Из книги «Жертвенные песни» («Гитанджали»), 1910 33 страница
К Комоле тихонько подошел Умеш.
– Мать, ты давно не брала пана. Перед тем как уйти из дома дяди, я захватил немного. – И он протянул ей завернутый в бумагу пан.
Комола наконец очнулась от своих мыслей и увидела, что уже совсем стемнело. Она поспешно встала.
– Мать, господин Чоккроборти прислал за тобой экипаж, – проговорил Умеш.
Перед тем как уехать, Комола вошла в дом, чтобы еще раз взглянуть, все ли в порядке.
В большой гостиной на случай зимних холодов был устроен камин. На каминной доске стояла керосиновая лампа. Туда же положила Комола сверток с паном и еще раз обвела глазами комнату. Вдруг на бумаге, в которую был завернут пан, она увидела свое имя, написанное рукой Ромеша.
– Откуда ты взял эту бумагу? – обратилась она к Умешу.
– Она валялась в углу комнаты господина, я поднял ее, когда подметал пол.
Комола стала читать, стараясь не пропустить ни слова. Это было письмо Ромеша к Хемнолини. По рассеянности он совершенно о нем забыл. Комола прочла все до конца.
– Что же ты все стоишь, мать, и молчишь, – заговорил Умеш. – Ведь скоро ночь.
В ответ не раздалось ни звука.
Заглянув в лицо Комолы, Умеш испугался.
– Ты разве не слышишь меня, мать? Поедем домой, уже совсем стемнело.
Но девушка не шелохнулась, пока не явился слуга дяди и не доложил, что экипаж давно ожидает их и пора ехать.
Глава 36
– Тебе нездоровится, сестра? Голова болит? – спросила Шойлоджа.
|
|
|
– Нет, ничего, – ответила Комола. – Почему не видно дяди?
– В школе каникулы, и мама послала его в Аллахабад навестить Бидху, она уже несколько дней нездорова.
– А когда он вернется?
– Думаю, он задержится там не больше недели. Ты слишком утомилась, устраивая свое бунгало. Поужинай сегодня пораньше и ложись скорее спать.
Самое лучшее было бы рассказать все Шойлодже, но Комола не могла решиться на это. Кому угодно, только не Шойле; сказать ей, что человек, которого она столько времени считала своим мужем, в действительности не муж ей, казалось Комоле совершенно невозможным.
Запершись в спальне, девушка при свете лампы перечитала письмо. Имени и адреса в письме не было, но Комола сразу поняла, что адресовано оно женщине, на которой Ромеш хотел жениться, и что из-за Комолы ему пришлось с ней расстаться. Ромеш не скрывал и того, что любит эту женщину всем сердцем и лишь из жалости к одинокой девушке, которая по несчастной случайности оказалась в его руках, он, не имея иного выхода, решил навсегда отказаться от своей любимой.
Теперь Комола наконец поняла отношение к ней Ромеша, начиная с их встречи на отмели посреди реки и кончая Газипуром.
В то время как Ромеш, зная, что она жена другого, не мог придумать, как с ней поступить, Комола считала его своим мужем и, ни о чем не подозревая, собиралась строить домашний очаг на всю жизнь. Сейчас, когда она думала об этом, стыд вонзался в нее, словно раскаленная стрела. Она готова была провалиться сквозь землю, когда на память ей приходили всевозможные эпизоды их совместной жизни. Этот стыд запятнал всю ее жизнь, и от него не было спасенья!
|
|
|
Резким движением Комола распахнула дверь и вышла в сад. Была темная зимняя ночь; от черного неба веяло холодом камня. Воздух был прозрачен, ярко горели звезды.
Прямо перед ней чернела роща манговых деревьев. Мысли Комолы путались. Она опустилась на холодную траву и сидела так, застыв, словно изваяние. Глаза ее были сухи, в них не было ни слезинки.
Сколько времени провела она так – неизвестно, но вдруг почувствовала, что жестокий холод проник ей в самое сердце. Ее охватил озноб.
Глубокой ночью, когда тонкий луч ущербной луны прорезал темный край неба над молчаливой пальмировой рощей, Комола медленно встала, пошла к себе в спальню и заперлась там.
Утром, раскрыв глаза, она увидела у своей постели Шойлоджу. Поняв, что уже поздно, смущенная девушка поспешно села в кровати.
