Судьбы теории Талкотта Парсонса в России 10 страница

Я сама очень интересовалась этим и думаю, что дело здесь в том, возможно, что изучение культуры, ее образцов, ценностей, норм, пе­рехода ценностей в поведение, их институционализации позволяют

1Йти на специфику общества, а значит, это может стать важным эле-ентом складывающейся национальной социологической школы. Ну, апример, индустриализация проводилась в СССР руками маргиналов, черашних деревенских жителей, собственная культура которых была весьма далека от индустриализма, вообще от городской культуры. Го-под техника, машины — все это было больше объектом стремления, цен­ностью, чем непосредственным знанием, умением. Но они создавали институты индустриального общества, например, крупные промышлен­ные производства, системы их управления. И соответственно возникал пазрыв между ценностями, культурой и социальными отношениями, институтами, не мог не возникнуть. И теперь в известном смысле мы стоим перед сходной проблемой и соответственно воспроизводством в новых общественных условиях сходного разрыва. Едва только в мас­совых масштабах освоен индустриализм, да и то не на всей территории бывшего СССР, как логика мирового развития втягивает Россию в по­стиндустриализм, то есть тут опять-таки логика догоняющего развития, а значит, разрыв между типом личности и диктуемыми задачами — со­циальными и культурными — воспроизводится.

Учитывая этот зазор, даже раскол между культурным и соци­альным, я бы рискнула считать, что у нас могла бы быть создана неко­торая «социология расколотого общества», отличающаяся от парсон-совской прежде всего тем, что неустойчивость, даже катастрофизм для нас, к сожалению, реальная проблема. Теория должна искать ростки устойчивости и место дезорганизации в России.

В. Чеснокова. Когда говорят о теории Парсонса, что она ориен­тирована, например, на устойчивость или что в ней не предусмотрен катастрофизм, то я как-то не понимаю, о какой теории Парсонса идет речь. Он действительно не создает теории социальных катастроф, но он и не создает теории социальной устойчивости. Он работает над те­орией общества. В современном смысле этого слова. В современном — это значит: он не рисует картины того или иного общества. У него есть работы, в которых анализируется эмпирический материал некоторых американских исследований, и там он действительно прослеживает действие социальных механизмов в американском обществе. Это преж­де всего статьи о стратификации, а также некоторые статьи в сборни­ке о социальных структурах. Но в этих случаях он сам везде подчерки­вает, что описывает именно американское общество, — и ни на какое обобщение в общетеоретическом масштабе не претендует.

Собственно, его теория общего уровня — это набор категорий, которые описывают взаимосвязь и взаимодействие различных частей общества, различных элементов его обобщенной структуры. Эти взаи­модействия могут складываться тем или иным образом, могут поддер-ивать общество, а могут его разрушать, то есть вести к катастрофе. Естественно, что любой теоретик, как мне кажется, в первую оче-Дь анализирует те взаимодействия (то есть социальные механизмы), ^торые препятствуют распаду общества, вновь и вновь воссоздают

его элементы, вытаскивают общество из хаоса. Это просто практичег ки очень важно. Хотя можно поставить себе и другую задачу: просле дить, какие именно сочетания и взаимодействия элементов неэфф_е тивны для решения такой задачи или даже вносят в структуру какие-т влияния, способствующие кризису системы. Но и в том и в другом cav чае мы работаем ведь с тем же самым набором категорий. Вот они-то и есть то, что можно по праву называть «теорией Парсонса».

Хотя это не изобретение исключительно только Парсонса. Над этим набором трудилась вся мировая социология, начиная от Конта и Спенсера, а может, и раньше, когда социология была еще «погруже­на » в философию (уже тогда Гельвеции создавал, например, свою тео­рию интереса, — концепцию чисто социологическую). Парсонс берет основной ряд этих категорий от Вебера, Дюркгейма и Парето и сам показывает этот процесс отбора в своей работе «Структура социаль­ного действия». А в свою очередь эти социологи также опирались на работы предшественников.

