Любой гнев имеет жизнеутверждающую суть
«Но неужели, — спрашивали меня, — не существует обстоятельств, при которых гнев оправдан? Например, справедливое негодование" по поводу небрежного, беспечного загрязнения окружающей среды?» Я отвечу» и я свято в этом уверен: когда я хотя бы в малейшей степени поддерживаю мнение, что существуют таки вещи, как «небрежные действия» или «добросовестные действия», «жадный человек» или «высокоморальный человек», — я вношу свой вклад в насилие на этой планете. Я уверен: вместо того чтобы соглашаться или не соглашаться с тем, насколько люди виноваты в убийствах, изнасилованиях или загрязнении окружающей среды, мы куда лучше послужим жизни, если сосредоточим внимание на том, в чем нуждаемся.
Я нахожу, что гнев — это результат жизнеотчуждающего, спровоцированного насилием мышления. В центре любого проявления гнева — неудовлетворенная потребность. Поэтому гнев может быть очень ценен, если мы используем его как сигнал тревоги, дающий нам понять, что у нас есть потребность, которая не находит отклика, и что мы начинаем мыслить таким образом, который вряд ли будет способствовать этому отклику. Полное выражение гнева требует полного осознания нашей потребности. Кроме того, чтобы потребность получила отклик, требуется энергия. Но гнев поглощает нашу энергию, направляя ее на наказание людей, а не на удовлетворение потребности. Вместо того чтобы участвовать в «справедливом негодовании», я рекомендую соединиться с эмпатией с собственными потребностями или потребностями других. Это можно осуществить постоянной тренировкой, которая заключается в следующем: раз за разом мы сознательно заменяем фразу «Я зол, потому что они ...» на «Я зол, потому что мне необходимо...».
|
|
|
Однажды, когда я работал с детьми в исправительной школе в штате Висконсин, мне преподали замечательный урок. За два дня я дважды получил по носу невероятно схожим образом. В первый раз меня задели резким ударом локтя, когда я разнимал двух дерущихся ребят. Я так разозлился, что все, на что меня хватило, — это не ударить в ответ. На улицах Детройта, где я вырос, мне требовалось куда меньше,
чем удар локтем в нос, чтобы прийти в дикую ярость. Второй день: схожая ситуация, тот же самый нос (и поэтому гораздо больше боли), но полное отсутствие гнева!
Размышляя вечером над этим переживанием, я осознал, что первый ребенок в моей голове существовал как «скверный мальчишка». Такое отношение появилось у меня куда раньше, чем встретились его локоть и мой нос, и когда это случилось, речь шла уже не просто о локте, задевшем мой нос. Речь шла о том, что «этот скверный мальчишка не имел никакого права ни на что подобное!» О втором ребенке я был другого мнения, я воспринимал его как «несчастное создание». И поскольку я был склонен волноваться за него — несмотря на то что мой нос гораздо больше пострадал и сильнее болел именно на второй день, — я совсем не чувствовал гнева. Невозможно было преподать мне более ясный урок того, насколько действия другого человека не имеют отношения к моему гневу, — его порождают исключительно образы и трактовки в моей голове.
|
|
|
Повод или причина: практическое применение
Я подчеркиваю практическую и тактическую основу отделения причины от повода не меньше, чем философскую. Я хотел бы проиллюстрировать это, вернувшись к диалогу с Джоном, шведским заключенным (см. стр. 194): Джон: Три недели назад я послал просьбу тюремным чиновникам, и они до сих пор не ответили.
Я:
И когда это случилось, вы почувствовали, что злитесь, потому что... что?
Джон:
Я же сказал вам. Они не ответили на мою просьбу!
Я:
Остановитесь на этом. Не говорите: «Я почувствовал, что злюсь, потому что они...» Остановитесь и послушайте, что вы говорите себе, когда делаетесь так сердиты.
Джон:
Ничего я себе не говорю.
