Наталья Караванова. Ровными стежками 11 страница
– Ножницы забыли, – сообщил академик Окунь. – Мы, собственно, пока вдвоем, решили проверить, не случилось ли с вами чего. Урванцы остались в Отеле, и я теперь боюсь, как бы… хм… Дайте‑ка я погляжу, что с ней. Перебинтовали вы профессионально. Упала? О, сам вижу, что нет. Резаные раны, да? Иглу прокаливали?
Павлыш вкратце пересказал все, что случилось.
– Значит, детеныши? – Домрачеев зашагал по комнате. Взгляд у него был бешеный. – Детеныши, Слава? Об этом нас предупреждал Отец?
– В том‑то и дело, – покачал головой Павлыш. – Слишком глубокие раны. А у гекк‑ависов мелкие зубы и совсем никчемушные когти. И потом, неужели Эмма не отбилась бы от детенышей? Да даже и от взрослых, даже в ее состоянии…
– Тогда кто?!
– Я тут прикинул… Может, это призраки, а, Федор Мелентьевич?
– Слава… хм… а вам не кажется, что они для этого не достаточно… э‑э‑э… телесны?
– Мне кажется, мы ни черта о них не знаем. Мы ни разу не видели ни одного вблизи. Ни разу не касались… Как мы можем судить об их «телесности»? Мы назвали их призраками, но это… это всего лишь слово. Раньше я думал, они – это те, кто не прошел испытание и застрял здесь навеки. Но это же мистика какая‑то, да?
– К чему ты ведешь, Павлыш? – уточнил Домрачеев. – Давай скорее, в Отеле, между прочим, люди ждут. И им может угрожать то же, что и Эмме.
– Веду я вот к чему. Призраки – это зрители, по‑моему. Азартные зрители. А живут они в другом – ускоренном – потоке времени, поэтому мы и видим их так, фрагментарно. Или, может, они просто умеют по собственному желанию его ускорять или замедлять: ну, вот как ты перематываешь фильм, когда там нет ничего интересного. Эти азартные игроки, – продолжал Павлыш, – возможно, даже делают ставки на то, кто выиграет: ависы или мы. И возможно, говорю я себе, нашелся какой‑нибудь один – слишком азартный или недостаточно честный – кто готов подтолкнуть чаши весов в нужном ему направлении. Например, убрать одну из фигур с игровой доски.
|
|
|
– Но это же дико, Слава! Вы предлагаете считать представителей ГЦ чем‑то вроде варваров!
– Федор Мелентьевич, потлач – тоже не самый современный ритуал. И что бы там ни говорила о ГЦ Эмма, они не вмешались, чтобы спасти ее, даже вергилия не прислали. И сейчас, заметьте, их доблестной кавалерии что‑то не видно на горизонте, да?
Они замолчали. Слышно было, как снаружи галдят на домодревах ависы.
– Хорошо. Допустим, в качестве рабочей версии – отчего бы и нет. И что вы предлагаете?
– Если я прав, – спокойно сказал Павлыш, – и если они уже знают, что я догадался, значит, мы на осадном положении. Мы не знаем, каковы правила для зрителей. Не знаем, нарушили их призраки или нет. Нам придется предполагать самое худшее, а это значит – быть начеку и действовать очень быстро. Миша, ты идешь за Урванцами. Пусть бросают весь хлам, берут самое необходимое. И мигом сюда. Вы, Федор Мелентьевич, попытайтесь позвать кого‑нибудь из ависов и уточните, что у них там за галдеж. Я буду на подстраховке – ну и присмотрю за Эммой. Вроде бы я сделал все нормально, но… – Он вдохнул и сказал наконец о том, чего боялся все это время, с тех пор, как увидел Эмму раненой. – Если на когтях или лезвиях, которыми ее кромсали, был яд…
|
|
|
– Не забывай еще кое о чем, – заметил Домрачеев. Он уже стоял у входа, одна нога – на лестнице. – Тот, кто это сделал, может вернуться. Если Эмма придет в себя, она наверняка его или ее выдаст. Я постараюсь раздобыть какое‑нибудь оружие, хотя, боюсь, у нас в запасе есть только палки‑копалки и зулусские дротики.
– Я решил, что огнестрельное оружие – не то, чем следует гордиться нашей цивилизации, – с достоинством пояснил академик.
– Ладно, я побежал. – Домрачеев исчез.
