Снова земляные работы. «Шутки» Канцау 1 страница
Журнал «Дарьял», 1991 год, № 1, 2 (г. Владикавказ)
Перевод с осетинского Т. Саламова
Кудзаг Дзесов
РУБЦЫ НА СЕРДЦЕ
Снова в клетке. 1
Спаситель. 8
На Крайний Север. 29
Цинга. 30
Тундра. 31
Норильск. 31
Первые дни в лагере. 32
Земляки. 33
На конбазе. 34
Зимняя вьюга. 35
«Друзья народа». 36
Пурга и работа. 38
Земляные работы.. 39
Издевательства. 41
Снова земляные работы. «Шутки» Канцау. 42
Местные жители. 44
В новой бригаде. 44
Пленные. 46
Рассказ Махарбека. 47
Разговоры и слухи. 48
Война. 50
Война приносит несчастье. 51
Хорошие вести. Эвакуированные. 52
«Князь Тулатов». 54
Каларгон. 55
2-е отделение лагеря. 56
На ремонтном заводе. 57
Снова в клетке
Август, 1936 год. Они вошли ко мне после полуночи. С ними перепуганная Катя, пожилая татарка из нашего дома, по тогдашней терминологии — домоуполномоченная. Обыск продолжался всю ночь: перетряхнули вещи, перелистали книги. В 8 утра они позвонили к себе, вызвали за мной линейку. Зная, что оттуда нескоро возвращаются, я спросил конвоира, можно ли взять постель. «Не помешает», — ответил он, и я отнес на линейку матрац, одеяло и подушку. У меня не оказалось целого куска мыла. Катя сбегала к себе и принесла.
Глядя со стороны, можно было подумать, что я переезжаю на другую квартиру — с книгами, вещами и постелью...
Камера в подвале трехэтажного дома на углу улиц Ленина и Бутырина битком набита людьми. Среди них оказался один мой знакомый, Захар Джиоев из Ногира, но его вскоре перевели в другую камеру.
|
|
|
Сюда не попадает дневной свет, под потолком днем и ночью горит лампочка. Вентиляции нет, воздух проникает только через щель под дверью.
Мало-помалу начал знакомиться с соседями. Рядом со мной занимает нары пожилой ардонец Саламов. Во время коллективизации он был выслан в Архангельскую область, но жил там безнадзорно и вскоре понял, что им никто не интересуется. Тогда он собрался и уехал обратно домой. В Ардоне он объявил, что его освободили, и стал работать в колхозной кузнице. Через год его снова арестовали, и вот уже несколько месяцев он сидит здесь. Впрочем, слово «сидит» к нему не подходит. Саламов похож на великана, огромный и мощный, несмотря на свои восемьдесят два года. После ареста он получил известие: его молодая жена родила сына.
Он не сидел без дела, как остальные. На него взвалили всю работу, какая была: он рубил дрова, подметал двор, топил печи с утра до вечера, не зная покоя. Бывало, работники НКВД заставляли его таскать дрова по своим квартирам.
Саламов не жаловался: работать ему казалось лучше, чем сидеть в камере, но однажды с ним случилось то, чего никто не ожидал — он свалился от сердечного приступа. Его перевели от нас в одну из камер на втором этаже. Мы не знали ничего о его дальнейшей судьбе, правда, впоследствии я слышал, что он будто умер в тюрьме.
|
|
|
Другой мой сосед, Гостиев, тоже здесь давно. Они приятели с Саламовым. Гостиев не говорит, в чем его обвиняют, но, похоже, эти обвинения несостоятельны. Следствие по его делу давно закончено, однако Москва что-то там не утвердила, и следствие начато снова.
Третий сосед — бухгалтер, русский немец по фамилии Сабельфельд. Кажется, он работал на «Кавцинке». Это человек средних лет, словоохотливый и веселый. Он был на вечеринке с несколькими молодыми немцами, и кто-то из них произнес тост за здоровье Гитлера и чистоту арийской расы. Из них же кто-то и донес, в результате всех арестовали.
Об одном из этих немцев рассказывали анекдотическую историю. Следователь спросил его:
— Вы знаете, за что арестованы?
— Конечно, знаю. Из-за золота. Говорил я жене: давай сдадим, пока не нажили беды...
