Оцифровка книги: Боромир, 2005 г. 4 страница
Скатился с ограды, переступил через скамейку и, провалившись туфлей в хлюпающий венок, почти выбежал, уткнувшись носом в свежую яму и холодные искры сытого костра. Грязные руки вознеслись над ямой и поднесли к моему лицу череп. Отпрянув назад, я столкнулся с огромным человеком, держащим в одной руке саперную лопатку, а в другой – початую бутыль с вином. Распрямившись, сдирая с ноги гнилые стебли венка, и опять наступив на что-то, я почти упал на грудь этого великана в кожаных черных одеждах, давясь винно-табачным запахом.
– Эй, парень, уж не архангел ли ты? – крикнул детина, ткнув меня бутылью в грудь так, что горячие капли красного вина веером промчались по моему лицу. Изуверский бесполый хохот набросился на меня со всех сторон.
– Ну, брат, прости, но если ты и впрямь архангел, то я на твоем месте уже давно привык бы к святотатству и махнул бы на все рукой! – перекрывая осклизлые гортанные спазмы, гаркнул детина и толкнул меня рукоятью лопатки, так что я упал на свежую кучу земли прямо к длинным точеным девичьим ногам. Задевая ресницами за чулок, я уперся локтем в сырую глину и, улыбнувшись, спросил нарочито канцелярским голосом:
– Что вы здесь делаете?
– Кощунствуем, – вылили на меня сверху пунцово-пухлые губы, и, потерев внутренней стороной колена мою щеку, девица обратила к сине-красному закату самовлюбленный смех, мгновенно оседлавший купола церкви. Я поправил на ее ноге серебряный браслет, чтобы можно было лучше разглядеть чудной египетский орнамент.
|
|
|
– Замолчи, – цокнув языком, как кнутовищем, сказал другой мужчина лет тридцати с каким-то почти берестяным лицом. Вылезая из ямы, он подхватил череп под мышку и, крайне сосредоточенно рассматривая меня, добавил:
– Восстанавливаем историческую справедливость.
– Да, а вы знаете, что это такое?
– Историческая справедливость – это торжество и без того торжествующей черни.
– А где вы возьмете канон истории, согласно которому будете замерять эту самую пресловутую справедливость? Я так понимаю, что вы орудуете заступом среди могил, не имеющих крестов, руководствуясь совсем не метафизическими соображениями.
Вставая с земли, поправляю волосы, галстук и подаю девице самый благопристойный из сгнивших цветков. Она послушно принимает его, выкатив поверх нижней тугой -губы два верхних передних зуба.
– А «каноном истории может быть только сам историк». [Фрэнсис Герберт Брэдли.]
– Допустим, но как, по-вашему, люди восстанавливали историческую справедливость, когда истории в прямом смысле этого слова еще не было? Когда еще никто ничего не успел натворить? Что возникло раньше: история или справедливость?
|
|
|
– Семен! Нет, ну ты посмотри, какие филантропы ночью разгуливают по кладбищам! – человек с черепом под мышкой обратился к притихшему громиле.
– Иван, – уставилась на меня грязная ладонь, развернутая, как пропуск в преисподнюю.
– Фома, – отвечаю, наклонив голову, и жду.
– Варвара, – произносит экзотическая девица, выплывающая из-за вечерних набросков природы и гробниц. Синий макияж чудесно гармонирует с чулками, один из которых клубничного, а другой вишневого цвета. Множество погремушечных украшений на шее, запястьях, в ушах бередят мое воображение, отчего дважды отчетливо щелкаю каблуками.
– Фома Неверующий! Ну, а вы, сударь, стало быть, второй могильщик?
– Антимогильщик, точнее потрошитель могил, и антиисторик, – язвит кряжистый Иван, крутя череп, насаженный глазницей на свой веретенообразный палец. – А Неверующий – это фамилия?
– Нет, моя фамилия Рокотов, а Неверующий – это исторически сложившееся занятие.
– В таком случае, Иван Растопчин, инженер-вертопрах. Вот это чудище – Семен Рахов. Ну, а это гиперсексуальное создание фамилии не имеет.
