были в здешних деревнях,

Прислали книги и придут сюда на днях»…

Все присылали, что могли и что имели,

И все они узнать «как мальчик там» велели…

Теперь Карлота… Боже мой! Вот так в ночи

Трезвонит колокол пожарной каланчи!

Карлота принялась рассказывать всем слугам,

Как озабочена она моим недугом,

И обо мне: что делаю, что говорю…

– Сеньора Жулия[9], я снова повторю:

Порой в отчаянии я, мне не по силам…

Я так его люблю! Ребёнком помню милым,

Смышлёным рос, всегда шалил, не унывая,

Красивый, что твоя гвоздика полевая.

Сейчас не то: глаза ввалились, сам-то бледный,

Спина согнулась, волосы висят, ах, бедный!

И кашляет, и страх глядеть на худобу…

Осталось только увидать его в гробу!

Так молод! Светские манеры…

– Ах, бедняжка!

– Сеньора Жулия, мне и подумать тяжко…

Как лён кладут сушить, и солнца жгучий зрак

Его заставит растянуться – и вот так

Мой мальчик…

– О, сеньора добрая моя!

С гадалкою[10] о том поговорила б я?

Ведь, может, это порча: кто-то нашептал!

– Он не был ведь таким, а вот, когда он стал

Курить и пить – пришли «поэзии» к нему:

Наверное – друзья, я что-то не пойму…

Домой являлся за полночь, глядел устало.

Ждала я дверь открыть и всё сама видала.

Забросил лекции, проваливал зачёты,

В газету всё писал – какие с нею счёты?!

Отец его – святой! Таких и не бывало…

Закрыл глаза и не бранил его нимало:

Боялся огорчить… Но видела сама,

Как думал по ночам… Ох, горе от ума!

– В народе говорят: ещё в Коимбре где-то…

Несчастная любовь…

– Да что, уж лучше б это,

Лекарство было б в церкви, слава Иисусу!

– Коль девушка не хочет… коли не по вкусу…

– Сеньора Жулия! Да ей хотеть не надо!

Мой мальчик так умён, он не такого склада,

Чтоб выгнали его… Такие дарованья!

Да вот: почти закончил он образованье…

Ах, Матерь Божия, воззри на эти муки!

Я не пойму его… Порой возденет руки,

Идёт по залам, точно гвозди забивает,

И что-то говорит, кричит и подвывает,

А что – я не пойму, и страх меня берёт,

Дивишься каждый раз, не знаешь наперёд…

Вчера пришёл, а в спальне свечка не горит

(Спать любит без свечи), вот тут и говорит

Так раздражённо мне: «Зачем там у стены

Разлили воду?»… Глядь: а это свет луны!

Ну, а когда я отвела его к врачу?!

Чего мне стоило! Упёрся: не хочу!

Не верил в докторов, твердил: «Во всей Вселенной

Лишь Доктор Океан – целитель несравненный!»

Но что ещё страшней томит его кручиной,

Что хворости его является причиной —

Большая книга[11], что всегда к его услугам:

Не выпустит из рук, зовёт ближайшим другом!

И мне читал, твердил, мол, «это – мой кумир».

Ни слова не пойму… Зовёт его «Шекспир»

Порой кричит стихи, а там такие вещи!

Вся обомлею, так они звучат зловеще!

Да вот, намедни, только ставила я розы

Перед иконою Марии Долорозы

Просила слёзно, чтобы Дева помогла

Бедняжке… Он глядел, вдруг – вышел из угла

И завопил:

«Уж лучше эти семь мечей!»[57]

И много было воздыханий и речей…

Мы поможем в написании ваших работ!