Письмо в редакцию телевизионной передачи «Очевидное — невероятное» из сумасшедшего дома с Канатчиковой дачи
Дорогая передача!
Во субботу, чуть не плача,
Вся Канатчикова дача
К телевизору рвалась, —
Вместо чтоб поесть, помыться
Уколоться и забыться,
Вся безумная больница
У экрана собралась.
Говорил, ломая руки,
Краснобай и баламут
Про бессилие науки
Перед тайною Бермуд, —
Все мозги разбил на части,
Все извилины заплел —
И канатчиковы власти
Колят нам второй укол.
Уважаемый редактор!
Может, лучше — про реактор?
Про любимый лунный трактор?!
Ведь нельзя же! — год подряд:
То тарелками пугают —
Дескать, подлые, летают;
То у вас собаки лают,
То руины — говорят!
Мы кое в чем поднаторели:
Мы тарелки бьем весь год —
Мы на них собаку съели, —
Если повар нам не врет.
А медикаментов груды —
В унитаз, кто не дурак.
Это жизнь! И вдруг — Бермуды!
Вот те раз! Нельзя же так!
Мы не сделали скандала —
Нам вождя недоставало:
Настоящих буйных мало —
Вот и нету вожаков.
Но на происки и бредни
Сети есть у нас и бредни —
Не испортят нам обедни
Злые происки врагов!
Это их худые черти
Бермутят воду во пруду,
Это все придумал Черчилль
В восемнадцатом году!
Мы про взрывы, про пожары
Сочиняли ноту ТАСС…
Тут примчались санитары —
Зафиксировали нас.
Тех, кто был особо боек,
Прикрутили к спинкам коек —
Бился в пене параноик
Как ведьмак на шабаше:
"Развяжите полотенцы,
Иноверы, изуверцы!
Нам бермуторно на сердце
|
|
И бермутно на душе!"
Сорок душ посменно воют —
Раскалились добела, —
Во как сильно беспокоят
Треугольные дела!
Все почти с ума свихнулись —
Даже кто безумен был, —
И тогда главврач Маргулис
Телевизор запретил.
Вон он, змей, в окне маячит —
За спиною штепсель прячет, —
Подал знак кому‑то — значит,
Фельдшер вырвет провода.
Нам осталось уколоться —
И упасть на дно колодца,
И пропасть на дне колодца,
Как в Бермудах, навсегда.
Ну а завтра спросят дети,
Навещая нас с утра:
"Папы, что сказали эти
Кандидаты в доктора?"
Мы откроем нашим чадам
Правду — им не все равно:
"Удивительное рядом —
Но оно запрещено!"
Вон дантист‑надомник Рудик —
У него приемник «грюндиг», —
Он его ночами крутит —
Ловит, контра, ФРГ.
Он там был купцом по шмуткам
И подвинулся рассудком, —
К нам попал в волненье жутком
С номерочком на ноге.
Прибежал, взволнован крайне, —
Сообщеньем нас потряс,
Будто — наш научный лайнер
В треугольнике погряз;
Сгинул, топливо истратив,
Весь распался на куски, —
Двух безумных наших братьев
Подобрали рыбаки.
Те, кто выжил в катаклизме,
Пребывают в пессимизме, —
Их вчера в стеклянной призме
|
|
К нам в больницу привезли —
И один из них, механик,
Рассказал, сбежав от нянек,
Что Бермудский многогранник —
Незакрытый пуп Земли.
«Что там было? Как ты спасся?» —
Каждый лез и приставал, —
Но механик только трясся
И чинарики стрелял.
Он то плакал, то смеялся,
То щетинился как еж, —
Он над нами издевался, —
Сумасшедший — что возьмешь!
Взвился бывший алкоголик,
Матерщинник и крамольник:
"Надо выпить треугольник!
На троих его! Даешь!"
Разошелся — так и сыпет:
"Треугольник будет выпит! —
Будь он параллелепипед,
Будь он круг, едрена вошь!"
Больно бьют по нашим душам
«Голоса» за тыщи миль, —
Зря «Америку» не глушим,
Зря не давим «Израиль»:
Всей своей враждебной сутью
Подрывают и вредят —
Кормят, поят нас бермутью
Про таинственный квадрат!