– Я ведьма, – говорит с томным придыханием Варвара, взбивая левой рукой длинные белокурые волосы, выворачивая сочные губы и выпячивая аксиоматичную
|
|
|
§ 6
грудь.
– Отличная компания у нас подобралась, клянусь гнилыми костями ответственного деятеля государства. Теперь нужно залить наше знакомство вином по самые уши.
Мы пили и бросали бумажные стаканчики в загрустившее пламя, обшарившее всю надгробную надпись в поисках пищи и, не найдя ничего достойного, слизнувшее помпезную позолоту. Размахивали руками, искрили глазами, тасовали нехитрые изъезженные остроты, дразнили возбужденное воронье, забрасывая комья земли на крепостные башни. Наконец, вдосталь наклокотавшийся магнитофон выплюнул изможденную кассету.
– Ну, будет, пора и честь знать, господа-товарищи мертвецы. Благодарю вас за роскошный прием! В следующий раз мы придем навестить других. Готовьте подарки и речи, слово будет предоставлено всем. У нас ведь теперь... Как его, беса?.. Плюрализм мнений. Вот.
Иван грациозно жестикулировал, взывая к усопшим, дарительно водил рукой и под конец выдал антраша, поскользнувшись на малахитовой плесени надгробных плит, вделанных в откосы фундамента полуразрушенной церкви.
– Ну, а в общем, дорогой мой Фома, все, конечно же, не так просто. Она ведь права: мы кощунствуем. Но мы кощунствуем потому, что не кощунствовать уже не можем, – говорил Иван, вульгарно прижав к себе Варвару, взиравшую на мир безразличными осовевшими глазами. – Кощунство это, прежде всего, очистительное действие, это необходимая дизинфекция души, загрязненной различными идейными установками. Преступность – это здоровая реакция нормальных людей на нездоровые явления в обществе. Но ведь кощунство – это то же самое: это активная здоровая реакция нормальных людей на нездоровые явления в этической жизни общества. Темам преступности, неврозов и патологии посвящено огромное количество научных исследований, но научной проработкой кощунств толком не занимался еще никто. Ведь не всякий может себе позволить такую роскошь: менять веру в течение жизни неоднократно. Вера только одна, и именно относительно этой веры все остальное – кощунство. Тот, кто взрывал церкви и уничтожал миллионы людей, не имеет права спокойно лежать в земле. Земля тебе пухом... Ишь ты... Земля тебе колом! Кощунство можно выбить только кощунством.
|
|
|
Иван фиглярничал, корча гримасы невыразительным лицом, брызжа хмельной слюной и кривя сильные пальцы.
– Ты хочешь перегнуть, чтобы выпрямить? – вставил я.
Он повалился на колени, выронив магнитофон, и прокряхтел, сатанея, как герой плохо нарисованных комиксов:
– Я не хочу быть ареной испытаний на прочность! Не хочу быть резиновой куклой, на которой молодые смазливые медсестры учатся делать первые уколы ржавыми учебными шприцами. Я плевать хотел на законы, которые меняются как отечные лица в кошмарном сне. И каждый их этих законов может меня смять, искрошить, стереть с лица земли или, самое страшное, просто назвать последствием волевой ошибки.
– Встань с колен. Ты прав, проблемой кощунства никто толком не занимался, но только потому, что кощунство не есть нечто, изобретенное человеком. Кощунство заложено в самой природе и надежности некоторых материальных связей. Я в детстве слыл восприимчивым и очень любопытным ребенком, и вот куда занесло мое любопытство. Однажды на уроке зоологии я видел замечательный документальный фильм. В нем показывали различные совсем безобидные опыты над животными. Их не резали, не подвергали болезнетворным экспериментам, связанным с физическим выживанием. Тем страшнее было то, что я увидел. Это был опыт с новорожденными цыплятами, которые слепо следуют за первым в их жизни движущимся объектом – курицей. Когда курицу подменяли другим животным, эффект был на удивление тот же: цыплята гурьбой поспевали за кошкой, собакой, свиньей. Затем меня охватил промозглый ужас, потому что в роли матери оказался неодушевленный предмет – детский резиновый мяч. Цыплята неукоснительно следовали предписанию инстинкта. В этом есть какое-то утонченное юродство природы – эта цыплячья организованная неразборчивость. Кощунство заложено в самой природе, и человек перенял его. В нашем обществе идол выполняет функции матери, и я никак не могу отделаться от мысли, что над нашим безмозглым выводком кто-то, находящийся за кадром короткого учебного фильма, ставит эксперименты.
