ПОПЫТКА РАЗВАЛА СССР. ОБ УДОВОЛЬСТВИИ
В апреле 1948 года Берия сообщил на Политбюро текущее состояние дел в атомном проекте и предложил поощрить наградами тех, кто уже особенно отличился. Сталин неожиданно вспомнил.
– Вы говорили, товарищ Берия, что организовали соревнование между конструкторами, создающими диффузионные машины. Ну, и кто же победил? На чьих машинах мы будем получать уран-235?
– На машинах Горьковского машиностроительного марки ЛБ конструктора Савина, – ответил Берия.
– Этот молодой конструктор победил таки ленинградцев?
Вот молодец! И наука с этим согласна?
– Абсолютно. Члены комиссии едины: нужно строить и ставить диффузионные машины ЛБ Горьковского машиностроительного завода.
– Но вы Савина предупредите – предостерег Сталин, – пусть не успокаивается. Ленинградцы – народ смышленый и самолюбивый. И они сейчас обозлены неудачей, значит, будут брать реванш.
После этого Сталин вдруг задумался и перевел разговор в русло не по повестке заседания Политбюро, которое, как сказано выше, к тому времени хозяйственными вопросами уже и не занималось.
– Полгода назад мы отменили карточную систему, – начал Сталин,- ежегодно 1 апреля будем снижать цены.
Особое внимание нами будет обращено на расширение производства предметов широкого потребления, на поднятие жизненного уровня трудящихся путем последовательного снижения цен на все товары, для чего нам нужны подготовленные кадры и новые технические идеи. Следовательно, мы обязаны налечь на широкое строительство всякого рода учебных и научно-исследовательских институтов, могущих дать возможность науке развернуть свои силы, – Сталин снова сделал паузу, собираясь с мыслями.
|
|
|
– Наши университеты после революции прошли три периода. В первый период они играли ту же роль, что и в царское время. Они были основной кузницей кадров. Наряду с ними лишь в очень слабой мере развивались рабфаки.
Затем, с развитием хозяйства и торговли, потребовалось большое количество практиков, дельцов. Университетам был нанесен удар. Возникло много техникумов и отраслевых институтов.
Хозяйственники обеспечивали себя кадрами, но они не были заинтересованы в подготовке теоретиков. Институты съели университеты.
Сейчас, наоборот, у нас слишком много университетов.
Следует не насаждать новые, а улучшать существующие.
Нельзя ставить вопрос так: университеты готовят либо преподавателей, либо научных работников. Нельзя преподавать, не ведя и не зная научной работы, и не зная практики.
Человек, знающий хорошо теорию, будет лучше разбираться в практических вопросах, чем узкий практик, но и без практики теория мертва. Человек, получивший университетское образование, обладающий широким кругозором, конечно, будет полезнее для практики, чем, например, химик, ничего не знающий, кроме своей химии.
|
|
|
Но в чем наша беда. В университеты стремятся выпускники школ, дети высокопоставленных родителей, многие из которых поступают в них, чтобы не стоять у станка, чтобы не заниматься производительным трудом. Хотим мы этого или нет, но университеты формируют нам и проклятую касту, ненавидящую труд.
В университеты следует набирать не одну лишь зеленую молодежь со школьной скамьи, но и практиков, прошедших определенный производственный опыт. У них в голове уже имеются вопросы и проблемы, но нет теоретических знаний для их решения. Вот этим людям нужно дать теоретические знания, а они в университеты не спешат. Почему? У них уже есть семьи, где им жить с семьей при университете?
Вот этот вопрос нам тоже нужно решить, и Москва должна показать пример в этом.
Что у нас запроектировано для строительства на Воробьевых горах? – спросил Сталин, глядя на Кагановича, который начинал реконструкцию Москвы, и с тех пор всегда ею интересовался.
– Комплекс высотных жилых зданий, – подумав, ответил Каганович.
– Давайте возведем этот комплекс для Московского университета, и не в 10-12, а в 20 этажей, или еще выше, чтобы университет был виден всей Москве. Строить поручим министру промышленного строительства Комаровскому.
|
|
|
Следует предусмотреть Внешторгу валютные ассигнования на необходимое оснащение и оборудование лабораторий – сказал Сталин, обращаясь к Микояну, – университет должен быть обеспечен новейшими приборами и реактивами.
Но, главное, необходимо создать жилищно-бытовые условия, построив общежития для преподавателей и студентов.
Сколько будет жить студентов? Шесть тысяч? Значит, в общежитии должно быть шесть тысяч комнат. И, подчеркиваю, особо следует позаботиться о семейных студентах, о тех практиках, которые будут в нем учиться.
Хрущев, работавший в это время в Киеве, лично на заседаниях Политбюро присутствовал редко, – решения с ним согласовывались по телефону. Но сейчас он, приехав в Москву для решения целого ряда украинских дел, попал непосредственно и на заседание Политбюро, однако повестка оказалась такая, что Хрущеву просто нечего было сказать при обсуждении ее вопросов, и он томился от длительного вынужденного молчания. А тут для него подвернулся удобный случай.
|
|
|
– И давайте этот новый университет назовем именем товарища Сталина, – предложил он, по его мнению, на 100% верное решение.
Сталин посмотрел на него и с деланой жалостью сказал:
– Никита, ты там, в Киеве, совсем от России оторвался.
Главный университет страны может носить лишь одно имя – Ломоносова!
Для ускорения темпов строительства, его надо будет вести параллельно с проектированием, – продолжил Сталин,- значит, это строительство надо поручать человеку, который бы мог подчинить себе и министра Комаровско го, и архитектора или группу архитекторов, и мог повлиять и на товарища Микояна. То есть, строительство нового Московского университета желательно поручить члену Политбюро.
Сталин усмехнулся и с хитрецой посмотрел на Берию.
– У нас в Политбюро есть товарищ, который жаловался, что партия не дала ему стать хорошим инженером-строителем.
Не поручить ли нам это дело ему?
– С удовольствием возьмусь, товарищ Сталин! – не задумываясь, ответил Берия.
– А как же большая загруженность вас работой?
– Да разве это работа? Построить красивейшее здание в Москве, а, может, и в СССР – это не работа, это награда, это удовольствие!
– Ну что, товарищи, – улыбнулся Сталин, – кто за то, чтобы доставить это удовольствие товарищу Берии?
