ПОЧЕМУ НАША СТАТЬЯ НАЗЫВАЕТСЯ «АЭС» 2 страница
– Как зовут? – спросил Юлка, приставив ладонь к ушной раковине и глядя Алеше на губы. – Альоша? – Он дружелюбно потрепал его по плечу: – Молодец, Альоша! Умеешь терпеть. Не запищал. Есть выдержка!
Скульптор, смеясь, поглядывал то на одного, то на другого.
– Это у него, Алеша, проба людей, у Оскара Оскаровича… – И помахал в воздухе кистью руки: – Упаси меня боже еще раз попасть в его клещи! Еще от первого знакомства рука не оправилась…
Юлка с шутливым презрением зашипел на друга, сделавшись на мгновение похожим на моржа:
– И не стыдно вспоминать? Фу‑у!.. Сам закричал как зарезанный, потом в обморок упал как дама…
– Ну уж и в обморок! – поспешно отвел скульптор обвинение и строго посмотрел на Алешу, как бы предостерегая его от легковерного заключения на свой счет.
Все трое расположились на диване.
– Вот этот человек и расскажет вам о Владимире Ильиче, – сказал скульптор, наклоняясь к Алеше, но достаточно громко, чтобы услышал и Юлка.
Старик пошарил рукой за диваном, извлек оттуда старинный и громоздкий полинявший зонтик и оперся на него, как на трость; вздохнул, помолчал и с грустью добавил:
– Нам, старикам, только и осталось что рассказывать… А молодым… «Молодости не воротить, а старости не сбыть», – говорит мудрая русская пословица…
– «Не избыть», – поправил его скульптор.
Юлка простодушно улыбнулся:
– А я как сказал?… – И рассмеялся: – Как ни скажи, а всё равно я старик‑старикашка!
|
|
|
Наступило молчание.
Оскар Оскарович встал, прошелся, опираясь на зонтик, по комнате, потом опять сел.
Алеша слушал спокойный, ровный, с мягким финским произношением говорок. Временами казалось, что в голосе слышится журчанье ручья. Это впечатление еще больше усилилось, когда Алеша вспомнил, что родина старого большевика Оскара Юлки называется «Страной озер» (Суоми). Глаза его остановились на добром старческом лице рассказчика, и он уже не шевелился, стараясь не проронить ни слова.
1905 год. Таммерфорс. Любовно говорит старик об этом городе, называя его по‑фински – Тампере. И кажется Алеше, что он уже сам видит глубокие горные озера, вблизи которых стоит этот город, и слышит шум и всплески могучего водопада, дающего жизнь городу и его многочисленным заводам и фабрикам. Он видит дома, в стенах которых кирпичная кладка чередуется с гранитом, – и этот камень, выпиленный из самого тела гор, придает и домам, и улицам, и самому городу величественную суровость. И, быть может, именно для того, чтобы скрасить эту суровость, поэтический северный народ населил город стаями белоснежных ручных голубей, которых кормят на площадях дети, и трудолюбиво вырастил аллеи и парки, заставляя их жить в расщелинах скал.
|
|
|
Говорит Оскар Юлка, журчит его голос – и юноша видит вокзал с башней и часами на башне.
– Вокзал, – объясняет Юлка, чертя зонтиком на полу. – И прямо от вокзала улица… Потом идти через реку, потом налево… Расстояние? Владимир Ильич ходил бойко; его шагом минут двадцать пять… Если на гору не заглядится. А то стоит, любуется: красивая гора видна за городом – Пююнике.
Оскар Оскарович говорил о большевистской конференции в Таммерфорсе, которая происходила в декабре, в разгар революционных событий в России. Голос старого рабочего временами опускался до шопота, словно вдруг воскресала в нем настороженность против царских шпиков, которые выслеживали конференцию… Да, да, он, Оскар Юлка, кожевник, имел честь, наряду с другими надежными товарищами, охранять деловое спокойствие этого собрания.
Улица Халитускату, дом № 19. Делегаты поднимались на второй этаж. Здесь небольшой зал, отделенный от кафе, балкон. Но зимой не выйдешь на балкон освежиться. Оставалось, глядя из окон, любоваться аллеей каштанов, на которых, вместо лапчатых листьев, – шапки снега.