– В природе нет политики, вот и все. А куриная семья с ее иерархией не была рассчитана на ваши утонченные болезненные умствования. Нет ничего прочнее физических связей, – наконец проговорил Семен, ущипнув засыпавшую Варвару. – Хорошо быть фрейдистом: минимум проблем, максимум либидо и максимум удовольствий.
Продолжая вертеть череп в руках, Иван тряхнул головой, изрядно напугав двух прохожих, и буркнул в сторону ярких рекламных огней:
– Боже мой, какая у нас типичная ситуация!
– Нет типичных ситуаций, есть типичные люди, – огрызнулся я с нескрываемым злорадством в те же самые огни и почувствовал моральное превосходство.
«В каждом естествоиспытателе скрыт мистик». [Артур Кестлер.]
Мы попали на шумный перекресток. Варвара и я оказались на одной стороне улицы, обставленной закрытыми будками, а Иван и Семен, оттертые красным светом светофора, вдруг выказали признаки беспокойства, издавая истероидные возгласы. Вечерние прохожие, привычные в этой части города ко всякого рода потешному шутовству, не обращали внимания на две размашистые кляксы человеческих тел и скачущий в их руках череп. Из-за проплывающих мимо пыльных автомобилей, везущих людей со свинцовыми глазами на окраину душной ночи, я слышал очередные выкрики Ивана:
– Это не я вне закона, это закон вне меня! И это не я не подчиняюсь закону, а он не подвластен мне... ...закон нужен мне, человеку, а не я нужен закону...
Не воспринятые всерьез ни людьми, ни временем суток, они остались по ту сторону красного света.
Я посмотрел на Варвару, на грудь отдельно от нее, и, нащупав в кармане потерю терпения, вдруг понял, что светофор сломался, и ночное стадо машин не перережет уже никакая естественная сила.
– А ну их, – сказала Варвара, взяв меня под руку, – идем.
Глупые пикантные анекдоты довели меня до ее дома. Я стучал каблуками, тяжеловесно паясничал, фасонно округлял глаза, перепробовал все виды сырья для комплиментов, поцеловал ей руку и, получив приглашение в гости, подтвержденное номером телефона и подписанное воздушным поцелуем, удалился восвояси, проигрывая на сетчатке глаза ее умелое покачивание бедрами.
«Ученый – это лжец, полезный обществу; лжец – это ученый, полезный самому себе». [Джованни Преццолини.]
«Пропал не мир здравого смысла, а здравый смысл как комплекс верований о специфических вещах и отношениях в этом мире». [Джон Дьюи.]
«Мы видим мир через призму наших понятий до такой степени, что забываем, как бы он выглядел без них». [С. Тулмин.]
«Самое чистое и самое цельное непонимание получают как раз из науки и искусства, которые, собственно, стремятся к согласованию и к достижению понимания». [Фридрих Шлегель.]
Возле театра с рекламами вытянутых лиц актеров одинокий скупщик краденого предложил мне ацтекский электронный секретарь, египетский термос и проект законодательства «О мерах по борьбе...» Остальное я не разглядел, потому что напоролся глазами на вывеску, проевшую тьму жирными рыхлыми буквами:
ЭТИЧЕСКАЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ
Я дернул закрытую дверь так, что мягкий знак с надписи едва не упал на тротуар, а шепотом сказал в замочную скважину:
– Я не инакомыслящий, я всего лишь инакожаждущий...
Мировая история – это всего лишь свод повествований о том, как не нужно было поступать, и не более того.
Все мировые правители действуют по принципу: «Лучше плохая идеология, чем никакой веры».
Ясновидение бывает врожденное и благоприобретенное, а мое носит ярко выраженный инфекционный характер.
Смотрю под ноги, считая окурки и плевки, и вижу брошенную при отступлении из «Этической консультации» медаль «За...».
