Продолжение Общественного Дневника. 18 страница

1) на очереди были меры корниловской за­писки, ее Керенский всякий день намеревался утвердить, а это предполагало посылку войск с фронта, 2) бесспорно ожи­дался в Петербурге — самим Керенским — большевистский бунт, ожидался ежедневно, и это само собой разумело войска с фронта.

Я почти убеждена, что знаменитые дивизии шли в Петербург для Керенского, — с его полного ведома, или по его форменному распоряжению.

Поведение же его столь сумасшедше-фатально, что... это уже почти не вина, это какой-то Рок.

«Керенский в эти минуты был жалок...», говорит Карташев.

Но не менее, если не более, жалки были и окружающие этого опасно-обезумевшего человека. Ничего разумно не по­нимающие (да и можно ли понять?), чующие, что перед ними совершается непоправимое — и бессильные что-нибудь сде­лать.

Действительно, с того момента, как на всю Россию раз­дался крик Керенского об «измене» главнокомандующего — все стало непоправимым. Возмущенный Корнилов послал свои воззвания с отказом «сдать должность». Лихорадочно и весело «революционный гарнизон» стал готовиться к бою с «мятежными» дружинами, которые повел Корнилов на Петро­град. Время ли, да и кому было задумываться над простым вопросом: как это «повел» Корнилов свои войска, когда сам он спокойно сидит в Ставке? И что это за «войска», — много ли их? Годные весьма для приструнивания «большевистских» здешних трусов, для укрепления существующей власти, но что же это за несчастный «заговорщик», посылающий гор­сточку солдат для борьбы и свержения всероссийского Пра­вительства, чуть ли не для «насаждения монархизма?»

Полагаю, если бы черные элементы Ставки имели на Корнилова серьезное влияние, если бы Корнилов вместе с ними начал «заговор», — он был бы немного иначе обста­влен, не столь детски (хотя успех его и тогда для меня еще под сомнением).

Но я продолжаю пока летучие факты.

«Кровопролития» не вышло. Под Лугой, и еще где-то, посланные Корниловым дивизии и «петроградцы» встрети­лись. Недоумело постояли друг против друга. Особенно изумлены были «корниловцы». Идут «защищать Временное Правительство» и встречаются с «врагом», который идет «за­щищать Временное Правительство» тоже, — и то же. Ну, по­стояли, подумали; ничего не поняли; только, помня уроки агитаторов на фронте, что «с врагом надо брататься», приня­лись и тут жадно брататься.

Однако, торжественный клич дня: «полная победа петроградского горнизона над корниловскими войсками».

Да, произошло громадной важности событие; но все це­ликом оно произошло здесь, в Петербурге. Здесь громых­нулся камень, сброшенный рукой безумца, отсюда пойдут и круги. Там, со стороны Корнилова, просто НЕ БЫЛО НИ­ЧЕГО.

Здесь все началось, здесь будет и доигрываться. Сюда должны быть обращены взоры. Я — созерцатель и записчик — буду смотреть со вниманием на здешнее. Кто хочет и еще надеется действовать — пусть тоже пытается действовать здесь.

Но что можно еще сделать?

Наш Борис (пишу внешние факты) был назначен петерб. ген. губернатором. Пробыл три дня. Сегодня уже ушел от всех должностей. Предполагаю, что его не пожелала всесиль­ная теперь советская «демократия». Такая удача привалила — «корниловщина»! — да чтоб тут сразу и ненавистного Савин­кова не сбросить?

Но и Керенский теперь всецело в руках максималистов и большевиков. Кончен бал. Они уже не «поднимают голову», они сидят. Завтра, конечно, подымутся и на ноги.

Во весь рост.

 

1 сентября. Пятница.

 

Встали. Стоят. Скоро поднимутся и на цыпочки, еще выше станут.

За это время все министры только и делают, что подают в отставку. (Я их понимаю, — ничего-то не понимая!).

Чернов сразу ушел «по политическим обстоятельствам» (?).Остальные перемещались, уходили, приходили, то скопом, то в одиночку... Керенский, между тем, не уставая громил «изменника» на всю Россию, отрешал, предавал суду и т.д. Назначил Алексеева под себя, а сам сделался главнокоман­дующим. Почему мне вспоминается

Николай II? Не похоже — и странно-соединено, в каком-то таинственном аккорде (как их два лица, когда-то, рядом — в моем зеркале). И еще Последние акты всех трагедий почти всегда похожи, сход­ствуют — при разности. Последние акты.

