Вот и Новый Год. 12 часов 1923 года. 49 страница
«Ваша книга,– сказал он,– единственная, которую нам было жаль уничтожить. Предыдущее правление оставило нам целый ряд никуда не годных книг, за которые заплачено 12 500 рублей. Ни одной из этих книг издать нельзя. Это – бремя на нашем бюджете. Но если вы согласны не брать у нас сейчас за эту книгу гонорара, мы согласны ее выпустить – и выпустим во что бы то ни стало».
Я чуть не заплакал от радости. Он показался мне молодым и милым. Здесь много посодействовал мне Давыд Давыдыч Поташинский, который на заседании стоял за меня горой. Я помню Поташинского еще по «Сатирикону». Он приехал вместе с Арк. Аверченко из Харькова и в древние годы заведовал конторой «Сатирикона». В последнее время – заведовал магазином «Кубуча». Теперь, после того как Сапир в «Кубуче» провалился, бразды правления вверены ему.
Из «Кубуча» – в «Радугу». У порога «Радуги» встретил К. И. Рудакова, художника, который приглашен иллюстрировать часть моей «Муркиной Книги».
Здесь тоже нервы и боли. Рудаков обижен на «Радугу» за ее неаккуратность в уплате денег. «Радуга» обижена на Рудакова за его грубость. Мне пришлось 1 ½ часа примирять врагов – и в конце концов ужасно разболелось сердце. Придя домой, я нашел на столе корректуру «Крокодила», сильно пощипанного цензурой. Лег в постель с таким чувством, словно меня весь день топтали ногами.
27 февраля. Держал вчера корректуру «Крокодила». Отправил ее Тихонову в «Круг». В Госизд. свидание с Булановым, художником. Заказал ему рисунки к «Чудо‑дереву» и «Путанице», которые выйдут отдельными изданиями. В «Кубуче» видел бумагу для своего «Некрасова».– Сейчас вбежала ко мне Мурочка. Она учится прыгать через скакалку. Я даю ей уроки – теорию и практику этого дела. Вчера она еще не умела закидывать скакалку назад – а сейчас производит все нужные манипуляции, но медленно.
|
|
|
«Мама всегда по утрам печальная, но сегодня я так смешно прыгала, что она улыбнулась» – это говорит 6‑летняя девочка.
Был вчера на «Бой‑бабе»7 с участием Грановской. Грановская, действительно, прекрасна – не в основном рисунке, который банален и иным не может быть, а в тысяче мелочей – поз, интонаций, вскриков, ужимок,– которые для меня являются истинным психологическим откровением.
1 марта 1926 г., понедельник. Последние два дня окрашены у меня Ольгой Иеронимовной Капицей. В субботу я слушал ее доклад в Союзе Писателей – о детском фольклоре. Доклад банальный – и неинтересный. Классификация фольклора – прежняя, только по принципу содержания. О форме этих замечательных стихов ни звука. Примеры выбраны случайные и не самые выразительные. Варианты выбраны – худшие. Энтузиазм – необоснован и не увлекателен. Продолжался доклад часа два – в плохо отопленной, тускловатой комнате Союза, где висит пародийный плакат: «Товарищи писатели, объединяйтесь!» Посторонний человек мог бы подумать, что это не Союз Писателей, а Богадельная для Старух, все места заняты скучными, полумертвыми овцеподобными старыми женщинами, которые так же далеки от литературы, от творчества и вообще от каких бы то ни было мыслей, как Александра Тутинас или Клячко. Что бы ни читать этим неумершим покойницам – они окаменело сидят и молчат. После чтения Вера Павловна Калицкая спросила:
|
|
|
– Нет ли у кого вопросов?– Вопросов ни у кого не оказалось. Доклад ни у кого не вызвал ничего. Я подошел к Капице и попросил позволения придти к ней на дом. Она, 60‑летняя, милая, очень добрая – гораздо лучше своего доклада. Говорит, что ею собрано около 2000 детских песен – выкопано из разных сборников и подслушано по деревням ее студентками... Есть много ценных матерьялов. Привлеченный этими матерьялами, я на следующий день пошел к ней.