Лектора из передачи!
Те, кто так или иначе
Говорят про неудачи
И нервируют народ!
Нас берите, обреченных, —
Треугольник вас, ученых,
Превратит в умалишенных,
Ну а нас — наоборот.
Пусть — безумная идея,
Не решайте сгоряча.
Отвечайте нам скорее
Через доку главврача!
С уваженьем… Дата. Подпись.
Отвечайте нам — а то,
Если вы не отзоветесь
Мы напишем… в «Спортлото»!
|
|
Палач
Когда я об стену разбил лицо и члены
И все, что только было можно, произнес,
Вдруг сзади тихое шептанье раздалось:
"Я умоляю вас, пока не трожьте вены.
При ваших нервах и при вашей худобе
Не лучше ль чаю? Или огненный напиток?
Чем учинять членовредительство себе,
Оставьте что‑нибудь нетронутым для пыток. —
Он сказал мне, — приляг,
Успокойся, не плачь, —
Он сказал, — я не враг,
Я — твой верный палач.
Уж не за полночь — за три,
Давай отдохнем.
Нам ведь все‑таки завтра
Работать вдвоем".
"Чем черт не шутит, что ж, — хлебну, пожалуй, чаю,
Раз дело приняло приятный оборот,
Но ненавижу я весь ваш палачий род —
Я в рот не брал вина за вас — и не желаю!"
Он попросил: "Не трожьте грязное белье.
Я сам к палачеству пристрастья не питаю.
Но вы войдите в положение мое —
Я здесь на службе состою, я здесь пытаю,
Молчаливо, прости,
Счет веду головам.
Ваш удел — не ахти,
Но завидую вам.
Право, я не шучу,
Я смотрю делово:
Говори, что хочу,
Обзывай хоть кого. —
Он был обсыпан белой перхотью, как содой,
Он говорил, сморкаясь в старое пальто, —
Приговоренный обладает, как никто,
Свободой слова, то есть подлинной свободой".
|
|
И я избавился от острой неприязни
И посочувствовал дурной его судьбе.
Спросил он: «Как ведете вы себя на казни?»
И я ответил: "Вероятно, так себе…
Ах, прощенья прошу, —
Важно знать палачу,
Что, когда я вишу,
Я ногами сучу.
Да у плахи сперва
Хорошо б подмели,
Чтоб, упавши, глава
Не валялась в пыли".
Чай закипел, положен сахар по две ложки.
«Спасибо!» — "Что вы? Не извольте возражать!
Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать,
А грязи нет — у нас ковровые дорожки".
Ах, да неужто ли подобное возможно!
От умиленья я всплакнул и лег ничком.
Потрогав шею мне легко и осторожно,
Он одобрительно поцокал языком.
Он шепнул: "Ни гугу!
Здесь кругом стукачи.
Чем смогу — помогу,
Только ты не молчи.
Стану ноги пилить —
Можешь ересь болтать,
Чтобы казнь отдалить,
Буду дольше пытать".
Не ночь пред казнью, а души отдохновенье!
А я — уже дождаться утра не могу,
Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу,
Я крикну весело: остановись, мгновенье!
"…И можно музыку заказывать при этом,
Чтоб стоны с воплями остались на губах".
Я, признаюсь, питаю слабость к менуэтам,
Но есть в коллекции у них и Оффенбах.
"Будет больно — поплачь,
Если невмоготу". —
Намекнул мне палач.
Хорошо, я учту.
Подбодрил меня он,
Правда, сам загрустил —
Помнят тех, кто казнен,
А не тех, кто казнил.
Развлек меня про гильотину анекдотом,
Назвав ее карикатурой на топор:
«Как много миру дал голов французский двор!..»
И посочувствовал наивным гугенотам.
Жалел о том, что кол в России упразднен,
Был оживлен и сыпал датами привычно,
Он знал доподлинно — кто, где и как казнен,
И горевал о тех, над кем работал лично.
"Раньше, — он говорил, —
Я дровишки рубил,
Я и стриг, я и брил,
И с ружьишком ходил.
Тратил пыл в пустоту
И губил свой талант,
А на этом посту
Повернулось на лад".