— Вы правы, надо было сдать... Впрочем, и теперь еще не поздно.
— Прекрасно! — обрадовался арестованный.— Поедем сейчас же ко мне.
Сели в машину, поехали к немцу домой, он достал из полой ножки никелированной кровати сорок золотых червонцев и отдал их следователю.
|
|
|
— Теперь надо оформить протокол, что вы добровольно сдаете это золото в пользу детей-сирот,— сказал следователь.
Они вернулись в НКВД, немец подписал все бумаги, й только после этого ему открыли истинную причину его ареста.
Народу в нашей камере все прибывает. Привели председателя Архонского стансовета. Молодой, с зычным голосом, заядлый курильщик. Из-за курения часто случались скандалы: некурящие кашляли и ругались с курильщиками. Дым и вправду, бывало, стоял такой, что с трудом можно было различить лица.
Однажды дверь открылась, и в камеру вошел молодой русоволосый осетин. Едва переступив порог, он сорвал с головы шапку, ударил ею оземь и стал проклинать судьбу. Из его рассказа мы поняли, что он учился в летной школе местного аэроклуба.
Мне показалось странным его поведение. Каждый народ по-своему выражает радость или горе. Осетин ни при каких обстоятельствах не бросит шапку на землю, так делают русские. Похоже, кто-то научил парня этому жесту. Подозрительно и то, что он сразу начал жаловаться. Впрочем, всякое бывает. Может, он вырос среди русских, а, может, просто слишком несдержан... Но впоследствии я заметил: стоило с кем-нибудь заговорить, парень тут же оказывался рядом. Создалось впечатление, что его очень интересуют наши разговоры.
|
|
|
Прошло несколько недель. Похоже, меня не торопятся допрашивать. Каждые сутки сменяются надзиратели. Один из них нам кажется смешным. Придя на дежурство, он одну за другой распахивает двери камер и скороговоркой выпаливает:
— Больные, вши, тараканы, клопы, есть? — и, услышав «нет», тут же захлопывает дверь.
И вот однажды Гостиеву и мне велели выходить с вещами.
— Постели не понадобятся,— сказал охранник,— оставьте их здесь, их передадут вашим родственникам.
Нас повели через двор на второй этаж. Здесь камера была больше, чем подвал, где мы сидели, а народу было меньше. Каждому полагались топчан, соломенный тюфяк, одеяло, подушка, тумбочка. В комнате — два больших окна, выходящих во двор, правда, стекла выкрашены снаружи белой краской, чтобы ничего не было видно. Ходили слухи, что наши хозяева ждали какую-то иностранную рабочую делегацию, и эта камера была оборудована как показательная.
Когда мы пришли, здесь уже были другие заключенные. Я теперь не помню всех, но среди них был главный инженер «Кавцинка» Свердлов, родственник Якова Свердлова. Он попал сюда несколько месяцев назад. Отношение к нему было помягче, чем к другим, да и кормили его получше.
Еще там был немолодой перс. Он с малых лет жил во Владикавказе, но, как и его отец, был персидским подданным. Их семья владела мастерской, располагавшейся в одноэтажном доме по улице Джанаева между улицами Маркуса и Тамаева. Потом над этим домом надстроили еще два этажа, теперь там магазин, а со стороны улицы Маркуса — ресторан «Казбек».
В тридцатом году мастерскую отобрали, а хозяевам разрешили уехать в Иран. Наш перс уехал вместе с семьей.
Однако на родине им показалось очень неуютно. Перс /он хорошо говорил по-осетински/ рассказывал нам: те, кому удалось вывезти с собой золото и деньги, занялись торговлей и очень неплохо себя чувствовали. У кого не было денег, попали в трудное положение. Ни земли, ни работы, ни дома. Тогда они решили вернуться. Пусть в СССР нельзя торговать или держать мастерскую, зато всегда есть работа, а они были хорошими мастерами-обувщиками.
И перс собрался в обратный путь вместе с семьей, только теперь уже нелегально. Странно и весело было слушать его рассказ. Персидские пограничники сами помогали им перейти границу, зато наших они боялись. На самой границе осел, на котором они везли пожитки, вознамерился было закричать. Перс кинулся на него и замотал ему морду башлыком.