Несколько лет назад никто не знал, что у нас существуют наркоманы, проститутки, иные способы мышления и что мы умеем начинать войну, не умея воевать. Каков же был общественный ужас, когда все это появилось! Но появилось это лишь тогда, когда появились слова, обозначающие эти явления. Пороков не было, когда не было порочащих слов. А теперь есть слова и есть пороки при них. В воздухе висит тошнотворный запах покаяния. Покаяние – это форма самого страшного народного недуга, который останавливает все виды деятельности, притупляет осмысление, распаляет чувствования. Именно покаянием слабые христиане убили атлетический Рим. Логику государства и права разложили фанатизмом и моралью для слабых и неудачников. Кающийся беззащитен. Никогда не оправдывайтесь и не кайтесь: это никому не нужно. Прошедшее время с удовольствием примет вас и непокаявшимися. Десятки миллионов людей, уничтоженных именем Счастья, не примут ничьих покаяний уже никогда. Цель – мера всех вещей... Счастье – мера всех целей. Во имя этого счастья их и убили.
Неверие – это мое высшее счастье, иначе огосударственное узаконенное кощунство уничтожило бы и меня.
Сощурившись от неровно натянутой тьмы, я заполнил двумя параллельными столбцами страничку моего многострадального блокнота и, едва отняв синий конец карандаша от бумаги, сделался свидетелем жуткого представления.
На рукаве согнутой левой руки вдруг откуда-то появилось фотографическое изображение ажурной женской головки. Будто летучая хворь, по периферии сознания пробежала мгновенная оторопь. Не веря больше глазам своим, я приблизил лицо к рукаву, буквально уткнувшись носом в островок пиджачной ткани, и опрометью бросился к ближайшему фонарю, проделавшему в ночи световую прорубь... Маленький фрагмент фотографии, неровно вырезанный ножницами, содержал только лицо молодой привлекательной женщины, а часть кокетливого воротника вместе с фоном фотографии остались на черно-белом полотне карточки. Фрагмент напоминал грудную мишень и, кроме того, был испачкан свежей...
...кровью.
Тут же на меня обрушился целый серпантиновый дождь из бумажных женских голов, меченных кровью. Далее события с обескураживающей поспешностью, но в строго хронологической последовательности цеплялись одно за другое, совершенно не давая мне окончательно осмыслить хотя бы одно из них. Каждое явление происходило в каком-то одном пространстве, колдовски завораживая один из органов чувств. Пронзительные женские крики, облепленные сочными звуками борьбы и скупой мужской, бранью, наводнили прозрачный ночной воздух улицы я закружились вокруг моей поднятой головы. Удаляясь по спирали, в освещенном окне третьего этажа промчалась группа сгорбленных теней, брызнув водопадом бьющегося стекла. Потворствуя центру тяжести, раболепно сместившемуся в сторону шума, я побежал к подъезду, застряв на мгновенье в сокрушенно возбужденных старушках, будто в бетонных противотанковых надолбах. Как новые дополнения цивилизованного шаманства, на лестнице под ногами заметались цветастые банки из-под пива и старые бигуди, похожие на орудия изощренных пыток. Я толкнул одну из входных дверей третьего этажа и, овладев баррикадой из обуви и упавшей вешалки, ворвался в комнату. В текучих снопах оглушительного света мне поначалу удалось разглядеть лишь блистающий ледник из множества разбитых зеркальных предметов. Стреноженный слепотой, я облокотился на стену и коснулся рукой гравюры, как потом выяснилось, изображающей первый полет братьев Монгольфьер?!?!?! В мозгу со скоростью света плодились причудливые умственные инкрустации, но запах женских слез и духов парализовал фантазию, вернув глазам постылую трехмерную зрячесть.
– Да помогите же...
...Господи, скорее!.. – кричит молодая женщина, лицо которой перемазано слезами, тушью для ресниц и кровью.