Работая идеальными типами, социологи — предшественники Пар­сонса — «очищали» одну категорию за другой. И Парсонс унаследо­вал от них этот основной набор, добавив в него свои переменные для анализа ценностных ориентации. Отличие его теоретической работы от работы его предшественников заключается в том, что сам он пре­красно понимал, что работает не с «представлениями об обществе», а с аналитическим инструментом, пригодным для измерения тех или иных параметров в принципе любого конкретного общества.

Если мы теперь скажем, что нам этот аналитический инструмент не подходит, поскольку наше общество совсем особое, то мы тем са­мым не только утверждаем различие нашего и американского обще­ства, мы по существу ставим свое общество за пределы всех европейс­ких обществ. Я не хочу сказать, что меня сильно огорчил бы факт, что мы оказываемся неевропейским обществом, как-то я не рассматриваю принадлежность к этой экумене как огромную честь. Просто мне ка­жется, даже на уровне чистой интуиции, что мы все-таки европейское общество ■— и никуда нам от этого не деться.

Изучать свое общество, безусловно, необходимо —■ это жизнен­но важно и часто имеет первоочередное значение. И нужно создавать о нем представление, строить эмпирические обобщения все более вы­сокого уровня. Мы должны трудиться над этой картиной. Но, мне ка­жется, ее нельзя называть социологической теорией, ни национальной, ни какой-то еще. В современном понимании это не теория. Теория это набор аналитических категорий, с помощью которых эти обобще­ния и представления строятся, с помощью которых общества сравни­ваются друг с другом и общество — само с собой в ретроспективе, с помощью которых, наконец, и находятся эти различия, о которых мы говорим, что это своеобразие нашего общества.

Но даже когда мы построим это представление о собственном обществе, его особенностях, дисфункциях и прочем, мне кажется, мь

те не станем национальной школой в мировой социологии. А когда
станем? Я думаю, когда сумеем выделить, «очистить» (то есть отреф-
лексировать, определить) и внести в этот созданный мировой социо­
логией набор новую категорию или даже категории. Для этого нужно
хорошо владеть всем набором в целом, быть в этой общей теории, как
дома, то есть принадлежать к мировой социологии. Национальная
школа — это часть, структурный элемент мировой социологии. Я не
против определенной доли национализма даже и в науке. Я сама наци­
оналистка. Но нельзя терять из вида перспективу. Как национальная
школа мы должны войти в мировую социологию с собственным стату­
сом. Национализм, замкнувшийся в своих границах, в данной облас­
ти _ в науке — мне кажется жалким и бесперспективным.

Но это такое несколько эмоциональное отступление. Давайте продолжим наш разбор причин взлета и падения интереса к Парсонсу в России.

О. Генисаретский. Я бы сказал, что активный интерес к Парсонсу в 60-х годах объясняется тем, что, во-первых, это было время, когда вставал на ноги у нас системный подход. И это все, в общем, ощуща­лось как альтернатива диалектическому, историческому материализ­му... Вообще такая сциентистская идеология того времени, в отличие от той критичности, которая сейчас существует по отношению к на­уке, — она имела нетоталитарный, по тем временам даже какой-то ос­вободительный смысл. Я писал где-то, что тогда была такая страте­гия — «бежать впереди паровоза», то есть выдвигать все новые темы, новые сложные вещи, такие, как кибернетика, семиотика, логика. И вот — системный подход тоже. Все это вводилось — и тут, так сказать, мы получали какую-то фору. Это было время, когда довольно-таки мно­го свободы существовало. На корню все не убили, не убивали. Уже и еще. И поэтому, вводя все эти новшества, мы на какое-то время полу­чали фору. Потом это начинало перемалываться. Правда, еще нужно было обязательно писать, как это все связано с научным коммуниз­мом. А семиотики наши ну уж такой класс приобрели, что оставались вовсе недосягаемы, то есть понять их было фактически невозможно. Что касается того же системного подхода или социологии, тут ново­введения довольно быстро переосваивались: пять лет — и появлялась социология труда и социология там еще чего-то. Такие вот вещи были. Вот это и был, я думаю, один из мотивов интереса к Парсонсу — то, что это очень развитая в категориальном, терминологическом своем аппарате методология системного исследования...