В 1948 году размах работ по атомной проблеме непрерывно увеличивался. В первую очередь увеличивалась добыча урановой руды и если в 1946 году в СССР ее добыли в пересчете на чистый уран всего 50 тонн, плюс 60 тонн добыли и вывезли из стран Восточной Европы, то в 1948 году своего урана добыли 182 тонны и 989 тонн европейского. Только в Табашарском рудоуправлении (комбинат №6) урановую руду добывало свыше 15 тысяч человек, а всего в собственно атомной отрасли (без строителей) – в системе Первого главного управления – работало уже 55 тысяч человек и более 100 привлеченных организаций из других отраслей народного хозяйства. В этом году было начато промышленное получение тяжелой воды, построено здание под опытный тяжеловодородный реактор и начаты подготовительные работы для строительства промышленного тяжеловодородного реактора. Для производства атомной бомбы строилось шесть предприятий, но главное внимание в то время уделялось комбинату №817 – реактору по получению плутония и радиохимическому заводу, на котором плутоний должен был быть выделен из облученных в этом реакторе урановых блоков. 7 июня 1948 года в кабинет Берии с Урала, из здания реактора, в котором он в это время непрерывно находился, позвонил Ванников и сообщил, что Курчатов опробовал работу плутониевого реактора, пока всухую, но получилось!
Правда, мощность была невелика – 10 киловатт, но все же цепная реакция пошла.
– Боюсь преждевременно поздравлять, – ответил Берия, – но все же, Борис Львович, ты там Курчатова по спине похлопай, что ли. Заслужил!
А 19 июня 1948 года, в 11 часов 30 минут Берия сам позвонил Сталину.
– Не стал вас с утра беспокоить, решил дождаться, когда вы приедете в кабинет. Примерно 2 часа назад плутониевый реактор начали выводить на мощность 100 мегаватт.
Будут, конечно, и неприятности, как без них, но дело все же пошло!
Неприятностей действительно было сверх всякой меры: реактор «отравлялся ксеноном», он при каждой остановке «сваливался в йодную яму», его «зашлаковывали» изотопы самария и гадолиния, попадала вода в графитовую кладку, урановые блоки спекались с графитом, уран и графит «распухали » под действием нейтронов, коррозия разъедала алюминиевые трубы и они выходили из строя, короче, было все, что должно было быть при освоении нового дела. Но был энтузиазм сотен рабочих и инженеров реактора, был Курчатов со своими сотрудниками, дневал и ночевал на реакторе Ванников, немедленно обеспечивал их всем необходимым Берия.
ПОДПОЛЬНЫЙ СЪЕЗД
15 января 1949 года, около 1 часа ночи, Сталин, как обычно, работал. Сегодня сказали бы, что он был «сова», то есть, лучшими часами для индивидуальной работы он считал ночные часы. Поэтому, если ничего не требовало встать рано, то он работал до 4-5 ночи, а просыпался в 11 утра, а в своем рабочем кабинете в Кремле появлялся после обеда, работая в нем до позднего вечера. Под него подстраивались и остальные руководители страны.
Сталин сидел за письменным столом в форменных брюках, но в нижней рубахе с черными сатиновыми нарукавниками, чтобы сберечь от истирания манжеты рубашки, и внешне напоминал старого колхозного бухгалтера, корпевшего над годовым отчетом. Рядом на столе громоздилась высокая стопка документов, вложенных в переплеты самых различных фасонов. Еще большая стопка высилась на стоящем рядом стуле. Сталин вынимал документ из папки переплета и с досадой отбрасывал переплет к стене, читал, делал пометы и накладывал резолюцию.
Вообще-то, Сталин, возможно, был самым богатым человеком в СССР за счет гонораров от издания его трудов, но он не испытывал никакой потребности в лишних вещах, в личном плане был с детства очень бережлив и откровенно брезглив к помпезности и бессмысленным тратам. Поэтому из его гонораров составлялся фонд Сталинских премий, которыми награждались в СССР те, кто отличился в области техники, науки или искусства.
Неожиданно вошел телохранитель.
– Товарищ Сталин, подъехал товарищ Маленков. И подъехала машина товарища Берии.
Сталин удивился:
– Зови! – А затем показал телохранителю на лежащие у стены переплеты.- Товарищ Хрусталев, вы это все выбросьте в печку. Не сейчас, завтра утром.
– Доброй ночи, товарищ Сталин. Берия сказал приехать, – сказал вошедший Маленков и удивленно спросил: – А его еще нет?
– Сейчас будете – ответил Сталин и резко начал выговаривать Маленкову: – Слушай, Георгий, мы когда прекратим это безобразие? Еще с полгода назад в почте не было писем в этих переплетах, а-теперь чуть ли не все так оформляется.
У нас не хватает бумаги печатать школьные учебники, а они тратят бумагу на эту дрянь. Да посмотри, как оформляют, – Сталин показал Маленкову переплет с золотым теснением герба и надписи «Товарищу Сталину», – мы так собрание сочинений Пушкина не оформляем. В стране люди не все вторую пару обуви имеют, а этот трест, – трясет листиком бумаги из переплета, – жалуется на Вознесенского за недопоставку десяти вагонов цемента, и вкладывает это паршивое письмецо в кожаную папку! Заставь этих подхалимов лично заплатить за это безобразие!
– Но это же от уважения… – попробовал запротестовать Маленков.
– К черту такое уважение! Уважение без мозгов – это не уважение.
Вошел Берия.
– Извините, уже выезжал, позвонили – пожар на нефтяной скважине под Грозным.
– Жертвы? – тут же поинтересовался Сталин.
– Жертв нет, но пожар большой.
– Садитесь, в чем дело? И почему без предварительного звонка? – спросил Сталин.
– Может быть я паникую… дело, в общем, вот в чем. – начал Берия. – Вы, наверное, знаете, что отношения с Абакумовым у меня не складываются после того, как он стал министром госбезопасности. Недавно я заехал в своей кабинет на Лубянке, а Абакумов, оказывается, приказал сократить моего секретаря и прекратить убирать помещение.
В кабинете пыль, паутина… От моих телохранителей требует не просто информации, а какой-то компрометирующей меня информации.
Вот поэтому я и поостерегся по телефону сообщать суть дела Георгию Максимилиановичу, а просто попросил его приехать со мной к вам.
– Чем же ты обидел Абакумова, что он опускается до таких глупостей?
– Не знаю, но не в этом дело. Меня две недели не было в Москве, я вам днем докладывал, – поясняя Маленкову, – надеюсь, что этим летом у нас уже будет атомная бомба, и у меня в кабинете накопилась груда не просмотренных бумаг.
В том числе и эта.
Берия открыл портфель, достал папку, а из нее письмо.
Передав письмо Сталину, продолжил.
– Это письмо предсовмина России Родионова Маленкову о том, что в Ленинграде проводится общероссийская торгово-промышленная ярмарка залежалых товаров. Причем, ярмарка-то, оказывается, идет уже с 10 января, а письмо отправлено 13-го. Георгий отписал письмо мне, Вознесенскому, Микояну и Крутикову с возмущением, что это мероприятие проводится без разрешения Совмина СССР.
Письмо, к сожалению, пролежало у меня без движения до сегодняшнего вечера.
Сталин удивленно посмотрел на Маленкова.
– Георгий, какая ярмарка? Какие залежалые товары?
– Я сам, товарищ Сталин, узнал о ней из этого письма, – ответил Маленков.
– Было поздно, я в Госплане России едва нашел работника, который что-то невнятно сказал про распоряжение Вознесенского распродать залежалые товары. Вот я и сопоставил.