Я бросаюсь на спину человека в мятой цветастой рубашке, который, выделывая кинематически-несуразные па всеми подвижными частями тела, с марионеточной быстротой мечется между секретером и открытым комодом, потроша содержимое и целясь огромными портняжными ножницами в косяки летящих писем и фотографических карточек, и больно отталкивает рыдающую женщину. Около минуты координированного напряжения всех мускулов понадобилось мне, чтобы стальными объятиями повалить его лицом в залежи изуродованных фотографий, в каждой из которых не хватало головы. Убедившись в его окончательном бессилив, я перевернул мужчину на спину и увидел в глазах его совершенно безумную печаль и грязные остывающие слезы. Он хотел что-то сказать, но пенистая слюна на губах и мое колено на его животе не дали ему сил. Наконец, сквозь учащенный пульс, он прошептал мне бесцветно и отрешенно:
– Ну, что ты уставился на меня? Видишь, я человек, рожденный от неизвестного отца, я дитя блудницы...
– Ложь, ложь, она оклеветала твою мать, это все ложь! Опомнись! Ты не имеешь права, у тебя нет оснований не верить! – кричала рядом женщина, словно проверяла на прочность мои барабанные перепонки.
– Я видел письма, я видел фотографии ее любовников! – продолжал мужчина, давясь словами, с трудом вырывающимися из горла.
– Ложь, ложь, это были ее друзья! Между ними ничего не было!
Я почувствовал, что оказался в роли тонкого диэлектрика между двумя противозначными электрическими зарядами, готовыми, соединившись, пожрать друг друга во взрывоопасном коротком замыкании.
В богатой квартире с дорогой лапландской мебелью, увешенной мавританскими коврами ручной работы, уставленной эгейским фарфором и хрусталем, с книгами, гравюрами и бытовой электроникой из государств Сасанидов, Гупт, Сун, Бэй-Вэй, Жуань-Жуани и Аксум... проживает Молодой экономист, который, по словам молодой женщины, – его сестры, приехавшей недавно из Константинополя, – помутился умом, усомнившись в том, что является законным сыном своего отца, а не одного из многочисленных любовников матери. Я смотрел на красивое заплаканное лицо и вслушивался что было мочи в чудеса, которые молодая особа изрекала как нечто само собою разумеющееся, и постоянно озирался на мужчину в мятой цветастой рубашке, что лежал в россыпях битого хрусталя, катая желваки по сйнюшнему лицу и безвольно комкая губы.
– Это повальное сумасшествие, какой-то тотальный психоз! Сейчас все заняты только одним – разоблачением своего прошлого. Неужели вы не видите..? Как?! Это повсюду. Переименовываются улицы, города. То, что считалось святым, обливается грязью! То, что было наваждением дьявола, канонизируется как образцы святости.
Я помог ей оттереть кровь с лица, благо это была не ее кровь. Поднял стулья, передвигаясь с опаской из-за осколков стекла, торчащих почти отовсюду. Невменяемое выражение лица мужчины пугало своей метаэтической отрешенностью. В мелких кусочках беспризорного света его огромные бордовые глаза выказывали полное равнодушие к происходящему.
Полуизвиняющимся тоном незнакомка продолжала, хватая меня за рукав:
– Он наслушался всякой дряни от одной престарелой тетки, знавшей мать. Безмозглая сплетница! Ей просто нечем заняться на старости, и теперь она клеймит весь белый свет за то, что стала одинокой, и заодно напустилась на мать. Я прилетела из Константинополя и прямо из аэропорта направилась к брату. Он никогда не интересовался семейными альбомами, а тут вдруг вытащил и принялся их листать. Он очень строгих правил, мой брат, совсем несовременный. Вы понимаете, увидел много фотографий с вырезанными головами людей и подумал, что это мать вырезала фотографии своих любовников, пытаясь оградить нравственность сына. Он не мог понять, что это не любовники нашей матери, а люди, фотографии которых тогда нельзя было хранить. Схватил ножницы и начал вырезать мамины изображения. Изранил себе все руки. Я чуть с ума не сошла, когда увидела его за этим занятием. Объясните хоть вы, ведь вы мужчина! Он вас послушает...
Тяжелые пласты воспоминаний оформились одним фундаментальным измышлением. Я поежился, сделавшись каким-то гигроскопичным от обилия слез.
Дата добавления: 2022-11-11; просмотров: 20; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!