Рассматриваемый с юридической точки зрения 5 страница



Отмстим здесь сперва необычайную сдержанность и почти со­страдание. с которыми Страдалец судит Своего судию4. Слова “ты нс имел бы... власти (e£oia), если бы не было дано тебе свыше” име­ют отношение к предшествующему признанию царства от мира сего- в котором люди должны отдавать кесарево кесарю[694];

между тем к этому признанию они присоединяют ясно выраженное понятие (впоследствии подробное раскрытое апостолами) о том, что это земное царство с его земными целями имеет начало также свы­ше. Существующие власти установлены Богом. Пилат, нс знавший этого, злоупотреблял своими великими и законными нравами отчас­ти по языческому неведению; и в этой мере он был виновен менее ложных обвинителей, сидевших на Моисеевом седалище. Неудиви­тельно, что эти слова возбудили в судье последнее усилие спасти самого себя от своей слабости, но это было уже слишком поздно. Иудейские иерархи измерили теперь вполне нравственную слабость этого человека, и их окончательное доказательство было искусно рас­считано на то, чтобы подавить в нем последний остаток совести: “Если отпустишь Его. гы не друг Кесарю. Всякий, делающий себя царем, противник Кесарю”[695]. Немногие изречения имеют большую историческую цену, чем это последнее заявление еврейских книж­ников. Чтобы понять всю его силу, мы должны припомнить, что кс- сарь, как уже объяснено нами, соединял в себе все общественные должности республики, так что измена против государства и измена против него сделались почти тождественными. Прежняя римская бдительность в подавлении попыток против Рима теперь получила новую силу, превратившись в ревнивую личную подозрительность деспота. Это было нс случайным оборотом речи, что хитрые иудей­ские политиканы вместо того, чтобы сказать: “всякий, делающий себя царем, противник” величеству Римского государства, предпочли вы­ражение: “всякий, делающий себя царем, противник Кесарю”1. За­долго до этого периода, хотя и в царствование Тиверия же. послед­ний род преступления сделался самым опасным для жизни. Некото­рые из обвинителей должны были помнить прежние дни династии, когда Юлий и Октавий сами совершали с успехом попрание прав “величества республики”, и когда иудеи, показавшие приверженность к ним во время этого великого переворота, заслужили название '‘дру­зей Кесаря”, впоследствии получившее значение почетного титула. И все они должны были знать, что между тем. как первый импера­тор распространил закон об измене установлением наказания за пам­флеты против его собственного лица. Тиверий. отличавшийся при своей ревности к деспотизму еще страшной подозрительностью, пользовался “законами о величестве” (leges majestatis) против всех, которые не оказывали подобострастия ему самому, хотя бы они не говорили ничего против него (avtiZeyeiv) и не высказывались за враждебные кесарю притязания других лиц. Великий римский ис­торик упоминает, что даже прежде того времени, когда Пилат был послан в Иудею, провинции, являясь пред Тиверием с жалобами на своих проконсулов, старались присоединять к обычным обвинени­ям в хищничестве обвинение в измене[696] [697].

Пилату, зависевшему лично от милости императора (милости, ка­жется, приобретенной первоначально через Сеяна, лишившегося вла­сти около этого времени), все это должно было представляться по­стоянно и неотвязно, тем более что он уже заслужил ненависть от своей провинции и опасался сс мщения. Его опасения нс были без­основательны. Тиверий восседал еще на престоле, когда, спустя не­много лет. Пилаг был сменен, и послы из Палестины в надежде на доказанную преданность иудеев императорскому дому были посла­ны в Рим. чтобы принести жалобы против отозванного и низложен­ного правителя. Тень этого далекого дня парализовала Пилата в на­стоящее утро. Что если, будучи обвиненным пред кесарем в хищни­честве и кровопролитии и слишком хорошо зная свою виновность в этих преступлениях, он прочтет в глазах своего сурового владыки, что на него принесено и это новое обвинение, как довершение и ве­нец всех других вин? И вот он, который так долго противостоял про­тив всех других доводов, теперь сразу склонился перед хорошо об­думанными словами: “Если ты отпустишь Его, ты нс друг Кесарю; всякий, делающий себя царем, противник Кесарю”1. Он взошел на трибунал, с которого только и мог римский судья произнести закон­ным образом окончательное решение (в настоящем случае трибуна­лом служило, по-видимому, подвижное седалище, вынесенное из пре­тории и поставленное пред него на “пифостротоне”, или каменном помосте). По даже здесь он дал волю своим горьким чувствам, об­ратившись к обвинителям со словами: “Царя ли вашего распну?”2. Ио когда первосвященники дали решительный ответ: нет у нас царя, кроме кесаря3, судья обратился к Тому, Кто заявлял право на иное царство, и словами “ibis ad cruccm” (Ты пойдешь на крест) предал Его на распятие.