Во-первых. Ярмарка- это движение товаров и людей, и место ярмарки всегда выбирается таким, чтобы путь товаров был короче. Если бы эта ярмарка была в Горьком, в центре России, то ничего страшного нет – там исстари была Нижегородская ярмарка, но Ленинград это крайняя северозападная точка России, там и при царе никогда внутрирос сийских ярмарок не было.
Во-вторых. Всего три года после войны, едва год, как мы отменили карточки, мы еще не восстановили ни промышленность, ни сельское хозяйство, у нас сильный товарный дефицит и нет ни килограмма лишнего хлеба, ни лишнего гвоздя. Откуда у нас взялось столько залежалых товаров, чтобы для их распродажи потребовалась ярмарка? Но раз ярмарка работает, то, значит, они есть, а появится залежалые товары могли только в случае, если Госплан весь год умышленно направлял в торговлю товаров меньше, чем их производила промышленность СССР. То есть, специально предпринял меры, чтобы товары залежались, и был повод провести ярмарку.
В-третьих. Я каждый день просматриваю газеты. Ярмарка – это публичное мероприятие, ей нужна реклама. Но я не помню ни единого объявления. Что это за подпольная ярмарка о которой знают только те, кого на нее специально пригласили?
Из-за отношений Абакумова ко мне сотрудники МГБ меня сторонятся, но в Ленинграде в транспортном отделе работает надежный чекист, и я разбудил его. Выяснилось, что на эту ярмарку из России съехались не только торговцы, туда прибывают секретари обкомов с партийными делегациями областей.
Товарищ Сталин, это не ярмарка, это партийный съезд российских коммунистов. Подпольный съезд. Зачем подпольный и что они хотят?
Сталин тяжело посмотрел на Маленкова.
– Товарищ Сталин, я первый раз об этом слышу! – Маленков в ужасе побледнел.
– Тогда еще момент. О сборе партийных делегаций в Ленинграде Правительство СССР должно было бы узнать от МГБ, от Абакумова. Я позвонил в Совмин Чадаеву – он тоже ничего не знает.
Сталин снял нарукавники, аккуратно их сложил и спрятал в ящик стола. Встал и надел, застегивая на все пуговицы, маршальский китель.
– Ты, Лаврентий, езжай домой, отдыхай и занимайся бомбой. Мы с Георгием во всем разберемся.
– Но, может быть, я нужен? – уточнил Берия.
– Теперь, когда вопрос поставлен, уже нет, – ответил Сталин.- Это партийные дела, это работа для секретарей партии, это наш с Маленковым вопрос. Езжай домой.
Так, Георгий, поднимай всех работников ЦК, обзвоните области, узнайте, кто выехал в Ленинград. Телеграммами срочно вернуть всех, немедленно вернуть! Тех, кто собирается ехать в Ленинград, предупреди – головой рискуют!
А я займусь МГБ. 15 января 1949 года вечером Маленков позвонил в Киев узнать у члена Политбюро Хрущева мнение по поводу освобождения Кузнецова от партийных должностей, объяснив, за что его снимают.
– Где, в Ленинграде? Не может быть! – ужаснулся в трубку Хрущев, а в его мозгу пролетело: «Пидарасы! Все же провалили дело!» – Конечно я за то, чтобы снять Кузнецова с должности секретаря ЦК и начальника Управления кадров партии.
Никита повесил трубку и вытер испарину: «Выдадут или нет? Нет! Им, если меня выдавать, нужно признаться в убийстве Жданова. Спасая себя, они и меня спасут!»
ПАСПОРТА
В начале 1949 года Сталин сидел на очередном заседании Политбюро, поскольку считал неправильным свое частое отсутствие, даже несмотря на огромную загрузку делами в Правительстве. Все же партия считает своим вождем его, а не Маленкова, и пренебрегать уважением коммунистов Сталин не мог. Маленков, поднаторевший в проведении заседаний Политбюро, проводил их быстро за счет тщательной предварительной проработки вопросов – он, как правило, предлагал толковые варианты решений, и члены Политбюро не возражали их принять. Шел длинный перечень, чуть ли не стандартных вопросов по награждению отличившихся и по одобрению кандидатур для назначения на руководящие должности. Но вот Маленков взял в руки очередной лист проекта решения Политбюро и начал читать суть вопроса.
– Вопрос ЦК Украины. Предлагается ввести паспорта всем жителям СССР, а жителям Западной Украины ввести специальные паспорта.
– Что за паспорта? – Сталин удивленно взглянул на Маленкова. – Это что, имеются в виду эти вот виды на жительство, которые люди предъявляют по требованию милиции?
– Да, чтобы милиция могла определить, кто перед ней, – подтвердил Маленков.
Сталин нашел глазами Хрущева.
– Товарищ Хрущев! Это кто выдумал этот вопрос?
– Товарищ Сталин! Это мы предлагаем, – горячо начал Никита. – Во-первых, у нас до сих пор жители сельских районов, крестьяне, паспортов не имеют, и получается, что они как-то лишены прав по отношению к жителям городов…
– Да кто тебе сказал, что паспорт – это право человека? – зло перебил его Сталин. – У тебя есть хоть одна жалоба колхозника на то, что он чего-то не смог в нашей стране из-за того, что у него нет паспорта? Что он не смог куда-нибудь поехать, где-нибудь устроиться на работу, получить деньги, или хоть что-нибудь ему не сделали?! Назови мне того, кто помешал колхознику что-либо сделать без паспорта, и этот умник будет сидеть в лагере, пока не поумнеет!
У тебя есть такие факты?
– Фактов нет, но…
– Никаких но! Паспорт – это не право человека, а право чиновников государства командовать человеком, право вмешиваться в его дела, право брать с него взятки. Как ты, коммунист, можешь этого не понимать? Советский человек – это свободный человек! А раз он свободный, то он ни перед кем не обязан отчитываться, ни кто он, ни почему здесь. Кто он – он сам знает, а здесь потому, что захотел быть здесь, и никто ему не указ!
Сталин встал и начал возмущенно прохаживаться вдоль стола, а потом обратился к Берии.
– Это надо же – паспорта! Товарищ Берия, неужели в США уже введены паспорта?
– Нет, ничего не слышал об этом… – Берия пытался вспомнить.
– У американцев – у узников капитала – и то паспортов нет, а мы будем вводить паспорта для свободных советских людей??! Государство имеет право контролировать и ограничивать свободу граждан только в тюрьме, вы, товарищ Хрущев, из всего Советского Союза тюрьму хотите сделать? При Коммунизме и государство отомрет, а вы паспорта хотите вводить?
– Но у нас же, у жителей городов есть же паспорта! – упрямо не сдавался Хрущев.
Сталин разочарованно развел руками и уже мягче начал объяснять.
– Поймите, товарищ Хрущев, паспорт – это то, с помощью чего чиновники государства ограничивают свободу людей и с помощью чего издеваются над ними. Сколь169 ко трудящиеся люди в царской России натерпелись от паспортов!
