Предосторожности и отклонения 8 страница
Если средние века ранее их окончания не оставили прочного следа в нашей манере письма, они заложили капитальную основу нашей письменной культуры. О чернилах, которые применялись уже в Древнем Китае или Древнем Египте, я скажу всего слово: это была водная смесь ламповой сажи, клея и сернокислого железа, а нюансы заинтересуют разве что химиков. Немногим более об инструментах для письма: резец для камня, стило для мягкого кирпича или воска, калам из твердого дерева для растительного носителя, птичье перо, предпочтительно гусиное, для кожи животного. То, что следует из этого (лигатуры, толщина штрихов, толстые они или тонкие), интересует ученых, обычному человеку дела до этого нет. Зато, и это важно, внимания заслуживают две проблемы, и они тем существенней для нас, что некоторые процессы нашего времени во многом поставили под вопрос давнее использование этих вещей.
Первая касается материального носителя письменности. Средние века, отказавшись от надписей на камне и надгробной эпиграфики, стали применять растительные и животные носители. Мы не сохранили либо не нашли следов надписей на коре, вроде берестяных письмен в славянских странах, а только дощечки из разной древесины, прежде всего тополя или хвойных, которые покрывались воском для нанесения надписей или распоряжений, подлежавших немедленному выполнению и после этого сразу же стиравшихся. Этот прием, широко распространенный в древности, долго считали редким для средних веков, но, опираясь на некоторые археологические находки, сегодня ставят вопрос: не была ли эта практика, очевидным образом почти не оставлявшая следов, чем‑то вроде наших «черновиков», «служебных записок» и «памяток»? Предпочтительным растительным носителем в древности был, как известно, папирус, полуводный тростник, стебли которого, похожие на стебли бузины, разрезали, укладывали крест‑накрест и склеивали, получая прочную ткань, почти текстиль. Его использование на Ближнем Востоке и в Египте отмечено задолго до начала нашей эры, и он широко применялся в Средиземноморье в античности. К несчастью, этот носитель субтропического происхождения, хотя он очень гибок и огнестоек, крайне плохо переносит холод и влажность, а также нестоек против грызунов. Кроме того, его доставка на Запад, после того как южным побережьем Средиземного моря завладел ислам, стала настолько дорогостоящей, что в VII веке от него пришлось отказаться; Италия и римская курия держались до середины XI века, затем сдались. Прискорбное состояние «меровингских» лохмотьев достаточно убедительно отражает эту незадачу. Для бумаги, получившей свое название (papier ) от папируса, характерны те же методы изготовления; известная в Китае до нашей эры, она представляла собой пасту из хлопка или древесных опилок, тоже была гибкой и даже более стойкой к переменам погоды, но очень уязвимой для огня и весьма лакомой для крыс и червей. Земель западного ислама, Сицилии и Андалусии, она достигла в XI веке, в христианских же странах, в Руссильоне, в Провансе, ее обнаруживают лишь в середине XII века, и только бумагу на древесной основе. Но в повседневную практику она вошла не ранее XV века, причем склонность впитывать чернила ограничивала ее использование черновиками и второразрядными канцелярскими записями, текст которых проступал сразу с обеих сторон. Этот грозный недуг бумаги, как некогда чрезмерная дороговизна папируса, обеспечил победу животному носителю – пергаменту, название которого происходит предположительно от названия местности Пергам в Малой Азии; впрочем, он был известен и использовался еще до падения Рима. Имеется в виду шкура молодых животных, без обрезков и отверстий, либо кожа мертворожденного теленка – тогда это драгоценный «велень», – либо, что обычнее, тщательно выскобленная овчина. Негниющий, несгораемый, стойкий к воде и крысиным зубам, допускавший повторное применение после соскабливания, он разве что слишком зависел от деятельности скотоводов и кожевников; поскольку он отличался и ограниченной стоимостью, им активно торговали, особенно когда развилась привычка к письму – записям псалмов у бюргеров или, в школах, практика использования «листков», peciae , для фиксации слов учителя; он стал популярным товаром на ярмарках, как, например, ярмарка Ланди напротив Сен‑Дени, куда его доставляли в расчете на школяров Парижского университета.