Керенский стал снова тяпать «коалицию» (судя по газе­там; подтверждений не имею, но очевидно так). Совсем было стяпал с тремя кадетами, затем Барышниковым, Коновало­вым... Но тут опять явились, будто бы, «товарищи от цк» и прекратили все. В смятении полу-назначенные и полу­оставшиеся министры потекли из Зимнего Дворца. Кого на­зад покличут?

Большевикам широко открыли двери тюрьмы (немного их там и оставалось, но все же — всему остатку). Они тре­буют «всех долой»: кадетов и буржуазию немедленно аресто­вать; Алексеева, который послан арестовывать Корнилова, — арестовать, и т.д.

Теперь их требования фактически опираются на Керен­ского, который сам опирается... на что? На свое бывшее имя, на свою репутацию в прошлом? Оседает опора-Дело идет к террору. В газетах появились белые места, особенно в «Речи» (кадеты, ведь, тоже считаются «изменни­ками»). «Новое Время» вовсе закрыли.

Ни секунды я не была «на стороне Корнилова», уже по­тому, что этой «стороны» вовсе не было. Но и с Керенским — рабом большевиков, я бы тоже не осталась. Последнее — по­тому, что я уже совершенно не верю в полезность каких-либо действий около него. Зная лишь внешние голые факты — объясняю себе поступок Бориса, остававшегося у Керенского (лишь через 3 дня удаленного) двояко: может быть, он еще ве­рил в действие, а если верить — то, конечно, оставаться здесь, у истока происшествия, на месте преступления; быть может также, Борис, учитывая всеобщую силу гипноза «корнилов­щины», сотворения бывшим-небывшего, увидел себя (если б сразу ушел) в положении «сторонника Корнилова» — против Керенского.

То (пусть призрачное) положение — именно то, которое он для себя отвергал. «Если Корнилов захочет один спасать Россию, пойдет против Керенского— — это неве­роятно, но допустим, — я, конечно, не останусь с Корнило­вым. Я в него без Керенского не верю...» (Это он говорил в на­чале августа). И вышло, как по нотам. «Невероятное» (высту­пление Корнилова) не случилось, но оказалось «допусти­мым». Как бы случившимся. И Борис не мог как бы остаться с Корниловым.

А то, что он остался с Керенским, уж само собой вышло тоже «как бы».

Теперь или ничего не делать (деятелям) или свергать Ке­ренского. X. тотчас возражает мне: «свергать! А кого же на его место? Об этом надо раньше подумать». Да, нет «гото­вого» и «желанного», однако, эдак и Николая нельзя было свергать. Да всякий лучше теперь. Если выбор, — с Керен­ским или без Керенского валиться в яму (если уж «поздно»), то, пожалуй, все-таки лучше без Керенского.

Керенский — самодержец-безумец и теперь раб больше­виков.

Большевики же все, без единого исключения, разде­ляются на:

1) тупых фанатиков;

2) дураков природных, невежд и хамов;

3) мерзавцев определенных и агентов Германии.

Николай II — самодержец-упрямец...

Оба положения имеют один конец — крах.

 

7 сентября. Среда.

 

Данный момент: устроить правительство Керенского так и не позволили, — Советы, окончательно обольшевичевшиеся, Черновцы и всякие максималисты, зовущие себя почему-то «революционной демократией». Назначили на 12-ое число свое великое совещание, а пока у нас «совет пяти», т.е. Керенского с четырьмя ничтожествами. Некоторые быв­шие министры не вовсе ушли, — остались «старшими двор­никами», т.е. управляющими министерствами «без входа» к Керенскому (!). Только Чернов ушел плотно, чтобы немедля начать компанию против того же Керенского. Он хочет од­ного: сам быть премьером. Ну, в «социалистическом мини­стерстве», конечно: в коалиции с... большевиками. После съе­дения Керенского.