– Федор Мелентьич, – позвал Павлыш. – Вы там поосторожней, хорошо?
– О, разумеется! Мы с ависами давно нашли общий язык, так что недоразумений быть не должно.
|
|
|
Вернулся академик спустя полчаса, весьма обескураженный.
– Это, знаете ли… невероятно странно, да. На мои вопросы никто толком отвечать не стал. Все возбуждены… вот как – помните? – когда мы вручали им подарки. Очень возбуждены. Галдят, мечутся… Да вы и сами слышите, верно?
– Я решил было, что весь этот грай из‑за вас.
– Не знаю, Слава, из‑за чего. Но странно, очень странно. Полагаю, нам лучше поискать что‑нибудь… хм… получше зулусских дротиков. И позаботиться о том, чтобы забаррикадировать входы. Сможем мы перенести Эмму Николаевну в общий зал, где родник? И перегоните туда хлебемотов, наверное…
Они принялись за работу: сперва перенесли все необходимое, затем вдвоем, очень аккуратно, опустили вниз Эмму. Она забормотала какие‑то слова, сбивчиво и по‑детски отчаянно, но Слава так и не понял, что именно.
Когда прибыли Миша с Урванцами, зал был уже оборудован для возможной осады.
– Есть новости? – с порога спросил Домрачеев. – И чего так тихо у ависов?
– Да нет, напротив, они галдят как оглашенные… – начал было академик – и осекся. Действительно, за то время, пока они с Павлышем занимались охранными мерами, шум на улице стих.
– Вы говорили с ними о призраках?
|
|
|
– Боюсь, не совсем удачно. Изгибатель меня вовсе не захотел слушать, Хранитель смыслов бормотал нечто нечленораздельное, а Растяпа был слишком увлечен спором с Третьей женой. Что‑то о ночных древнепеснях, что ли… боюсь, переводчик здесь недопонял или соврал. А Отца я не заметил, возможно, он…
– Отец, – вдруг отчетливо произнесла Эмма.
Они замолчали и обернулись к кровати: Эмма пришла в себя и смотрела на них ясным, внимательным взглядом.
– Помогите, – велела. – Помогите подняться.
– Это исключено! – Слава оглянулся на остальных. – Слишком большие кровопотери, я, как врач, прописываю постельный режим!..
– К черту постельный режим, Павлыш! Вколите мне что‑нибудь, чтобы я могла внятно говорить и нормально двигаться. Приказываю как руководитель группы.
– Что происходит? – вмешался Борис. – Эмма Николаевна, кто на вас напал? Призраки? Детеныши? И почему?
– Какие призраки?! Я же говорю: Отец! И ему помогал Хранитель смыслов. Они пролетали мимо, заметили меня и атаковали – сразу, не сговариваясь.
– Хорошо, и чего вы хотите? Обвинить их?
– Я хочу поговорить с ними, и немедленно. Мы все – безмозглые дураки! И я – в первую очередь! Помните, Павлыш, я говорила о том, что во время контакта ошибки неизбежны?
– «И с помощью ошибок нам нужно научиться выявлять разницу и принимать ее как должное»? Извините, наизусть не заучил, цитирую по памяти.
– Павлыш, мне, похоже, очень повезло с вами. Если бы вы так же лечили, как пытаетесь шутить… ч‑черт! Да помогите же, дайте руку!
Миша бросился ее поддержать, Борис исчез и вскоре вернулся с крепкой палкой, которую можно было использовать как костыль.
– И о чем, скажите на милость, вы… э‑э‑э… намерены с ними разговаривать?
– О том, Федор Мелентьевич, о чем прежде молчали. О табу. О запретах. Разве вы не понимаете? Отец и Хранитель смыслов не виноваты. Я сама их спровоцировала, когда вышла – еще не до конца вылечившаяся – наружу.
– Я вот другого не понимаю, – заметил Борис. – Куда делись все ависы? На домодревах, похоже, никого не осталось. Сбежали?
Эдгар солидно прокашлялся и подождал, пока все обратят на него внимание.
– Это просто, – сказал он. – Ависы улетели на толковище, петь свои древнепесни.
– Куда?! – хором спросили сразу несколько человек.
И только Светлана уточнила:
– А ты, скажи на милость, откуда это знаешь?
– Так нам гекк‑ависы рассказывали. Они еще обсуждали, кто кого оборет.