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Второго элемента хватило бы, чтобы поставить средние века на важнейшее место в истории культуры на Западе; и, возможно, мы, как ни прискорбно, присутствуем при его кончине. Эти века изобрели книгу – кодекс, как говорили ученые люди. Если в древности предпочитали тексты в свитках, rotuli , которые крепились с каждого конца к палкам и разворачивались либо сворачивались в зависимости от потребности читателя, то во II веке н. э. возникла идея сшивать по одной стороне отдельные листы, помещенные в общий переплет. Так вот, если папирус плохо подходил для такого обращения из‑за свойственной ему мягкости, то пергамент, напротив, позволял таким образом прочитывать несколько пассажей одного и того же текста при помощи нескольких простых движений пальцев, без необходимости манипулировать свитком, чтобы добраться до них. Если хранить rotuli было, конечно, проще, то хранение кодексов упростилось с появлением более твердых переплетов, порой деревянных, позволявших ставить их вертикально. Задуманная цель – дать возможность многократного обращения – побудила отказаться от использования свитков. Это обращение, порожденное обычным здравым смыслом, сегодня заметно исчезает, отступая перед примечательным «прогрессом», когда на экране текст можно непрерывно разворачивать без сложных действий, что становится удивительным возвратом к обычаям, отвергнутым из‑за неудобства.
|
|
|
Чему учиться?
В обществе, еще тесно связанном с природой и потребностями выживания, каких для нее достаточно, нет, конечно, никакой необходимости знать «Логику» Аристотеля и даже уметь читать – достаточно владеть некоторыми действиями. Но как только группа становится человеческим обществом, прежде всего нужно, чтобы она усвоила язык общения, понятный всем; здесь устная речь и хорошее владение ею с раннего возраста отнюдь не требуют ни чтения, ни письма, – задачу распространения и повторения берет на себя устное слово. Вот уровень «культуры», какого могло бы хватить человеку низкого звания. Но если он поднимается на уровень некоего коллектива, живущего в обществе, ему понадобятся цифра для торговли и священный текст, свидетельствующий о вере; тогда ему нужно положиться на знатока или рассказывать текст, заученный наизусть. В обоих этих случаях неизбежно вмешательство «специалиста», который обладает достаточными знаниями и может служить «посредником» между человеком и знанием, между верующим и Богом. Это замечание, особо банальное, сделано с целью сразу же уточнить две данности: с одной стороны, «простой человек» в принципе не нуждается в том, чтобы чему‑то учиться, и полагается на тех, кто знает; с другой стороны, те, кто знает, – служители Божества. Значит, в обществе такого типа хозяева знаний, по крайней мере на старте, – клирики и только они. И коль скоро меня занимают прежде всего «малые», я мог бы здесь остановиться. Но задача клириков состояла еще и в руководстве этими людьми на пути к спасению, они должны были распространять в низы то, что получили сверху, и сельскому кюре, замковому капеллану, городскому канонику приходилось заботиться об этом: они комментировали Послания или Евангелие дня, требовали чтения Псалмов, тексты которых темны и даже непонятны, но суть пути веры, как суры Корана для «неверных»; возможно, они объясняли причины какого‑то решения местных властей, если поняли их сами, или напоминали о местном обычае. В городе внимание, привлеченное таким образом, могло быть подкреплено распространением небольших сборников, если надо, иллюстрированных, самым подходящим названием для которых будет «руководства»; но и они попадали в руки только меньшинству горожан или сеньоров, имеющих возможность читать, разумеется, на местном наречии. Начиная с XV века, когда культурный уровень повысился, бестиарии и трактаты по сельскому хозяйству, как англо‑нормандская «Флета» или «Виандье Тайевана»[35] XIV века, имели касательство только к элите. Объем мирских текстов, претендующих на учебный характер, резко вырос за последние века средневековья, когда «книжная культура» проникла в массы, до того бывшие безграмотными (illiterata ).