Алеше давно не терпелось перебить Юлку. Наконец он решился:
– А сами вы, Оскар Оскарович, разговаривали с Владимиром Ильичом?
|
|
|
Старик кивнул.
– А можно узнать – о чем?
– Можно. Владимир Ильич спросил, как мы изготовляем кожи на заводе, очень внимательно слушал.
Юлка улыбнулся, и выцветшие глаза его стали влажными. Молча притронулся он к руке Алеши, и так они сидели некоторое время неподвижно.
– Мать есть? – спросил старик. – Отец есть?
Рука старика лежала, как и прежде, поверх Алешиной руки, накрывая ее всю; взгляд прищуренных глаз был ласковый.
Алеша немного мог рассказать об отце, которого не помнил. Отец погиб в гражданскую войну.
Юлка внимательно выслушал краткий рассказ юноши.
– О!.. – сказал он с уважением. – Твой отец с Тентелевского?.. – И, подпрыгнув на пружинах дивана, повернулся к скульптору. – Вы слышали, каков малый: его отец был рабочим на Тентелевском!
Скульптор не участвовал в беседе, думая о чем‑то своем, и, застигнутый врасплох, смутился.
– А, Тентелевский!.. – поспешил он подхватить разговор. – Как же, как же, это на Петергофском шоссе. Химический завод. Припоминаю случай. Однажды, в дни моего детства, – сами понимаете, что это было достаточно давно, – проезжал я по шоссе в коляске со своими родителями. Ехали на фонтаны… И как сейчас вижу завод: три трубы, и из одной валит дым желто‑канареечного цвета, из другой – красный, из третьей – зеленый. Мне это тогда ужасно понравилось, а мать вскрикнула: «Это яды!» и зажала мне нос своим платочком, а другой рукой принялась толкать извозчика в спину, чтобы тот поскорее проезжал мимо..
|
|
|
– Да, это правда, – солидно подтвердил Юлка. – Даже смотреть снаружи было страшно, а люди работали там внутри. Удалой был народ – тентелевцы! И революционный. Когда путиловцы выступали против самодержавия, – тентелевцы тоже бросили работу. Всегда с путиловцами – их правая рука. Ты слышишь, Альоша? Понимаешь теперь, кто твой отец?
Сергей Александрович поднялся с дивана.
– Ну‑с, друзья, – сказал он, прерывая беседу, – вы уже настолько познакомились, что… Прошу не замечать, как я удалюсь.
Он подошел к зеркалу, осматривая себя. Тут только Алеша заметил, что скульптор не в своей просторной рабочей блузе, а в черном, отлично сидящем костюме. Из нагрудного кармана его пиджака кокетливо выглядывал шелковый платочек. Притронувшись к нему таким воздушным движением, словно это сидела, распахнув крылья, бабочка, он повернулся в сторону гостей с шутливым поклоном и пропел:
– Вы честь оказали нам своим посеще‑е‑ением…
– Хо! – отозвался Юлка и обратился к Алеше: – Он думает, что его самого нельзя поправить!
И, очень довольный тем, что представился случай взять реванш, Оскар Оскарович объявил, что, пропев фразу из оперы «Паяцы», наш милейший друг переврал ее: «Тонио поет не „оказали“, а „вы честь окажите нам…“ и дальше: „Итак, ровно в восемь“».
Скульптор рассмеялся и показал на часы.
– Уже много больше восьми, – объявил он. – Однако ко второму акту я еще успею.
Он уже на ходу подхватил с вешалки шляпу и пальто и задержался лишь у дверей; сделав общий поклон, он попросил Юлку запереть при уходе мастерскую и сдать ключ вахтеру.
– Ладно, ладно… – ворчливо отмахнулся Оскар Оскарович, – не в первый раз… – Но едва дверь за беглецом закрылась, улыбнулся ему вслед. – Человеку уже за сорок… А всё такой же молодец – неугомонный!
Юлка замолчал. Алеша с волнением почувствовал, что это та самая минута, когда надо заговорить о броневике. Он поспешил пересесть с дивана на стул, чтобы старик видел перед собой только его и не отвлекался бы ничем.
– Оскар Оскарович!
Старик, в ответ на такие приготовления, отставил зонтик, находившийся у него в руках, и кивнул в знак готовности слушать.