Живет она в самом конце Каменноостровского – в высоком огромном доме – с очень вонючими и грязными лестницами. У нее прелестная комната, вся увешанная портретами и картинами. Книги, цветы, старинные вещи, коврики, рукописи – культура, вкус, работа. Комната полна ее любимым сыном, ученым‑физиком, который в настоящее время работает в Англии и вскоре должен приехать к ней погостить. Сын ее – Петр Леонидович – действительно человек замечательный. Ему 31 год. Он инженер‑электрик, кончил политехнический институт. Смолоду у него была изобретательская жилка. В 20‑м году – в 2 недели у него в семье умерло 6 человек, в том числе его отец, его молодая жена (урожд. Черносвитова) и двое маленьких детей... К счастью, ему удалось уехать в Англию – вместе с акад. Иоффе. Там он пробыл пять месяцев – и попал в лабораторию им. Cavendish, где работали знаменитые физики Максвэлл, Томсон и где теперь работает Rutherford (родом из Новой Зеландии). Туда принимают только 30 человек законченных физиков. Его не хотели туда принять, п. ч. отношение к советским гражданам гнусное. Но в конце концов приняли, причем Rutherford сказал ему: – Я буду давать вам только 10 мин. в неделю! – Ему дали труднейшую работу – нарочно, чтобы провалить! – но он блистательно справился с нею – и с тех пор заслужил общее уважение к себе. Он смел, талантлив, независим. Огромная воля. Ему дали стипендию Maxwell'a – на 3 года. Тогда‑то он и изобрел аккумулятор, развивающий огромную силу. Его избрали доктором Кембриджского университета, он ездил в Голландию, Германию, Францию – всюду делал доклады о своих изобретениях. На заводе Vickers'a он спроектировал динамо‑машину, которая стоила больше 200 000 р., строилась год и только сейчас закончена. Когда ее пускали в ход, он не отходил от нее 24 часа. После испытания этой машины его сделали Fellow of Cambridge University. Ольга Иеронимовна дала мне о нем большую статью, напечатанную в газете «Temps».
|
|
|
|
|
|
От Тихонова получил вчера письмо, что моя пьеса «Сэди» всем в Худ. Театре понравилась, но ставить ее не могут, т. к. М. А. Чехов – против (по религиозным мотивам).
Прочитал сейчас Рыбникова «Детский язык». Скучно и туповато.
– Мама, купи мне что‑нб. живое.
– Я куплю тебе блоху!
На следующее утро, чуть проснулась:
– Ну что, купила блоху?
Читаю Э. И. Станчинскую «Дневник матери». Очень интересно. Но Станчинская не замечает, что она говорит против себя.
3 марта, среда. Вчера Мура: – Папа, я хочу тебе что‑то сказать, но мне стыдно. Это страшный секрет. (Взволнованно бегает по комнате.) Я тебе этого ни за что не скажу. Нельзя, нельзя! Или нет, я скажу,– только на ухо. Дай ухо твое. (Покраснела от волнения.) Ты знаменитый писатель.
Я сказал ей, что знаменитый писатель теперь один только М. Горький, и она даже как будто обрадовалась, что я не знаменитый писатель.
– Ой, как хилодно (говорит балуясь). Запиши это детское слово. (Ей Марья Борисовна прочитала мой фельетон о детских словах8.)
– Неужели ты думаешь,– сказал я ей – что ты дитя? Тебе уже шесть лет и т. д.
Третьего дня в «Красной» встретил Бабеля – он получал у Ионы аванс 300 рублей. Относится он ко мне по‑прежнему нежно. Попросил и я сто рублей авансу. Иона дал охотно. И пошли мы с Бабелем туда – в контору «Красной» получать наши деньги. Долго мытарились и наконец получили. Он все такой же. Милое лицо еврейского студента. Цинизм и лирика. «Ой, у вас в портфеле завтрак! Это черт знает что. Поедем в Европейскую, я угощу вас как следует».– «Поедем!» – Но угоститься мне не пришлось, п. ч. Бабель забежал в Госбанк послать жене в Париж 100 р. по телеграфу. «Это одна секунда, К. И.!» Но прошло полчаса, он выбежал на улицу: «Нет еще! Такая канитель!» – и втащил меня внутрь.
Я не стал бы его ждать, но мне все равно надо было в Европейскую – повидать С. В. Гиацинтову. Вынул я из портфеля свой завтрак и поел, а Бабель стоял в очереди, постоянно подбегая ко мне. Когда мы вышли из банка, он сказал:
– Ой, я вас надул, К. И. Я послал не один перевод, а два – один сестре в Брюссель, а другой жене в Париж.
И ямочки на щеках.