– Не вставай, сестра, поспи еще немного. Ты, наверно, заболела? Лицо осунулось, под глазами темные круги. Что-нибудь случилось? Почему ты не расскажешь мне всю правду? – И Шойлоджа, присев на постель, обвила руками шею Комолы.
|
|
|
Грудь девушки судорожно вздымалась: не сдерживаясь больше, она уткнулась лицом в плечо Шойлоджи и дала волю слезам. Не говоря ни слова, Шойлоджа крепче обняла подругу. Но через мгновенье Комола вырвалась из ее объятий, встала, вытерла глаза и через силу рассмеялась.
– Перестань смеяться, – сказала Шойлоджа. – Знаешь, много я видела девушек, но такой скрытной еще никогда не встречала. Однако не надейся, что я позволю тебе молчать, не на такую напала! Хочешь, я скажу, в чем дело? Ромеш-бабу не прислал тебе из Аллахабада ни одного письма – вот ты и рассердилась, гордячка какая! Но пойми, он уехал по делам и через два дня вернется. Зачем жe так сердиться, ведь не в его силах подгонять время! Перестань! Но знаешь, сестра, я даю тебе сейчас столько разумных советов, а случись со мной такое, было бы то же самое! Ведь мы, женщины, готовы лить слезы из-за каждого пустяка. Ну, улыбнись же – и все забудется.
С этими словами Шойлоджа притянула Комолу к себе и спросила:
– Скажи правду, ведь ты сейчас думаешь, что никогда ему этого не простишь, да? Ни за что?
|
|
|
– Конечно.
Шойлоджа потрепала девушку по щеке.
– Ну, вот, я так и думала! Что ж, посмотрим, посмотрим!
В это же утро, сразу после разговора с Комолой, Шойлоджа написала отцу в Аллахабад.
«Комола очень расстроена, что не получает писем от Ромеша-бабу, – писала она, – бедняжка совсем одинока в незнакомом городе, а он все время в отъезде, да еще и писем не шлет, подумай сам, как ей тяжело! Неужели он еще не уладил все свои дела? Все заняты, но разве так трудно урвать минутку и написать хотя бы две строчки!»
Встретившись с Ромешем, дядя прочел ему несколько фраз из письма Шойлоджи и хорошенько его отругал.
Ромеш был не на шутку увлечен Комолой, но именно это и увеличивало его сомнения и заставляло медлить с отъездом, а тут еще дядя прочел ему письмо Шойлоджи!
Ромеш пришел к заключению, что Комола очень скучает без него, но стыдится сама написать об этом.
Уверившись в любви Комолы, Ромеш перестал колебаться. Теперь речь шла не только о его личном счастье, но и о счастье девушки. На песчаном островке посреди реки всевышний не просто привел их друг к другу, но и слил воедино их сердца. Подумав об этом, Ромеш, не медля более ни минуты, сел за письмо к Комоле.
«Любимая! – писал он. – Не сочти такое обращение простой эпистолярной условностью. Я ни за что не назвал бы тебя так, если бы не чувствовал, что действительно люблю тебя больше всех на свете. Если ты когда-нибудь сомневалась во мне, если я причинил боль твоему нежному сердцу, пусть то, что я искренне называю тебя своей любимой, положит конец твоим сомнениям и страданиям.
Да и стоит ли подробно писать об этом. До сих пор многие мои поступки причиняли тебе огорчения. Если ты еще сердишься на меня, я оправдываться не стану, скажу лишь, что теперь ты для меня самая любимая, нет никого на свете, кто был бы мне дороже. Если и эти слова не заставят тебя забыть все незаслуженные обиды и горе, которое я тебе причинил, то уж больше ничем я помочь не смогу.
Итак, Комола, назвав тебя своей любимой, я покончил с нашим прошлым, омраченным сомнениями, и положил начало полному любви будущему. Об одном молю: верь, что ты для меня самая дорогая. Если поверишь этому всем сердцем, то не станешь расспрашивать и подозревать меня! Не осмеливаюсь спрашивать, любишь ли ты меня. Да и не буду! Я уверен, что настанет день, когда сердце твое без слов передаст благоприятный ответ моему сердцу. Это подсказывает мне моя любовь. Я не настолько самонадеян, чтобы считать себя достойным твоей любви, но неужели мое чувство к тебе останется без ответа? Знаю, что письмо это покажется тебе несколько странным и, может быть, надуманным, мне даже хочется порвать его. То, что я хотел бы сказать тебе, написать невозможно. Я не знаю, что ты ответишь, поэтому не могу выразить все, что чувствую. Как только мы полностью поймем друг друга, мне будет легче писать. Воздух лишь тогда свободно проникает в комнату, когда распахнуты все двери. Комола, дорогая, когда я наконец раскрою двери твоего сердца?