– Оскар Оскарович, я хочу кое о чем спросить вас. Как вы думаете, где может находиться сейчас броневик, с которого выступал Владимир Ильич Ленин?
Лицо старика выразило огорчение.
– Этого я не знаю, Альоша… – Он медленно развел руками после чего беспомощно кинул их на колени. – А ты за этим и хотел видеть старого Юлку?
Алеша был в затруднении; не обидеть бы старика откровенным ответом.
– Ведь правда? – настаивал между тем Юлка. – Скажи?
– Да, – признался Алеша, – только за этим… – Он ужаснулся грубости прозвучавшего ответа и стал поправляться. – Это я сначала, Оскар Оскарович… пока не знал вас… а теперь… вы столько видели и столько знаете…
Он запутался и умолк.
– Вот так и надо всегда говорить, – похвалил Юлка, – честно и прямо. – А поправляться – это всё равно, что заплаты ставить. Не ответ получается, а Тришкин кафтан из басни Крылова.
Алеша засмеялся. Хороший старик! Как легко с ним!
Между тем Юлка что‑то обдумывал.
– Немножко нехорошо получилось… – пробормотал он. – Ай‑ай, товарищ скульптор, почему не предупредил: «Оскар, – сказал бы, – молодой человек из комсомола интересуется броневиком!» Я бы подумал, может быть, и вспомнил бы что‑нибудь подходящее… Художники! – проговорил он с усмешкой и помахал пальцами над своим хохолком: – Витают!.. Ну, ничего, Альоша. Давай вместе думать, как делу помочь. «Нет безвыходных положений», – говорит русская пословица.
Алеша невольно улыбнулся: Юлка, кажется, готов выдавать за пословицу любую связную мысль.
Он попросил старика рассказать, как встречали Ленина на Финляндском вокзале, и, когда речь дошла до броневика, начал спрашивать о деталях машины.
– А какой он, броневик? Вспомните, пожалуйста, Оскар Оскарович! Я вам даже подскажу: на башне щитки – ну, а дальше? Для примет каждая гаечка важна!
Старик ответил не сразу. Казалось, мысленным взором он еще досматривал только что нарисованную им перед юношей картину встречи Ленина.
– Гаечка? – вдруг встрепенулся он и сосредоточенно замигал глазами. – Ты спрашиваешь про гаечку?… – И, тихо засмеявшись, он взял Алешу за плечи и встряхнул его, как бы приводя в чувство: – Эх, товарищ ты мой… Вот уж не скажешь, что ты был на площади… Подумай‑ка – разве людям до того было, чтобы разглядывать броневик? Куда каждый смотрел? В лицо Ильичу! Потому что нельзя слова проронить, когда говорит Ленин… Ни самого маленького словечка!
Юлка мягко, со смешком, оттолкнул от себя юношу.
– Придумаешь же – гаечки… Ну, на броневике Владимир Ильич стоял, это каждый знает. А какие у той машины были устройства, – кому интересно? Подняли Ленина повыше, чтобы со всей площади народ его видел – вот и всё устройство! А ты про гайки…
Но Алеша стоял на своем:
– Оскар Оскарович, я всё это понимаю… И представляю себе, как слушали Ленина… Но неужели так‑таки никто и не разглядел броневика? Разве это может быть?
Юлка пожал плечами.
– Послушай меня. Выступал Ленин. Речь его с броневика – это было открытие нового мира для трудящегося человечества! Понял? А ты опять про пустяки. На площади было десять тысяч человек. Пойди к каждому и спроси: «Ленина слушал?» – «Слушал». – «Куда глядел – может быть, под ноги Ильичу, на броневик, на гаечки?» Иди, иди, Альоша, спрашивай, если хочешь, чтобы десять тысяч человек посмеялись над тобой!
Алеша опешил. Рухнули надежды установить через Юлку какие‑либо приметы броневика. «Десять тысяч человек посмеются над тобой». А если вдобавок посмеется и академик Щуко… Где же искать помощи?
Юлка встал и с крайне озабоченным видом быстро заходил по комнате.
– Оскар Оскарович, – сказал Алеша. – Броневик могут уничтожить утильщики, и я заявляю это вам, как старому большевику!
Юлка перестал бегать по комнате.
– Какие утильщики? – переспросил он в недоумении. – Что такое?
Алеша рассказал про опасения, родившиеся в кругу его друзей.
