ПОЧЕМУ НАША СТАТЬЯ НАЗЫВАЕТСЯ «АЭС» 9 страница
Вскоре охранка арестовала двух членов «Союза», через неделю – еще одного.
«Нет ли среди нас провокатора?» – забеспокоился Трамвайный (так подпольщики называли Бабушкина).
Но потом он догадался, в чем причина провалов. Екатеринославские революционеры действовали слишком открыто, они не умели скрываться от полиции, не владели конспирацией. А без нее – пропадешь! Ведь жандармы так и рыщут по городу в поисках крамолы.
Иван Васильевич вспомнил, как в Петербурге Ленин, умевший обвести любого шпика, учил рабочих конспирации. Вот это были уроки! И сейчас, спустя много лет, Бабушкин живо помнил их.
На ближайшем собрании подпольщиков Бабушкин рассказал, как ловко ускользал от охранки Владимир Ильич.
– Петербург – побольше Екатеринослава, – сказал Иван Васильевич. – И трущоб всяких там видимо‑невидимо. А всё же Ленин, как свои пять пальцев, знал все проходные дворы столицы. Бывало даже к нам, на окраину, за Невскую заставу приедет и спросит: «Ну, кто скажет, как отсюда быстро и незаметно пробраться на такую‑то улицу?»
Мы много лет живем здесь, но не знаем, а он – приезжий – показывает: вот тут – проходной двор, тут – тупичок, но в нем тоже есть скрытный ход, а здесь – забор сломан…
Ленин часто шутил, что проходные дворы устроены специально для революционеров, чтобы помочь им удирать от шпиков.
– Придется, значит, и нам, как мальчишкам, примечать: где забор сломан и как в чужой сад тайком можно залезть! – улыбнулся один из рабочих.
|
|
|
Все засмеялись.
– А однажды Ленин придумал хитрую штуку, чтобы шпиков обманывать, – продолжал Иван Васильевич. – Очень простое и надежное средство. Стал он носить с собой в портфеле вторую, запасную шапку.
– Зачем это? – спросил я Ильича.
Он объяснил мне. Оказывается, как привяжется к нему шпик, Владимир Ильич скользнет в проходной двор и сразу достает из портфеля меховой треух – и на голову! А свою кепчонку – в портфель! Поднимет воротник пальто, ссутулится, сквозь проходной двор выйдет на шумную улицу и смешается с пешеходами. Попробуй узнай!
Шпик видит, что Ленин нырнул в проходной двор, подождет немного, чтоб Ильич не заметил его в пустом дворе, и туда же – шмыг! Выйдет на соседнюю улицу, ищет человека в серой кепке, а такого и нет! Исчез! Забавно бывает смотреть: кружится шпик на месте, то влево дернется, то вправо побежит, ну точь‑в‑точь как собака, потерявшая след.
Рабочие снова засмеялись.
– А из тюрьмы Ленин ухитрялся не только письма, но даже целые статьи присылать. Писал он их молоком, между строчек книги. Молока не видно. А подогреешь страницу на свечке, – всё и выступит.
Делал Ленин из хлеба специальные чернильницы для молока и макал в них перо. А как услышит подозрительный шум возле своей камеры, сразу глотает их. Сам он, шутя, писал из тюрьмы: «Сегодня съел шесть чернильниц!»
|
|
|
– Ловко! – восхищенно заулыбались рабочие.
– Нам, товарищи, тоже надо овладеть конспирацией, – продолжал Бабушкин. – Без нее – ни шага!
И Иван Васильевич стал учить рабочих многим приемам, выработанным опытными революционерами.
– Вот, например, – сказал Бабушкин, – у кого‑то из нас назначено собрание. В окне той квартиры должен быть выставлен сигнал: кукла на подоконнике или, скажем, цветок или свеча, воткнутая в бутылку. Это значит: всё в порядке, можно входить. А как нужно приближаться к месту собрания, знаете?
Рабочие недоуменно переглянулись.
– Подходить надо обязательно по противоположной стороне улицы, – разъяснил Бабушкин. – Увидишь куклу или свечу в окне – входи! Нет условленного сигнала – значит, жандармы устроили в этой квартире обыск и засаду. Как ни в чем не бывало шагай себе мимо!
– Здорово! – воскликнул слесарь Матюха и в азарте даже хлопнул себя рукой по коленке.