Все это придет постепенно, со временем. Ни о чем не надо беспокоиться. Я приеду на следующее утро после того, как ты получишь это письмо. Прошу тебя, жди меня в нашем новом доме. Долго мы с тобой были без крова, я больше не хочу ждать. На этот раз я вернусь в свой собственный дом и госпожу моего сердца хочу видеть хозяйкой этого дома. Это будет наш второй «благоприятный взгляд». А ты помнишь первый – в лунную ночь, на берегу реки, среди пустынных песчаных отмелей? Ни крыши, ни стен, ни родных, ни друзей, ни соседей – далеко-далеко от дома. Тогда казалось, что это сон, мираж. Поэтому я так жду настоящего «благоприятного взгляда» ласковым и ясным утром, в нашем собственном бунгало. Ты будешь стоять на пороге, озаренная лучами утреннего солнца, с ласковым улыбающимся лицом. Такой я сохраню тебя в своем сердце на всю жизнь. Я весь исполнен нетерпеливого ожидания.
Любимая! Я, словно гость, жду у ворот твоего сердца, не гони же меня!
Молящий о благосклонности Ромеш ».
Глава 37
Чтобы хоть немного развеселить Комолу, Шойлоджа спросила ее:
– Ты разве не пойдешь сегодня в ваше бунгало?
– Нет, больше туда идти незачем.
– Ты уже кончила уборку?
– Да, милая, все кончено.
Немного времени спустя Шойлоджа снова заглянула к ней:
– Что ты мне подаришь, если я дам тебе одну вещь, сестра?
– У меня же ничего нет, диди.
– Совсем ничего?
– Совсем.
Шойлоджа потрепала девушку по щеке.
– Ну, конечно, я знаю, все, что ты имела, ты отдала одному человеку, правда? А что скажешь на это? – И она вынула письмо.
Увидев на конверте почерк Ромеша, Комола побледнела как полотно и слегка отвернулась.
– Ну, хватит показывать свою гордость, достаточно! Ведь знаю, что ты только и думаешь, как бы поскорее вырвать письмо у меня из рук. Но пока не улыбнешься, я ни за что не отдам его тебе! Посмотрим, надолго ли тебя хватит!
В это время с криком: «Тетя! Тетя!» – вбежала Уми, волоча за собой на веревке коробку из-под мыла. Комола взяла девочку на руки и, тормоша и целуя, унесла в спальню. Уми, которую так неожиданно разлучили с ее тележкой, подняла громкий крик, но Комола не отпускала ее и, чтобы утешить девочку, принялась болтать с ней и осыпать ее шумными ласками.
– Сдаюсь! – воскликнула Шойлоджа, входя следом за ней в комнату. – Ну и терпеливая же ты! Я бы не могла так долго ждать! На, сестра, возьми, зачем мне зря навлекать проклятия на свою голову! – С этими словами она бросила письмо на постель и, взяв Уми у Комолы, ушла.
Комола долго вертела конверт, пока наконец решилась распечатать его. Но едва пробежала она глазами несколько строк, как лицо ее запылало от стыда, и она отшвырнула письмо прочь. Затем, справившись с охватившим ее чувством отвращения, подняла его и прочла от начала до конца. Все ли в нем было ей ясно, не знаю, но ей казалось, будто она держит в руках что-то грязное. И она снова бросила письмо на пол. Человек, который не был ее мужем, призывал ее создать для него семейный очаг! Ромеш давно знал обо всем и теперь так оскорбил ее. Неужели он думает, что Комола стала относиться к нему с большей теплотой после их переезда в Газипур, потому что он – Ромеш, а не оттого, что он ее муж? Вероятно, именно так он считает и поэтому из жалости к сироте написал ей это любовное послание. Но как, как она теперь докажет ему, что он ошибся? За что выпали на ее долю такой позор, такое несчастье? Ведь никогда в жизни она никому не причиняла зла! Дом Ромеша на берегу Ганги казался ей теперь каким-то чудовищем, которое хочет поглотить ее. Как спастись? Два дня назад девушке и во сне не снилось, что Ромеш будет внушать ей такой ужас! В дверях появился Умеш и слегка кашлянул. Но Комола не заметила его, тогда он тихо позвал ее:
– Мать!
