У хозяина «не последнего дома» 25 страница
Короткая заметка в окружной газете о проекте постройки бумажной фабрики подала надежду.
— Вот бы хорошо! Дом им под контору, самому немножко послужить тут, а потом… Семью в город, а сам в Сибирь. Ищи ветра в поле! Нашел бы место…
По сборке пушнины, на мельницах, вообще на заготовках… Ведь документы у меня хорошие.
— Фаину бы с собой! — окончательно размечтался Бурый, но потом недовольно нахмурился:
— Чего упирается? Ножиком еще взяла моду грозить. Подожди у меня — покажу тебе ножик!
Дня через два после появления газетной заметки Бурый уже был в окружном городе, узнал адрес конторы новостройки, явился туда и предложил свои услуги в качестве проводника.
Старик инженер даже умилился «такому, а? отзывчивому отношению, а?
местного населения» и обратился с вопросом к заведующему снабжением:
— Не можем мы, а? сегодня же выехать? на моторке всем составом, а?
Заведующий снабжением долго крутил рукоятку телефона, кричал, ругал телефонисток и в конце концов торжественно объявил:
— Есть моторка. В шесть часов можно выехать.
— Так и устроим? Соберемся здесь к пяти, а? Вы согласны? — обратился инженер к Бурому.
Подходя к дому, Фаина внимательно рассматривала приехавших. Появление их казалось ей необычным. «На охоту теперь еще рано, а если дачу посмотреть, так почему без женщин?» — раздумывала она. Странным казался ей и вид приезжих.
Один из них, с широкой седой бородой и длинными седыми волосами, выглядывавшими из‑под фуражки, стоял, заложив руки за спину, и поминутно вскидывал головой. Полки белого кителя от этих резких движений расходились, и было видно выступающее брюшко, синюю рубаху, низко подпоясанную белым шелковым шнурком с кистями. «Какой‑то старый барин», — определила его Фаина.
|
|
|
Рядом с Бурым стоял высокий костистый человек с непомерно длинным туловищем. Одет он был так же, как и Бурый, с той лишь разницей, что вместо фуражки‑блина, у него была кожаная фуражка австрийского образца с широким околышем и очень маленькой тульей, отчего он казался еще длиннее.
«Ровно щука на ногах», — оценила эту фигуру Фаина. Третий, в мягкой серой шляпе, хорошо выглаженном костюме, с клетчатым плащом на руке, стоял безучастно, как посторонний, случайно остановившийся около группы говоривших.
«Это кто? — задала себе вопрос Фаина и, не найдя ответа, предположила: Не немец ли какой?»
Когда Фаина подошла близко, вся группа стояла, повернувшись к реке. Было слышно, что говорил Бурый.
— Это уж, поверьте, хорошо знаю. С малых лет на реке. Изучил ее, матушку. В случае можно и нашего бакенщика спросить. Вот будет зажигать фонари — и позовем.
Увидев подходившую Фаину, Бурый заговорил другим тоном:
|
|
|
— Вот и ягодки наши пришли… Свеженькие. Давно поджидаем. Соскучились… Долгонько что‑то, Фаинушка. Тебе, видно, редко насыпано, а вон Нюрка Бачинова с ребятишками когда еще прошла. Полнехоньки корзинки тащат. Не твоей чета.
— Я ведь, Евстигней Федорович, телят ходила смотреть. Сам велел беспременно поглядеть.
— Ладно, ладно… Отговорку всяк найдет, — добродушно ворчал Бурый, а в глазах с колючими точками Фаина видела другое. — Иди‑ка лучше приготовь гостям комнатку. Справь как следует. Сильно у меня гости‑то дорогие. Да поставь с Тоней самовар, а рыбы на уху сам принесу. Есть где‑то у меня для такого случая стерлядка.
Твердо глядя в злые евстюхины глаза, Фаина продолжала:
— Ничего телята‑то! — Все пять штук веселенькие. Пестрик вовсе большой стал. К твоим именинам, гляди, нагуляет мяска‑то.
— Хватит тебе оговариваться, — откровенно озлился Бурый. — Целый день проходила за пустяком, а теперь о приблудных телятах разговаривает.
Когда Фаина ушла во двор, Бурый насмешливо проговорил:
— Знаем мы, каких телят по лесу разведенки ищут!
Приезжий в кожаной куртке, которого все звали товарищ Преснецов, поинтересовался:
|
|
|
— Прислуга ваша?
— Нет, свойственница. Содержу их семью. Целых пять ртов кормлю. Отец‑то у нее лежит, параличом разбило, а в родстве мы. Куда денешься? Помогать приходится.
— Работает все‑таки она? — добивался своего Преснецов.