Эту «культуру» просвещенные люди приобретали в школах, и к этому вопросу я еще подойду. Но она почти целиком была наследием античности. Она составляла основу знаний, каких ожидали от «гражданина», свободного человека с точки зрения права, достаточно обеспеченного, чтобы он не был вынужден работать руками, с тем, чтобы он при надобности мог играть гражданскую или политическую роль – оба этих прилагательных ассоциировались с городом; в общем, того, чего ожидали от «приличного человека», как будут говорить в «классическую» эпоху. Забота о регламентации, лежащая в основе римского мышления, породила в начале христианской эры под влиянием, например, «риторов», то есть профессиональных адвокатов, как Квинтиллиан в I веке, идею обучения по предметам, «искусствам», то есть по типам ремесла, для занятия которыми можно было бы использовать полученные знания. Эта система пережила римский период, и на заре средневековья, в V–VI веках, в Италии ее восстановили такие советники государей, как Боэций и Кассиодор, а потом ее приняла Церковь и ее ученые в качестве технической основы для любого размышления о Писании или о догмате. Такое знание получали тремя путями (тривиум), трудно разделимыми, поскольку они опирались друг на друга: посредством грамматики, чтобы овладевать священным языком, риторики, чтобы накапливать и определять юридические и моральные понятия, и диалектики, чтобы строить суждения и отвечать на возражения. Такой подход при анализе, логическая система мысли использовались как в эпоху греческих учителей до нашей эры, так и в период, когда в средние века система обучения вышла на высокий уровень. Объединение приобретенных знаний называлось quaestio , извлечение из них урока – sententia , а критическое их рассмотрение – disputatio . Шла ли речь о правилах повседневной жизни, какой‑то правовой или моральной проблеме или даже об абстрактном понятии, вере, догме, – именно такой была последовательность действий, какую использовали в «школе», «схоластика». Церковь усвоила ее, при этом опасаясь этапа disputatio и даже иногда осуждая его, поскольку на этом этапе тонкие умы могли выскользнуть из‑под ее контроля. Ведь когда вопрос касался веры, божества или, проще, добра и зла, отклонение в словах учителя, приводящего аргументы в пользу некоего ответа, грозило ввергнуть в заблуждение и ересь ученого и слушателей. Впрочем, здесь же надо искать главный вклад средневековья в историю западного мышления. И, не углубляясь слишком далеко в сферу, выходящую за пределы как моей компетенции, так и моих убеждений, я должен напомнить о важности двух вопросов, о которых спорили в школах и на кафедре с XI по XV век.
Прежде всего и в той форме, какую придал этому вопросу Ансельм Бекский в 1100 году: «Надо ли верить, чтобы понимать? Или понимать, чтобы верить?» Бог мог одобрить только первый ответ, то есть основой онтологического мышления должна была оставаться вера, и такой подход пронизывал всю систему образования господствующей церкви. Сомневаться в ответе, то есть подвергать анализу «доказательства» существования Бога, значило отклоняться от истинного пути, как это немного позже сделал Абеляр: «Sic et non », «Да и нет». Только в XIV веке привлечение англосаксами авторитета экспериментальных данных для разрешения спора постепенно начало добавлять популярности ответу «нет». Вторая проблема, впрочем, тесно связанная с предыдущей, отражает весомость слов и пристрастие к словам в средневековом обществе. Существуют ли как таковые концепции, «универсалии», служащие нам для обозначения понятий и идей? Представляют ли они собой вещи, «реальности», realia ? Кто так считал, тот был «реалистом», хотя сегодня этот термин попахивает скорей скептицизмом. Или же это только слова, nomina , умозрительные понятия, придуманные человеком, и ничего более? Считать так значило быть «номиналистом». Пока речь шла о чисто человеческих понятиях, как, например, «женщина», «природа», это все могло быть не более чем игрой ума. Если спор заходил о представлениях, имеющих более моральный характер, как Добро, Зло, Красота, Истина, некоторый риск возникал, но небольшой, поскольку на веру никто не покушался. Но если ставился вопрос о Боге? «Реален» ли Он, и в таком случае никаких доказательств, кроме постулата, не нужно? Или же это творение человеческого разума? Реалисты ссылались на Платона и душу; номиналисты выступали на стороне «первого» Аристотеля и природы. В одном лагере – Августин и отцы церкви, в другом – мусульманин Аверроэс и «категории» «второго» Аристотеля. Когда в XIII веке стараниями «арабских» мыслителей Запад приобрел наследие греческого учителя и его противоречия в полном виде, стороны стали вырывать друг у друга из рук само это мышление. Фома Аквинский попытался достичь компромисса, уделив определенное место разуму с целью подтянуть Аристотеля к христианскому мышлению; за это он был осужден в 1277 году, потом канонизирован в 1333 году и, наконец, сегодня вознесен нашими философами на вершину почитания, ибо таковы пути мысли.