Хочешь куда-то поехать – дай чиновникам взятку, чтобы они тебе выдали паспорт. А там, куда выехал, каждый полицейский тебя останавливает и, если в паспорте что-то не так, и ему дай взятку. Хочешь где-то жить – получи разрешение, а паспорта нет – дай взятку. А дворяне, попы и чиновники паспортов не имели, вернее, имели справку, которую им давали на всю жизнь и которую они никому не обязаны были показывать. Паспорта- это орудие издевательства царизма над народом.
И как только мы, коммунисты, взяли власть в России, мы тут же упразднили все паспорта.
Да, мы, большевики, проявили слабость и непоследовательность: мы не устояли перед ГПУ, которое непрерывно бомбардировало Политбюро просьбами ввести паспорта, мы в начале 30-х ввели их, но в виде исключения. В виде исключения!! – повторил Сталин с нажимом. – И только для жителей городов. Почему ввели? Люди в городах друг друга не знают, а тут была введена карточная система, из деревень в города хлынули кулаки, началось мошенничество, повысилась преступность – мы проявили слабость и пошли на уступку ГПУ в вопросе паспортов. Но это временно.
Вот залечим военные раны, мало-мальски улучшим жизнь людей и отменим к черту паспорта у всех! Американская полиция обходится без паспортов? Наша милиция тем более обойдется.
Мы коммунисты, товарищ Хрущев, и если мы введем паспорта, то советские свободные люди нас просто не поймут.
– Но людям можно сказать, что паспорта – это большое благо, что это и есть свобода, а зато милиции будет удобнее, – цинично заявил Хрущев, чувствуя себя политиком.
– Да, можно про свободу сказать, и тупые рабы охотно поверят. Я, товарищ Хрущев, советский народ тупыми рабами не считаю, – Сталин говорил уже с очевидной зло170 стью. – И вам бы не советовал, даже если у вас и есть какието основания так считать. Будете вести себя с народом, как с рабами, народ таким и станет.
А мы Коммунизм не для тупых рабов строим!
ВОТ ОНА – РДС!
22 декабря 1948 года была начата первая загрузка уже облученных в реакторе урановых блоков в аппарат-растворитель.
Начался муторный процесс химического извлечения нескольких десятков грамм плутония из каждой тонны растворенного урана. И вот в феврале 1949 года инженеры радиохимического завода Гладышев и Чугреев спустились в подвальное помещение цеха, которое на местном жаргоне называлось «каньоном», и в присутствии представителей науки и администрации начали соскабливать ложкой с нутч-фильтра первую порцию готовой продукции в виде плутонийсодержащей пасты. А затем заложили эту плутониевую «пасту» в эбонитовую коробку и передали ее заводупотребителю, на котором ее превратили в металлический плутоний.
При достижении массы плутония определенной величины, так называемой «критической массы», происходит атомный взрыв, причем критическая масса может уменьшаться, если плутоний подвергается давлению, однако тогда еще никто не знал точно, при каком давлении данная порция плутония может взорваться. Бомба должна была состоять из двух полусфер плутония, получить из цилиндрической отливки плутония полусферу можно было только прессованием, то есть, плутоний надо было давить. А если шандарахнет?!
Поэтому металлурги отлили заготовки плутония всего с 10%-ным припуском на механическую обработку после прессования – с припуском на снятие стружки при токарной обточке полусфер.
Прессование отлитых из плутония цилиндриков (размерами с чайный стакан) из тяжелого серебристого металла, было поручено специалисту по обработке металлов давлением инженеру Самойлову. Народу в цехе было, само собой, мало, физики у пресса поставили свои приборы, а сами быстренько удалились, остались только ответственные за эти работы А.А. Бочвар и А.С. Займовский. А.Г. Самойлову помогали инженеры-конструкторы М.С. Пойдо, И.Д. Никитин и Ф.И. Мыськов.
Самойлов взялся за рычаг гидравлического пресса, что вызвало у всех гнетущее состояние – каждый обдумывал свое будущее в ближайшие секунды: будет ли он жив или разложится на атомы? Не ошиблись ли физики, учли ли они все факторы, влияющие на снижение критической массы, не произойдет ли ядерный взрыв во время горячего прессования металла? Все замолкли, наступила тишина. Пуансон медленно стал опускаться в матрицу, давление на манометре постепенно стало возрастать и дошло до требуемого показателя.
И вот, наконец, прессование благополучно закончено, нагревательная система отключена. А взрыва не было!
Все радостно зашевелились, засуетились, громко заговорили.
Теперь подошло и начальство: заместители Ванникова Завенягин и Славский.
Неожиданное затруднение испытали при извлечении изделия из разъемной пресс-формы, но здесь помог своей могучей силой Ефим Павлович Славский. Как говорится, и начальник пригодился – с его помощью без каких-либо повреждений плутониевая полусфера была извлечена из прессформы и выглядела она блестяще!
С большой тщательностью начали обтачивать ее при помощи специального приспособления на станке. Операция обточки была очень ответственная, трудоемкая и требовала большого внимания, осторожности и смекалки, чтобы не запороть изделие в брак и сделать плутониевую полусферу идеально круглой, не уменьшив ее вес. Обтачивал полусферы конструктор Михаил Степанович Пойдо. Все уже дошли до такой критической точки нервного напряжения, когда все казалось не таким, как было в действительности.
И Завенягин впал в истерику, решив, что изделие по сферичности запорото, посему он весь свой гнев обрушил на Пойдо, который выслушал эти обвинения молча, не сказав в свою защиту не единого слова. После ухода истеричного А.П. Завенягина Михаил Степанович мужественно продолжал вести обработку изделия до конца и сделал его с большой точностью на, надо сказать, достаточно примитивном оборудовании.
Сияющие на свету и ощутимо теплые плутониевые полусферы тут же передали в конструкторское бюро № 11 (КБ-11) – к тому времени уже мощную организацию, конструировавшую и изготавливавшую собственно атомные бомбы. Ею руководил бывший во время войны заместителем министра танковой промышленности П.М.Зернов, главным конструктором бомбы был Ю.Б.Харитон, получавший сведения о ее конструкции прямо из разведданных. КБ-11 размещалось в двух местах – в городе Сарове и его окрестностях, и в казахстанских степях на Семипалатинском полигоне, который в то время имел кодовое название «Берег».
Безопасность требовала, чтобы полигон был расположен в пустынном районе СССР диаметром около 200 километров, причем, желательно было, чтобы к этому району прилегала железнодорожная ветка и недалеко был аэродром. Таким местом оказалась площадка в 160 км от Семипалатинска, ограниченная рекой Шаган (приток Иртыша), горами Дагилен и Капястан, отстоящими друг от друга на 100 километров.
