Английский реформатор в Америке 16 страница
Стратегия хитрого Баллока перед лицом вереницы изобличающих свидетелей обвинения (кто же в фешенебельном Атлантик-Сити не видел миссис Пек, повисшую на руке мистера Шенлихта?) состояла в том, чтобы представить своего подзащитного душевно неуравновешенным, психически несостоятельным, не отвечающим за свои поступки и не обладающим «свободой воли»; в настоящий момент (как могут убедиться господа присяжные) он пребывает в таком глубоком ступоре, что едва ли отчетливо слышит и видит происходящее; даже собственная судьба его не волнует. «Приговорить столь беспомощное и столь безопасное теперь для общества существо к смертной казни было бы актом гораздо большей жестокости, чем непреднамеренное преступление, за которое его судят». Баллок говорил с таким жаром и так искусно и точно рисовал драму своего подзащитного, что сам Абрахам Лихт (который, как обычно, весьма щедро оплачивал услуги адвоката) невольно восхитился.
Бостонский психиатр «с неподкупной репутацией», которому предоставили следующее слово, свидетельствовал в пользу защиты и утверждал, что Шенлихт вообще предрасположен к кататонии; можно с уверенностью сказать, что симптомы острого душевного недуга проявлялись у него давно, однако окружающие принимали их просто за черты характера. Он, врач, тщательно обследовал обвиняемого и пришел к выводу, что этот человек явно ненормален и обладает темпераментом, который может давать внезапные вспышки безумия под воздействием эмоционального напряжения; в таком состоянии человек, не владея собой, способен совершить преступление, не отдавая себе отчета в том, что творит, и не помня впоследствии о содеянном.
|
|
|
Обвинение, в свою очередь, выставило психиатра, который утверждал, что любой преступник «психически невменяем», поскольку совершает преступления. И, учитывая непредсказуемость поведения большинства опасных преступников, а также их неспособность отвечать за свои действия, не счастье ли, что в этой стране существует закон о смертной казни?
Ситуация еще больше осложнилась, когда прокурор привлек внимание присяжных к тому, что задолго до «внезапного помешательства» Шенлихта, повлекшего за собой его «чудовищное преступление», они с покойной миссис Пек на глазах у всех вели себя аморально: открыто, безо всякого стыда сожительствовали (со всеми теми подробностями, которые являются оскорблением христианской нравственности, норм приличий и тому подобного). А если, как говорят, Шенлихт некогда учился на священника, то, публично предаваясь греху, он совершал еще более непростительное преступление, ибо знал, что делает, и не мог не догадываться, какую цену придется за это заплатить.
|
|
|
В общей сложности обвинение вызвало тридцать пять свидетелей. Баллок подверг перекрестному допросу лишь нескольких из них, чтобы не подвергать своего подзащитного риску еще большего разоблачения. И из всех этих свидетелей только одна — горничная миссис Пек — выказала смутное сомнение по поводу своих первоначальных показаний, данных полиции. Она подтвердила, что слышала в комнате, рядом с которой находилась, голоса миссис Пек и мистера Шенлихта, однако за несколько минут до того она, кажется, слышала там голоса двух мужчин… хотя не могла бы в этом поклясться.
— И кто же был этот второй мужчина? — скептически поинтересовался прокурор.
Но оробевшая юная филиппинка, которая плохо говорила по-английски, не смогла ответить на этот вопрос, и ко «второму мужчине» суд больше не возвращался. На следующий день, когда Баллок попытался во время перекрестного допроса снова завести о нем разговор, молодая женщина отрицала, что слышала еще какой-то голос, — только голоса мистера Шенлихта и миссис Пек, которые хорошо знала.
Трагичнее утраты одного сына, осужденного за убийство и насильственно отнятого у меня, может быть лишь утрата двух сыновей.
|
|
|
На подобную игру этот бывалый игрок решиться не посмел.