Если я так надолго задержался на этих проблемах, имеющих едва ли не метафизический характер, то затем, чтобы лучше показать слепоту стольких «новых умов», не видящих прогресса человеческой мысли в веках, которые они называют «готическими». Но я отнюдь не дурак и прекрасно понимаю, что ни бургундский виноградарь, но косский пастух, ни фламандский ткач не слыхивали об Аристотеле, равно как, может быть, не слышал о нем даже их сельский священник. А ведь благодаря любопытному повороту событий, который нынешнее время делает еще более ощутимым, целый пласт знаний получил больше шансов заинтересовать обычных людей, чем в былые времена: имеются в виду «науки», как для удобства говорят сегодня, все дисциплины, которые не имеют никакого отношения к душе, но в которых человек, живущий повседневными заботами, мог бы найти кое‑что для себя. Однако тривиум был способен сделать только их идеологический обзор, и церковь почти ничего в них не привнесла. Более того, она относилась к ним с подозрением как к потенциальному логову сомнения и ереси. Обучение им вполне предусматривалось схоластикой – это были «четыре пути», квадривиум. Но в те времена ни один из них не вел далеко или, скорей, производил на свет только глоссы, то есть комментарии, или же переводы, описания, не дающие целостной картины. Даже почти все «изобретения» представляли собой лишь развитие, в лучшем случае систематизацию античных открытий, что, конечно, тоже лучше, чем ничего, но в «общем итоге» средневековья смотрится бледно: ну что такое коловорот или соединение внахлест рядом с «Суммой» св. Фомы? Квадривиум выводит нас в сферы, о которых я, – кстати, кое‑что говорил выше. Например, о «музыке», представляющей собой изучение гармонии звуков и гармонии форм. Монахи, особенно клюнийские, широко использовали находки Гвидо из Ареццо, обращая особое внимание на нотные станы итальянца, на шесть основных нот, которые с XI века и все последующие века по‑прежнему будут называть по первым буквам стихов гимна в честь св. Иоанна. Утверждали даже, что в «музыке» надо видеть еще и искусство управлять людьми, но найти доказательства этому трудно! Арифметика и геометрия, которые следовали за ней, конечно, сделали возможными строительство и землемерие; альбомы, как альбом Виллара де Оннекура, составленный в XIII веке в Северной Франции, демонстрируют хорошее владение законами геометрии; но ошибки в оценке длин отрезков в косоугольной проекции или расстояний, а также применение архитекторами метода проб и ошибок при расчете распорных усилий и веса сводов для многих зданий – все это вполне дает понять, что опыт, полученный на стройке, часто был важней расчета в помещении как при строительстве, так и при измерении земли. Что касается пути астрономии, которой непрерывно грозила опасность, что в ней усмотрят сползание в астрологию, то она долго ограничивалась церковным календарем и наблюдением движений на небе, кстати, отрицавшихся Аристотелем; только в XV веке приток греческих и арабских рукописей вывел эту науку из состояния обычного пситтацизма.[36]
