Вот и Новый Год. 12 часов 1923 года. 58 страница
1‑е апреля 1928 г. Мне 46 лет. Этим сказано все. Но вместо того, чтоб миндальничать, запишу о моих детских книгах – т. е. о борьбе за них, которая шла в Комиссии ГУСа. Маршак мне покровительствовал. Мы с ним в решительный вторник – то есть пять дней тому назад – с утра пошли к Рудневой, жене Базарова, очень милой, щупленькой старушке, которая приняла во мне большое участие – и посоветовала ехать в Наркомпрос к Эпштейну. Я тотчас после гриппа, зеленый, изъеденный бессонницей, без электричества, отказался, но она сказала, что от Эпштейна зависит моя судьба, и я поехал. Эпштейн, важный сановник, начальник Соцвоса, оказался искренним, простым и либеральным. Он сказал мне: «Не могу я мешать пролетарским детям читать «Крокодила», раз я даю эту книжку моему сыну. Чем пролетарские дети хуже моего сына».
Я дал ему протест писателей10, мой ответ Крупской и (заодно) письмо сестры Некрасова. Прочтя протест, он взволновался и пошел к Яковлевой – главе Наркомпроса. Что он говорил, я не знаю, но очевидно разговор подействовал, потому что с той минуты дело повернулось весьма хорошо. Маршак пошел к Менжинской. Она назначила ему придти через час – но предупредила: «Если вы намерены говорить о Чук.– не начинайте разговора, у меня уже составилось мнение». Руднева устроила Маршаку свидание с Крупской. Крупская показалась ему совершенной развалиной, и поэтому он вначале говорил с ней элементарно, применительно к возрасту. Но потом оказалось, что в ней бездна энергии и хорошие острые когти. Разговор был приблизительно такой (по словам Маршака). Он сказал ей, что Комиссия ГУСа не удовлетворяет писателей, что она превратилась в какую‑то Всероссийскую редакцию, не обладающую ни знаниями, ни авторитетом, что если человека расстреливают, пусть это делает тот, кто владеет винтовкой. По поводу меня он сказал ей, что она не рассчитала голоса, что она хотела сказать это очень негромко, а вышло на всю Россию. Она возразила, что «Крокодил» есть пародия не на «Мцыри», а на «Несчастных» Некрасова (!), что я копаюсь в грязном белье Некрасова, доказываю, что у него было 9 жен. «Не стал бы Чук. 15 лет возиться с Некрасовым, если бы он его ненавидел...» – сказал Маршак. «Почему же? Ведь вот мы не любим царского режима, а царские архивы изучаем уже 10 лет»,– резонно возразила она. «Параллель не совсем верная,– возразил М.– Нельзя же из ненависти к Бетховену разыгрывать сонаты Бетховена». Переходя к «Крокодилу», М. стал доказывать, что тема этой поэмы – освобождение зверей от ига.
|
|
|
– Знаем мы это освобождение,– сказала Кр.– Нет, насчет Чук. вы меня не убедили,– прибавила она, но несомненно сам Маршак ей понравился. Тотчас после его визита к ней со всех сторон забежали всевозможные прихвостни и, узнав, что она благоволит к Маршаку, стали относиться к нему с подобострастием.
|
|
|
Менжинская, узнав, что М. был у Крупской, переменила свое обращение с ним и целый час говорила обо мне. Таким образом, когда комиссия к шести часам собралась вновь, она была 1) запугана слухами о протесте писателей, о нажиме Федерации и пр. 2) запугана письмом Горького, 3) запугана тем влиянием, которое приобрел у Крупской мой защитник Маршак,– и судьба моих книжек была решена... Я, превозмогая болезнь, написал какую‑то бумагу, где защищал свои книги (очень вежливо) – и на мое счастье <...> «Венгрова не было, воздух был чище!»–выразился Маршак. В этом чистом воздухе и происходил бой. Вначале черносотенные элементы комиссии не пожелали рассматривать мои книжки – но большинство голосов было за. Черносотенцы говорили: нужно разбирать Чук. во всем объеме, но Маршак указал, что и так все это дело тянется несколько месяцев – и надо положить ему конец. Маршак сразу из подсудимого стал в комиссии ее вдохновителем. Когда Менж. позвали к телефону, он замещал ее как председатель. При содействии Фрумкиной прошла «Путаница», прошел «Тараканище». Самый страшный бой был по поводу «Мухи Цокотухи»: буржуазная книга, мещанство, варенье, купеческий быт, свадьба, именины, комарик одет гусаром... Но разрешили и «Муху» – хотя Прушицкая и написала особое мнение. Разрешили и «Мойдодыра». Но как дошли до «Чуда‑дерева» – стоп. «Во многих семьях нет сапог,– сказал какой‑то Шенкман,– а Чуковский так легкомысленно разрешает столь сложный социальный вопрос».