(За пределами суда события развивались так же плачевно. Деньги Абрахама Лихта неумолимо таяли, идя на оплату отчаянных уловок, которые придумывал хитрый Баллок и проводили в жизнь его тайные безымянные помощники, а именно: на попытки подкупа ключевых свидетелей обвинения, тех присяжных, которые казались наиболее податливыми, психиатра, обследовавшего обвиняемого, окружного коронера и так далее. Администратор «Сен-Леона» принял щедрую взятку под предлогом «возмещения ущерба», нанесенного апартаментам, где погибла миссис Пек, однако, давая свидетельские показания в суде, высказывался об обвиняемом с неприязнью как о «хладнокровном и расчетливом молодом человеке», который притворялся добродушным и обаятельным, в то время как, несомненно, уже в течение нескольких недель планировал будущее преступление. Один из присяжных поначалу заинтересовался было предложением в обмен на весьма крупное «пожертвование», которое он мог бы направить на благотворительность, воздержаться при голосовании и тем самым помешать присяжным прийти к единому мнению, однако, когда один из коллег заподозрил его в подобной сделке, поспешно дал задний ход, заявив, что будет голосовать «как велит Бог, а не дьявол». Нашел Баллок и нескольких подставных «свидетелей», которые должны были выступить на стороне защиты, но, несмотря на то что их долго и упорно натаскивали, они оказались такими никудышными актерами, что сам Баллок признал ошибкой то, что привел их в суд и позволил подвергнуть перекрестному допросу. Возможность в том или ином качестве привлечь к делу Элайшу обсуждалась, однако была отвергнута, поскольку даже в гриме он мог навести полицию или газетных репортеров на мысль о Черном Призраке из Чатокуа-Фоллз, что стало бы катастрофой.
|
|
|
Суд быстро шел к завершению. Приближался день вынесения вердикта. У Абрахама Лихта сердце сжималось от жалости при виде старшего сына, которого в наручниках приводили и уводили из зала суда стражники в мундирах: его красивое лицо искажала гримаса безнадежного страдания, и он со стыдом и отчаянием отводил от отца неподвижный взгляд. Ибо ни один Лихт не имеет права предать другого, даже ради спасения собственной шкуры. Ибо что можно было сделать в подобных обстоятельствах? Абрахам Лихт побуждал Баллока применить иной, более идеалистически-философский метод защиты в стиле знаменитого Кларенса Дэрроу, подвергнуть сомнению правомочность самой смертной казни — в те годы многие либерально настроенные граждане выступали против смертной казни, ссылаясь на то, что она является нарушением Конституции Соединенных Штатов. Но Баллок сухо возразил, что уже много раз пытался использовать этот тактический ход и убедился: если некоторых судей и можно поколебать подобными гуманистическими соображениями, то присяжных — никогда. Жюри присяжных — это общество в миниатюре, а общество жаждет казней.
— Даже если подсудимый невиновен? — спросил Абрахам так простодушно и искренне, что Баллок уставился на него в изумлении и не нашел что ответить. Потому что он искренне верил в виновность своего клиента.)
Итак, сенсационный, широко освещавшийся в прессе процесс «Народ штата Нью-Джерси против Кристофера Шенлихта» завершился в четыре дня; ко всеобщему разочарованию — особенно были недовольны газетные репортеры, заполнившие первые ряды скамей в зале суда, — угрюмый молодой обвиняемый отказался занять свидетельское место и сказать хоть слово в свое оправдание. Судья, с нескрываемой гримасой презрения относившийся и к обвиняемому, и к его защите, словно от них исходил дурной запах, коротко проинструктировал присяжных, не потрудившись напомнить им о принципе «разумного сомнения» — могли ли быть сомнения разумными в столь ясном деле? Двенадцать суровых присяжных удалились в совещательную комнату для принятия решения и отсутствовали, как на следующий день взволнованно оповестили шапки первых газетных полос, всего восемь минут — рекордно короткое время, потребовавшееся жюри для вынесения вердикта по делу об убийстве, когда-либо рассматривавшемуся в судах Соединенных Штатов.