Так они попали в Туркмению, а затем приехали во Владикавказ, где и прожили спокойно около года. Потом о них стало известно властям, и перса арестовали.
Кто-то спросил его: как так, ведь граница, говорят, на замке, каким же образом тебе удалось перейти ее, да еще с семьей и ослом?
Перс, засмеявшись, сказал, что можно было идти не только с ослом, но и с отарой овец...
Гостиев заметно повеселел. Здесь есть с кем играть в шахматы. Сам Гостиев — отменный рассказчик. Я и сейчас помню, как он рассказывал «Легенду об одиноком» и историю своей матери. «Легенду» знают все, а вот что касается его матери...
Это была тихая, мягкосердечная женщина. Муж ее слишком сурово обходился с нею, иногда даже поколачивал. Их взрослые сыновья ссорились из-за этого с отцом, но он не менял своих привычек.
Однажды вечером мать попыталась потушить керосиновую лампу, стала дуть в стекло, но огонь даже не шелохнулся. Она попыталась еще раз, и опять ничего не получилось. Ей даже сделалось смешно, как это она йе может погасить лампу! Тем временем кто-то из домашних взглянул на ее лицо и увидел, что оно перекошено. Это начинался паралич. Вскоре женщину совсем перекосило. Ее вечно суровый супруг теперь так испугался за жену, что от волнения не мог найти себе места. Утром сыновья отвезли мать в городскую больницу.
— Когда я вернулся из города в село,— рассказывал Гостиев,— отца дома не застал. Я спросил, как он себя чувствует, и мне ответили: боимся, как бы он от переживаний не отправился на тот свет раньше жены... — Где он? — спросил я. — Лежит в саду,— ответили мне. Пошел я в сад и вижу: лежит он на правом боку, а под головой у него подушка, которую мать сшила из кусков войлока, чтобы сидеть на земле. Отец не расставался с этой подушкой до тех пор, пока мать, поправившись, не вернулась домой. После этого он резко изменил свое отношение к жене...
Нельзя не рассказать еще об одном соседе по камере. Он был из Зильги, по фамилии Псхациев; звали его, если не ошибаюсь, Хатахцыко. Когда-то служил в Осетинском полку. Старый член партии. Кажется, даже пробовал учиться в Комвузе... Этот, как говорится, перестарался.
Он работал на Бесланском маисовом комбинате. На одном из собраний, посвященных разоблачению «врагов народа» Зиновьева, Каменева, Бухарина, Рыкова и других, Псхациев попросил слова /а дело происходило еще до суда над ними/ и гневно обрушился на «врагов»:
— Пока что они не сознаются в своих гнусных преступлениях, но когда в НКВД им начнут дырявить пятки раскаленным шилом, признаются во всем!
Сам он был очень доволен выступлением, но его арестовали по обвинению в намеренном злостном очернении НКВД.
Его чаще других вызывали на допрос. При обыске у него дома взяли старые фотографии и письма, среди них такие, о которых он и не помнит. Теперь, вспомнив что-нибудь, он начинает барабанить в дверь и требует, чтобы его отвели к следователю.
Однажды, когда он вернулся с допроса, мы спросили его, как дела. Он рассказал нам, что следователь пригласил в свой кабинет Миркина /начальник НКВД/ и другое начальство и допрашивал его при них. Все они покатывались с хохоту.
Да, смешное было дело Псхациева. Очень смешное. Только домой он так и не вернулся...
Мое предварительное следствие — выяснение анкетных данных и прошлых дел — уже закончено. Впрочем, им все обо мне подробно известно. В 1928 году я был связан с местной оппозиционной группой, один раз попал на нелегальное собрание. На этом, пожалуй, вся моя «деятельность» и закончилась. Я был арестован вместе с остальными и выслан в Среднюю Азию /Ташкент, Чарджоу/. В 1929 году подал заявление о выходе из оппозиции. Меня освободили, и в начале 1930 года я вернулся домой. С тех пор ни в чем не замешан, был лоялен к Советской власти и Коммунистической партии и даже в мыслях не держал ничего враждебного. И все же меня опять арестовали. Без всякой вины.