Я:
Остановитесь, подождите, просто послушайте, что происходит внутри.
|
|
|
Джон:
(молча воспроизводит, затем говорит) Я говорю себе, что у них нет никакого уважения к людям; это кучка бездушных, безликих бюрократов, которым нет никакого распроклятого дела ни до кого, кроме себя! Это настоящие...
Я:
Спасибо, этого достаточно. Теперь вы знаете, почему сердиты, — потому что это ваш способ мышления.
Джон:
А что плохого в таком способе?
Я:
Я не говорю, что в нем есть что-то плохое. Заметьте, если бы я начал говорить о том, что с вашей стороны плохо иметь такой способ мышления, я как раз думал бы о вас именно таким образом. Я не говорю, что неправильно судить людей, называть их безликими бюрократами или заявлять, что они небрежны или эгоистичны. Однако именно такое мышление с вашей стороны заставляет вас чувствовать себя очень сердитым. Сосредоточьте внимание на своих потребностях: каковы ваши потребности в этой ситуации?
Джон:
молчит, уставившись в пол.
Я:
Эй, дружище, что происходит!
Джон:
(после длительной паузы) Маршалл, мне требуется та учеба, о которой я просил. Если я не пройду ее, то ясно как день, что я снова окажусь в этой тюрьме, как только выйду отсюда.
Я:
Теперь, когда ваше внимание обращено к вашим потребностям, что вы чувствуете?
|
|
|
Джон:
Мне страшно.
Я:
Теперь попробуйте влезть в шкуру тюремного чиновника. Если я — заключенный, то разве не гораздо быстрее я найду отклик своим потребностям, когда приду к вам со словами: «Эй, мне очень нужна эта учеба, и я боюсь того, что может случиться, если я не пройду ее...» — чем если приду, видя в вас безликого бюрократа? Даже если я не скажу этого вслух, глаза выдадут мои мысли. Как вы считаете, каким образом я быстрее добьюсь того, что моим потребностям пойдут навстречу?
Джон:
молчит, уставившись в пол.
Я:
Эй, дружище, что происходит?
Джон:
Не могу говорить об этом.
Три часа спустя Джон пришел ко мне и сказал: «Маршалл, мне жаль, что два года назад вы не научили меня тому, что я узнал этим утром. Я тогда не убил бы моего лучшего друга».
Насилие происходит от убеждения, будто другие люди являются причиной наших страданий и заслуживают наказания за это.
Любое насилие — это результат убеждения (такого же, как у этого молодого заключенного) себя в том, что причиной наших страданий являются другие люди и что, следовательно, эти люди должны быть наказаны. Однажды я увидел, как мой младший сын унес монету в пятьдесят центов из комнаты своей сестры. Я сказал: «Бретт, ты спросил сестру, можешь ли ты это взять?» «Я не у нее это взял», — ответил он. Теперь я сам оказался перед моими четырьмя вариантами выбора. Я мог бы назвать его лгуном, что, однако, никак не соответствовало бы моим потребностям, потому что любое суждение о другом человеке уменьшает вероятность того, что наши потребности будут удовлетворены. Было очень важно определить в тот момент, на чем именно мне следует сосредоточить внимание. Если бы я осудил его как лжеца, это увело бы меня в одном направлении. Если бы я заключил из его слов, что он не питает ко мне уважения и поэтому позволяет себе лгать, это увело бы меня в другом направлении. Если, однако, я сумею в такой момент проявить к нему эмпатию или честно выскажу, что чувствую и в чем нуждаюсь, я заметно увеличу возможность того, что моим потребностям пойдут навстречу.