С 1947 года на полигоне интенсивно велись работы по подготовке к испытаниям, строились необходимые сооружения и жилой поселок, который располагался в 120 километрах от города Семипалатинска на берегу реки Иртыш, и в 60 километрах на северо-восток от испытательной площадки. (Сама площадка для взрыва первой атомной бомбы находилась в центре полигона.) Населенных пунктов на территории полигона, естественно, не было, и к середине 1949 года в 15 км от испытательного поля были построены технические помещения для работы с ядерным оружи ем, дома для временного проживания военных строителей, гостиница для прикомандированных лиц, участвующих в подготовке испытания, столовая, котельная с электростанцией и другие объекты.
Для изучения влияния ударной волны и ядерного взрыва на расстоянии 800 метров от центра будущего взрыва были построены 2 трехэтажных здания с расстоянием между ними 20 м (ширина городской улицы). На различных расстояниях размещалась военная техника, включая самолеты, танки и бронемашины. Были установлены скоростная и обычная киноаппаратура, а также многочисленные приборы и измерительная техника для определения параметров взрыва, развития газового облака, светового излучения, ударной волны, нейтронного и гамма-излучения. В качестве подопытных были привезено большое количество разных видов живности. 10 августа 1949 года Государственная комиссия под председательством М.Г. Первухина закончила приемку полигона, а 28 августа весь измерительный комплекс полигона вводился в боевое положение. Заряжались пленкой фото-, кино- и осциллографическая аппаратура. В 4.00 29 августа на первом наблюдательном пункте (НП-1) опечатывается пульт управления, обесточиваются все линии кабельных связей. В 4.30 начат подъем заряда на верхнюю площадку испытательной башни, высотой 30 метров. После подъема клеть жестко скрепляется с площадкой башни. В 5.00 инженеры Ломинский и Матвеев снаряжают бомбу капсюлямидетонаторами.
В бетонированном бункере, с потолка которого спускались перископы, Берия, Курчатов, Харитон, Флеров, Первухин и еще несколько технических работников полигона и охраны взволнованно и напряженно ждали докладов.
Удерживающий у уха трубку телефона, Харитон умоляюще просил.
– Подождем еще немного – не все самописцы включились…
– И наконец: – Все! Телеметрия работает!
Курчатов вопросительно посмотрел на Берию, тот на Курчатова.
– Ну что – перекрестимся? – неожиданно спросил Берия.
– Да я в партию только в прошлом году вступил, мне неудобно, – растерянно ответил Курчатов.
– А я член Политбюро – мне можно, – Берия перекрестился.
– Давай!
– Надеть на окуляры фильтры! – скомандовал Курчатов.
Курчатов, Берия, Харитон прильнули к окулярам перископов, за их спинами сгрудились остальные. Глазницы руководителей осветились вспышкой, окрашенной фильтрами в синий цвет, спустя несколько секунд прозвучал грохот, бункер шатнулся, с потолка посыпалась пыль. Берия, а за ним все устремились к выходу и выскочили наверх, наблюдать гриб атомного взрыва.
Берия бросился обнимать и целовать Курчатова и Ха ритона.
– Получилось, родные, получилось!! Есть, есть бомба!
Пойду, доложу товарищу Сталину.
– В Москве же ночь, – заметил не теряющий контроля над реальностью Харитон.
– А ты думаешь, товарищ Сталин спит?! – удивился Харитону Берия, сбегая в бункер.
Курчатов скомандовал сотруднику высылать разведку, и вскоре от НП-2, находившемся в 10 километрах от места взрыва, два танка KB, набирая скорость, двинулись к центру.
– Ну что думаешь, Юлий Борисович?- спросил Курчатов Харитона.
– Хотелось бы КПД процентов 10, но, думаю, что процентов пять… – ответил тот.
– Ничего, это только начало, – не поддержал скепсиса Курчатов. – Кстати, ты главный конструктор бомбы, как назовешь свое детище?
– Знаете, Игорь Васильевич, я с вами почти с самого начала и уверен, что если бы атомным проектом продолжали руководить Молотов и Первухин, то мы не то что бомбы, мы бы на сегодня и плутония не имели. Предлагаю назвать эту бомбу Берия-1 или Б-1.
– Сомневаюсь, что Лаврентий Павлович это одобрит, но попробуйте…
Из бункера поднялся Берия и громко объявил, хотя слушателей было не много.
– Товарищ Сталин всех поздравляет! Итак, в связи с успешным испытанием изделия… Да, кстати, этому изделию надо дать имя. Товарищ Харитон, вы конструктор – ваше слово!
– Предлагаю назвать «Б-1», – все же предложил Харитон.
– А почему не «А-1»? – засмеялся, все еще ликующий, Берия.
– «Б» – это от Берия – «Берия-1»,- уточнил Харитон.
Берия мгновенно помрачнел.
– У вас, товарищ Харитон, от радости ум за разум зашел?!
При чем тут Берия?! Бомбу сделали вы… да нет, эту бомбу сделал весь советский народ, ее сделала та самая Россия, которую испокон веков все считали лапотной. А вы – Берия! Лишаю вас права давать название. Товарищ Курчатов, ваше мнение по этому вопросу.
– РДС-1, – тут же нашелся Курчатов.
– А это как понять? – подозрительно спросил Берия.
– «Россия делает сама»!
Берия на мгновение задумался.
– А вот это то, что надо! Утверждаю! Так! Вас всех я знаю и на вас представления сам подготовлю, но я не знаю многих, чьим трудом и умом сделана РДС-1. Прошу вас срочно подготовить и представить мне предложения по их награждению…
УРАН-235
Сосредоточение усилий на производстве плутония дало мощный успех, но то, что Берия не успевал уделить достаточно личного внимания получению урана-235, сказывалось – дело на этом направлении шло плохо. Очень плохо!
Стоял сентябрь 1949 года, еще и месяца не прошло после успешного испытания первой советской атомной бомбы, а Берия в своем кремлевском кабинете выслушивал доклад сотрудника, вернувшегося из командировки на уральский комбинат – тот самый, который был построен для разделения изотопов урана.
– Я считаю, что положение на комбинате 813 уже нельзя назвать кризисным, – докладывал сотрудник. – Они почти год не могут ввести в эксплуатацию завод диффузионного разделения урана. Там многие работники, в том числе и руководители, просто отчаялись, работают механически, не веря в успех. Это не кризис, это напоминает агонию.
Берия долго и задумчиво молчал, потом снял телефонную трубку и дал команду.
– К вечеру подготовьте мне вагон, я выезжаю на Урал.
Берия прошелся по заводу Д-1 комбината 813 – по заводу, на котором в специальных машинах путем диффузии гексафторида изотопов урана должен был выделяться из смеси изотопов изотоп урана-235.
Затем собрал совещание, на котором присутствовало около сотни специалистов, как самого комбината, так и поставщиков оборудования, и представителей науки.