Едем в Европейскую. Я потребовал, чтобы извозчик въехал во двор Аничкова дворца в Союз Драм. писателей. Но тут случилась катастрофа. На лестнице у меня сломалась пластинка с зубами, и я должен был спешно вернуться домой.
4 марта, четверг. Вечер. Не заснуть сегодня,– черт бы его побрал! С «Некрасовым» опять было неладно. Я уж был уверен, что все мытарства этой книги кончились, но оказалась новая беда: в Смольном какая‑то комиссия установила, что «Кубуч» имеет право издавать только учебники, и не позволила ему опубликовать мою книгу. Это вызвало новую волокиту. Поташинский позвонил М. Б‑не и попросил ее не говорить мне. Она все же сказала – и я сейчас же поскакал к Поташинскому. Уладилось. Но чего это стоило! Сегодня был в Педагогич. Музее, в Библиотеке Педагогич. Института, в «Детском Доме» Тихеевой, в Госиздате, в «Кубуче», у Клячко. Все тот же заколдованный круг. Сочинил сегодня фельетон о «Педагогах».
7 марта, воскресение. Отрывистые встречи. Вчера на Стремянной по середине дороги по тающему снегу широкий и постаревший Щеголев.
– Едете в Италию?
– Какое! Червонец падает. Валюты не купишь.
– Почему?
– Да скоро запретят покупать. Уже готов декрет.
– Ну у вас‑то небось куплена.
Промолчал.– Кстати, К. И., чем кончилась ваша пря с фининспектором?
– Выиграл. Сбавили.
– А я до сих пор не знаю... Научите, как и где узнать...
И расстались. Огромная глыба покатилась дальше.
За час до этого в Губфинотделе видел Сологуба. Идет с трудом по лестнице. Останавливается на каждой ступеньке.
А третьего дня на лестнице Госиздата встретил «Прекрасную Даму» Любовь Дмитриевну Блок. Служит в Госиздате корректоршей, большая, рыхлая, 45‑летняя женщина. Вышла на площадку покурить. Глаза узкие. На лоб начесана челка. Калякает с другими корректоршами.
– Любовь Дмитриевна, давно ли вы тут?
– Очень давно.
– Кто вас устроил? Белицкий?
– Нет. Рыков. Рыков написал Луначарскому. Луначарский Гехту, и теперь я свободна от всяких хлопот. Летом случалось вырабатывать до 200 р. в месяц, но теперь, когда мы слились с Москвой, заработок уменьшился вдвое.– Того чувства, что она «воспетая», «бессмертная» женщина, у нее не заметно нисколько, да и все окружающее не способствует развитию подобных бессмысленных чувств.
Взял с полки Томаса Мура и загадал – и у меня получился поразительный ответ (с. 210)
Thus, Mary, be but thou my own;
While brighter eyes unheeded play,
I'll love those moonlight looks alone,
That bless my home and guide my way!9
Поразительно!
С «Крокодилом» дело обстоит так. Я мимоходом сказал Тихонову, что могу сжать эту книгу до 32 стр. Но не сумел. Тихонов рассердился и в письме потребовал сжатия. Я пошел в Госиздат, сидел, вертел, корпел – ничего! Но подошел ко мне старик Галактионов и в одну минуту дал целый ряд мудрейших советов. Милый, талантливый, скромный – мимоходом сделал то, чего не могли сделать трое «заведующих», уверявших меня, что «это технически невозможно». Вчера из «Круга» я получил карточку Главлита о том, что мой «Крокодил» разрешен. Карточка очень обрадовала меня, но на карточке нет печати и подпись на ней... А. Воронский (т. е. редактор «Круга»).
С «Некрасовым» дело тоже как будто поправилось: завтра его сдают в печать.
В Финотделе оказалось, что я уплатил весь налог за 1924–5 г. и даже переплатил 36 рублей. Эти 36 рублей зачтены в налог 1925–6 г.
Словом, тяготы с меня понемногу снимаются. Мне даже странно, что нет стены, о которую я должен разбивать себе голову.
Всего забавнее с О’Генри. Я с сентября бьюсь, чтобы Госиздат издал мои переводы отдельной книжкой, завел по этому поводу большую переписку, и вдруг оказалось, что Госиздат давно уже издал эти рассказы в «Универсальной Библиотеке», но – и сам об этом не знает.
Теперь изо всех тягот остаются «Сэди», «Апостолы», «Сочинения Некрасова» и, главное, мой «Бородуля».