Комола обернулась. Почесав в затылке, Умеш сказал:
– Знаешь, сегодня Шидху-бабу по случаю свадьбы своей дочери пригласил артистов из Калькутты.
– Ну и хорошо, Умеш, – ответила Комола. – Сходи туда, посмотри.
– Принести тебе завтра утром цветов, мать?
– Нет, нет, не нужно цветов.
Умеш уже собрался уходить, но Комола неожиданно вернула его:
– Умеш, ты идешь на представление, вот возьми пять рупий!
Умеш был поражен. Он никак не мог понять, какое отношение имеют пять рупий к представлению.
– Мать, ты, наверно, хочешь, чтобы я купил тебе что-нибудь в городе?
– Нет, мне ничего не надо. Оставь деньги у себя, они тебе пригодятся!
Когда смущенный Умеш направился к выходу, Комола опять задержала его:
– Умеш, неужели ты пойдешь на представление в этом платье, что люди скажут?
Умеш никогда не думал, что люди многого ожидают от него и будут обсуждать недостатки его туалета. Поэтому он совершенно не заботился о чистоте дхоти и его не волновало отсутствие рубашки. На замечание Комолы он лишь усмехнулся.
Комола вынула несколько сари и протянула их Умешу:
– Вот возьми и надень, какое хочешь.
При виде красивых и широких полотнищ сари Умеш пришел в неописуемый восторг и упал к ногам Комолы, чтобы выразить глубину своей благодарности; затем, строя гримасы, в тщетной попытке скрыть переполнявший его восторг, удалился. После его ухода Комола смахнула слезинки и молча стала у окна.
В комнату вошла Шойлоджа.
– А мне ты не покажешь письмо, сестра? – спросила она. У Шойлоджи от Комолы не было никаких тайн, поэтому она имела право требовать от подруги такой же откровенности.
– Вот оно, диди, – ответила Комола, указывая на валяющееся на полу письмо.
«Какая упрямая! До сих пор сердится», – подумала про себя Шойлоджа. Затем подняла письмо и прочла. Ромеш много писал о любви, но все же письмо было каким-то странным. Как может муж писать жене такие письма! Нет, тут что-то не так!
– Твой муж, наверное, пишет романы, сестра? – обратилась она к Комоле.
При слове «муж» Комола как-то испуганно сжалась.
– Не знаю, – ответила она.
– Значит, сегодня ты уйдешь в свое бунгало? – спросила Шойлоджа.
Комола кивнула головой.
– Я бы тоже хотела побыть с тобой там до сумерек, но, право, не знаю, как быть, – ведь сегодня к нам зайдет жена Норсингха-бабу, наверно, мать пойдет с тобой.
– Нет, нет, – поспешно проговорила Комола. – Что ей там делать? Есть же слуги.
– Да еще твой телохранитель Умеш, – сказала со смехом Шойлоджа. – Так что тебе нечего бояться.
Тем временем Уми стащила карандаш и, царапая им на чем придется, громко болтала что-то непонятное, что должно было, очевидно, означать – «я учусь». Шойла оторвала ее от этих литературных упражнений, и, когда девочка пронзительным голосом стала выражать свой протест, Комола сказала ей:
– Идем, я дам тебе что-то очень красивое!
Она унесла ребенка в комнату и, усадив на кровать, принялась горячо ласкать. Когда же Уми потребовала обещанный подарок, Комола открыла ящик и достала оттуда пару золотых браслетов. Получив столь редкие игрушки, Уми пришла в неописуемый восторг. И как только Комола надела ей браслеты, девочка, торжественно вытянув ручонки, отправилась показывать подарок матери. Но Шойлоджа тотчас отобрала их, чтобы вернуть владелице, и заметила:
– Что за странности, Комола! Зачем давать ребенку такие вещи!
При подобной несправедливости отчаянные вопли Уми понеслись к небесам.
– Я подарила эти браслеты Уми, сестра, – сказала Комола.
– Ты, наверно, с ума сошла! – воскликнула изумленная Шойлоджа.
– Нет, нет, ты не должна мне их возвращать. Переделай их в ожерелье для Уми.
– Честное слово, я никогда еще не встречала такой расточительной женщины. – И она обняла Комолу.