– Надо запретить утильщикам трогать старые броневики!
Старик мягко подтолкнул вскочившего со стула юношу обратно на его место.
– Утильщики, Альоша, на это не согласятся.
– Как не согласятся? Да как же они посмеют не согласиться! Ведь исторический броневик…
Старик присел на диван.
– У каждого предприятия, Альоша, государственный план. Советские утильщики – это тоже предприятие. Они собирают железный лом для сталелитейных заводов. И никто им не позволит уменьшить план.
– Оскар Оскарович, но уменьшить ведь только на один броневик! В конце концов можно обратиться в правительство!
Юлка опустил глаза, промолчал, потом опять посетовал на скульптора, который по рассеянности не предупредил его, сколь важный предстоит разговор. Он опять стремительно заходил по комнате; видимо, это помогало ему думать.
И внезапно хлопнул Алешу по плечу:
– Подожди горевать. Нам надо найти одного человека.
Юлка многообещающе улыбнулся.
– Оскар Оскарович!.. – Алеша в волнении схватил старика за руку. – Вы что‑то придумали? Кто он? Где этот человек?
– О, – сказал Юлка, – этот знает приметы. Не может не знать. Садись рядом… – И он перетащил парня со стула к себе на диван. – Это шофер, который сидел в броневике за рулем третьего апреля семнадцатого года…
– Когда Ленин говорил с броневика? – изумился Алеша. – И он жив?
– Да, этот товарищ жив, – сказал Юлка, доставая клетчатый платок и принимаясь вытирать лоб и лысину. Он улыбался, довольный результатом своих изысканий. И только внезапно задрожавшая рука его, водившая платком, обнаружила, каких затрат душевных сил потребовало от него свидание с пытливым юношей.
– Вася Прокатчик, – назвал Юлка шофера. – Только это не партийная кличка, – объяснил он. – Товарищ тогда был беспартийным. Мы, подпольщики, предположили тогда, что прокатчик, – значит, парень с завода, у прокатного стана катает рельсы, балки. Оказалось, тоже нет… А надо было знать человека, как же его иначе допустить к Ленину, да еще с броневиком!
Из рассказа Юлки перед глазами Алеши постепенно вставал очень своеобразный человек.
Еще в царское время, когда в Петербурге автомобили были редкостью, этот человек уже ездил шофером. Работал он «на прокате». Автомобилями для проката в ту пору назывались такие, которые можно было нанимать, как теперь нанимают такси. Стоянка этих машин была на Невском, вдоль Гостиного двора. Напоминали они различные экипажи того времени, только без оглобель: кареты, коляски, пролетки, брички. Каждая машина для привлечения публики раскрашивалась на свой лад, но особенная пестрота была в названиях марок автомобилей: «Губ‑Мобиль», «Ваксхол», «Гагенау», «Пирс „Арроу“», «Делоне‑Бельвиль», «Жермен‑Штандарт» и даже бутон был – «Дедион‑Бутон».
Извозчики люто ненавидели шоферов за то, что те клаксонами пугали лошадей, и в особенности за то, что отбивали седоков. Шоферы презрительно называли извозчиков «гужбанами», а те отвечали им: «Керосинщики», «Самоубивцы!» (на машинах иногда происходили взрывы). Споры между представителями обоих видов транспорта нередко завершались людными драками возле трактиров на дальних улицах столицы.
Вася Прокатчик – о нем речь – не плошал ни в сложных взаимоотношениях с извозчиками, ни за рулем машины. И уж, если веселая компания решала прокатиться так, чтобы дух захватывало, требовали Васю Прокатчика. Так его и звали все – и друзья, и недруги, и пассажиры; да едва ли и хозяин, на которого он работал, интересовался его настоящей фамилией. Вася Прокатчик – этим всё сказано: мастер своего дела, широко известный столичной публике – золотой человек на прокате! Такой всегда принесет настоящую выручку. Содержатели прокатных автомобилей заискивали перед ним, переманивая выгодного работника друг у друга, а Вася нигде не дорожил местом: наскучит ему хозяин, поругается он с ним, сбросит с себя хозяйскую одежду с золотыми шнурочками и пуговками и уйдет к другому. Заломит из озорства такую себе цену, что жадного купца в дрожь кинет; но раскошеливается: упустить Васю, как тот ни дорожится, – всё равно убыток.