Домрачеев с мрачным видом процитировал:
– «Все, от нас до почти годовалых, толковище вели до кровянки».
Он очень любил древнего поэта Высоцкого, из‑за него, собственно, и начал петь.
– И что теперь? – Светлана прижала к себе сыновей. – Вы предлагаете идти к этому… толковищу?
– Инъекцию, Павлыш! Или таблетку! Чем раньше мы с этим закончим, тем лучше. В том числе, для вашей пациентки. Давайте, ну же!
– Действуй, Слава, – кивнул Домрачеев. – А вы, бойцы, знаете, где находится это ваше толковище?
– Я не отпущу их! Борис!..
– Мы пойдем все вместе. Неизвестно, где им безопаснее: здесь или там. – Урванец‑старший достал из вороха принесенных вещей узкий кожаный пакет и развернул его. – Эти штуки называются «ассегаи». Не спрашиваю, умеет ли кто‑нибудь пользоваться, просто держите при себе.
– Не будем ли мы выглядеть… э‑э‑э… слишком вызывающе?
– На это, – спокойно ответил Борис, – я, в общем‑то, и рассчитываю.
//‑‑ 8 ‑‑//
Они шли в сгущавшихся сумерках по сухой, хрусткой траве и негромко перебрасывались фразами, пустыми и бессмысленными. Ассегай непривычно оттягивал руку, Павлыш то и дело перекладывал его из одной в другую, но все никак не мог к нему приноровиться.
Еще он нес саквояж. На всякий случай.
Новая домопуща за последние дни значительно подросла и теперь напоминала самую обычную рощу или сад. За стволами проглядывали огни, звучали голоса.
– Только не спешите, – в который раз повторил академик Окунь. – В конце концов, мы ведь всех их хорошо знаем, верно? Мы столько времени провели вместе, общались, делились друг с другом… э‑э‑э…
– И два ависа, которых мы очень хорошо знали, едва не убили Эмму Николаевну, – сказал Борис.
– Вы не понимаете. – Эмма шла, опираясь на плечо Миши. Ассегай она брать отказалась, и Домрачеев нес оба, ее и свой. – Знаете, как Отец и Хранитель отреагировали, когда я стала отбиваться? Они удивились! Было видно: они не ждали этого, даже не представляли, что я могу так поступить.
– И что из этого следует?
– То, что для них это не преступление! Для них такое в порядке вещей!
– Прекрасно, – пожал плечами Борис. – Но для нас – нет. Или вы жалеете, что отбивались?
Академик воинственно вскинул ассегай: «Тише, тише! Вы слышите это!» – но тут же смутился и уже другой рукой указал на домодрева.
Птичьи голоса смолкли – и теперь над вершинами звенела песня. В ней были сила, и уверенность, и злой задор юности, и тот, кто пел ее, пел, конечно, о любви – потому что только о ней и стоит петь, только о ней одной.
Людям оставалось пройти всего‑то шагов пять, но они замерли у входа в доморощу до тех пор, пока не отзвучал последний слог. Потом пошли к огням и к тем, кто там собрался.
Посреди круга расцвеченных лампулитками деревьев темнел изящный помост, по периметру которого возвышались п‑образные арки. На каждой сидело по авису, на одной стороне – самки, на другой – самцы во главе с Отцом. На самом помосте стоял, раскинув крылья, Растяпа. Никто и никогда не подумал бы, что он способен так петь и даже так выглядеть: величественно и вызывающе.
Когда он закончил, Третья и Седьмая жены закудахтали и закивали, но остальные пять хранили сдержанное молчание.
– Видите, – шепнула Эмма. – Вы видите? Их взгляды!..
Действительно, у всех ависов был странный взгляд: как будто застывший, но в то же время осознанный, живой.
– Это потому…
Но на нее зашикали: Растяпа уже ретировался со сцены, и сейчас петь начал Изгибатель. Его песня была более продуманной и размеренной, в ней преобладал расчет, а не импровизация, – однако она пленяла воображение не меньше, чем предыдущая.
Когда он закончил, четыре из семи жен стали кивать и кудахтать.
– Не толковище, – хмыкнул Борис. – Учи вас и учи, молодежь! Токовище, Эдгар.
– Но как, – громким шепотом спросил академик, – все это связано с нами? С Эммой Николаевной?
– Может, они становятся более агрессивными во время брачного периода?