То, как я выразил свой выбор, — что в этой ситуации оказалось полезным, — заключалось не столько в том, что я сказал, сколько в том, что я сделал. Вместо того чтобы осудить его как лжеца, я пробовал услышать его чувства: он боялся, и его потребность состояла в том, чтобы защитить себя от наказания. Проявив к нему эмпатию, я получил шанс установить эмоциональную связь, в результате которой мы оба смогли пойти навстречу нашим потребностям. Однако, если бы я начал с того, что вижу в нем лжеца — даже если бы я не сказал этого вслух, — он, вероятно, чувствовал бы себя в меньшей безопасности и м«г побояться правдиво рассказать, что случилось. В этом случае я стал бы частью всего процесса: видя в другом человеке лгуна, я способствовал бы его самопрограммированию. Зачем говорить правду, если люди знают, что будут за это осуждены и наказаны?
Я предпочитаю считать, что, когда наши головы заполнены суждениями, когда мы приходим к выводу, будто другие — плохи, жадны, безответственны, предвзяты, лживы или загрязняют окружающую среду, стремятся к прибыли больше, чем к жизни, или ведут себя любыми другими недостойными способами, очень немногие будут интересоваться нашими потребностями. Если мы хотим защитить окружающую среду и идем к руководителю крупного предприятия с отношением вроде: «Знаете, на самом деле вы — убийца нашей планеты, вы не имеете никакого права так хищнически относиться к природе», мы очень сильно уменьшаем возможность того, что нашим потребностям пойдут навстречу. Редкий человек в состоянии удерживать внимание на наших потребностях, когда мы выражаем их тем, что заявляем о его порочности. Конечно, используя такие суждения, мы можем преуспеть в запугивании людей и таким образом добиться внимания к своим потребностям. Если они почувствуют достаточно сильный испуг, вину или стыд, чтобы изменить свое поведение, мы придем к выводу о том, что можно «выиграть», сообщая людям об их порочности. Однако при более широком взгляде на такой подход мы вскоре убеждаемся, что каждый раз, когда наши потребности удовлетворены таким образом, мы не только проигрываем, но и ощутимо способствуем увеличению насилия в мире. Может быть, мы решили сиюминутную проблему, но зато создали несколько других. Чем больше обвинений люди слышат, чем больше мы их осуждаем, тем больше в них растет желание защиты и агрессия и меньше — желание думать о наших потребностях в будущем. Поэтому, даже если наша сиюминутная потребность удовлетворена ощущением того, что мы добились от людей желаемого, позже мы поплатимся за это.
Четыре шага выражения гнева
Давайте посмотрим, чего конкретно требует процесс полного выражения гнева. Первый шаг — остановить - ся и какое-то время просто подышать. Мы воздерживаемся от любых попыток обвинить или наказать другого человека. Мы молча дышим. После этого мы пытаемся осознать, какие мысли вызывают наш гнев. Например, мы подслушали чей-то разговор, из которого сделали вывод, что с нами не общаются из-за цвета кожи. Мы ощущаем гнев, останавливаемся и осознаем мысли, возникшие у нас в голове: «Это несправедливо. Она расистка». Мы знаем, что все такие суждения — прискорбная констатация неудовлетворенных потребностей, и поэтому мы делаем следующий шаг и соединяемся с потребностями, стоящими за этими мыслями. Если я осуждаю кого-то как расиста, мне требуется чувство вовлеченности, равенства, уважения или связанности. Теперь, чтобы полностью выразить себя, мы открываем рот и вербализируем свой гнев — но гнев, переведенный в плоскость потребности и связанных с этой потребностью эмоций.
Однако формулирование этих чувств может потребовать большой смелости. Мне легко рассердиться и сказать людям: «То, что вы делаете, — это расизм!» На самом деле мне даже может нравиться говорить подобные вещи. Но переход к более глубоким чувствам и потребностям, стоящим за таким утверждением, может и напугать. Полностью выражая наш гнев, мы можем сказать: «Когда вы вошли в комнату и начали говорить с другими, не сказав мне ни слова, а затем сделали замечание о белых людях, я почувствовал себя так, будто в меня вонзили нож, я очень испугался; это спровоцировало желание того, чтобы все мои потребности немедленно получили должное удовлетворение. И я хотел бы, чтобы вы сказали мне, что чувствуете, когда я это говорю».
Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 198; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!