— Работает! — пренебрежительно усмехнулся Бурый. — Видели вон ее работу. Целый день в лесу прошлендала, а несет не больше ребячьего. Недаром такую работницу муж прогнал. Всего, говорит, разорила. А мужик хороший. Вон с того краю третья изба у него. Сам бы прогнал, да по родству жалко. Вот какая работница!
— На каком же она у вас положении?
— Да ни на каком… при родителях живет… Я им квартиру предоставил, да помогаю кое‑чем по‑родственному, работает она на себя.
Преснецов звучно хмыкнул, и нельзя было разобрать, что скрывается за его «хм»: поверил ли он Бурому, или нет.
Хотя приезжие в Нагорье были постоянным явлением, но деревенские ребятишки все‑таки не упускали случая поглазеть на каждого новоприбывшего. Около группы, стоявшей с Бурым, собралась уже целая стайка ребячьей мелочи. Они сосредоточенно и молча глядели на приезжих. Занимало их постоянное вскидывание головой старика, с удивлением глядели на жердеобразного Преснецова и особенно упорно следили за неподвижным щеголем, который стоял, «как статуй».
|
|
|
Один из этих белоголовых созерцателей неожиданно отозвался на слова Бурого:
— Дяденька Евстигней! Давеча как мы из лесу шли, Петька две набирушки ягод схамкал. Из корзины насыплет да и в рот. Не жалко, говорит, хозяйского…
— Ах он, стервец, — усмехнулся Бурый, принимая тот ласково — снисходительный вид, с каким обыкновенно взрослые разговаривают с детьми. — Скажу вот матери, она ему покажет, как ягоды из корзинки брать!
— Я ему говорил, а он мне плюнул вот в это место, — продолжал жаловаться мальчуган, показывая на подоле рубашки то место, куда плюнул Петька.
— Это какой же Петька? — опять заинтересовался Преснецов, обращаясь на этот раз непосредственно к обиженному.
— Антоновны парнишко… Это которая у дяди Евстигнея живет. Рублевы их фамилия.
— Ты пожаловался петькиной матери?
— Нету ее. Она на котором‑то огороде у дяди Евстигнея полет.
— У нас тоже ноне полют, — вмешался другой карапуз. — Дедушка говорит: нечего праздники разбирать, коли трава силу взяла.
— Кш вас! — преувеличенно притопывая ногами, побежал на ребячью стайку Бурый, широко расставив руки: — Не мешайте разговору. Кш! Я вот вас!
Ребятишки отбежали и, стоя в отдалении, закричали:
«Не поймать, не поймать!»
Бурый еще потоптался на месте, помахал руками в сторону ребят, потом обернулся к приезжим, силясь изобразить самое добродушное лицо.
— Пойдемте‑ка в дом, а то эти шалыганы и поговорить не дадут.
Несчастьем Бурого была его жена Антонина.
Брал он ее из деревни Сумерят, выше по реке, у знаменитого в этих краях пароходовладельца Истомина.
Об Истомине в деревнях любили поговорить. Говорили, что смолоду он был рядовым крестьянином деревни Сумерят и каждый год уходил на сплав. Сначала плавал на плотах, потом был водоливом на барках и баржах.
Был он тогда большим весельчаком, балагуром и первым «горлохватом». «Никому его не перелаять… Так обложит, что только держись! Не голос — труба! Рупора не надо!» Потом этот весельчак и матершинник оказался содержателем кабака в деревне, а дальше уже совершенно неожиданно для всех купил двухэтажный пароход и стал «работать на дачной линии».
Через несколько лет пароходов стало три, а зимой в затоне около деревни Сумерят можно было найти кой‑какую работу по ремонту.
Ставши владельцем пароходов, Истомин не потерял связи с своей родной деревней. Тут он сидел зимой и летом, устроив на речушке‑притоке водяную мельницу. Жил по‑крестьянски, ходил в сермяге, в разбитых сапогах, а летом в лаптях, нарочито подчеркивая, что он «простой» мужик, которого «за труды и бережливость господь наградил».
Никого это, разумеется, не обманывало. Прежние товарищи Истомина откровенно рассказывали о происхождении его богатства.
— Так дело было. На низу где‑то разбило несколько барок с железом. Архип тогда водоливом ходил, и его баржи как раз к тому же месту подходили. В газетах печатали о несчастье, да и припечатали много лишку. Насчитали «убитых» барок гораздо больше, чем их было. Архип под эту фирму и подвел дело. Дал хозяевам телеграмму, послал газеты, какие ему надо, а сам подговорил кой‑кого да и продал железо. Потом подвел пустые баржи да и ухнул их в ту же кашу, где затопленные были. Разбил, значит. Разбирай потом, было тут железо или не было. Оттуда у Архипа и пароходы появились. А что он торговал пивом да вином, так это один отвод глаз.