Я сказала, что теперь «всякий будет лучше Керенского». Да, «всякий» лучше для борьбы с контр-революцией, т.е. с большевиками. Чернов — объект борьбы: он сам — контр­революция, как бы сам большевик.

«Краса и гордость» непрерывно орет, что она «спасла» Вр. Пр-во, чтобы этого не забывали и по гроб жизни были ей благодарны. Кто, собственно, благодарен — неизвестно, ибо никакого прежнего Пр-ва уже и нет, один Керенский. А Ке­ренского эта «краса», отнюдь не скрываясь, хочет съесть.

Петербург в одну неделю сделался неузнаваем. Уж был хорош! — но теперь он воистину страшен. В мокрой черноте кишат, — буквально, — серые горы солдатского мяса; расхлястанные, грегочущие и торжествующие... люди? Абсо­лютно праздные, никуда не идущие даже, а так шатающиеся и стоящие, распущенно-самодовольные.

Вот у Бориса и Л. (они за это время уже успели как-то соединиться).

Картина всего происшедшего, нарисованная раньше, в общем так верна, что я почти ничего не имею прибавить. Корнилов, как не был «мятежником», так им и не сделался. В момент естественного возмущения Корнилова всей «провока­цией», черные элементы Ставки пытались, видимо, использо­вать это возмущение известным образом. Но влияние их на Корнилова было всегда так ничтожно, что и в данный час не оказало действия. Говорят, что знаменитые телеграммы-манифесты редактированы Завойко.

Но это абсолютно без­различно, ибо они остаются настоящим, истинным криком благородного и сильного человека, пламенно любящего Рос­сию и свободу. Если бы Корнилов не послал этих телеграмм, если бы он сразу, бессловно, покорился и тотчас, по непонят­ному, единоличному приказу Керенского стал «сдавать долж­ность», — как знающий за собой вину «изменник», — это был бы не Корнилов.

И если б теперь он не понял, что «провокация» остается провокацией, но что дело обернулось безнадежно, что разъяс­нить ничего нельзя; если 6 он сейчас еще пытался бороться или бежал — это был бы не Корнилов. Я думаю, Корнилов так спокойно дождался Алексеева, приехавшего смещать и арестовывать его, — именно потому, что слишком уверен в своей правоте и смотрит на суд, как на прямой выход из тем­ной и недоразуменной запутанности оплетших его нитей. Это опять похоже на Корнилова. Боюсь, что тут ошибется его че­стная и наивная прямота. Еще какой будет суд. Ведь если он будет настоящий, высветляющий, — он должен безвозвратно осудить — Керенского.

Борис рассказывает: только в ночь на субботу, 26-ое, он вернулся из Ставки от Корнилова. Львова там видел, мель­ком. Весь день пятницы провел в «торговле» с Корниловым из-за границ военного положения. Керенский поручил Савин­кову выторговать Петроградский «Округ», и Савинков, с кар­той в руках, выключал этот «округ», сам, говорит, понимая, что делаю идиотскую и почти невозможную вещь. Но так желал Керенский, обещая, что «если, мол, эта уступка будет сде­лана»...

С величайшими трудами Савинкову удалось добиться такого выключения. С этим он и вернулся от совершенно спо­койного Корнилова, который уже имел обещание Керенского приехать в Ставку 27-го. Все по расчету, что «записка» (в ко­торую, кроме вышесказанного ограничения, были внесены не­которые и другие уступки по настоянию Керенского) будет принята и подписана 26-го.

Ко времени ее объявления — 27-28 — подойдут и надежные дивизии с фронта, чтобы преду­предить беспорядки. (3-5 июля, во время первого большевист­ского выступления, Керенский рвал и метал, что войска не подошли вовремя, а лишь к 6-му).

Весь этот план был не только известен Керенскому, но при нем и с ним созидался.

Только одна деталь, относительно Корниловских войск, о которой Борис сказал:

— Это для меня не ясно. Когда мы уславливались точно о посылке войск, я ему указал, чтобы он не посылал, во-первых, своей «дикой» дивизии (текинцев) и во-вторых, —^: Крымова. Однако, он их послал. Я не понимаю, зачем он это сделал...