Некстати вспомнил дату смерти Пугачева,
Рубил — должно быть, для наглядности, — рукой.
А в то же время знать не знал, кто он такой, —
Невелико образованье палачево.
Парок над чаем тонкой змейкой извивался,
Он дул на воду, грея руки о стекло.
Об инквизиции с почтеньем отозвался
И об опричниках — особенно тепло.
Мы гоняли чаи —
Вдруг палач зарыдал —
Дескать, жертвы мои
Все идут на скандал.
"Ах, вы тяжкие дни,
Палачева стерня.
Ну за что же они
Ненавидят меня?"
Он мне поведал назначенье инструментов.
Все так не страшно — и палач как добрый врач.
"Но на работе до поры все это прячь,
Чтоб понапрасну не нервировать клиентов.
Бывает, только его в чувство приведешь, —
Водой окатишь и поставишь Оффенбаха, —
А он примерится, когда ты подойдешь,
Возьмет и плюнет — и испорчена рубаха".
Накричали речей
Мы за клан палачей.
Мы за всех палачей
Пили чай — чай ничей.
Я совсем обалдел,
Чуть не лопнул, крича.
Я орал: "Кто посмел
Обижать палача!.."
Смежила веки мне предсмертная усталость.
Уже светало, наше время истекло.
Но мне хотя бы перед смертью повезло —
Такую ночь провел, не каждому досталось!
Он пожелал мне доброй ночи на прощанье,
Согнал назойливую муху мне с плеча…
Как жаль, недолго мне хранить воспоминанье
И образ доброго чудного палача.
X x x
Упрямо я стремлюсь ко дну,
Дыханье рвется, давит уши.
Зачем иду на глубину?
Чем плохо было мне на суше?
Там, на земле, — и стол, и дом.
Там — я и пел, и надрывался.
Я плавал все же, хоть с трудом,
Но на поверхности держался.
Линяют страсти под луной
В обыденной воздушной жиже,
А я вплываю в мир иной, —
Тем невозвратнее, чем ниже.
Дышу я непривычно — ртом.
Среда бурлит — плевать на среду!
Я погружаюсь, и притом —
Быстрее — в пику Архимеду.
Я потерял ориентир,
Но вспомнил сказки, сны и мифы.
Я открываю новый мир,
Пройдя коралловые рифы.
Коралловые города…
В них многорыбно, но не шумно —
Нема подводная среда,
И многоцветна, и разумна.
Где ты, чудовищная мгла,
Которой матери стращают?
Светло, хотя ни факела,
Ни солнца мглу не освещают.
Все гениальное и не‑
Допонятое — всплеск и шалость —
Спаслось и скрылось в глубине!
Все, что гналось и запрещалось…
Дай Бог, я все же дотону,
Не дам им долго залежаться.
И я вгребаюсь в глубину,
И все труднее погружаться.
Под черепом — могильный звон,
Давленье мне хребет ломает, —
Вода выталкивает вон
И глубина не принимает.
Я снял с острогой карабин,
Но камень взял — не обессудьте! —
Чтобы добраться до глубин,
До тех пластов — до самой сути.
Я бросил нож — не нужен он:
Там нет врагов, там все мы люди,
Там каждый, кто вооружен,
Нелеп и глуп, как вошь на блюде.
Сравнюсь с тобой, подводный гриб,
Забудем и чины, и ранги.
Мы снова превратились в рыб,
И наши жабры — акваланги.
Нептун — ныряльщик с бородой,
Ответь и облегчи мне душу:
Зачем простились мы с водой,
Предпочитая влаге сушу?
Меня сомненья — черт возьми! —
Давно буравами сверлили:
Зачем мы сделались людьми?
Зачем потом заговорили?
Зачем, живя на четырех,
Мы встали, распрямили спины?
Затем — и это видит Бог, —
Чтоб взять каменья и дубины.
Мы умудрились много знать,
Повсюду мест наделать лобных,
И предавать, и распинать,
И брать на крюк себе подобных!
И я намеренно тону,
Ору: «Спасите наши души!»
И, если я не дотяну,
Друзья мои, бегите с суши!
Назад — не к горю и беде,
Назад и вглубь — но не ко гробу!..
Назад — к прибежищу, к воде,
Назад — в извечную утробу!