«Греческих рукописей»? Да, тексты которых кто‑то иногда даже читал, если был «гуманистом», как Салютати до 1400 года. Знание языка, на котором было написано столько произведений, дошедших от античности, никогда не утрачивалось; но им владели только несколько монастырей, сохранивших контакт с Востоком, или некоторые любознательные ученые, как Скот Эриугена в каролингские времена. Но соприкасался с ним скорее торговый мир – разумеется, по профессиональной необходимости. Переводили с него при помощи иберийских, сицилийских, византийских посредников. Все остальные пасовали – graecum est: non legitur [это по‑гречески: не читается (лат .)]– Италия, как обычно, более открытая миру, даже организовала обучение греческому во Флоренции в середине XIV века, но почти без успеха. Даже утонченные умы, как Петрарка в ту же эпоху или Боккаччо, знали всего по несколько слов, хоть и открыто выражали пылкое восхищение «языком богов». Петрарка приобрел текст Гомера, который положил на аналой в центре жилища, каждый день приходил его целовать и призывал это делать своих гостей. Из‑за распада последних клочков Восточно‑Римской империи в Италию перед 1453 годом стекались эрудиты или коллекционеры, вырвавшие свои сокровища из рук турок. Некоторые, как кардинал Виссарион, приезжали даже с настоящими библиотеками; понтифики, как Николай V, открывали все больше переводческих бюро, и печать в 1476 году выпустила первое издание греческой грамматики. Став доступным и даже войдя в моду у эрудитов после 1500 г., реабилитированный греческий язык был небезопасен для церкви – нередко встречались плохие переводы, сделанные когда‑то, которые надо было исправить. Хоть мне обычно претит использовать слово «Возрождение», несправедливо принижающее прежние времена, надо признать, что возвращение греческого вызвало глубокий шок, и даже за пределами узкого кружка профессиональных «гуманистов»: ведь Священное писание изначально было написано не на латыни, а на арамейском, на древнееврейском, на греческом и впоследствии переводилось; чего же тогда стоит латинская Вульгата святого Иеронима, относящаяся к IV веку, комментарии святого Августина V века, Исидора Севильского VI века, Григория Великого VII века, коль скоро эти мудрецы, эти богословы мыслили и писали на основе переводов, возможно, сомнительных? Ко всеобщему дискомфорту верующих в XV веке добавилось сомнение; можно предположить, что доступ к греческому языку стал одной из причин Реформации церкви.
И где?
Любого человека обоснованно волнует вопрос, как передать плоды своих усилий, совершенных на этом свете. Таким образом, обучение тех, кто придет после тебя, – естественная забота; можно довольствоваться тем, что научишь сыновей или дочерей повседневным жестам и приемам. Это очевидный случай «примитивных» обществ: там обучением занимаются родители, что не исключает новшеств и прогресса. Но если в группу привносится, например идея служения божеству или же если находится место заботе о накоплении, то надо выходить за эти пределы, например, использовать цифры и буквы, а это подразумевает знакомство с ними. Для дочерей, возможно, этого было бы и достаточно – чтобы продолжать род и поддерживать огонь, знать что‑то сверх того не требуется. Но если мужчина претендует на занятия делами группы, если он должен убеждать, продавать или покупать, ему надо будет учиться, и учиться вне дома. Эти банальные соображения приведены, чтобы показать: конечно, человек вполне мог бы, подобно простому животному, пребывать в «святом неведении», обходиться которым призывал св. Бернард, дабы полностью посвящать себя восхвалению Бога. Но если он не хочет или не может довольствоваться этой «праздностью», ему надо переходить под надзор тех, кто знает, а в средние века это только люди церкви. И вот нашим глазам открывается школа.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 163; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!