– Каждый из нас, – продолжал Бабушкин, – должен всегда наблюдать: нет ли за ним слежки. Но если «хвоста» даже нет, – всё равно нельзя идти прямо на собрание. Надо сперва двигаться в другой конец города. Понятно? А еще лучше, если есть деньги, взять извозчика и поколесить по глухим переулкам. Притом наблюдай, чтоб за тобой не ехал другой извозчик… Может, на нем сидит шпик!
|
|
|
Возле проходного двора отпусти извозчика, а сам быстро проскользни в другую улицу. Ясно?
На этом собрании члены «Союза борьбы» решили впредь тщательно соблюдать конспирацию.
Сам Бабушкин давал им пример в этом.
* * *
Иван Васильевич вскоре перешел на нелегальное положение. Скрываясь от полиции, он часто переезжал с квартиры на квартиру. Однажды, почувствовав, что за ним следят, он покинул старое жилище и, по совету товарищей, снял маленькую комнату у пожилой, добродушной женщины, вдовы рабочего‑доменщика.
Новый жилец был тихий, вежливый и аккуратный, не пьянствовал, не буянил, как прежний постоялец, и сразу понравился хозяйке.
Чечелевка, где поселился Бабушкин, – рабочая окраина возле Брянского завода – выглядела, как все рабочие окраины.
На рассвете здесь надрывался на все голоса хор заводских гудков, поднимая с коек, нар и топчанов невыспавшихся, изможденных людей, властно выталкивая их из лачуг и загоняя в огромные каменные корпуса цехов.
|
|
|
Потом Чечелевка надолго затихала.
В обед по узеньким немощеным улочкам торопились к заводским воротам ребятишки с узелками: несли еду своим отцам.
Вечером Чечелевка снова оживала: из цехов выливались потоки рабочих. Они растекались по халупам, усталые, но довольные. Кончился еще один проклятый день, можно хоть немного отдохнуть.
И сразу оживали кабаки, трактиры. Оттуда неслись разухабистые напевы «музыкальных машинок», ругань, пьяные крики.
Так, без всяких изменений, жила Чечелевка круглый год: летом и зимой, весной и осенью.
Домик, в котором снял комнату Бабушкин, был деревянный, ветхий, с залатанной крышей. Низенький, он зарылся в землю почти по окна, которые выходили на узкий, грязный переулок.
Иван Васильевич в первый же день смастерил полку для книг, повесил на единственное подслеповатое окошко плотную занавеску, стол застелил газетой, аккуратно приколов ее по углам кнопками.
Квартирант целыми днями пропадал: в шесть утра уходил на завод, работал до восьми вечера, но и после работы приходил не сразу, а часто задерживался неизвестно где.
По вечерам Иван Васильевич иногда беседовал с хозяйкой, разъяснял забитой женщине хитрые уловки попов и заводчиков.
Хозяйка поддакивала. И всегда, вытирая слезы концами головного платка, рассказывала одну и ту же историю о том, как ее муж погиб при аварии в цеху, а хозяин завода, к которому она пошла за «воспомоществованием», перекрестился, сказал «все там будем», дал ей трехрублевку и велел больше на завод не таскаться:
– А то тебя еще за подол в машину затащит!
Хозяйка сочувственно слушала речи Бабушкина. Иван Васильевич радовался: ее квартира сможет в недалеком будущем пригодиться для тайных собраний.
Бабушкин много читал. Как только у него выдавались свободные минутки – по вечерам и даже ночью, – он садился за книгу. При этом он всегда тщательно задергивал занавеску на окне.
«Запретные книги изучает, эту… как ее?… подпольницу!» – догадывалась хозяйка и шикала на своих детей, чтобы они не шумели, не мешали квартиранту.
Но однажды хозяйка очень удивилась. Иван Васильевич рассказал ей содержание толстой книги, которую он читал уже несколько вечеров подряд. В ней говорилось о восстании рабов в древнем Риме; называлась эта книга: «Спартак».
– Запретная? – сочувственно спросила хозяйка.
Бабушкин засмеялся:
– Нет, эту книгу жандармы еще не догадались запретить!
– А чего же ты, сынок, оконце‑то затемняешь? – думая, что Бабушкин что‑то скрывает от нее, недоверчиво спросила хозяйка.