Но – Таракан не ропщет!!10
Читаю Бюлера «Духовное развитие ребенка». Систематизовано по‑немецки, но далеко до мудрого и талантливого Сэлли (Sully).
Был вчера с Полонской у Василия Князева – смотреть его собрание пословиц. Он встретил нас суетливо с каким‑то арогантным радушием. Тотчас же откупорил бутылку вина, сбегал вниз в кооператив, принес винограду, орехов, шоколадных конфет, швейцарского сыру, стал выкладывать перед нами тысячи всевозможных листков с бесконечным числом пословиц – о женщине, о черте, о еде, о браке, о взятке и проч. Причем если я хотел углубиться в какой‑нб. листок, он сердился и требовал, чтобы я смотрел другой, а когда я брался за другой, он подсовывал третий и т. д.
Полонской подливал вина, расплескивая по столу и по бумагам.
Сказал хорошую эпиграмму об Александре Флите:
Тля траву тлит,
Фля бумагу флит.
8 марта. Понедельник. Принял я брому – и спал всю ночь, но мучили меня два сна, очень характерные для всего нынешнего моего бытия.
Мне снилось – с необыкновенным изобилием деталей,– что я пристроил на сцену свою пьесу и что одну из ролей почему‑то поручили играть мне. Я сыграл уже первое действие, но во время антракта отлучился от театра в какой‑то другой конец города – и вот не могу вернуться вовремя. Мýка, ужас, ощущение страшного скандала. Наконец вижу извозчика. К счастию, у него две лошади – серая и белая. Скорее! Скорее! Но он мешкает, канителит, смеется надо мной. Отчаяние.
Я проснулся в слезах. Заснул опять, и мне приснилось, что я уже в стенах театра, но – новая мука! – я потерял свою роль. А мне сейчас выступать! Сейчас выступать! О, как я бьюсь, как я бегаю, как я роюсь во всех закоулках. Побежал домой, схватил почему‑то апельсин, побежал обратно, разговариваю с ламповщиком – снова чувство катастрофы и отчаяния.
Это синтез всего, что я пережил с «Сэди».
У Муры инфлуэнца. Вчера был Конухес. Очень занят, т. к. инфлуэнца свирепствует.– Я, говорит, только и отдыхаю, что по четвергам. Четверг мой партийный день.– Партийный?– Да. По четвергам у меня партия в винт... в Сестрорецке... у Хавкина.– Пошляк.
Боба увлекается книгой Елагина «О глупости» – и по указаниям этой книги наблюдает своего товарища Добкина, который есть, по его убеждению, законченный образец дурака.
10 марта. У меня и до сих пор дрожат руки. Сейчас я вывел на чистую воду Рув. Лазаревича Мельмана, правую руку Клячко. Этот субъект водит меня за нос две недели, обещая мне каждый день следуемые мне деньги. Сволочная «Радуга» эксплуатирует меня вовсю. Клячко дошел до такой наглости, что в ответ по телефону на мое «Здравствуйте» отвечает мне «да, дá», т. е. «говори скорее, что тебе нужно».
Сейчас мне нужно 30 рублей, которые вчера обещал мне Мельман. Без этих денег я не могу внести в Союз свою долю и получить удостоверение, нужное мне до зарезу. Позвонил сегодня Мельману; узнав, что это я, отвечают:
– Уже ушел!
Тогда я попросил Лиду сказать по телефону Мельману, что его зовут из Госбанка.
Он моментально оказался дома.
Я крикнул ему:
– Это говорит Чуковский, для которого вас только что не было дома. Лгать не нужно.
И повесил трубку.
Так начался мой день. Продолжение было гораздо гнуснее. «Как помнит читатель», Ал. Н. Тихонов в ноябре выхлопотал для моего «Крокодила» разрешение в Москве. Специально ходил к Лебедеву‑Полянскому. Уведомил меня об этом. И потребовал на этом основании, чтобы я предоставил право издания «Крокодила» ему. Я предоставил. «Крокодил» печатается в Печатном Дворе, я сделал все изменения согласно требованиям московской цензуры и получил от Тихонова из Москвы «карточку» Главлита с резолюцией – «печатать разрешается». Подпись: Воронский. Я торжествовал. Мне предстояло только обменять карточку Главлита на карточку Гублита, и все было бы в порядке. Прихожу к Гублит. Карпов посмотрел карточку, смеется:
– А где же печать?