|
|
|
Но запретили «Чудо‑дерево» в сущности потому, что надо же что‑нб. запретить. Неловко после огульного запрета выдать огульное разрешение! Закончив «борьбу за Чуковского», Маршак произнес краткую речь:
– Я должен открыто сказать, что я не сочувствую запретительной деятельности вашей комиссии. Рецензии ваши о книгах были шатки и неубедительны. Ваша обязанность стоять на страже у ограды детской литературы и не пускать туда хулиганов и пьяных... Уже решено ввести в комиссию Вересаева, Пастернака, Асеева, Льва Бруни.
Все это я знаю со слов Маршака. Он рассказал мне про это у Алексинских на большом диване, куда вернулся после заседания ГУСа. По поводу разговора с Крупской он вспоминает, что несколько раз назвал Крупскую «милая Надежда Константиновна, а раз, когда ему захотелось курить,– попросил позволения пойти за спичками. <...>
|
|
|
14 мая. Вчера глупые обвинения Максимова, присланные мне из Конфликтной Комиссии Союза писателей. Взволновался – писал полночи ответ. Чтобы отвлечься, пошел к Сейфуллиной – больна, простужена, никакого голоса, удручена. В квартире беспорядок, нет прислуги. «Развожусь с Валерьяной (Правдухиным)!» Я был страшно изумлен. «Вот из‑за нее, из‑за этой «рыжей дряни»,– показала она на молодую изящную даму, которая казалась в этой квартире «как дома». Из дальнейшего разговора выяснилось, что Валерьян Павлович изменил Сейфуллиной – с этой «рыжей дрянью», и С., вместо того чтобы возненавидеть соперницу, горячо полюбила ее. Провинившегося мужа услали на охоту в Уральск или дальше, а сами живут душа в душу – до его возвращения. «А потом, может быть, я ей, мерзавке, глаза выцарапаю!»–шутливо говорит Л. Н. У Сейф. насморк, горло болит, она говорит хриплым шепотом, доктора запретили ей выступать на эстраде целый год, она кротко говорит про рыжую: «Я вполне понимаю Валерьяна, я сама влюбилась в нее». Рыжая смеется и говорит: «Кажется, я плюну на все и уйду к своему мужу... хотя я его не очень люблю». Она родная сестра Дюкло, «отгадчицы мыслей» в разных киношках,– и сама «отгадчица» – «в день до 40 рублей зарабатываю – но надоело, бездельничаю, ну вас, уйду от вас... не к мужу, а к другому любовнику».– «Душенька, останьтесь,– говорит Сейфуллина,– мне будет ночью без вас очень худо». Отгадчица осталась. Сейфуллина смеется:
– В первое время она, бывало, храпит во всю ивановскую, а я не сплю всю ночь напролет, бегаю по комнате, курю, а теперь я сплю, как убитая, а она не спит... лежит и страдает...
Но это едва ли. Откуда Сейфуллина может знать, что делает рыжая, если она, Сейф., спит «как убитая»!
15 мая. Ночь. Не сплю. Сегодня увидел в трамвае милую растрепанную Ольгу Форш. Рассказывала об эмигрантах. Ужаснее всех – Мережковские – они приехали раньше других, содрали у какого‑то еврея большие деньги на религиозные дела – и блаженствуют. Заразили своим духом Ходасевича. Ходасевич опустился – его засасывает. С нею и Лелей Арнштамом к Сейф. С.– одна. Рыжая уехала. Сегодня она была у Семашки, который повез ее в клинику и выдал ей бумаги для поездки в Вену. Форш очень забавно назвала Бабеля помесью Грибоедова и Ремизова без женского участия. Когда С. сказала ей, что ей трудно писать, т. к. она, Сейфуллина, стала стара, Форш сказала:
– И, мать моя, разве этим местом ты пишешь.
Форш хочет написать хронику Дома Искусств «Ледяной корабль». Очень была рада, когда увидела Лелю Арнштама. Ах, как не хорошо, что я пробездельничал весь вечер и теперь не сплю.
20.V.1928 г. Оказывается, я заболел ларингитом. Жар уже 5‑е сутки. В жару писал возражение на глупейшие обвинения, выдвинутые против меня Евгеньевым‑Максимовым. Читаю «Современник» 50‑х годов.