Когда подчиненные паникуют, руководитель обязан оставаться спокойным. И чем больше паникуют подчиненные, тем более спокойным должен быть руководитель, иначе любая его горячность будет воспринята подчиненными и за его панику, и тогда их собственная паника и отчаяние будут неконтролируемы. Всем своим спокойным и даже несколько безразличным видом руководитель должен пока зывать, что «мы и из худших выбирались передряг», и что нужно лишь немного усилить нажим, еще чуть-чуть пошевелить мозгами, и дело будет сделано.
– В целом я знаком с проблемами вашего завода, – спокойно начал Берия, – но хотел бы сейчас услышать их из ваших уст. Давайте начнем с самого младшего по должности, а закончим директором завода.
Сначала, как водится, народ стесняется начальства, особенно большого, но такая обязанность говорить – начиная с младшего, – снимает стеснительность, и люди выкладывают все, что знают.
То, что Берия услышал на совещании, наряду с увиденным в цехах, в сумме дало достаточно безрадостную картину.
На газоразделительном заводе Д-1 сразу же после пус коналадочных работ на первых введенных в эксплуатацию каскадах, состоящих в основном из диффузионных машин ЛБ-7, начались массовые выходы из строя машин, работающих на рабочем газе (гексафториде урана). В дальнейшем это повторилось и на машинах ЛБ-8 и ЛБ-9. Причины аварий – заедание шариковых подшипников электропривода компрессора, приводящее либо сразу к его остановке, либо к быстрому износу подшипников, сопровождаемому недопустимой вибрацией компрессора. А ведь это были специальные, высокооборотные подшипники, которые должны были служить десятки тысяч часов, но реально они выходили из строя через несколько сотен часов работы, а некоторые нормально вращались только несколько десятков часов.
И на заводе Д-1 за сутки выходило из строя до 50 компрессоров, а это было больше, чем можно было смонтировать новых машин. Это была мучительная работа, не прерывавшаяся ни днем, ни ночью – замена вышедших из строя многотонных компрессоров новыми или отремонтированными машинами! Ведь все машины до их аварийной остановки были заполнены рабочим газом – химически агрессивным радиоактивным гексафторидом урана, уже успевшим получить некоторое изменение в своем изотопном составе.
Было непонятно, почему изготовленные по первому классу точности шариковые подшипники, прошедшие специальный отбор, выходят из строя? При заводских и комиссионных приемных испытаниях ведь все было в порядке.
Стали искать причину в недостатках сборки, в отклонениях требований к механической обработке, а выход из строя подшипников с вводом в эксплуатацию новых и новых каскадов нарастал и нарастал.
Ремонт машин был очень трудным. Из-за одного вышедшего из строя компрессора приходилось останавливать и отключать от каскада целый блок из 12 машин, откачивать из него рабочий газ, снимать с места и транспортировать в цех ревизии аварийную машину, обнажая при этом весьма чувствительные к влаге и коррозии пакеты пористых пластин, установленных в баке-делителе. Вместо изъятых машин монтировались новые или уже отремонтированные машины, повторяя весь цикл монтажа снова и снова (откачка, проверка на вакуумную плотность, наполнение газом и т.п.). И опять без уверенности, что замененная машина долго проработает. Эта трудоемкая изнурительная работа полностью дезорганизовала пуск завода Д-1 и была настоящим бедствием, что вызвало у некоторых руководителей неверие в успех промышленного освоения диффузионного метода.
Была и вторая беда, еще более тяжкая – был обнаружен недопустимо высокий уровень коррозии (разложения) рабочего газа (гексафторида урана) в машинах. Это приводило к тому, что поток высокообогащенного газа конечных каскадов практически не достигал, так как гексафторид урана разлагался, значительная часть его потока превращалась в порошок (тетрафторид урана) и осаждалась на внутренних стенках машин.
Процессы коррозии особенно сильно ускорял влажный воздух, засасываемый из атмосферы в вакуумный объем машин и коммуникаций. Он проникал в машины при недостаточной герметичности фланцевых разъемов, которых было на заводе несколько десятков тысяч. А поскольку для ремонта аварийных машин надо было останавливать и вскрывать блоки или каскады, то избавиться от напуска влажного воздуха практически было невозможно.
К проблемам добавлялись сомнения в достаточной герметичности многочисленных тонкостенных труб разъемных газовых коммуникаций, имевших приварные фланцы. Общая протяженность их на заводе Д-1 достигала несколько километров.
И так далее, и так далее, и так далее…
Берия записывал ключевые вопросы в блокнот, пытаясь отобрать из них наиглавнейшие и отсеять мелочь, которая будет решена и без него.
Особенно не понравилось ему итоговые выступления главного инженера и директора. Дело в том, что вначале на эти должности были назначены молодые инженеры, но перед пуском Берия, опасаясь, что молодые завалят его вопросами, заменил их на опытных. И ошибся! Эти опытные специалисты потеряли необходимый энтузиазм и теперь скорее имитировали привычную работу, а не штурмовали проблемы.
Оба они закончили свои выступления примерно одинаково:
«Мы считаем, что с таким составом оборудования завод работать не будет», – а ведь знали, что другого оборудования просто не существует!
– Хорошо, – сказал Берия, никак не прореагировав на выводы руководителей завода. – Теперь прошу высказаться о том, как ликвидировать недостатки. Представители Горь ковского машзавода. Ваши машины ЛБ не работают. Начинайте с подшипников. Нашли причины их заклинивания?
– Это нашли, – сообщил горьковчанин. – Мы же артиллеристы, поэтому стремились к точности. Поставили очень точные подшипники, сделали очень точные посадки.
В результате роторы не имели люфтов. А при работе возникает неравномерный нагрев и неравномерное термическое расширение. Подшипник перекашивает и заклинивает.
– М-да. Всю жизнь нас, русских, критиковали за отсутствие точности, теперь мы точности добились, и снова нехорошо!
Продолжайте.
– Как это устранить – понятно. Прослабим подшипники и посадки, добьемся люфта. С коррозией гексафтори да урана дело сложнее…
И так, выслушивая специалиста за специалистом, Берия выяснял, какие пути решения проблем уже найдены, а какие проблемы остаются без решения.
– Да, – вспомнил он в конце, – у нас еще есть выездная бригада ученых-физиков из Москвы. Что вы скажете?
– Товарищ Берия! – бодро начал физик. – Сначала я скажу в принципе, а потом зачту список наших предложений.
Дело в том, что из-за низкой, так сказать, научной и культурной подготовленности персонала завода, из-за низкой его дисциплины предлагаемые нами научные рекомендации не исполняются. Вот они…
– Читать список не надо, ситуация понятна и слушать эти рекомендации нет необходимости, оборвал выступающего Берия, поняв, что наука, как обычно, старается держаться отдельно от заводчан и, следовательно от их проблем.
– Давайте переходить к решениям, – Берия немного помолчал в задумчивости. – Начнем с директора. Преступно поручать бой командиру, который не верит в победу. Товарищ Кизима, вам с главным инженером мы найдем должности полегче. Директором завода снова назначаю товарища Чурина, а главным инженером – товарища Родионова.