Ну и второй мотив — тоже типологический, как и первый. Ак­тивно тогда обсуждалась проблематика теории деятельности в разных ^ее вариантах, а у Парсонса были понятие и очень развитая концепция социального действия, мотивов и действия вообще. Поэтому он под­ходил и по этому второму основанию.

И, в-третьих, как я уже сказал, существовала потребность в тео­ретической работе другого класса, чем та, которая была принята у

нас — в психологии, в истмате, да и вообще в общественных науках По уровню размышлений, сложности и интересности конструкции

Парсонс уже был недосягаем по тем временам. Ну и так получилось            

а это очень много значит всегда в судьбе какого-то движения, и в соци­ологии в том числе — что это было первое знакомство с чем-то. Запад­ная теоретическая мысль в развитой форме вошла в наш научный об­щественный оборот через Парсонса, под его именем. Почему так получилось, то есть как это инициировалось, это менее известно, но я думаю, что это не имеет особого значения, просто есть такой факт что вот это состоялось. И действительно: и читали, и переводили, и пытались работать с этим материалом.

Б. Юдин. Я бы присоединился к этой точке зрения. Мне кажется, социология у нас только начинала развиваться после стольких лет зап­рета, и было вполне естественно прежде всего обратиться к Западу и узнать, что там произошло и происходит в социологии. А там в это вре­мя Парсонса, может быть, уже более критиковали, чем поддерживали, но тем не менее он казался единственным или одним из немногих круп­ных ученых, которые работали на уровне общей теории. У нас уже была задана общая теория, но было интересно посмотреть, есть ли другая.

Сейчас все больше работают в различных областях с такими мо­делями, как case-studies, и как-то локально работают, но все же без общей схемы, которая дает какие-то ориентиры, не обойтись. В каче­стве такого ориентира у нас долго была марксовская схема. Парсон-совская же схема является более проработанной. Одно время казалось, что после гонений на социологию ее основательно погребли, а с дру­гой стороны, она как бы вышла из моды — так считалось в начале 70-х годов. Социология вроде бы была неким элементом моды, а потом все это быстро устарело и перестало работать. Тем не менее я могу со­слаться на свой опыт: выяснилось, что все-таки теория Парсонса ока­залась жизнеспособным аппаратом.

А. Хараш. Да. Этот интерес мог быть вызван просто голодом на социологические трактаты, знания и так далее. Но, безусловно, боль­шое значение имел эффект запретного плода: социология была у нас запрещена, потому что был истмат — единая, для всех обязательная концепция. Я все-таки еще раз скажу об обязательности концепции у нас. Вообще в советской науке была такая основополагающая идея обязательных наук, обязательных теоретических построений. Ну, на­верное, все началось с марксизма. Марксизм был обязательной нау­кой для всех. А дальше эта идея пошла по всем остальным наукам, вклю­чая естественные.

Вот самый близкий мне пример из области психологии, харак­тернейший пример, когда маститый академик возмущенно высказывал­ся с высокой трибуны на одной из конференций, да не на одной, а на всех это говорил, мол, как это так, в советской психологии до сих пор нет единой теории личности. Какой ужас! Нет единой теории, с кото­рой, иначе говоря, мы все были бы согласны, которая была бы обяза-

льна для всех. То есть аксиома, которая лежала в основе этого заяв-ения, такова: должна быть обязательная теория. Если не будет обя-тельной теории, будет анархия в науке. Недопустим никакой плюра-мзм. Понимаете? Но кто должен построить эту единую теорию? Р ественно — этот ученый. Что он и сделал. Причем обставлено все эхо было очень помпезно. Он пригласил на заседание в Институт пси­хологии много народу. Он и его коллеги по очереди выступали, рас­сказывали об этой теории. И ему, видимо, казалось, что он эту единую и обязательную для всех концепцию тем самым учредил. Как будто можно учредить идею, какой-то взгляд на вещи. Но была такая пред­посылка.