II
До и во время суда Кристофера Шенлихта посещал в его одиночной тюремной камере некий джентльмен, советник мистера Баллока Мюррей М. Керк с Манхэттена — оптимистично настроенный мужчина средних лет, имевший привычку то и дело водружать пенсне на переносицу и говоривший громко и разборчиво (чтобы не вызывать подозрений у охранника). У этого господина было красивое, хотя и усталое лицо с темными кругами под глазами и густая шевелюра светло-каштановых, всегда безупречно причесанных волос; обычно на нем были серый шерстяной костюм-тройка, белая рубашка с туго накрахмаленным воротничком, галстук-бабочка, кончики которого он аккуратно заправлял под воротник, элегантная черная фетровая шляпа и черные перчатки. Мистер Керк носил с собой эбеновую трость, а из нагрудного кармана всегда выглядывал уголок белоснежного льняного носового платка. Воплощение ходячих представлений об авторитетном юристе. Но как странно, что он с такой острой тоской смотрел на молодого Шенлихта, который ерзал под его взглядом на своем жестком стуле и опускал голову, не желая встречаться глазами с пожилым господином.
Сын? Ты что же, не узнаешь меня? Посмотри на меня, дорогой мой мальчик, посмотри мне в глаза!
Хотя Шенлихт и Керк сидели друг против друга за узким, не более трех футов шириной, сосновым столом, молодой человек упорно избегал взгляда старшего, часто вздыхал и прикрывал глаза ладонью, словно страшно волновался. Это было совсем не похоже на то, как он вел себя с другими. Хотя его обвиняли в самом серьезном преступлении — в Соединенных Штатах страшнее могло быть только обвинение в предательстве, — молодой человек обычно хранил каменный вид, уставившись в одну точку, не слушая того, что говорил ему адвокат, совершенно безразличный к тому, что происходит вокруг, и к собственной неминуемой судьбе. Вынужденный все же иногда ответить на вопрос (например, когда Баллок в отчаянии восклицал: «Сынок, ты хочешь жить?»), он мог лишь молча пожать плечами, после чего снова впадал в транс. Абрахам Лихт сказал Баллоку, что в присутствии отца Кристофер «немного оживится», но на самом деле ничего подобного не произошло. Во всяком случае, не настолько, насколько хотелось бы Абрахаму.
Во время одного из таких визитов мистер Керк достал из кармана белоснежный льняной платок, промокнул вспотевшее лицо и сказал тоном доброго дядюшки, выведенного, однако, из себя:
— Молодой человек, я приказываю вам сидеть смирно. Я — помощник вашего официального адвоката, и вы обязаны отвечать на мои вопросы. Иначе вы пропали.
При этих словах Кристофер замер в чрезвычайно неудобной позе: одно плечо выдвинуто вперед, голова склонена вправо, словно его тянуло вниз силой земного притяжения. Слышал ли он? Понимал ли? Что-то затеплилось было в его взгляде, но тут же пропало. Его лицо было напряжено так, словно упрямый лихтовский дух, засевший глубоко внутри, сдерживал его.
Абрахам почувствовал прилив острой нежности, вспомнив, как однажды, в тот единственный год, который его старший сын провел в колледже Боудена[6], он совершил путешествие на север, в Мэн, чтобы навестить его, и нашел парня в таверне неподалеку от кампуса в компании друзей. Остановившись поблизости, Абрахам прислушался к непринужденному, часто прерывавшемуся взрывами хохота разговору приятелей и был поражен неожиданной мыслью: Как мой сын похож на других! Если бы я не знал, что он мой сын, я бы никогда не разглядел в нем Лихта. Позже они поспорили на эту тему, отец был недоволен тем, что Терстон в таких приятельских отношениях с чужими людьми, что он принимает их приглашения и бывает у них дома, о чем Абрахам не догадывался, что, открываясь перед чужаками, он рискует как минимум серьезно умалить свои возможности. Ибо как он сможет впредь воспринимать их как чужаков, если позволяет себе так дружески с ними общаться? Все люди — наши враги, всегда и везде — вот принцип, по которому жил Абрахам Лихт и который он внушал своим детям. И как пришло в голову Терстону, послушному Терстону, его Терстону, отвергнуть непреложный принцип?