Товарищ Алявдин работает в самом тяжелом цехе, а паники в его докладе я не уловил. Товарищ Алявдин назначается начальником производства.
Наука нам заявила, что штат завода не способен внедрить научные рекомендации…
– Я не это хотел сказать, – запротестовал физик, привыкший, что в «интеллигентной среде» не называют вещи своими именами.
– Но сказали. Поэтому всех командированных ученых из Москвы я включаю в штат завода и поручаю им исполнить их же рекомендации заводу.
– Мы не заслуживаем такого наказания! – вновь запротестовал физик.
– Вы считаете внедрение собственных научных идей наказанием?!
– Я не это хотел сказать… – растерялся ученый.
– Зато я сказал, что хотел сказать! – произнес Берия неожиданно ледяным тоном, и все вспомнили, кто он такой.
– Теперь. Большой проблемой является коррозия элементов машин ЛБ. У нас в СССР есть толковый металлофизик?
– Профессор Якутович из Свердловска, – послышался голос с места.
– Запишите фамилию, назначим его заместителем научного руководителя завода. Нужны химики-аналитики. Кто знает толковых? – продолжил Берия поиск решения проблем из своего списка.
Вечером, когда совещание уже изрядно устало и задымило воздух помещения до состояния лондонского смога, Берия согласовывал сроки исполнения с представителями Горьковского машиностроительного завода.
– Нам нужно шесть месяцев, чтобы реконструировать машины ЛБ, – утверждал горьковчанин.
– Вы что – спать на ходу собираетесь? – язвительно поинтересовался Берия.
– Но их шесть тысяч!
– Ничего, ваш директор Елян в войну и не такие задачи решал, – четыре месяца и ни днем больше! Кстати, вы Горьковский машиностроительный, а марка ваших машин начинается с буквы «Л», как будто машины ленинградские.
И вообще, что обозначает это «ЛБ»?
Все затихли и удивленно уставились на Берию.
– Товарищ Берия, – наконец ответил удивленный горьковчанин.
– «ЛБ» – это «Лаврентий Берия».
– Что?! – Берия откинулся на спинку стула. Это эпидемия какая-то… Партия поручила мне создать вокруг Москвы пояс противовоздушной обороны, оснащенный… скажем так, новым видом оружия. Конструкторы назвали его «Беркут». Ну, беркут и беркут – стремительная птица, и это оружие тоже стремительное. И вот мне сообщают, что «Беркут» – это в честь Берии. – снова придвигается к столу.
– Значит так. Передайте товарищу Еляну, что у него голова не тем занята! И чтобы все машины были готовы через три месяца!!
Справка: После убийства Л.П.Берии, диффузионные машины Горьковского машиностроительного завода были переименованы с ЛБ в ОК (отдельная конструкция), а система ПВО «Беркут » в С-25.
В 1950 году после комплектования завода машинами ЛБ-6 и замены всех двигателей ТД (двигатель-трансформатор) на машинах ЛБ-7 и ЛБ-8, а также после проведения пассивирующей обработки внутренних поверхностей машин и пористых фильтров всех машин, после полного ввода в эксплуатацию холодильной станции для подачи охлаждающей воды низкой (8-10°С) температуры, после постройки цеха сухого воздуха, наконец была налажена нормальная эксплуатация завода Д-1 и выпуск в проектном количестве урана235, вначале 75%-ного, а затем 90%-ного обогащения.
Специфические производственные и технические сложности и особенности всего комплекса диффузионной технологии оказались столь велики и неприступны, что этой технологией в мире могли овладеть после США (1945 г.) только три индустриально развитые страны: СССР в 1949 г. (завод Д-1), Великобритания в 1956 г. (завод в Кейпенхерсте) и Франция в 1967 г. (завод в Пьерлате).
А в СССР, вслед за заводом Д-1, в последующие годы уверенно вошли в строй заводы Д-3, Д-4, Д-5 и другие.
С АБАКУМОВЫМ НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ
Когда Хрущев слышал умствования дураков о том, что для подчинения кого-либо, требуется иметь компромат на него, то презрительно ухмылялся этой глупости. Иметь компромат на кого-либо – это иметь компромат на себя. Ведь суть компромата – это какое-то преступление, и если ты об этом преступлении не донес, то ты соучастник преступления.
Вон командующий Киевским военным округом Якир хранил в сейфе компромат на командующего Харьковским военным округом Дубового – расстреляли обоих, хотя и не только за этот компромат.
Надо не компромат иметь, а надо знать, где этот компромат можно найти, после чего дать понять, что при желании ты этим поиском займешься. Вот тогда тот, кого ты берешь за горло, будет стараться, чтобы у тебя такого желания не появилось. И Никита действовал только так – давал понять, и не больше! Особенно много у него осталось «благодарных ему» после войны, когда он многим генералам помог избавиться от разжалования и даже от расстрела, но знал, в архиве какого трибунала или особого отдела нужно искать старое дело, чтобы при необходимости прижать к ногтю или уничтожить строптивого «полководца».
Поэтому, когда в декабре 1949 года его перевели в Москву и избрали Первым секретарем Московского обкома и горкома и секретарем ЦК на место Кузнецова, то он решил не откладывая прижать и подчинить себе министра МГБ Абакумова намеком на то, что знает, где найти компромат об участии Абакумова в «ленинградском деле» и в убийстве Жданова. И дать ему понять, что если Абакумов не подтвердит свою преданность лично Хрущеву, то этот компромат будет найден.
Однако «коса нашла на камень» – Абакумов оказался столь же хитрым, коварным и бесстрашным, как и сам Хрущев.
Никита вошел в кабинет Абакумова на Лубянке несколько дней спустя после своего прибытия в Москву, его сопровождал сам Абакумов и несколько генералов МГБ.
– Ну, глянем-поглянем вашу резиденцию, товарищ Абакумов,- голос Хрущева излучал отеческую доброжелательность.
– Где мне сесть?
– Где хотите, товарищ Хрущев, – голос Абакумова был еще более медовым. – Для нас большая честь в том, что вновь избранный вождь московских коммунистов начал знакомство с московской организацией с проведения встречи с партийным активом здесь у нас – в МГБ. Но, товарищ Хрущев, мы назначили на пять…
– А я специально приехал пораньше, чтобы поговорить лично с вами, товарищ Абакумов, – Хрущев посмотрел на присутствующих выпроваживающим взглядом.
– Товарищи могут заняться своими делами, – скомандовал Абакумов и все вышли, а он по приглашению Хрущева подсел к столу напротив Никиты.
– Я, товарищ Абакумов, не только первый секретарь МГК, я еще и секретарь ЦК ВКП(б), имеющий задачу контролировать работу органов государственной безопасности.
Так с кого же мне начинать, как не с вас? А у вас, к сожалению, дела обстоят очень, как бы это сказать, непонятно, и я хочу, после этого совещания, прислать к вам комиссию и хорошенько во всем разобраться.
Абакумов неожиданно дерзко посмотрел в глаза Хрущеву.