Но возвращаюсь к подробностям дня субботы. Утром Борис тотчас сделал обстоятельный доклад Керенскому. Ни­чего определенного в ответ не получил, ушел. Через не­сколько часов вернулся, опять с тем же — и опять тот же ре­зультат. Тогда Борис настоятельно попросил позволения ска­зать г. министру несколько слов наедине. Все вышли из каби­нета. И в третий раз Савинков представил весь свой доклад, присовокупив: «дело очень серьезно»...

На это Керенский бросил бумаги в стол, сказав, что «хо­рошо, он решит дело в вечернем заседании Вр. Правитель­ства».

Но ранее этого заседания, за час, приехал Львов... и вос­последовало то, что воспоследовало.

Истерика, в эти часы, Керенского трудно описуема. Все рассказы очевидцев сходятся.

Не один Милюков был туда привезен: самые разноо­бразные люди все время пытались привести Керенского в ра­зум хоть на одну секунду, надеясь разъяснить «чертово недо­разумение», — тщетно; Керенский уже ничего не слышал. Уже было сделано, сказано, непоправимое.

Однако, голым безумием да истерикой не объяснишь действий Керенского. Заведомой злой хитростью, расчет­ливо и обманно схватившейся за возможность сразу свалить врага, — тоже. Керенский — не так хитер и ловок, недально­виден. Внезапным, больным страхом, помутняющим зрение, одним страхом за себя и свое положение, — опять невоз­можно объяснить всего. Я решаю, что тут была сложность всех трех импульсов: и безумия, и расчетливого обмана, и страха. Сплелись в один роковой узор, и были покрыты тем «керенским вдохновением», когда человек этот собою уже не владеет и себя не чувствует, а владеет им целостно дух... ка­кой подвернется, темный или светлый. Нет, темный, ибо на комбинацию истерики, лжи и страха светлый не посмотрит. И дух темный давно уже ходит по пятам этого потерянного «вождя».

Я все отвлекаюсь. Я, ведь, еще не подчеркнула, что до сих пор то, из-за чего, как будто, запылал сыр-бор, совер­шенно не выяснено. Какой «ультиматум» привез от Корни­лова Львов? Где этот ультиматум? И что это, наконец, — «диктатура?» Чья, Корнилова? Или это «директория»? Где до­казательство, что Корнилов послал Львова к Керенскому, а не Керенский его — к Корнилову?

Где, наконец, сам Львов?

Это, — одно, известно: Львов, арестованный Керенским, так с тех пор и сидит. Так с тех пор никто его и не видел, и ни­кому он ничего не говорил, ничего не объяснил. Потрясающе!

Я спрашивала Карташева: но ведь перед своим отъездом в Ставку Львов был у Керенского? Разговор их неизвестен. Но почему хоть теперь не спросить у Керенского, в чем он за­ключался?

Карташев, оказывается, спрашивал.

— Керенский уверяет, что тогда Львов бормотал что-то невразумительное, и понять было нельзя.

Керенский «уверяет». А теперь уверяет, что вернувшийся Львов так вразумительно сказал о «мятеже», что сразу все сделалось бесповоротно ясно, и в ту же минуту надлежало оповестить Россию: «всем, всем, всем! Русская армия под ко­мандованием изменника»!

Нет, моя голова может от многого отказаться, но не от здравого смысла. И перед этим последним требованием я па­сую, отступаю, немею.

Не понимаю. И только боюсь... будущего.

Ведь уже через два часа после объявления «корниловского мятежа» Петербург представлял определенную карти­ну. Победители сразу и полностью использовали положение.

Что касается Савинкова, то я с приблизительной точнос­тью угадала, почему не мог он не остаться с Керенским, на своем месте. Не было двух сторон, не было «корниловской» стороны. Если б Савинков ушел от Керенского — он ушел бы «никуда»; но этому никто не поверил бы: его уход был бы только лишним доказательством бытия корниловского заго­вора. (Так же, как если б Корнилов — убежал).

На своем новом посту генерал-губернатора Савинков сделал все, что мог, чтобы предотвратить хоть возможность недоразуменной бойни между идущими фронтовыми вой­сками и нелепо рвущимся куда-то гарнизоном (подстегивали большевики).

Через три дня Керенский по телефону, без объяснений причин, сообщил Савинкову, что он «увольняется от всех должностей».