Все, о чем меня спрашивали до сих пор, они и сами прекрасно знали. Но в последний раз добрались, наконец, до нынешних времен. Вот один из первых вопросов: кого вы знаете в этом городе? Я отвечаю, что живу здесь с 1920 года и знакомых у меня, наверно, тысячи. Как перечислить их всех?
Тогда, говорят, перечислите тех, с кем видитесь часто...
Вот это уже серьезно. Кого тут назовешь? Если я — враг народа, значит, мои друзья тоже нечисты и тоже будут арестованы...
— Перечислите всех, с кем часто встречаетесь, кроме родственников!— настаивает следователь.
Я знаю, второй вопрос будет звучать так: с какой целью вы с ними встречаетесь? И называю несколько имен работников редакции и издательства. Теперь мне легко ответить на второй вопрос. Мы видимся часто по той причине, что работаем в одном месте.
В паспорте моя фамилия записана не «Дзесов», а «Дзесты». Следователь не отстает от меня, почему я так пишу свою фамилию, ведь в 1928 году я был Дзесов! Перед ним лежит моя книга «Горы» на осетинском языке, которую изъяли при обыске. Я показываю ему на обложке мою фамилию — Дзесты — и объясняю, что она должна звучать так на любом языке, не меняясь, как не меняются фамилии Петров, Иванов и другие.
— Ладно, об этом поговорим позже,— говорит следователь и вдруг, резко повернувшись в мою сторону, спрашивает:
— Давно вы знаете Малахова?
— Я не знаю никакого Малахова.
— Никогда не слышали эту фамилию?
— Слышал название «Малахов курган», но Малахова не знаю.
— Это ваша книга? — он держит передо мной том Плеханова.
— Моя.
— Когда Малахов дал вам ее?
И так без конца.
Три или четыре года назад на базаре пожилая русская женщина продавала подержанные книги, выпущенные в начале двадцатых годов. Среди них были отдельные тома из собрания сочинений Плеханова. Я купил два тома, где были работы о литературе и искусстве, и книгу Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир», совершенно не обратив внимания на надписи на обложках: «Из книг Малахова».
И вот теперь я внимательно читаю три эти слова, в которые тычет пальцем следователь. Он целую неделю промучил меня с этим Малаховым. Где я с ним познакомился, когда, зачем и при каких обстоятельствах, и еще десятки подобных вопросов. В конце концов я потребовал очной ставки. Следователь вместо этого показал мне фотографию молодого человека примерно моего возраста. Я опять ответил, что никогда не видел его.
Похоже, мне поверили, что я ничего общего не имею с Малаховым — вопросы о нем прекратились. Но началось новое дело. В 1935 году в Юго-Осетии, в журнале «Фидиуаг», вышли два моих маленьких рассказа — «Бюрократ» и «Рапорт». Первой назвала их антисоветскими Миланка Габуева, потом у нее появились компаньоны, так что ко времени моего ареста донос уж дошел до НКВД. Отсюда мои рассказы направили в культпроп обкома. Там создали комиссию и установили, что рассказы антисоветские. А в них не было ничего особенного. Один был направлен против бюрократизма служащих финотдела, другой — против очковтирателей и карьеристов.
Для следователя справка из обкома была достаточным основанием, но я не согласился с заключением комиссии и попросил разрешения перевести мои рассказы на русский язык, чтобы по переводу можно было сделать повторное заключение. Следователь не согласился. «У меня есть решение авторитетной комиссии и больше мне ничего не нужно»,— ответил он.
Кажется, арестованных становится все больше. Третий этаж тоже заполняется людьми, мы узнаем это по звуку шагов. Железная лестница, по которой нас водят, уникальна: стоит поставить ногу на первую ступеньку, как она начинает звенеть и гудеть, и звон этот разносится по всем коридорам. Мы уже знаем, сколько ступенек до второго этажа, и теперь считаем шаги поднимающихся. Если шагов больше, чем к нам, значит, идут на третий этаж.
Участились вызовы на допрос. Кто-то снаружи отколупнул ногтем кусочек краски с оконного стекла. Получилось отверстие размером со зрачок, и, если вплотную приблизить к нему глаз, можно видеть часть двора. Мы все по очереди смотрим во двор. Однажды я увидел там Гино Баракова, в одиночестве выведенного на прогулку. У меня похолодело в груди. Один из активнейших революционных деятелей времен гражданской войны, писатель, настоящий коммунист... Его-то за что?