Печати нет. Разрешение недействительно. Быстрова (очень сочувственно) сказала:
– Дайте книгу на просмотр нам. Мы к субботе просмотрим ее.
Просмотрят‑то просмотрят, но запретят . Я знаю это наверное. То есть выбросят оттуда множество ценных мест, и для меня начнется ordeal* – протаскивать их сквозь Быстрову.
* Испытание (англ.).
Пришел домой – весь дрожа. Спасибо, что со мною был Дактиль. Вечером пошел к Клячко. Он в круглых (американских) очках мирно сидит за столом и раскладывает пасьянс. В зале – «роскошно» обставленной – горит свет a giorno**, хотя там нет ни одного человека. Мою просьбу о деньгах он пропустил мимо ушей и стал рассказывать анекдоты – неприличные – о русских проститутках, быт которых он отлично изучил. А также о цензуре, которую он тоже узнал хорошо.
** Днем (итал.).
Обратно в санях с Вас. Андреевым – пришел домой, сел в столовой и стал с М. Б. читать письма Нордман‑Северовой. Это вконец разволновало меня – и я, конечно, не сомкнул глаз всю ночь, хотя и принял брому.
Попробую писать о Репине. Если сегодня не удастся, брошу. Мурочка выздоровела. <...>
13 марта. Суббота. В чем самоощущение старика? «Мое мясо стало невкусным. Если бы на меня напал тигр, он жевал бы меня безо всякого удовольствия». <...>
Вчера Мура дала мне палочку: «Волшебная! постучи, и к тебе явится фея». И действительно: честно являлась по каждому стуку – и исполняла такие поручения, которых ни за что не исполнила бы, если бы не ощущала себя феей: например, прелестно постлала мою постель, вынесла из моей комнаты посуду и т. д.
Пишу предисловие к моей книжке о Некрасове. <...>
14 марта. Утром вчера за «Крокодилом». Глянув на бумагу, висящую на двери – «Гублит», я впервые догадался, что это слово должно означать «Губилитературу!». Но гибели никакой не произошло. Напротив. Мне разрешили «Крокодила» безо всяких препон, так что я даже пожалел, почему волновался два дня. От Тихонова нет указаний, какую книгу ставить на обложке.
Очень долго писал сегодня о Репине. Вышло фальшиво, придется отказаться. Нужно сию же минуту приниматься за статью о сказке, а то тоже не вытанцуется.
Вчера вечером звонил Тынянов: «К. И., можно к вам?» Я имел мужество сказать: «Нет!»
На афишах начертано, что «Сэди» в «Комедии» пойдет 10 апреля. Посмотрим. «Уж я не верю увереньям!»
17 марта. Сегодня в Русском Музее моя лекция о Репине – и я отдал бы полжизни для того, чтобы она не состоялась. Не знаю почему,– мне так враждебна теперь эта тема. Берусь за нее с каким‑то внутренним отвращением. Мысль об этой лекции испортила мне эти две недели и помешала мне писать мою работу о детях. Впрочем, сейчас у меня такой упадок, что сейчас я два часа подряд пробовал писать фельетон для «Красной» – и не мог конструировать ни строки. Самая фразеология трудна для меня.
Был в воскресение у Тынянова. Милый Ю. Н. читал мне отрывки из своей новой повести «Смерть Грибоедова»11. Отрывки хорошо написаны – но чересчур хорошо. Слишком густо дан старинный стиль. Нет ни одной не стилизованной строки. Получаются одни эссенции, то есть внутренняя ложь, литературщина. Я сказал ему. Он согласился со мною и сказал, что переделает. На столе у него целая кипа киносценариев, которые он должен выправлять. Он показывал мне отрывки – работа египетская. Особенно много труда вкладывает он в переделку надписей к каждой картине. Убеждает меня сделать сценарий для моего «Бородули». Я предложил: «давайте вдвоем!» Он согласился. Сейчас он увлекается поэтом Огаревым – читал мне его стихотворения, меня не увлекшие: вялая и дряблая форма по‑домашнему талантливых виршей. Потом произошел эпизод, после которого я до сих пор не могу придти в себя: мы заговорили о Кюхле, и я сказал ему, как анекдот, что мне за редактуру «Кюхли» «Кубуч» предложил 300 рублей и что я, конечно, отказался, но считаю, что эти 300 р. должны быть даны ему. Он сказал:
Дата добавления: 2018-10-25; просмотров: 187; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!