Это расхождение во мнениях, как и другие, случавшиеся между Абрахамом Лихтом и его детьми, было не столько разрешено, сколько просто отброшено. Абрахам позаботился о том, чтобы Терстона «исключили» из колледжа: скромные взятки инспектору общежития, декану — и студента выпускного курса однажды вечером засекли возвращающимся в кампус «в состоянии алкогольного опьянения». Его одного из дюжины бражников засекли, задержали и осудили. Терстон был настолько простодушен — и Абрахам это отлично знал, — что так и не догадался, что — или кто — стояло за его исключением. Он безропотно смирился. «Все равно я не так уж хорошо учился, папа», — покорно сказал он. И с какой готовностью, на радость отцу, он согласился, что пора начинать профессиональную карьеру под руководством Абрахама и навсегда порвать со своими нестоящими друзьями.
— Вы слышите меня, Кристофер? — спросил Абрахам Лихт на удивление ровным голосом. — Не окажете ли мне честь посмотреть на меня? Я вам приказываю.
Медленно, неохотно, стыдливо узник повернул лицо к посетителю. Его влажные губы дрожали. Взгляд блуждал. Да, я твой сын. Да, я люблю тебя. Но, отец… Атмосфера в душном помещении так сгустилась, что охранник в форме, бездельничавший в углу, вдруг заинтересовался происходящим. Абрахаму пришлось снизить тон и тщательно следить за своим поведением, так как сейчас, когда его несчастный сын сидел к нему лицом, смотрел на него и в глазах его блестели слезы, малейшая оговорка или какой-нибудь невольный жест могли привести к тому, что он внезапно разрыдается и, как ребенок, бросится на грудь отцу.
Поэтому Абрахам продолжал говорить рассудительно и спокойно. Он спросил, почему «Кристофер» отказывается помогать своему адвокату? Почему его так мало заботит собственная судьба? И кто на самом деле убил Элоизу Пек?
— Если ты знаешь, сынок, ты должен сказать. Мне ты должен сказать.
Терстон долго смотрел на него. Его молодое лицо выглядело изможденным и на удивление морщинистым, словно к нему приросла старческая маска. Похоже, он хотел было что-то сказать, но передумал.
— Я приказываю тебе говорить, — прошептал Абрахам. — Иначе ты пропал.
Слышал ли охранник? Мог ли этот грубый, неотесанный человек что-то понять? Тем не менее Терстон, как истинный Лихт, не доверяя ему, одними губами выразил душераздирающую мольбу: Папа, я в любом случае пропал. Лучше пусть умрет один, а не двое. Потому что если не я один, то нас будет двое. Прости меня, папа! Я пропал, Терстон пропал.
Важный посетитель с Манхэттена резко напяливает на нос пенсне и встает. Поспешно попрощавшись с узником, поворачивается и просит охранника проводить его к выходу. Он придет еще, чтобы оказать заключенному моральную поддержку (по крайней мере так это будет выглядеть), но больше никогда молодой узник не посмотрит ему в глаза так открыто и больше никогда атмосфера в комнате для свиданий не будет такой наэлектризованной.
III
Потому что, разумеется, «Кристофер Шенлихт» был признан виновным в убийстве первой степени.
И жюри присяжных не сделало никаких оговорок насчет возможности помилования.
Стояло суровое морозное январское утро, когда спустя около полугода после смерти Элоизы Пек молодой человек, в наручниках, с осунувшимся лицом, предстал перед судьей, председательствовавшим на его процессе, чтобы выслушать подробности того, что ему предстояло.
Хочет ли он заявить что-либо суду, прежде чем приговор будет приведен в исполнение? — поинтересовался судья.
«Кристофер Шенлихт», ссутулившись, стоял между своим адвокатом и судебным исполнителем, слушал, но не слышал того, что тот говорил; лицо у него застыло, глаза опущены, нижняя челюсть, чуть-чуть выступавшая вперед, была неподвижна.
Ему нечего было сказать.
Ну что ж, так тому и быть. Судья, раздраженный, медленно, чтобы Шенлихт мог разобрать каждое слово, каждый слог, зачитал заранее заготовленное заключение, в котором говорилось: поскольку преступление было совершено с особой жестокостью и поскольку с момента своего ареста преступник не выказал никаких признаков раскаяния, он приговаривается к смертной казни через повешение до смерти в соответствии с законом штата Нью-Джерси. Дата казни будет назначена прокурором штата, но состоится не позднее первого июня 1910 года.