И, конечно, активный интерес к Парсонсу диктовался во многом тем, что это была не обязательная концепция для советского ученого. Более того — совсем не обязательная. С другой стороны, конечно же, фактор голода тоже сыграл свою роль. Но эти факторы настолько сли­ты здесь воедино, что трудно сказать, что первично, а что вторично. Хотя мне кажется — по интонации, по стилистической, эмоциональ­ной окраске, — что все-таки на первом месте был фактор запретности. Развивалось это просто как сопротивление среде. Суд над Левадой осо­бенно этому способствовал... Ну представляете, когда академик этот, Глезерман, кажется, очень близкий к кругам КГБ и ко всему остально­му истеблишменту, выступает на ученом разбирательстве и заявляет: об этом мы поговорим в другом месте. Я не помню, по какому поводу, но такие высказывания фигурировали. Был такой Юра Любашевский, который работал тогда в лаборатории социологических исследований (он сейчас стал известен как основатель Дягилев-центра), вот этот Юра Любашевский выразился так: ну, теперь уже пора говорить «гражда­нин Левада». Это все очень просто было и вполне могло быть. Да, за это сажали.

— За Парсонса?

А. Хараш. Да, за Парсонса. За что угодно могли посадить, если оно не укладывалось в обязательную для всех концепцию. Так что этот интерес был все-таки политическим интересом, во многом — в очень хорошем и необходимом смысле — политическим.

— Но негативные стороны тоже, наверное, в этом были?

А. Хараш. Конечно. Потому что тогда само содержание как-то невольно теряет окраску, свои цвета, цветовую гамму, оно обедняет­ся. Это неизбежная потеря. Люди начинают больше внимания уделять криминалу, который содержится в самом занятии, переживанию: «Ах, если бы это было еще и грешно!» То есть греховность создает для всего неповторимую окраску. Но я не смеюсь над этим, наоборот, я считаю, что это нужно. Понимаете, тогда начиналась та революция, которая потом победила уже в пору перестройки. Она шла. И в это, в общем-

°, каждый внес свой маленький-маленький вклад. Ну и пробили в итоге, итоге люди, которые так активно, эмоционально интересовались нео-

язательными концепциями, у которых протест выражался в таких вот

очень простых вещах, — они капля по капле и продолбили огромную дыру во всей этой системе.

И. Гришаев. Тогда же в социологию пришли люди самых разных

профессий. Генисаретский — ядерный физик, кибернетик. Я___ тоже

физик. И таких примеров множество. Лефевр, скажем, математик за­канчивал мехмат. Сплошь и рядом из самых разных сфер приходили люди, социологов как таковых ведь никто не готовил. А ведь это пред­полагало, по-видимому, какой-то искренний интерес, энтузиазм. И было огромное стремление к самообразованию. Везде, не только в Новосибирске. Все переводили. Кто что переводил. Я помню, кому что в руки попало, тот то и переводил. Лично я перевел тогда из одного сборника что-то по теориям личности и у вас в Новосибирске, помнишь делал доклад. А это занятие, которое помогает усвоению материала это совсем не то, что просто взять книгу и прочитать. Изучать посред­ством перевода — гораздо основательнее. И еще дело, видимо, в том, что определенному кругу людей трудно было себе и применение ка­кое-то найти. Чтобы обследовать что-то, надо было разрешение спра­шивать у обкома, райкома, надо было проходить цензуру и все такое. Ну и серьезные исследования действительно трудно было провести, практически невозможно даже.