Похлопал по плечу трепанг,
Признав во мне свою породу…
И я выплевываю шланг
И в легкие пускаю воду.
Про глупцов
Этот шум — не начало конца,
Не повторная гибель Помпеи —
Спор вели три великих глупца:
Кто из них, из великих, глупее.
Первый выл: "Я физически глуп, —
Руки вздел, словно вылез на клирос. —
У меня даже мудрости зуб,
Невзирая на возраст, не вырос!"
Но не приняли это в расчет —
Даже умному эдак негоже:
"Ах, подумаешь, зуб не растет!
Так другое растет — ну и что же?.."
К синяку прижимая пятак,
Встрял второй: "Полно вам, загалдели!
Я — способен все видеть не так,
Как оно существует на деле!"
"Эх, нашел чем хвалиться, простак, —
Недостатком всего поколенья!..
И к тому же все видеть не так —
Доказательство слабого зренья!"
Третий был непреклонен и груб,
Рвал лицо на себе, лез из платья:
"Я — единственный подлинно глуп, —
Ни про что не имею понятья".
Долго спорили — дни, месяца, —
Но у всех аргументы убоги…
И пошли три великих глупца
Глупым шагом по глупой дороге.
Вот и берег — дороге конец.
Откатив на обочину бочку,
В ней сидел величайший мудрец, —
Мудрецам хорошо в одиночку.
Молвил он подступившим к нему:
Дескать, знаю — зачем, кто такие, —
Одного только я не пойму —
Для чего это вам, дорогие!
Или, может, вам нечего есть,
Или — мало друг дружку побили?
Не кажитесь глупее чем есть, —
Оставайтесь такими, как были.
Стоит только не спорить о том,
Кто главней, — уживетесь отлично, —
Покуражьтесь еще, а потом —
Так и быть — приходите вторично!..
Он залез в свою бочку с торца —
Жутко умный, седой и лохматый…
И ушли три великих глупца —
Глупый, глупенький и глуповатый.
Удивляясь, ворчали в сердцах:
"Стар мудрец — никакого сомненья!
Мир стоит на великих глупцах, —
Зря не выказал старый почтенья!"
Потревожат вторично его —
Темной ночью попросят: «Вылазьте!»
Все бы это еще ничего,
Но глупцы состояли у власти…
И у сказки бывает конец:
Больше нет у обочины бочки —
В «одиночку» отправлен мудрец.
Хорошо ли ему в «одиночке»?
X x x
Реальней сновидения и бреда,
Чуднее старой сказки для детей —
Красивая восточная легенда
Про озеро на сопке и про омут в сто локтей.
И кто нырнет в холодный этот омут,
Насобирает ракушек, приклеенных ко дну, —
Ни заговор, ни смерть того не тронут;
А кто потонет — обретет покой и тишину.
Эх, сапоги‑то стоптаны, походкой косолапою
Протопаю по тропочке до каменных гольцов,
Со дна кружки блестящие я соскоблю, сцарапаю —
Тебе на серьги, милая, а хошь — и на кольцо!
Я от земного низкого поклона
Не откажусь, хотя спины не гнул.
Родился я в рубашке — из нейлона, —
На шелковую, тоненькую я не потянул.
Спасибо и за ту на добром слове:
Ношу — не берегу ее, не прячу в тайниках, —
Ее легко отстирывать от крови,
Не рвется — хоть от ворота рвани ее — никак!
Я на гольцы вскарабкаюсь, на сопку тихой сапою,
Всмотрюсь во дно озерное при отблеске зарниц:
Мерцающие ракушки я подкрадусь и сцапаю —
Тебе на ожерелье, какое у цариц!
Пылю по суху, топаю по жиже, —
Я иногда спускаюсь по ножу…
Мне говорят, что я качусь все ниже,
А я — хоть и внизу, а все же уровень держу!
Жизнь впереди — один отрезок прожит,
Я вхож куда угодно — в терема и в закрома:
Рожден в рубашке — Бог тебе поможет, —
Хоть наш, хоть удэгейский — старый Сангия‑мама!
Дела мои любезные, я вас накрою шляпою —
Я доберусь, долезу до заоблачных границ, —
Не взять волшебных ракушек — звезду с небес сцарапаю,
Алмазную да крупную — какие у цариц!