“Прав ли был Пилат, когда распял Христа?” Вопрос — весьма странный для слуха православного читателя, да и для всякого обра­зованного человека, уважающего принцип так называемой свободы совести, потому что на него возможен, по-видимому, один только ответ — отрицательный. “Если отвергнуть этот принцип, — гово­рит Джон Стюарт Милль, тогда мы должны одобрить Марка Авре­лия и других гонителей христианства, даже мы должны идти далее и оправдать Понтия Пилата”. Нашелся, однако, смелый критик, ко­торый нс усомнился подвергнуть принцип свободы совести смело­му нападению и взял на себя задачу оправдать Пилата. Рассмотрим аргументацию этого Пилатова адвоката — англичанина Стефена.

Он начинает с предположения (сделанного им первым), что Пи­лат мог добросовестно верить, что его образ действий был необхо­дим для сохранения общественного спокойствия в Палестине4. Такое

1 Иоанн. XIX. 12. -’Иоанн. XIX, 15. •'Иоанн. XIX, 15.

4 "Был ли Пилат нрав, когда распял Христа? — Я отвечаю на это, что главною обязанностью Пилата было: заботиться о сохранении мира в Палестине, составить возможно лучшее понятие о средствах, нужных для этой цели, и действовать сооб­разно с этим понятием, когда оно было составлено. Поэтому он был прав, если добросовестно и на разумных основаниях был уверен в том. что его образ действий был необходим для сохранения спокойствия в Палестине, и был прав в той мере, в какой был уверен в этом". — Liberty. Equality. Fraternity. By James Fitzjamcs Stephen. Q.C.P.87.

предположение совершенно произвольно. Впоследствии мы коснем­ся вопроса о том, можно ли оправдать его от обвинения в осуждении человека, которого он считал невинным, а теперь скажем, что нс на­ходим ни малейшего основания для указанного предположения. По единогласному свидетельству евангелистов, он высказал ясно убеж­дение в невинности своего Узника, знал, что предали Его из зависти[698], с насмешкою и презрением говорил с иудеями об их Царе и наконец уступил тем безрассудным народным воплям (vanae voces populi), против которых римский же закон предостерегал его, и уступил толь­ко тогда, когда начали подвергаться опасности его личные интере­сы. Но замечательно, христианские повествования, излагающие ис­торию этих событий, не обнаруживают никакой враждебности к Пилату. Иудейские и другие писатели, говоря о характере этого пра­вителя, изображают его человеком корыстолюбивым и несправед­ливым. Христианские историки нс брали на себя труда описывать подробно и точно его нравственный образ: они говорят о нем толь­ко мимоходом, когда описывают его действия, которые, однако, спо­собны были бы возбудить самое глубокое негодование против него.

И, однако, эти мимоходные очерки личности Пилата представ­ляют правителя человеком деликатным и даже мягким, так что об­винительное изображение его у Филона и Иосифа кажется похожим на грубую мстительную карикатуру2. Люди, которые знают давле­ние общественного мнения, поймут ту внутреннюю борьбу, какая совершалась в это утро в душе шестого прокуратора Иудеи, оценят высокое беспристрастие описания этой борьбы, сделанного друзья­ми Узника, распятого им; они поймут и причины Пилатова колеба­ния. И все-таки нс сделают предположения, будто он хоть на один момент думал, что его решение имеет целью сохранение спокойствия в провинции, потому что такое предположение, как сказано, нс име­ет ни малейшего исторического основания.