Иван Васильевич встал и сделал несколько шагов по комнате. Глаза его потемнели.
– В проклятый век мы живем, мамаша, – гневно сказал он. – Жестокий век! Ежели мастеровой не шатается по трактирам, не дерется, не валяется пьяный в канаве, – он уже попадает на заметку полиции. А если рабочий притом еще читает книжки – это уж для шпиков совсем подозрительно… Вот и приходится занавеску задергивать, чтобы проходящих городовых не тревожить…
Бабушкин был занят дни и ночи. В «Союзе борьбы» он возглавил выпуск подпольных прокламаций. Трудно было собирать материал для этих листовок, размножать их приходилось на гектографе, в строгой тайне. Еще труднее было распространять листки.
Ротмистр Кременецкий, взбешенный стачками и волнениями, вызванными прокламациями, поставил на ноги всех жандармов, полицию и филеров. На самом крупном в городе Брянском заводе сторожам даже дали оружие и собак, чтобы не допустить прокламации на завод.
Но и это не помогло.
Бабушкин разглядел, что в одном месте заводской забор проломан. Около дыры стоял сторож‑черкес. Ровно в семь часов вечера, когда кончилась смена и вокруг было много рабочих, Бабушкин с Матюхой подошли к забору. Бабушкин угостил сторожа папиросой, отвлек разговором: сторож отвернулся, а Матюха с пачкой прокламаций шмыгнул в пролом.
На заводском дворе он спрыгнул в яму – там рыли артезианский колодец – и уселся на глиняном скользком дне ее. Было очень холодно. Но Матюха терпеливо ждал полуночного гудка. Пять часов просидел он в мерзлой яме, продрогнув до костей. Ровно в полночь заревел гудок – и сразу погас свет. Матюха только этого и ждал: он знал, что после гудка на пять минут остановят динамомашину для смазки, – значит, света не будет.
Выскочив из ямы, он в кромешной темноте стремглав бросился к цехам, кидал пачки листков в открытые форточки мастерских, в разбитые окна цехов, разбросал листки во дворе и уборной.
Едва успел он перемахнуть обратно через забор, как снова заработала динамомашина, вспыхнул свет.
Бабушкин и Матюха быстро ушли от завода, где рабочие торопливо хватали неизвестно откуда взявшиеся листки и прятали их в карманы.
Работы Бабушкину хватало.
Однажды он пришел домой поздно вечером веселый, что‑то напевая; из карманов его тужурки торчали горлышки пустых пивных и водочных бутылок.
Хозяйка недовольно оглядела Бабушкина, ничего не сказала, но покачала головой:
«И ты, кажется, начал хлестать водочку? – подумала она. – Не устоял!»
«Да и как тут удержишься? – возразила она самой себе. – Одна утеха у мастерового: выпить, забыть и каторжную работу треклятую, и нищету».
Через неделю Бабушкин снова пришел, нагруженный бутылками, и опять пустыми.
«Где это он вино лакает? – тревожилась уже успевшая привязаться к Бабушкину хозяйка. – Хоть бы дома выпил, чинно, спокойно – и в постель. А тут хлещет неизвестно где.»
«И какой крепкий мужик, – думала она, оглядывая три бутылки, торчащие из карманов квартиранта. – Столько выпил – и ни в одном глазу. Даже не пошатнется. И говорит всё к делу..»
Комната Ивана Васильевича постепенно стала напоминать кабак. В ней попрежнему было чисто и аккуратно, да вот беда: повсюду – на подоконнике, под кроватью, на шкафу и даже на книжной полке – стояли пустые пивные и водочные бутылки.
Хозяйке это, конечно, не нравилось, и однажды в отсутствие Ивана Васильевича она собрала все бутылки в мешок и выставила в сени.
Бабушкин вернулся в полночь; из кармана у него опять торчало горлышко бутылки. Он удивленно оглядел свою прибранную комнату и спросил:
– А бутылки где?
– Убрала, – сердито ответила хозяйка. – Совсем уже стала комната, как трактир..
– А что – похоже? – неожиданно засмеявшись, спросил Бабушкин. – Напоминает трактир?
– Еще бы не похоже, – нахмурилась хозяйка. – И не стыдно тебе, сынок, хлестать эту водку проклятую? – принялась она урезонивать постояльца.
Но Бабушкин лишь смеялся и этим еще больше сердил хозяйку.