Нанес бы звезд я в золоченом блюде,
Чтобы при них вам век прокоротать, —
Да вот беда — заботливые люди
Сказали: «Звезды с неба — не хватать!»
Ныряльщики за ракушками — тонут.
Но кто в рубашке — что тому тюрьма или сума:
Бросаюсь головою в синий омут —
Бери меня к себе, не мешкай, Сангия‑мама!..
Но до того, душа моя, по странам по Муравиям
Прокатимся, и боги подождут‑повременят!
Мы в галечку прибрежную, в дорожки с чистым гравием
Вобьем монету звонкую, затопчем — и назад.
А помнишь ли, голубушка, в денечки наши летние
Бросили в море денежку — просила ты сама?..
А может быть, и в озеро те ракушки заветные
Забросил Бог для верности — сам Сангия‑мама!..
X x x
Говорят в Одессе дети
О каком‑то диссиденте:
Звать мерзавца — Говнан Виля,
На Фонтане, семь, живет,
Родом он из Израиля
И ему девятый год.
Притча о Правде и Лжи
В подражание Булату Окуджаве
Нежная Правда в красивых одеждах ходила,
Принарядившись для сирых, блаженных, калек, —
Грубая Ложь эту Правду к себе заманила:
Мол, оставайся‑ка ты у меня на ночлег.
И легковерная Правда спокойно уснула,
Слюни пустила и разулыбалась во сне, —
Грубая Ложь на себя одеяло стянула,
В Правду впилась — и осталась довольна вполне.
И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью:
Баба как баба, и что ее ради радеть?! —
Разницы нет никакой между Правдой и Ложью,
Если, конечно, и ту и другую раздеть.
Выплела ловко из кос золотистые ленты
И прихватила одежды, примерив на глаз;
Деньги взяла, и часы, и еще документы, —
Сплюнула, грязно ругнулась — и вон подалась.
Только к утру обнаружила Правда пропажу —
И подивилась, себя оглядев делово:
Кто‑то уже, раздобыв где‑то черную сажу,
Вымазал чистую Правду, а так — ничего.
Правда смеялась, когда в нее камни бросали:
«Ложь это все, и на Лжи одеянье мое…»
Двое блаженных калек протокол составляли
И обзывали дурными словами ее.
Стервой ругали ее, и похуже чем стервой,
Мазали глиной, спускали дворового пса…
"Духу чтоб не было, — на километр сто первый
Выселить, выслать за двадцать четыре часа!"
Тот протокол заключался обидной тирадой
(Кстати, навесили Правде чужие дела):
Дескать, какая‑то мразь называется Правдой,
Ну а сама — пропилась, проспалась догола.
Чистая Правда божилась, клялась и рыдала,
Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах, —
Грязная Ложь чистокровную лошадь украла —
И ускакала на длинных и тонких ногах.
Некий чудак и поныне за Правду воюет, —
Правда, в речах его правды — на ломаный грош:
"Чистая Правда со временем восторжествует, —
Если проделает то же, что явная Ложь!"
Часто разлив по сто семьдесят граммов на брата,
Даже не знаешь, куда на ночлег попадешь.
Могут раздеть, — это чистая правда, ребята, —
Глядь — а штаны твои носит коварная Ложь.
Глядь — на часы твои смотрит коварная Ложь.
Глядь — а конем твоим правит коварная Ложь.
Летела жизнь
Я сам с Ростова, а вообще подкидыш —
Я мог бы быть с каких угодно мест, —
И если ты, мой Бог, меня не выдашь,
Тогда моя Свинья меня не съест.
Живу — везде, сейчас, к примеру, — в Туле.
Живу — и не считаю ни потерь, ни барышей.
Из детства помню детский дом в ауле
В республике чечено‑ингушей.
Они нам детских душ не загубили,
Делили с нами пищу и судьбу.
Летела жизнь в плохом автомобиле
И вылетала с выхлопом в трубу.
Я сам не знал, в кого я воспитаюсь,
Любил друзей, гостей и анашу.
Теперь чуть что, чего — за нож хватаюсь, —
Которого, по счастью, не ношу.