Один из сидящих в нашей камере — молодой специалист, ветеринар по фамилии Дзеранов. Он из Ардона, но в последнее время работал на пригородной ферме /я говорю о фермах, которые были раположенны на левом берегу, на северной окраине города/. Весной стадо погнали на Даргавские пастбища, а быка оставили здесь. Вскоре кто-то из начальства сообразил, что коровы на зиму останутся яловыми. Решили погнать быка к ним в горы. Дзеранов с самого начала не согласился с этой идеей. Он считал, что громадный бык не только не поднимется на Кахтисарский подъем, но и по ровной дороге не сможет пройти больше нескольких километров. Никто его не стал слушать. Быка погнали. Он с трудом дошел до Гизели, там упал на колени, потом опрокинулся набок и издох. Теперь Дзеранова обвиняют во вредительстве, словно бык погиб по его вине...
Дверь камеры отворилась и через порог переступил... Газакк Тогузов, тот самый, чей литературный псевдоним Илас Арнигон. Словно придя к пирующим, он громко приветствовал нас и вошел внутрь.
Вот так новость! С 1910 года Газакк работал на Китайско-Восточной железной дороге /КВЖД/ во Владивостоке и Харбине. Потом Япония завоевала Маньчжурию, было создано отдельное государство Маньчжоу-го. Представьте, каково было работать на этой дороге члену подпольной партийной организации Газакку Тогузову. Он с трудом вырвался в Советский Союз из рук японских интервентов и китайских хунхузов в 1935 году. И вот — пожалуйста!
До моего ареста мы с Газакком вместе работали в издательстве, сидели бок о бок в одной комнате. Он рассказал мне, что к нему пришли вчера вечером. Обыск продолжался до утра, потом книги и все прочее погрузили на линейку, а его самого повели пешком. Они шли по улицам Тамаева и Ленина до улицы Бутырина. Шли так: Газакк по тротуару впереди, следом метрах в пяти два работника НКВД с таким видом, словно не имели к нему никакого отношения.
Навстречу шел по улице Цоцко Амбалов. Увидев Газакка, он резко остановился и воскликнул: «А, мизурский алдар!» — и хотел сказать еще что-то, но Газакк, не останавливаясь, перебил его: «Извини, Цоцко, я очень спешу!» — и прошел мимо. Он еще увидел, как Цоцко остался стоять с протянутой рукой.
Когда Газакк впервые вернулся с допроса /следствие вел Бтемиров/, мы узнали: его обвиняют в шпионаже в пользу Японии.
В камеру не давали газет. Но однажды на каком-то клочке, валявшемся на полу в туалете, я прочел, что Сармат Косирати был связан с белой эмиграцией: состоял с кем-то в переписке. Вот тебе на! По этому делу в прошлом или позапрошлом году Сармат уже был исключен из партии, но потом оправдан и восстановлен. Зачем же опять извлекли на свет это старое дело? Как я понял из этого кусочка газеты, Сармат тоже арестован. Что они все, с ума посходили? Ведь про Сармата говорили, что он дует на холодную воду, все считали его чрезмерно осторожным.
Идут дни. Живем в камере. Десять-пятнадцать минут в день бродим по тесному двору. От голода не страдаем: родственники носят нам передачи. Никто из нас не знает за собой вины, но невозможно быть спокойным, видя, что творится вокруг. Каждый день, глядя сквозь дырочку во двор, мы узнаем, что кто-то опять арестован.
Но что это? Одного из нашей камеры вызвали с вещами. За ним второго, третьего — всего пять человек. Среди них Дзеранов и Псхациев. Последний намеками пожелал нам поскорей покинуть эту камеру, но открыто сказать то ли постеснялся, то ли побоялся.
Мы по очереди смотрим в дырочку. Это «освобождение» кажется нам сомнительным. Видимо, из других камер тоже вывели людей: во дворе возле ворот собирается большая группа. Но отсюда никого не выпускают группами. Кроме того, насколько мы знаем, выпускают не через ворота, а через дверь. И еще: среди тех, кого вызвали, нет ни одного, по чьему делу следствие закончено, — вряд ли их могут освободить.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 141; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!