– Ерунда какая‑то! Я же общался с ними после нападения на Эмму, и никто на меня не набросился; просто были слегка рассеянны…
– Федор Мелентьевич!
– Погодите, Слава! Я пытаюсь понять, почему они так себя вели…
– Федор Мелентьевич, проще спросить у них самих. Хотя, кажется, наши друзья сейчас не настроены отвечать.
Изгибатель так и не начал петь – он услышал академика и спрыгнул со сцены. Вслед за ним слетели с насестов остальные самцы – и теперь они шли на людей плотным строем, вывернув крылья и нагнув туловище к земле. Их хвосты тряслись в воздухе, перья терлись друг о друга, издавая приглушенное, угрожающее шуршание. Глаза были налиты красным, зобы раздулись.
Почему‑то эта картина напомнила Павлышу то, что происходило несколько часов назад с ним самим: тот его крик о ноже и последовавший затем провал в памяти.
– Постойте, – шептал академик Окунь. – Мы ведь не животные какие‑нибудь – мы разумные, цивилизованные люди… и птицы. Мы ведь уже смогли найти общий язык – так зачем же сейчас…
Борис аккуратно отодвинул его в сторону и кивнул Домрачееву с Павлышем, чтобы встали рядом.
«Разумные, – подумал Павлыш. – Цивилизованные. Не животные».
И тогда его осенило.
– Миша, иди на сцену!
– Что?
– На сцену – и спой что‑нибудь… такое, чтоб аж дух захватило. Потом объясню! – Павлыш взглянул на приближавшихся ависов и уточнил: – А вообще, пожалуй, начинай‑ка прямо сейчас.
– О чем петь?
– О любви, идиот! Представь, что ты влюбился в Эмму… Николаевну и признаешься ей в этом.
– Павлыш, что вы себе?!.
– Ради эксперимента, исключительно теоретически. Держите копье, обопритесь. А если он будет плохо петь – метните в него, разрешаю как доктор.
Миша кашлянул:
– Я без гитары…
– Не знала, что вас это может остановить, Домрачеев.
Это был аргумент – и Миша сдался. Он двинулся прямо навстречу Отцу и запел; слов Павлыш не узнал, видимо, что‑то из нового репертуара.
Птицы замерли. Потом заморгали так, будто в глаза им сыпанули песком. Весь боевой задор пропал, ависы посторонились – и Миша в три недлинных шага преодолел расстояние до сцены. Поднялся, не переставая петь, и обернулся лицом к зрителям.
К зрительнице.
«Это, – подумал Павлыш, – где‑то даже унизительно. Сиранодебержеракисто в некотором смысле».
Но уж по крайней мере песня была не чета той, про «стук сердец» и «полет сквозь вечность», – настоящая, искренняя.
Когда Домрачеев закончил, несколько жен даже дернулись было покивать, но опомнились и застыли истуканами.
– Хорошо, – сказал после долгой паузы Отец. – Вы явились в священнокруг, на токовище, но вы не нарушили закон. Ты спел песню, хотя у вас и нет Отца. Кому ты посвящаешь ее?
– Посвящаю?..
– Бросайте, – громко сказал Павлыш. – Как лечащий врач рекомендую. Но не в голову – она пустая, толку никакого. Он ею только поет.
– Конечно, посвящаю Эмме… Николаевне. Нашей Матери.
Птицы разом загалдели.
– Она не может летать и даже ходит с трудом. Ты уверен?
– Вне всяких сомнений, – ответил Домрачеев быстрее, чем Павлыш успел дать Эмме еще один совет.
– Ты понимаешь, что это значит? – уточнил Отец.
– Конечно, – с невозмутимым лицом соврал Миша. – «Долго, и счастливо, и…»
– Домрачеев, ваши фантазии неуместны, это священный ритуал!
– О, великая Мать, не гневайся!
– Э‑э‑э… друзья, я боюсь, что нам все же потребуются некоторые разъяснения. Слава, в том, что тут происходит, вы, похоже, разбираетесь больше нашего.
– Давайте досмотрим ритуал до конца, – устало сказал Павлыш. – Мы и так вмешались не вовремя. Я расскажу… потом…
Они встали у сцены и наблюдали за тем, как поют свои песни остальные ависы – и как жены кудахчут или молчат, – и Павлыш думал: как им все это рассказать?