Потом он вынул из кармана и поставил на подоконник, на самое видное место, пустую бутылку, сходил в сени, принес мешок и снова расставил все бутылки на шкафу, под кроватью, на книжной полке.
– Садитесь, мамаша, – пригласил он. – Поговорим.
Хозяйка села.
– Вы ведь знаете: я – непьющий! – сказал Бабушкин.
Хозяйка усмехнулась и многозначительно обвела глазами шеренги бутылок.
– А бутылки эти – военная хитрость, – продолжал Бабушкин. – Возвращаюсь я, к примеру, с тайного собрания. Перед выходом беру у хозяина две‑три пустые бутылочки; мимо любого околоточного или пристава иду, он и носом не ведет. Раз бутылки – значит, «благонадежный». А для пущей убедительности – куплетики какие‑нибудь затяну пьяным голосом… Понятно?
– Понятно, понятно, – закивала головой хозяйка. – Но только зачем тебе, сынок, всю эту пакость в комнате хранить?
– А это опять‑таки военная хитрость. Недавно забавный случай произошел. Поехал один из наших к знакомым за Днепр, на завод Франко‑Русского товарищества. Знаете? Тут, недалеко… Ну и захватил с собой несколько нелегальных брошюрок для друзей. Приехал, а там его задержали и нашли брошюрки. Он, конечно, отпирается: это, мол, не мои. Нашел на станции. Ну, да в полиции народ тертый. Не верят, конечно. Сей же час по телеграфу сообщили в Екатеринослав, и сразу приказ – немедля обыскать квартиру. Пришли туда жандармы, да кроме пивных бутылок ничего не обнаружили. «Пьянчуги политикой не интересуются, – решил жандармский подполковник. – У них другое на уме…»
Товарища сразу же и освободили. Ясно?
Бабушкин засмеялся. Улыбнулась и хозяйка.
– Вот и решил я сделать выводы. Это, мамаша, маскировка, а по‑нашему, – конспирация. Понятно?
– Понятно, соколик, – ответила хозяйка. – Только зачем же у тебя эта… как бишь… конспирация… пылью заросла? – она провела пальцем по бутылке – и на стекле остался след. – Непорядок!
Хозяйка взяла влажную тряпку и обтерла все бутылки. Потом каждые два‑три дня она не забывала смахивать пыль с «конспирации».
ПОБЕГ
Во Владимирской тюрьме, куда Бабушкина перевели из Покрова, «товарищ Богдан» попрежнему скрывал свою фамилию. В тюремных списках, в протоколах допросов он так и значился: Неизвестный.
Владимирские жандармы объявили розыск: послали во все губернские жандармские управления Российской империи фотокарточки таинственного арестанта и подробные описания его примет.
Начальник Екатеринославской охранки, разорвав конверт с надписью «совершенно конфиденциально» и взглянув на фотографию, чуть не подпрыгнул на стуле от радости. Так вот где беглец! А они‑то искали его и в Смоленске, и в Питере, и в Москве.
Тотчас была отстукана телеграмма: «Неизвестный – это особо важный государственный преступник Бабушкин».
В специальном арестантском вагоне, под усиленной охраной Бабушкина немедленно переправили в Екатеринослав – по «месту надзора» – туда, откуда два года назад он совершил побег.
Начальник Екатеринославского жандармского управления, ротмистр Кременецкий, польский дворянин с холеным, красивым лицом, шутливо воскликнул:
– А, снова свиделись! Понравилось на царских хлебах жить?!
Потом вдруг, стукнув кулаком по столу, остервенело заорал:
– Теперь ты, сволочь, от меня не отвертишься! В Сибирь закатаю! Агитируй там волков да медведей!
Бабушкина поместили в общую камеру, где сидело восемнадцать политических заключенных.
И вот радость – среди узников Иван Васильевич увидел огромного плотного мужчину с могучими плечами и широкой – веером – бородой. Хотя глаза арестанта были скрыты темными стеклами очков, Бабушкин сразу узнал его:
– Василий Андреевич!
Да, это был Шелгунов, его старый друг еще по Питеру, участник ленинского кружка.
Они обнялись, расцеловались.
– Что у тебя с глазами? – тревожно спросил Бабушкин, подсев на койку к Шелгунову и глядя на темные стекла его очков.