– А что тревожит партию, товарищ Хрущев?
Несколько озадаченный наглостью Абакумова, Хрущев продолжил.
– Товарищ Абакумов, партия и правительство доверили вам защищать низовой партийный аппарат от вражеских происков, а для этого следить за секретарями обкомов, интересоваться их разговорами, выяснять, чем они живут, как работают.
Как случилось, что у МГБ под носом враги организовали антипартийную группу под руководством Кузнецова и Вознесенского и уже влили в нее тысячу, если не больше, человек, а ЦК и правительство об этом узнали не от МГБ, а от рядовых коммунистов?
Абакумов ответил, продолжая спокойно и дерзко смотреть на Хрущева:
– Виноваты, товарищ Хрущев, очень виноваты, но не было ни малейшего сигнала, – демонстративно сделал вид, что задумался. – Хотя нет, что-то вспоминаю, кажется, летом 1947 года поступил от службы прослушивания сигнал о совещании Кузнецова и Вознесенского еще с кем-то на лесной речушке во время рыбалки. Я, каюсь, как-то не придал этому значения, но комиссия ЦК этот сигнал, безусловно, найдет, и если там было что-то серьезное, то я, как коммунист, готов понести любое наказание.
Хрущев от негодования даже побледнел и в его голове вскипела ярость: «Ах ты гад! Так ты об этом разговоре знал?! Шантажируешь, сволочь?! Но что же делать? Что делать?!
Ладно, ты победил. Но я тебе этого не забуду!». Улыбаясь, Никита постарался сохранить лицо и вынести этот удар от Абакумова как можно спокойнее.
– Ваша искренность внушает доверие, товарищ Абакумов, пожалуй, мы повременим с комиссией, но вы подготовьте на мое имя объяснительную записку по этому вопросу и готовьтесь к выговору.
ИГНАТЬЕВ
В феврале 1950 года в свой кабинет секретаря ЦК Хрущев вызвал секретаря Среднеазиатского бюро ЦК Игнатьева.
Эта должность была фиктивной и на нее временно определяли партийных работников, которых необходимо было проверить, прежде чем решить, что с ними делать. До своего ареста и Кузнецов сидел на похожей должности секретаря Дальневосточного бюро после снятия его с должности секретаря.
ЦК ВКП(б). Вот и Игнатьева засунули в этот отстой, сняв с должности 2-го секретаря компартии Белоруссии.
– Я не люблю юлить туда-сюда, – «взял быка за рога»
Хрущев. – Я человек простой и скажу прямо, хотя вы и так, товарищ Игнатьев, об этом, наверное, знаете. Негодяи – Кузнецов, Вознесенский, Попков и члены их банды – хотели расчленить нашу партию и Советский Союз. После того, как партия об этом узнала и начала принимать меры, по предложению товарища Пономаренко вас перевели с должности 2-го секретаря Белоруссии на эту пустячную должность. Товарищ Пономаренко сообщил мне, что вас в Белоруссию направил Кузнецов, и предложил мне проверить вас на участие в заговоре ленинградцев.
– Это неправда, товарищ Хрущев, я ничего об этом не знаю, – перепуганно залепетал Игнатьев.
Хрущев, глядя на Игнатьева строго и оценивающе, угрожающим голосом посоветовал.
– Подумайте, товарищ Игнатьев, подумайте, мы и так все узнаем, а искренне раскаявшихся партия прощает.
Игнатьев тут же пришел в смятение и покрылся потом, потом невнятно замямлил.
– Я не знаю… Я честный коммунист… Я всегда верно служил партии… Кузнецов и был для меня партией. Я только делал, что он говорил. Я готов искренне покаяться и всё рассказать… – не закончив в смятении замолчал.
Хрущев, продолжал смотреть на Игнатьева тяжелым взглядом. Подумал: «А ты, хлопчик, трус! На тебя положиться нельзя! Но что же делать? Додавить тебя и сдать?
Но с кем мне тут в Москве работать, где найти своих людей?
Придется тебя использовать… Кузнецов все отрицает, но Игнатьев-то этого не знает, он только знает, что мы с Маленковым следствие ведем. А, значит, Игнатьев знает, что если я захочу его привлечь к делу ленинградцев – привлеку, не захочу – еще поживет. Значит, он меня будет бояться». Обдумав ситуацию, Хрущев многозначительно, с намеком в голосе сказал.
– Покаяние, товарищ Игнатьев, вещь хорошая, но партия больше всего ценит не покаяние, а преданность. Понимаете? – подчеркнул голосом и произнес по слогам. – Пре-дан-ность.
Игнатьев растерянно смотрел на Хрущева и в панике не мог понять: «Чего он хочет? Не хочет слушать мое покаяние…
Почему? Ага, он не хочет, чтобы я своим покаянием запутал и его в это дело. Он хочет быть в стороне и надо мною. Хочет и командовать мною, и иметь возможность сдать в любой момент. Гад! Но что же мне-то делать?!!
Покаяться или положиться на Хрущева? Может, с его помощью пронесет, может, Кузнецов меня не выдаст или Хрущев это скроет?» Игнатьев наконец решился.
– Дорогой Никита Сергеевич! Можете быть уверены, что я лично вам буду предан, как собака. Я сделаю все, что вы прикажете, только пальцем пошевелите!
– Не мне, а партии нужно быть преданным, – нарочито назидательно поправил Хрущев.
– Конечно, но вы для меня, дорогой Никита Сергеевич, и есть партия, – Игнатьеву было не до гордости, и он решился на откровенное низкопоклонство.
– Хорошо, – тоном этого «хорошо» Хрущев показал, что низкопоклонство оценено. – С ленинградцами вы не были связаны, в Ленинграде не работали, будем считать, что товарищ Пономаренко проявил излишнюю бдительность, а вы, товарищ Игнатьев, проверку прошли.
Игнатьев сначала не поверил сказанному, но потом лицо его просияло, он быстро перегнулся через стол и схватил Хрущева за руку.
– Благодарю, дорогой Никита Сергеевич, благодарю.
Век буду помнить, и вы никогда об этом не пожалеете.
– Хотелось бы! – выдернул свою руку Хрущев, брезгливо боясь, что Игнатьев ее поцелует. – Думаю, товарищ Игнатьев, что вы засиделись в секретарях этого никчемно188 го бюро, думаю, что вас надо выдвигать. Как вы смотрите, если мы выдвинем вас в заведующие отделом ЦК по контролю за советскими и партийными органами? Будете глазами и ушами партии, будете наблюдать за всеми партийными и советскими руководящими работниками. Справитесь?
– Дорогой Никита Сергеевич! Я буду вашими глазами и ушами… – мгновенно понял Игнатьев, что от него требуется.
Хрущев усмехнулся и одобрительно подумал: «Сообразительный, сукин сын!», – после чего пообещал.
– Хорошо, я переговорю с остальными секретарями ЦК и попробую убедить их в полезности вашего перевода на эту должность.
Глава 7
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 178; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!