— Да ведь и материальной базы не было.

И. Гришаев. И материальной базы не было, естественно, для это­го. По крайней мере она была значительно хуже, чем сейчас. Никакого сравнения тут быть не может. Поэтому, наверное, все это и подталки­вало в данную сферу, в сферу переводов.

— Подталкивало переводить? Или в теоретическую?

И. Гришаев. Переводить, осмысливать, теоретически работать без надежды на то, что удастся все это использовать непосредственно.

— Я помню, это была такая престижная даже сфера.

И. Гришаев. Престижная. А платой за перевод был другой пере­вод. Я не помню, чтобы деньги за это платили. Вообще не платили. Рань­ше 120 рублей получаешь — и сиди занимайся любимым занятием за эти 120 рублей. А сейчас уже, так сказать, и внешняя среда заставляет как-то включаться в конкуренцию с другими, может быть, в ненужную иногда конкуренцию. Но это другой вопрос.

Потом все же изменился, между прочим, характер работы. Яне знаю, может быть, и раньше так было местами. Но сейчас видно, что ученые стали в массе другими. Я не хочу сказать, что от этого есть уже большой практический эффект, но по крайней мере есть такая форма, как бы риту­ал: сейчас, когда принимаются какие-то решения, везде требуются про­граммы и все управленческие структуры привлекают специалистов. Дру­гое дело, что потом их советам не следуют. Может быть, и привлекают не тех специалистов. Но на кого из социологов ни посмотришь, они все вклю­чены в эту деятельность. Ни одного человека нет, чтобы он был вне этой сферы. А раньше, когда были отторгнуты социологи от этой деятельнос­ти просто больше свободного времени для самообразования, для само-

удовлетворения. Ну и потом с приятными людьми приятно пообщаться. А это была одна из немногих, может быть, форм такого общения.

_ Правильно, Игорь, ты добавляешь. Раз мы социологи, то дол­
жны учитывать и такие социальные причины. Леонид Александрович,
вы ведь тоже очень много переводили Парсонса и работали с ним. Ка­
кова ваша экспертная оценка?

Л. Седов. Я считаю, что это наиболее удачная, до сих не превзой­денная попытка, не только попытка, а уже и что-то сделанное в плане синтезирования социальных знаний, и не только социальных знаний, а вообще знаний о человеке, приведение наработанного в разных шко­лах, в разных областях гуманитарного знания к некоему общему зна­менателю, выстраивание всех этих достижений в отдельных областях и в разных школах в нечто единое. И способность парсонсовской кон­цепции вобрать в себя эти вещи, по-моему, уникальна и представляет собой главное, что в ней есть. Мы наблюдали, следя за развитием пар-сонсовских идей, как действительно вбирались туда и семиотические идеи, и из последних достижений психологии, даже философии. Вби­рались, встраивались в эту единую глобальную систему. С этим удобно работать как с такой, как он сам называл это, когнитивной картой, как с некой схемой, дающей возможность ориентироваться в широчайших пластах гуманитарного знания.

Что касается непосредственно теоретических разработок, когда уже формулируется закон или какое-то соотношение, это у Парсонса можно найти достаточно редко. Но он так и относился к своей работе: говорил, что это вообще и не теория, а вот такая система координат. В последней его книге, — я ее читал, и даже, по-моему, о ней писал как раз в инионовском сборнике, — он там уже, пользуясь своей схемой вот этой, с подсистемами, достроил свою модель до включения в нее физического мира и потустороннего мира. То есть мир человека в ней уже тоже занял место подсистемы в системе внечеловеческих миров — физического, биологического, трансцендентного. И очень интересно все это. И опять-таки можно увидеть, как очень сложно, очень фор­мально, но работают все его переменные.

---

Дата добавления: 2019-07-17; просмотров: 146; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!