Был у меня сейчас Тынянов – читал конец своего романа о Мухтаре – отличный. Я очень рад за него.
4/VI. Любопытная неделя была у меня тотчас по выздоровлении. (1‑ое). В «Ленингр. Правде» выругали Кроленко, назвали его арапом. Я вызвался написать протест и целый день истратил на все это дело. (2‑ое). В той же «Правде» выругали Женю Редько за то, что она будто бы даром получала два года жалование в Александринке, пользуясь фавором дирекции. Меня попросили написать возражение. Я ездил с Женей к Адонцу и в «Правду» –еще один день пропал. (3‑е). Вызвала меня к себе Сейфуллина – она только что проиграла процесс – потеряла 18 тысяч – издательство «Пролетарий» придралось к тому, что по договору оно имеет право владеть ее сочинениями по 1 янв. включительно, а она продала их ГИЗу от 1‑го янв., т. е. вышло так, что 1‑го января два изд‑ва владели ее сочинениями – и хотя 1‑е янв.– праздник, хотя вообще один день в издательском деле не играет никакой роли, судья «Карапет» (как говорит она) решил дело в пользу «Пролетария». Она вызвала меня к себе – и я решил писать по этому поводу протест от лица Союза писателей. (4‑е). Попросил меня Клячко пойти в Финотдел – выхлопотать для него отсрочку в уплате 40000 р., которые взимают с него,– я прихватил Федина и Маршака – мы пошли и потеряли все утро. (5). Нужно хлопотать о Вите Штейнмане, чтобы Чагин издал его книжку, я ходил и хлопотал (Вите, по моей просьбе, дает предисловие к книге Кольцов). (6). Вчера был у меня Тан‑Богораз и сидел пять часов неизвестно зачем, и я жалел старика и вытерпел весь длинный визит. Все это не доставило мне удовольствия – и я отныне решил обуздывать глупую мою «доброту».
Позабавила меня Сейфуллина. Рассказывая, как ей тяжко было после приговора, она сказала:
– Если б можно было не совсем повеситься, а немножко, я бы повесилась, а совсем – жалко.
31 августа. Вчера утром узнал в ГИЗе, что приехал Горький. Приехал инкогнито, так как именно сегодня в утренней «Красной» сказано, что он приезжает 3 или 4 сентября. Мы с Маршаком направились к нему в «Европейскую». В «Европейской» швейцары говорят, что его нету, что он строго приказал никого к себе не пускать и т. д. Но на счастье в кулуарах встретили мы репортера «Правды», который уже видел его в коридоре – и пытался разговаривать с ним,– но «убедился, что основное свойство Горького угрюмость». Репортер сообщил нам по секрету, что Г. остановился в 8 номере – т. е. внизу в коридоре в лучшем номере гостиницы. Мы пошли, робко постучали: вышел Крючков, стал говорить, что Г. занят: мы не настаивали, но, узнав наши фамилии, он пригласил нас войти в 8 номер, к‑рый оказался пустым, и там мы прождали минут десять – двенадцать. М. прочитал мне прекрасный перевод «For want of the Shoe (из «Nursery Rhymes»)* и сказал, что у него есть еще 12 вариантов этой вещи! 12 вариантов! Переведено мускулисто – и талантливо, находчиво очень.
* «Гвоздь и подкова» (из «Нянюшкиных прибауток») (англ.).
Нас позвали в соседний 7‑й номер, где и был Горький. Он вышел нам навстречу, в серой куртке, очень домашний, с рыжими отвислыми усами, поздоровался очень тепло (с Маршаком расцеловался, М. потом сказал, что он целует, как женщина,– прямо в губы), и мы вошли в 7‑й номер. Там сидели 1) Стецкий (агитпроп), 2) толстый угрюмый человек (как потом оказалось, шофер), 3) сын Горького Максим (лысоватый уже, стройный мужчина) и Горький, на диване. Сидели они за столом, на котором была закуска, водка, вино,– Горький ел много и пил – и завел разговор исключительно с нами, со мной и М. (главным образом с М., которого он не видел 22 года!!).
Во время этого разговора я вспомнил, что, когда М. начинал свою карьеру и приехал в Пбг. из Краснодара, Г. был еще в Питере. М. предложил во «Всемирную» свои переводы из Блэйка, и Горький забраковал их (из‑за мистики). Но теперь он встретил М. как долгожданного друга и очень оживленно стал рассказывать, как он, Г., ловко надул всех – и приехал в Пб. так, что его не узнали. Даже в поезде никто не узнал,– на вокзале ни души. «А то, знаете, надоело. В каждом городе, на каждом вокзале стоят как будто одни и те же люди и говорят одно и то же, теми же словами. И баба – в красной косынке – с равнодушными глазами – ужас! В одном месте она сказала так:
– Товарищи! Перед вами пролетарский поэт Демьян Бедный!