– Плохо, Ваня, – ответил тот. – Слепну…
– А врачи?…
– Врачи говорят, – лечиться надо. Долго, систематически: год, а может и два – в больницах, на курортах. Ну, а как подпольщику лечиться? – Шелгунов усмехнулся. – Из тюрьмы да в ссылку, из ссылки – в тюрьму… В тюрьме, правда, тоже строгий режим, питание по часам – три раза в день, и спать рано укладывают – а всё‑таки тюрьма и курорт маленько отличаются друг от друга!
Заметив, что Бабушкин погрустнел, Шелгунов хлопнул его по колену и бодро сказал:
– А в общем унывать не стоит! Вот грянет революция – потом полечимся.[2]
Бабушкин и Шелгунов наперебой расспрашивали друг друга о партийных делах, о товарищах по Питеру, о ссылке.
Бабушкин не видел Василия Андреевича почти семь лет, с 1895 года, когда Шелгунова арестовали вместе с Лениным в морозную декабрьскую ночь. Оказалось, что Шелгунов 15 месяцев просидел в одиночной камере петербургской «предварилки», там же, где Бабушкин. Потом Василий Андреевич был выслан на север, в Архангельскую губернию. После ссылки в столицу не пустили, с 1900 года он стал жить под «гласным надзором» здесь, в Екатеринославе…
– В Екатеринославе? – перебил Бабушкин. – А я как раз незадолго до того уехал отсюда!..
– Да, я знаю, – улыбнулся Шелгунов. – Меня тут все так и называли – «заместитель Трамвайного».
Шелгунов подробно рассказывал о екатеринославских делах. Он был членом городского комитета партии, знал всех, и каждое слово Василия Андреевича живо напоминало Бабушкину его недавнюю работу здесь.
– А как ты в тюрьме очутился? – спросил Иван Васильевич.
– Мы недавно провели крупную стачку, – ответил Шелгунов. – Жандармы рассвирепели, весь комитет бросили за решетку. И меня…
…В тюрьме медленно тянулись день за днем. Друзья подолгу шопотом беседовали. Будто чуяли, – скоро придется расстаться.
И вправду, вскоре «особо важного государственного преступника» Бабушкина перевели в четвертый полицейский участок.
Массивная железная дверь с лязгом захлопнулась за ним. Бабушкин увидел, что в новой камере он не один. На нарах сидел худощавый, болезненный на вид юноша с огромной лохматой шевелюрой и свалявшейся в ком бородой.
Парень раскачивался из стороны в сторону, и губы его шевелились, словно он шептал какие‑то заклинания. Рядом валялась его синяя студенческая тужурка.
На Бабушкина он не обратил никакого внимания, даже не поднял головы.
В камере было грязно, пол не подметен, на нарах разбросаны дырявые, скомканные носки, носовые платки, одеяло сползло на пол.
Бабушкин, ни слова не говоря, снял пиджак, попросил у надзирателя ведро воды и тряпку и стал мыть щербатый каменный пол.
Студент поднял взлохмаченную голову, несколько минут удивленно наблюдал за Бабушкиным, потом ехидно спросил:
– Выслужиться хотите? Заработать благодарность от начальника тюрьмы?
– Жить надо по‑человечески! Всегда и везде, – спокойно ответил Иван Васильевич, продолжая мыть пол.
Два дня заключенные почти не говорили друг с другом. Бабушкин недоверчиво приглядывался к лохматому студенту. Не шпик ли, нарочно подсунутый охранкой к нему в камеру?
– Кто вы? – однажды спросил Бабушкин студента. – За что сидите?
– Исай Горовиц, – представился студент, шутливо щелкнув каблуками. – Задержан за участие в манифестации.
– Горовиц? – недоверчиво переспросил Бабушкин. – А у вас сестры нет?
– Как же! Есть! Она сама недавно из тюрьмы. Узнала, что меня схватили, – приехала из Петербурга. И уже наладила со мной переписку. Через надзирателя.
– А как ее зовут? – всё также недоверчиво продолжал спрашивать Бабушкин.
Он знал подпольщицу Густу Горовиц. Когда‑то они вместе работали в Екатеринославе.
– Сестру зовут – Густа Сергеевна, – ответил студент.
Бабушкин обрадовался. Он сразу попросил соседа послать записку сестре и сам приписал несколько слов.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 88; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!