Переходим к другим положениям критика, защищавшего Пила­та. Что судья, даже если бы он не был военным правителем, послан­ным из Рима, с неограниченной властью, мог и должен был предать смерти человека, который открыто и намеренно возбуждал мятеж, об этом никто не будет спорить. Ни Милль и никакой другой защит­ник свободы нс подвергает сомнению обязанность правительства охранять общественное спокойствие. Но возникает серьезный воп­рос о том. обязан ли был правитель, заседая или не заседая в каче­стве судьи, предать смерти человека, который лично, по его убеж­дению, нс имел никаких замыслов против общественного спокой­ствия. но который на деле был опасен для этого спокойствия?1 При

1 Английский адвокат Пилата в пояснение своего взгляда приводит следующий пример: "Предположим. пишет защитник римского Прокуратора, что какой- нибудь великий религиозный преобразователь, заявляющий притязание на досто­инство Гуру (Спасителя) или Имама, в пришествие которого благоговейно верует множество магометан, появился в Пенджабе или в северо-западных провинциях Ин­дии. Предположим, что было бы достаточное основание думать (и в этом нет ниче­го невероятного), что каковы бы то ни были личные намерения проповедника, но его проповедь поведет к возмущению общественного спокойствия и возбуждению мятежа и восстания: и предположим далее (хотя такое предположение едва ли воз­можно сделать даже в воображении), что британский сановник вместо того, чтобы принимать необходимые меры и исполнять полученные им распоряжения для ох­ранения британской власти, начал рассуждать о том, не следует ли ему сделаться учеником этого Гуру или Имама. Какой образ действий был бы принят н отноше­нии к сановнику? Он был бы немедленно отставлен с бесчестием от службы, кото­рую опозорил; и если бы он начал действовать сообразно со своими убеждениями и предпочел свою религию своей королеве и стране, то был бы повешен как мятеж­ник и изменник". Liberty'. Equality, Fraternity. Р. 94.

Случай, заметим, далеко нс параллельный! Верная параллель должна была бы иметь следующий вид: предположим, что этот Гуру или Имам был предан его еди­новерцами британскому сановнику по обвинению в том, что основа.'! национальную систему, враждебную английскому владычеству, и отказывался платить английс­кую подать; что сановник, при личном исследовании дела, убедился в невинности этого человека и в ложности обвинения, взведенного на него; что, для успокоения некоторых жрецов, он предположил подвергнуть нс особенно строгому наказанию того, в ком нс находил никакой вины; что под сильным давлением, вынуждавшим его поступить вопреки его убеждению, он колебался целую половину дня: и что. наконец, когда ему пригрозили жалобою па него его начальникам по службе. — «гто могло лишить его места или повредить его повышению. — он приказал под­вергнуть своего узника пытке или смерти. Кто назвал бы подобное поведение са­новника справедливым и нежестоким?