Как объяснить, что мы с самого начала выставили себя форменными болванами? Эмма догадалась раньше, но даже она, кажется, не поняла главного. Да и я… понял ли?..
//‑‑ 9 ‑‑//
– …Меня осенило, когда Федор Мелентьевич сказал про то, что все мы «не животные», а «разумные» и «цивилизованные». Я вспомнил, каким был, когда увидел Эмму Николаевну раненой. Я тогда… ну, пожалуй, немного озверел… да, озверел.
Было чертовски странно стоять сейчас на сцене, под внимательными взглядами людей и птиц. Лампулитки светили в глаза, хуже прожекторов, и Павлыш подумал: ну вот, опять все повторяется; только падающей звезды нет… и никто не прилетит на «антоновке», чтобы меня отсюда забрать.
– Мы с детства привыкли считать, что сильно отличаемся от животных. Но если задуматься… сильно ли. Да, мы гуманны, мы способны мыслить абстрактными категориями, некоторые из нас даже готовы пожертвовать собой ради какой‑нибудь идеи… но в целом в основе каждый из нас все равно – животное. И я сейчас использую это слово как биолог, поймите: в этом нет ничего унизительного. Мы агрессивны, мы подчинены социальной иерархии, мы во многом эгоисты… но слишком часто делаем вид, будто на самом деле ничего этого нет.
– Агрессивность – это нормально, – заметил Отец. Он слушал очень внимательно, чуть склонив голову набок и ни разу не пытался почистить перья, не вертел головой по сторонам. – Только агрессивные виды становятся разумными. Только агрессивные выходят в космос. Мы общались с представителями Галактического Гнездовья, мы знаем.
– Другое дело – что эту агрессивность мы учимся обуздывать, управлять ею. Но она важна в том числе как фактор социального контроля. У нас она часто проявляется помимо нашей воли, когда разум уступает место чувствам. У ависов все по‑другому. Помнишь, Эдгар, ты как‑то сказал мне, что они немножко «шизанутые»? Да не красней так, ведь ты и подсказал мне решение этой задачки. Иногда в разговоре с нами у них мелькало «я‑древность», «я‑память»… мы списывали это на несовершенство переводчиков. Но Эмма Николаевна утверждает, что представители Галактического… хм… Гнездовья – они весьма скрупулезны, когда дело касается языков. Механизмы социальной регулировки у ависов просто вынесены в бессознательное, срабатывают на уровне инстинктов. Это то, что они называют «я‑древность». И механизмы эти действуют не так, как у нас, ведь и общество ависов сильно отличается от нашего. Все это время ответ был перед нами, но мы боялись задавать неудобные вопросы. Мы считали ависов не способными понять то, как устроен наш социум, но сами были ничуть не лучше! Наши семьи существуют на принципах равноправия… или условного равноправия. У них – это жесткая структура, во главе которой стоит Отец. Это не имя, это статус; уверен, на птичьем языке нашего Отца зовут иначе, сложнее. Отец не просто руководит семьей, он – единственный партнер всех жен.
– Сексуальная специализация? – уточнил академик Окунь. – Хм… а ведь вполне вероятно. Если мы обратимся к земным сообществам, у пчел, у муравьев мы найдем подобные примеры…
– Но здесь этот статус не постоянный: мы только что видели, как на турнире другие члены семьи оспаривали его. Видимо, это сезонное явление – и должно отлично работать как регуляторный механизм. Если по каким‑либо причинам нынешний Отец оказывается не лучшим производителем, его смещает другой, более успешный. Или, – после паузы добавил Слава, – если вдруг Отец теряет возможность летать.
– Как я утратила возможность ходить! – кивнула Эмма. – Вот это я и поняла, когда увидела, как изумились Отец и Хранитель смыслов.
– Но при чем здесь?!.. – академик вдруг осекся и хлопнул себя ладонью по лбу – сидевшие рядом Трепотун и Проницательный даже вздрогнули. – Ах, вот‑т оно что! Слушайте, ведь действительно все до элементарного просто!
– Социальный механизм, который заботится о благе вида в целом. Устраняет тех, кто понижен в статусе, но не желает признавать этого. Вы видели, как стекленеют у наших друзей глаза, какими они становятся… дикими, да? Так вот: в этот момент «я‑память» уступает место «я‑древности». И претендующий на статус, которого не достоин, лишается способности защищаться – видимо, его «я‑древность» блокирует инстинкт самосохранения.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 129; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!