Не соблюдены были примитивные правила приличия. Не до того. Да ведь все равно не скроешь больше, кто настоящая теперь власть, над нами и... над Керенским.

Последнее свидание «г. министра» с прогнанным «по­мощником» — кратко и дико. Керенский его целовал, истеричничал, уверял, что «вполне ему доверяет...», но Савинков сдержанно ответил на это, что «он-то ему больше уже ни в чем не доверяет».

( Примечание 1929 года. В связи со всем, что в этой книге записано о «.деле Корнилова», будет небезынтересно остановиться на свидетельстве (сильно запоздавшем!) одного из его главных участников, —. А. Ф. Керен­ского. После двенадцати лет молчания, Керенский решился, наконец, «вс­помнить» эти страшные дни. В «Воспоминаниях» его (Совр. Зап. июль 1929 г.) есть кое-что поразительное, непонятное, достойное отметы. — Цепь своих действий Керенский передает весьма согласно моей записи, и даже в описании своих «состояний» кое-где приближается к моему рас­сказу, напр., при роковом визите Львова: «не успел Львов кончить, я уже не размышлял, а действовал...» «...Я выхватил бумажку у него из рук (что-то тут же набросанное) и спрятал ее в карман своего френча...» и т.п. Не обошлось, положим, и тут, в фактической стороне, без искажений и своео­бразных умолчаний (см. мою запись от 19 окт. 17 г., — объяснения только что выпушенного Львова). Обходя молчанием одни факты, касаясь иных вскользь (знаменитой записки Корнилова, роли Савинкова), — Керенский зато говорит о «монархическом заговоре», о намерении Корн. свергнуть Вр. Пр. и убить его, Керенского, — как о факте несом­ненном; доказательств, впрочем не приводит, и большинство людей, доно­сивших ему о заговоре, не названы. Утверждение, хотя бы бездоказатель­ное, хотя бы ведущее к великой путанице в рассказе, — со стороны Керен­ского еще понятно, в виду цели мемуариста — оправдать себя, свою роль в этой темной истории. Но уже совершенно непонятно, для чего Керен­ский, не останавливаясь, начинает рисовать картины действительности в таком абсолютно-ложном виде, что невольно поражаешься: ведь слишком известен всем их подлинный вид. С каким расчетом, — или в каком «со­стоянии, — можно сегодня серьезно писать, например, что в августе 17 года России уже не грозило ни малейшей опасности от большевиков, «заг­нанных в подполье», что Вр. Прав. вполне овладело армией, страной; ра­бочими, крестьянами, что только «мятеж» Корнилова всю страну «мгно­венно» вернул к анархии (и воскресил большевиков)?! Таково исходное положение мемуаров Керенского...

Но правда имеет объективную силу. И, повинуясь ей, против Керен­ского встали даже такие друзья, которые, в недавней защите его против «Корниловщины» моего дневника, не постеснялись заподозрить подлин­ность записи. Ныне о странном рисунке положения Керенского, в «Пос­леди. Нов.» говорится: «Просто даже неловко доказывать, что оно не имеет ничего общего с той реальной действительностью, которая была тогда, в августе 17 г.». И далее, после указаний на все противоречия, в кото­рых запутался Керенский: «и для слепого ясно, что с самого начала рево­люции до октября 17 г. в России реальна была лишь одна опасность, опас­ность левая» (курсив автора).

Да, «и для слепого ясно...» И для него ясно, чего стоят «воспомина­ния» Керенского, возлагающего всю вину за падение России на погиб­шего Корнилова, на его «мятеж», в котором Керенский «сразу увидел смертельную опасность для государства...», хотя, по его" же словам, в тех же «воспоминаниях», нисколько этой опасности не боялся» (??)

От меня, впрочем, далека теперь мысль «возлагать» какие-нибудь вины и на Керенского. Меня интересует, как всегда, только правда. В соз­нательном или бессознательном состоянии отступает от нее Керенский — я не догадываюсь, да это и не имеет значения. Во всяком случае — отсту­пил он от правды без всякой пользы и для себя и для журнала, напечатав­шего «воспоминания». 3. Г.)

---

Дата добавления: 2018-10-27; просмотров: 142; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!