По допустим, что ЭТО дело имело менее гнусный вид. Предположим, что бри­танский сановник по собственным своим соображениям нашелся вынужденным пре­дать казни туземного проповедника, “личные намерения" которого не были нис­колько враждебны британскому владычеству или мятежны. нашелся вынужден­ным и потому, что эта проповедь на деле могла оказаться, или даже уже начала оказываться, опасною для английского владычества, и потому, что такой пример строгости произвел бы хорошее действие. Мы предполагаем случай, наиболее вы­годный для защиты Пилата. Если бы это дело было приведено в исполнение адм и- решении этого вопроса необходимо иметь в виду различие между судебною и административною властями. Вопрос, таким образом, распадается на два: а) мог ли Пилат, как правитель провинции, об­речь на ссылку или даже на смерть невинного человека для сохра­нения спокойствия в провинции; б) мог ли он сделать что-нибудь подобное, заседая (как в данном случае) в качестве судьи и иссле­дуя, виновен ли известный человек в тех преступлениях, в которых обвиняют его? Для нас имеет важность только последний вопрос, потому что Пилат действовал здесь в качестве судьи. Рассказывают про одного судью, что он сказал подсудимому узнику: “я пригова­риваю тебя к смерти вовсе не потому, чтобы ты ограбил этот дом, а для того, чтобы другие люди не грабили других домов на будущее время”. Этот судья, если он действительно существовал и произнес такой приговор, просто совершил юридическое убийство. На подоб­ной точке зрения стоял Каиафа (а нс Пилат), когда думал, что луч­ше одному человеку умереть за народ1. Но не только Пилат, но даже и Каиафа нс доказывали полезности казни непосредственно угро­жающим взрывом народных страстей или какой-нибудь опасностью для общественного спокойствия. На деле и нс было такой близкой опасности.

Последний довод в пользу римского правителя — единственный довод, который может иметь какой-нибудь вес в историческом от­ношении и имеет отношение к великому вопросу о свободе совести или о подавлении свободы мнений. английский адвокат Пилата излагает в следующих положениях:

“Обязанностью Пилата было поддерживать общественное спо­койствие п порядок в Иудее и защищать римское владычество. Со­вершенно невозможно доказывать серьезно, что он или всякий дру­гой в его положении был обязан признать в человеке, представлен­ном на его суд, — не говорю — воплотившегося Бога, но учителя и проповедника высшей формы нравственности и более прочной фор­мы социального порядка в сравнении с теми, представителем кото­рых был он сам. Для человека в положении Пилата нравственность и социальный порядок, представителем которых был он сам, были безусловными мерилами для всех практических целей”2.

нистративным порядком, то разве только в Англии, и то немногочисленные круж­ки последователей теории пользы нс назвали бы это ничем не оправдываемою жес­токостью. Одно колебание, подобное Пилатову, если бы его допустил себе англий­ский губернатор в деле, столь ясном для него самого, было бы уже позором для него в глазах всех честных людей.

1 Иоанн. XVIII, 14.

2 Stephen. Р. 93.

Мы увидим впоследствии, такой ли теории держался римский закон. Но автор представляет свою теорию как всеобщую и истин­ную, против которой будто бы трудно спорить серьезно. Пусть бу­дет так. Разбор этой теории нс входит в наше исследование, как она ни противоречит нашим взглядам1. Но здесь именно уместно ука­зать. что Обвиняемый в своей защите прямо шел против подобной теории. Речь Его о своем царстве, т. с. о высшей и господствующей “форме нравственного и социального порядка*’, утверждаемой Им в мире и отличной от власти Рима, сама по себе уже указывала па обя­занность признать это царство. Но когда эта речь была подкреплена еще указанием на истину, для исповедания которой люди и рожда­ются в мире, то Защищающийся этим прямо говорил, что истина, а нс какой-либо социальный порядок и нс вера, завещанная предани­ем, должна служить “окончательным и безусловным мерилом*’. И последние слова, обращенные к Пилату', указывают на обязанность всякого в его положении признать учителя этого высшего порядка вещей и вне-мирной истины. “Всякий, кто от истины, слушает гласа Моего”[699] [700]. Тс, которые отрицают вообще подлинность евангелия Иоан­на и, в частности, нс признают верным повествование об этом раз­говоре. все-таки не могут не признать того факта, что именно тако­во было положение, занятое христианством в истории. Христиан­ство заявляло нс только то, что оно есть высшая форма нравствен­ности и религии между другими их формами; но что оно есть ис­тинная религия в смысле как всеобщности сс. так и обязательности.