Маленький Моисей
I
— Преступление? — шепчет отец.
Значит — и соучастие.
Соучастие?
Значит — никакого преступления.
Маленький Моисей — крупный для своих десяти лет мальчишка, не так ли, благодушный и недалекий, послушный, преданный, безропотный, да, черный как смола, да, способный работать и охотно выполняющий работу взрослого человека, да, он будет расти, расти и работать, работать, работать… будучи добродушным, недалеким и черным как смола, он предан как пес и будет предан всю жизнь, он не думает ни о чем, кроме работы, он не способен думать, как мы с вами, белые люди, а поскольку он — сын, вернее, внук алабамских рабов с плантации, он многократно окупит себя за предстоящие пятьдесят лет.
И цена ему, сэр, очень разумна, я шепотом сообщу вам ее на ушко, чтобы он не услышал: шестьсот долларов наличными.
Лемюэл Шэттак, фермер из Блэк-Эдди, Мичиган; Алва Ганнесс, фермер из Ла-Порте, Миннесота; Оле Бадсберг, кузнец из Драйдена, Миннесота; Уильям Элиас Шатт, кондитер из Элбоу-Лейк, Иллинойс; Джулес Раллофф, фермер из Хорсхеда, Нью-Йорк; Эбботты, фермеры-животноводы из Лейк-Сенека, Нью-Йорк; Уилмоты, текстильные фабриканты из Норт-Тетфорда, Пенсильвания… И цена ему, сэр, очень разумна, я шепотом сообщу вам ее на ушко, чтобы он не услышал: шестьсот долларов наличными.
Хотя процветающий коннозаводчик из Глен-Рэпидса, Огайо, Урия Скиллингс заплатил тысячу долларов, а Эстес Морхаус, преподаватель древних языков на пенсии из Роки-Хилл, Нью-Джерси, — восемьсот.
Для этих и некоторых других господ Маленький Моисей расхаживает с важным видом, выделывает курбеты, широко улыбается, вращает белыми-белыми глазными яблоками и поет:
Ребята, слушайте меня,
Я прямо из Шилоа,
Спою-ка вам куплеты я,
Ведь звать меня — Джим Кроу [7].
Прыг да скок,
Дело плево,
Громче — в рог,
Я — Джим Кроу!
Осенью и зимой 1898 года, вплоть до весны 99-го, они исколесили всю округу, чаще всего ездили по ночам, чаще всего — по проселочным дорогам: Солон Дж. Берри и его послушный Маленький Моисей, который достался мистеру Берри от человека с широким грубым печальным лицом, аккуратно подстриженными седыми усами, в очках с проволочной оправой, от фермера, который потерял свои восемьдесят акров земли, потом владельца мельницы, который потерял свою мельницу, бывшего служащего железнодорожной компании «Чесапик — Огайо», бывшего аптекаря из Мариона, штат Огайо, жертвы экономического спада, человека, некогда гордого, а теперь — присмиревшего, некогда свободно и честно владевшего собственностью, а теперь преследуемого кредиторами, посеревшего, с запавшими глазами, со странными метками и пятнами на щеках, вынужденного идти на компромиссы и совершать по необходимости деяния, о которых в лучшие годы он, будучи христианином сурового кальвинистского устава, и думать бы не посмел.
Был ли то Солон Дж. Берри, или Уитакер Хейл, или Хэмблтон Фогг, но Маленький Моисей всегда находился рядом, так как его выдернули из камышей — да, в некотором роде то было благословением свыше, — его спасли, вытащив из воды, когда могучая река Уобаш вышла из берегов в апреле 1889 года в округе Лафайет, штат Индиана. Заходящегося от плача черненького младенца нашли среди плавающих на поверхности дохлых собак, кур и крыс, подцепили железным крюком и вытащили на берег, достали из гнезда, сплетенного из травы и забитого грязью, в которой копошились пауки, — живого младенца! Черненького младенца, брошенного матерью, уже потрепанного жизнью, но все же живого, с широко открытым буквой «о» ротиком, из которого неслись завывания, визги и вой, вой, вой! Видели бы вы, какое это было жалкое существо, но живое!
Дата добавления: 2020-12-12; просмотров: 53; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!