Так что я должен был сказать ей, что я не бедный, а богатый. И кто‑то поправил ее:
– Дура! Бедный – толстый, а Горький – тонкий. Знают, подлецы, литературу. Знают...»
Горький действительно тонкий. Плечи очень сузились, но талия юношеская, и вообще чувствуется способность каждую минуту встать, вскочить, побежать. Максим по‑прежнему при людях находится в иронических с ним отношениях, словно он не верит серьезным словам, которые произносит отец, а знает про него какие‑то смешные. Когда отец рассказывал анекдоты о своих триумфах в провинции, сын вынул узкую большую записную книжку – и, угрожающе смеясь, сказал:
– Вот здесь у меня все записано.
Я сказал:
– Эта книга будет напечатана в тысяча девятьсот…
–…восемьдесят девятом году! – подхватил он и хотел прочитать оттуда что‑то очень смешное, но отец сказал: «Не надо!»–и он спрятал книгу в карман.
Заговорил Горький о том, как во всей Европе теперь вот такие биографические романы, как «Кюхля» Тынянова – о великих людях – какой они имеют успех и как они хороши – перечислил десятки французских, немецких и даже испанский назвал – о Тирсо де Молина, причем имя Рамбо произнес на французский манер. Упомянул при сей оказии О. Форш. А потом перешел к Замятину. «Вам нравится его «Атилла»?» Словом, решил с петербургскими литераторами говорить о петерб. литературе. Кроме того, он усвоил мило‑насмешливый тон по отношению ко всем овациям, которым он подвергается. Сейфуллина рассказывала мне, что ей он сказал в Москве:
– Всюду меня делают почетным. Я почетный булочник, почетный пионер... Сегодня я еду осматривать дом сумасшедших... и меня сделают почетным сумасшедшим, увидите.
О «строительстве» в личных беседах он говорит так же восторженно, как и в газетах, но с огромной долей насмешливости, которая сводит на нет весь его пафос. Ему как будто неловко перед нами, и он говорит в таком стиле:
– Нужен сумасшедший, чтобы описать Днепрострой. Сумасшедшая затея, черт возьми. В степи морской порт!
Не понять, говорит ли он «ах, какие идиоты!» или: «ах, какие молодцы».
Пригласил нас к себе. Велел позвонить Крючкову в 8 часов утра.
Условиться, когда он будет свободен.
«Хозяин времени во вселенной – Крючков!» – объявил он. Пошел со Стецким – ехать на завод. Вышел на улицу. В вестибюле его не узнали – какой‑то прохожий даже толкнул его, но вся прислуга гостиницы, обычно столь равнодушная к знаменитостям, выбежала поглядеть на него.
6/IX. По дороге в Москву на Кисловодск. Щеголев: анекдот о Пушкине: москвич говорит: – Ой, я видел одного писателя, очень знаменитого, в трамвае № 5, на Б. Басманной.– Какого писателя? – Знаменитого... как его? Да! Пушкина! – Пушкина в трамвае № 5 по Басманной?! – Да.– Вот и врешь! Что писателя, я верю, но что на Басманной Пушкина – нет.– Да.– Вот и врешь! Трамвай № 5 по Басманной не ходит. <...>
Рядом с нами в соседнем вагоне Илюша Зильберштейн. <...> при «Огоньке» выходит Чехов в будущем году. <...> Сыплет датами и цитатами: «Я думаю, что «Невесту», которая была в «Жизни для Всех», в 1903 году нужно дать с «Вишневым Садом», который был в альманахах «Знания» тоже в 1903 году, и разделить издание на две части. В комиссию по Изданию Чехова войдут Горький, Кольцов, я и... <...>»
Едет еще и Виттенбург Лахтинский... Едет вместе с проф. Визе. Звал познакомиться. Но у меня в душе мрак: 2 sleepless nights*. Щеголев говорит, что приемные комиссии в ВУЗах забраковали детей всех ленингр. писателей.
* Бессонные ночи (англ.).
Прекратился журнал «Бегемот».<...>
О Горьком. Он сказал Маршаку: «Our government?**. Лодыри! В подкидного дурака играют! Вот Бриан или Chanteclaire в подкидного дурака не играют».