П империя, которая могла бы еще оставить христианство неза­мечаемым, пока оно представляло собою просто высшую форму нравственности или даже общественного порядка, нс могла нс заме­тить его, когда оно объявляло себя в качестве всеобщей и обязатель­ной формы. Когда оно заявило, что оно есть истина, Рим. прежде всего, спросил: “Что есть истина?” Когда же оно стало настаивать на праве истины подчинять себе людей, Рим ответил на это гонени­ями. А христианство между тем настойчиво и постоянно пропове­довало об обязанности каждого члена в государстве (будет ли он облечен властью или нет) признавать эту истину, свидетельствовать о ней и, если нужно, умирать за нес. Теперь становится понятным тот интерес, который всегда возбуждал в исследователях Пилатов вопрос об истине. Вопрос этот был выражением не философа и не государственного человека, а просто типической “фразой тогдаш­него образованного римлянина”. И именно потому, что это было так, вопрос: “что есть истина?” открывает пред нами ту наклонную плос­кость, на которой могущественный римский мир неудержимо катился тогда в пропасть. Римская республика — мы нс должны никогда за­бывать этого — уже перестала веровать в свой собственный нрав­ственный и общественный порядок. Этот факт несомненен, но слиш­ком редко признается его великое значение. С грустью припомина­ется здесь Греция с ее исканием идеальной истины — исканием сме­лым и бесплодным, никогда нс оканчивавшимся, всегда начинав­шимся и проходившим по пустыням сомнения и морям умозрения под руководством неверных путеводных звезд. Греков сменило те­перь племя более великое, величайшее, какое только знала земля, племя, призванное и готовившееся в течение долгих веков к труду управления миром, но пораженное внутренним бессилием вследствие недостатка побуждений и упований — именно в то время, когда оно получило в свои руки распоряжение мировым наследством. Живо изображено состояние тогдашнего римлянина одним английским поэтом в следующей картине: “В своей прохладной зале, с угрюмы­ми глазами, лежит благородный римлянин; он катался с бешеной скоростью по Аппиевой дороге; он пировал, пил сильно и много и увенчал своп волосы цветами; но нс легче и нс скорее шли для него непослушные часы”.

Людьми овладело то нравственное утомление и пресыщение жиз­нью. которое продолжалось во все время империи и которое часто переходило в смертельную апатию или безотчетное отчаяние. Та­кое безотрадное нравственное настроение господствующего племе­ни явилось неизбежным результатом новых обстоятельств, в кото­рые оно было брошено судьбою. В прежние дни римлянин верил в самого себя, в своих богов, в свои учреждения и более всего в свое государство. Оно было для него thcatrum satis magnum (достаточно великим зрелищем), его знаменем, его законом, его правдой. Он был справедлив, хотя суровым, неумолимым образом. Но теперь мир вырос в ширину. И то, что было достаточно для добродетели в пре­жние времена, сделалось недостаточным для добродетели теперь. Вера области, религия племени сделалась слишком узкой для мира; она необходимо пала и оставила владык земли с сильными руками и пустыми сердцами, скептиками в отношении к истине и потому от­падающими от правды закона.

Что таково было положение вещей уже в царствование Тиверия, это признано историками. И понятно, что оно было очень неблаго­приятно для усвоения начал высшего нравственного и социального порядка, внесенных христианством. Было бы довольно несправед­ливо и жестоко требовать, чтобы Пилат, или Плиний, или какой- нибудь римский сановник отрекся от высшего порядка нравствен­ности, одобряемого его совестью, просто потому, что его государ­ство веровало в низший. Но было бы еще более жестоко требовать, чтобы такой сановник отрекся от этой высшей нравственности или религии после того, как он и его государство перестали веровать в низший род их. И величайшим несчастием при таких обстоятель­ствах была бы для судьи его обязанность воздвигнуть системати­ческое гонение на убеждения, заведомо высшие, просто для того, чтобы подавить в зародыше всякое восстание против узаконенного исповедания веры, в котором начали сомневаться он и все люди. Вероятно, ничто нс возбуждает в человеческом духе такого омерзе­ния. как государство, воздвигающее преследование за веру, кото­рую само оно начало уже утрачивать. И, однако, такие явления все­го вероятнее могли случаться и случались в это время.


Дата добавления: 2019-07-17; просмотров: 131; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!