Как сбитый куст я по ветру волокся,
Питался при дороге, помня зло, но и добро.
Я хорошо усвоил чувство локтя, —
Который мне совали под ребро.
Бывал я там, где и другие были, —
Все те, с кем резал пополам судьбу.
Летела жизнь в плохом автомобиле
И вылетела с выхлопом в трубу.
Нас закаляли в климате морозном,
Нет никому ни в чем отказа там.
Так что чечены, жившие при Грозном,
Намылились с Кавказа в Казахстан.
А там — Сибирь — лафа для брадобреев:
Скопление народов и нестриженных бичей, —
Где место есть для зеков, для евреев
И недоистребленных басмачей.
В Анадыре что надо мы намыли,
Нам там ломы ломали на горбу.
Летела жизнь в плохом автомобиле
И вылетала с выхлопом в трубу.
Мы пили все, включая политуру, —
И лак, и клей, стараясь не взболтнуть.
Мы спиртом обманули пулю‑дуру —
Так, что ли, умных нам не обмануть?!
Пью водку под орехи для потехи,
Коньяк под плов с узбеками, по‑ихнему — пилав, —
В Норильске, например, в горячем цехе
Мы пробовали пить стальной расплав.
Мы дыры в деснах золотом забили,
Состарюсь — выну — денег наскребу.
Летела жизнь в плохом автомобиле
И вылетала с выхлопом в трубу.
Какие песни пели мы в ауле!
Как прыгали по скалам нагишом!
Пока меня с пути не завернули,
Писался я чечено‑ингушом.
Одним досталась рана ножевая,
Другим — дела другие, ну а третьим — третья треть…
Сибирь, Сибирь — держава бичевая, —
Где есть где жить и есть где помереть.
Я был кудряв, но кудри истребили —
Семь пядей из‑за лысины во лбу.
Летела жизнь в плохом автомобиле
И вылетела с выхлопом в трубу.
Воспоминанья только потревожь я —
Всегда одно: «На помощь! Караул!..»
Вот бьют чеченов немцы из Поволжья,
А место битвы — город Барнаул.
Когда дошло почти до самосуда,
Я встал горой за горцев, чье‑то горло теребя, —
Те и другие были не отсюда,
Но воевали, словно за себя.
А те, кто нас на подвиги подбили,
Давно лежат и корчатся в гробу, —
Их всех свезли туда в автомобиле,
А самый главный — вылетел в трубу.
О конце войны
Сбивают из досок столы во дворе, —
Пока не накрыли — стучат в домино…
Дни в мае длиннее ночей в декабре,
Но тянется время — но все решено!
Уже довоенные лампы горят вполнакала,
Из окон на пленных глазела Москва свысока, —
А где‑то солдатиков в сердце осколком толкало,
А где‑то разведчикам надо добыть языка.
Вот уже обновляют знамена, и строят в колонны,
И булыжник на площади чист, как паркет на полу, —
А все же на запад идут и идут, и идут батальоны,
И над похоронкой заходятся бабы в тылу.
Не выпито всласть родниковой воды,
Не куплено впрок обручальных колец —
Все смыло потоком народной беды,
Которой приходит конец наконец!
Вот со стекол содрали кресты из полосок бумаги,
Вот и шторы долой — затемненье уже ни к чему, —
А где‑нибудь — спирт раздают перед боем из фляги:
Он все выгоняет — и холод, и страх, и чуму.
Вот уже очищают от копоти свечек иконы,
И душа и уста — и молитву творят, и стихи, —
Но с красным крестом все идут и идут, и идут эшелоны,
А вроде по сводкам — потери не так велики.
Уже зацветают повсюду сады,
И землю прогрело и воду во рвах, —
И скоро награда за ратны труды —
Подушка из свежей травы в головах!
Уже не маячат над городом аэростаты,
Замолкли сирены, готовясь победу трубить, —
А ротные все‑таки выйти успеют в комбаты —
Которого все еще запросто могут убить.
Вот уже зазвучали трофейные аккордеоны,
Вот и клятвы слышны — жить в согласье, любви, без долгов, —
И все же на запад идут и идут, и идут эшелоны,
А нам показалось — почти не осталось врагов!..
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 235; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!