– Теперь я ухожу от вас, диди, – начала Комола. – Я была здесь очень, очень счастлива, как никогда в жизни. – И слезы закапали из глаз девушки.
– Ты говоришь так, будто бог знает как далеко уходишь, – проговорила Шойлоджа, тоже едва сдерживая слезы. – Не очень-то тебе было хорошо у нас. Но теперь, когда наконец все трудности позади, ты станешь сама счастливой хозяйкой в своем доме и, если нам случится зайти к тебе, будешь думать: «Скорей бы миновала эта напасть!»
Когда Комола совершила пронам[81], Шойлоджа сказала:
– Я зайду к вам завтра после полудня.
В ответ Комола не вымолвила ни слова.
Придя в свое бунгало, она нашла там Умеша.
– Почему же ты не пошел на представление? – спросила Комола.
– Так ведь ты сегодня останешься здесь.
– Нечего обо мне беспокоиться! Ступай на праздник, здесь же Бишон остается. Иди, иди, не задерживайся!
– Да теперь на представление уже поздно.
– Все равно, ведь на свадьбе всегда бывает интересно, иди посмотри все хорошенько.
Умеша не нужно было долго упрашивать, он уже собрался уйти, но Комола окликнула его:
– Послушай, когда вернется дядя, ты… – Она не могла придумать, как кончить фразу. Умеш стоял с разинутым ртом. Собравшись с мыслями, Комола продолжала: – Помни, дядя тебя любит. Если тебе что-нибудь понадобится, пойди к нему, передай от меня пронам и попроси что хочешь, он тебе не откажет. Только не забудь передать ему мой пронам.
Умеш, так ничего и не поняв, проговорил:
– Сделаю, как ты приказала, мать, – и ушел.
– Ты куда, госпожа? – спросил ее в полдень Бишон.
– На Гангу, купаться.
– Проводить тебя?
– Нет, стереги дом. – С этими словами она неизвестно за что подарила ему рупию и ушла по направлению к Ганге.
Глава 38
Однажды после полудня Оннода-бабу, желая посидеть с Хемнолини вдвоем за чаем, пошел за ней наверх. Но он не нашел девушки ни в гостиной, ни в спальне. Расспросив слугу, он узнал, что из дому Хемнолини тоже не выходила. Сильно обеспокоенный, Оннода-бабу поднялся на крышу. Угасающие лучи зимнего солнца слабо освещали уходящие вдаль причудливые кровли домов. Кружил, где ему вздумается, легкий вечерний ветерок. Хемнолини тихо сидела в тени у лестницы.
Она не заметила, как сзади к ней подошел Оннода-бабу. И лишь когда он стал рядом и осторожно коснулся ее плеча, Хемнолини вздрогнула и тотчас вспыхнула от смущения. Но прежде чем она успела вскочить, Оннода-бабу сел подле нее. Некоторое время он молчал и наконец с тяжелым вздохом промолвил:
– Если бы была жива твоя мать, Хем! Ведь я-то ничем не могу тебе помочь!
Услышав эти полные нежности слова, Хемнолини словно очнулась от глубокого забытья. Она взглянула на отца. Сколько любви, сколько страдания и муки прочла она на его лице! Как изменилось оно за это короткое время! Оннода-бабу один принял на себя всю ярость бури, разразившейся над Хемнолини; он так стремился исцелить ее раненое сердце! Но видя, что все его попытки успокоить дочь тщетны, он вспомнил о матери Хем, и при мысли о бесполезности своей отцовской любви глубокий вздох вырвался из его сердца. Все это, будто озаренное вспышкой молнии, вдруг ясно представилось Хемнолини. Упреки совести мгновенно заставили ее вырваться из плена своего горя. Мир, который словно затерялся во мраке, снова напомнил ей о своем существовании. Хемнолини стало стыдно за свое поведение. Усилием воли она отбросила наконец воспоминания, которые всецело владели ею последнее время, и спросила:
– Как твое здоровье, отец?
Здоровье! Оннода-бабу уже и позабыл, когда говорили о его здоровье.
– Мое здоровье? – ответил он. – Я-то себя прекрасно чувствую, дорогая, но твой вид заставляет меня беспокоиться. Кто дожил до моих лет, с тем ничего не случится. Но в твои годы здоровье может пошатнуться от таких ударов судьбы. – И он нежно погладил дочь по спине.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 102; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!