** Наше правительство? (англ.).
Для Гефта и Халатова он вообще идеальный, безупречный писатель, без всяких недостатков. Когда мы заседали с Халатовым и Гефтом по поводу ВУЗ'ов, они смотрели ему в рот и считали его улыбки в мою сторону и в сторону Маршака. Кому больше улыбок, тот и фаворит Г., тому и больше почету. Улыбок больше получил М., на него и посыпались милости.
Я на заседание к Г. попал прямо после катастрофы: трамвай помял Рохлина, я возил его в скорой помощи в Петроп. больницу, не имел секунды подготовиться – и... впрочем, ну его к черту!
Г. рассказывал, как одна девочка 13 лет забеременела от школьника 14 лет. Он так испугался, что поселил ее в сарае... да, в сарае. Перенес туда ковры, всякую мебель, она сидела там и пухла, а он тайно носил ей еду. Когда дело открылось, его мать даже обиделась, почему он не сказал ей, что ее ждет такая семейная радость. Девочка новорожденная весила 6 фунтов, а ее отец и мать каждый день вместе ходили в трудшколу.
Я вступился. «Это не правило, а исключение» и пр. Горький: «Знаю, что исключение. Вот колония ТВХ, где все бывш. проститутки и воры – у них даже закон такой: своих девочек не трогать. О, они очень забавные. Написали для меня свои автобиографии, и вот одна пишет:
– Как‑то неловко резать незнакомого! Не угодно ли?»
Потом почему‑то заговорили о Святополке‑Мирском. Чудак! Не ест, не пьет, а все стихи читает. По‑французски, по‑немецки, по‑английски. Только и дышит стихами. Так и ищет, кому бы стихи почитать.
Очень ругал Мережковского. Он египетский роман написал, где все египтяне так и чешут по‑рязански. Смешной. Мы одно время после обеда для смеху читали по 4 страницы.
Уже 8 часов. Жаль, что я не захватил карты. Не знаю, куда едем, когда приедем.
П. Е. Щеголев спрятал в чемодан казенную подушку и оставил свою .
Проводник: «Извиняюсь за нескромный вопрос: где подушка?»
О Панчуледтове: – Вот кавалергард, написал такую контрреволюционную книгу, а я его люблю и хвалю, потому что история кавалергардов – есть, в сущности, история всей русской культуры.
О Рязанове: – Держится, как хам; в его обращении с людьми никакого коммунизма нет.
Очень интересно говорил об Ив. Васильевиче Анненкове, который, как оказывается, редактировал сочинения Пушкина – а Пав. Вас. только написал биографию поэта!!! Ив. Вас. редактировал не только Пушкина, но и жену Пушкина, ибо он был правая рука Ланского, и благодаря этому за 5000 р. купил право на издание сочинений Пушкина.
Говорю Щеголеву: – Ведь вы столько пьете. Неужели у вас даже склероза нет?
– Нету. Я пью – а у моей жены подагра!
И смеется хитро.
Дал мне яблоко.– Скушайте. Для меня оно слишком твердое.– Я откусил: кислятина. Смеется.– Хорошее я съел бы сам.
7/IX. Степь украинская. Небо серенькое, петербургское. Эту ночь я спал. С вечера от 8 до 11. И потом еще сколько‑то. Баштаны. Мазанки. Тополи. Подсолнечник. Но бедность непокрытая.
Познакомился вчера с инженером. Спортсмен, 34 года. Голова лысая совсем – ни волоска. Лицо норвежца. Конструктор аэросаней. Очевидно, талантливый. Очень хорошо рассказывает – горяч, честолюбив, спортсмен, любуется собой – и я вместе с ним. Рассказывал о своих друзьях в Париже. Один из них Васька (оставлено место для фамилии.– Е. Ч. ) гулял по всему Парижу в толстовке и по‑французски даже бонжур не знал. Пришел Васька в ресторан, взял карточку и наугад заказал какое‑то блюдо. Лакей убежал куда‑то, но блюда не принес. А ему адски хочется есть. Он зовет другого лакея – показывает ему какую‑то строчку в меню – и ждет. Опять ничего не несут. После третьего раза – ему принесли счет: 30 франков. За что? Оказывается, то была карточка фокстротов – и он три раза вместо еды заказывал фокстроты. Таких анекдотов он рассказал несколько. Его приятели в Лондоне – пошли в кафешантан – и увидели надпись No smoking allowed* – и решили, что без смокингов туда не пускают.
Дата добавления: 2018-10-25; просмотров: 189; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!