Познакомился Оскар Оскарович с Прокатчиком в 1917 году в солдатском госпитале. Еще до февральского переворота Юлка захаживал туда под видом вольного сапожника. Как раскроет, бывало, свой сундучок, так и сбредаются от скуки со всех сторон раненые. Принимается он за мелкие починки для солдат, а разговор, между тем, клонит туда, куда и полагается клонить большевику‑подпольщику.
Приходит однажды Юлка в госпиталь – на воротах уже красные флаги, тут и сундучок ни к чему, – поднимается в хирургическое отделение, а из палаты – шум, крики. Ходячие раненые в коридоре пересмеиваются: «Новичок появился сильно куражливый… Из бронечасти. Видать, боевой!»
Юлка увидел на койке чернобрового парня с горячими выпуклыми глазами. Усики – два шильца – топорщились, как бы предостерегая: «Не приближайся, уколю!» Он лежал такой длинный, что, вытянувшись, упирался ногами и головой в спинки кровати, прогибая на них облупленные железные прутья.
Прокатчик хоть и лежал пластом, но ругался на чем свет стоит, не слушая оправданий стоявшего перед ним толстого смотрителя.
– Это щи, по‑твоему?… – Раненый норовил дотянуться до фаянсовой миски на табурете, но смотритель, опережая его, испуганно отодвигал табурет всё дальше от койки; силы оставляли раненого, и он с перекошенным от боли лицом падал обратно на постель. – Где моя порция мяса? Врешь, что не доглядел. Сам сожрал!.. – Наконец он заскулил тоненько и пронзительно, будоража весь госпиталь: – Карау‑ул… Во‑рую‑ют… Кругом чисто обирают солдата!..
Раненые угрожающе зашумели.
Тут смотритель, подобрав полы халата и втянув голову в плечи, пустился наутек.
– А почему, Василий, так получается? – спросил однажды Юлка, подсаживаясь к бунтарю. – Пошевели‑ка мозгами. Или в голове у тебя только и булькает похлебка?
Василий вспылил – да чуть не в драку. А кожевник, усмехаясь, протянул ему свою руку – всего только лишь для обозрения.
Забияка был озадачен силищей в руке маленького коренастого человека. Разговорились. А из откровенного разговора двоих – солдата и рабочего – родилось взаимное доверие… Теперь уже можно было просвещать человека.
Труднее всего пришлось агитатору, когда он стал воспитывать Прокатчика в понятиях большевистской дисциплины. Этот питерский ухарь отстаивал с пеной у рта свое право на личную свободу. Когда же Юлка спрашивал, что понимает его друг под личной свободой, – тот чертыхался и, надувшись, вообще переставал разговаривать.
А при очередной встрече нетерпеливо справлялся у Юлки, есть ли большевистская газетка, и, получив утвердительный ответ, отводил агитатора в укромный уголок и в восторге смотрел, как тот, с ловкостью циркового фокусника, извлекал газеты, брошюры, листовки из самых разных мест своего полурабочего‑полусолдатского костюма. Тут же вся эта литература незаметно для постороннего глаза расходилась по рукам.
Юлка работал среди сотен раненых в госпитале, но особенное внимание он уделял Прокатчику: чутье старого подпольщика подсказывало ему, что этот беспокойный человек может стать ценным работником в партии. Надо только не пожалеть труда для его воспитания.
Шло время. Солдаты в госпитале поправлялись. Калек отпускали с сумой на все четыре стороны, а годных опять посылали на фронт.
Смотритель согнал с койки и Василия.
– В команду выздоравливающих! Воевать, брат, будем – слыхал, что говорят господа министры? – до победного конца. Значит, без тебя, головореза, там не обойдется… Марш! Или слова не доходят до тебя? – И забрал у него одеяло.
Василий не полез в драку со смотрителем. В голове у него была уже не похлебка. Большевик‑агитатор научил его многое понимать.
Ушел Василий в команду выздоравливающих, где разминали людей гимнастикой к строевыми занятиями, возвращая им сноровку и ловкость, необходимые в бою.
Уже потекли весенние ручьи, и месили солдаты на плацу своими казенными сапогами снежную кашу. Оркестра не надо – воздух из дырявых сапог флейтами высвистывает!
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 82; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!