Все, кому приходилось работать на Истомина, хорошо знали, куда вела его сермяга и лапти. Под этим прикрытием старик самым жестоким образом ужимал копейку и постоянно жаловался на свое «тяжелое житье‑положение».
— Связало меня с пароходами, а какая от них корысть! Людей кормишь, а сам впроголодь живешь — и спасиба не жди.
С рабочими в затоне и с своими служащими на пароходах старик обращался ласково:
— Ну, как, ребятушки, работенка? Идет ли? — а сам глазами зырк‑зырк, и углядит какую‑нибудь оплошку: сейчас же «усовещивать» начнет.
— Это у тебя, парень, ровно бы не ладно. Почему так? Али чужую копейку не жалко. Хозяин, дескать, все стерпит. Ох, пожалеть его надо, хозяина‑то!
Он к тебе всей душой, а ты вон что. Пустяк, говоришь? Поправить можно? Вот и поправь. А за эту за порчу, — не обессудь уж, — заплатить причтется. Нельзя без этого, мил‑человек.
Если рабочий будет возражать, старик тоже не повысит голоса.
— Ну, что же, ступай с богом. Без тебя жил… Авось, и дальше проживу, не понуждаюсь.
Бурый знал об этой прижимистости старика. Но не менее хорошо знал и другое. В городе старик вел себя совсем не так. Правда, и там он не расставался с своей сермягой и лаптями, зато представитель фирмы — его сын — был поставлен совершенно в другие условия. Жил в просторном, хорошо обставленном доме на одном из видных мест города, совсем на барскую ногу, часто устраивал всякого рода празднества, имел великолепный выезд.
Бурый мог ожидать, что старик постарается и свою дочь поставить в такое же положение. К затее Бурого устроить в Нагорье мощное дачное место старик относился одобрительно. Одобрил и то, что Бурый по своей затее держится на городскую ногу.
Учел все это Бурый, взвесил и присватался к дочке пароходовладельца. Девица была из таких, о которых деревенские свахи осторожно говорят: «На личико она средненькая, зато хороших родителей и здоровая. Как клюковка, бог с ней, налилась. Смотреть любо». Старик отец в минуты недовольства говаривал своей разнаряжеяной дочери:
— Чистое ты чучело, Антонидка! На огород только поставить. Вся в мать покойницу вышла. Экая же краля была. О пасхе ее через платок поцелуешь, так до вознесения отплевываешься.
«Средненькая» красота краснолицей, белобрысой, жидковолосой, смолоду расплывшейся невесты долго останавливала и Бурого, но в конце концов истоминские капиталы перетянули. Бурый женился и… жестоко просчитался.
Старик не пожалел денег на свадебный шум, не поскупился на приданое женское тряпье, но денег не дал ни копейки.
— Умненько жить станете — сами наживете.
Надежда получить наследство тоже не оправдалась. После Октябрьской революции и гражданской войны даже в ближайших к Нагорью деревнях осталось лишь туманное и какое‑то очень далекое воспоминание о деревенском богаче‑пароходовладельце.
— Точно, был такой… а куда он потом делся — не знаю. Убежал, может быть, а то и умер. Старик ведь. Давно такому по годам пора в могилу. Пароход один у красных был, и теперь он ходит по дачной линии в верхнем плесе. Другие два, которые у белых были, сгорели. Это, когда они из города отступали, так флот речной жгли. Нефть в реку выпустили. Мост еще тогда подорвали… Одним словом, поминки себе справили… Мельница у старика была, так она за риком теперь. Только это пустяковое дело. От скуки, что ли, держал старик эту мельницу. Маломальская мельниченка. Ничего по‑настоящему не осталось.
Когда такие разговоры велись при Буром, он их неизменно поддерживал:
— Чему и остаться, коли все деньги в пароходах были, — а сам думал: «Оставил старый чорт наследьице… Куда бы только сбросить… Никто не подберет».
«Наследьице», действительно, было не из важных. Безобразие жены и то, что она к тридцати годам превратилась в пыхтящую пирамидку из трех шариков разного размера, было еще вполгоря. Хуже, что она отличалась необыкновенной страстью к нарядам, и каждому встречному готова была сказать: «А у моего тятеньки свои пароходы были».
Бурый, случалось, бил ее за такое непонимание своего настоящего положения, но это мало помогало. Стоило кому‑нибудь из городских заехать в Нагорье, как Антонина Архиповна нарядится и уж как‑нибудь ввернет заветное словечко: «Тятенька у меня пароходы содержал. Слыхали, может быть, — истоминские?»
III
Уводя своих гостей от неприятных разговоров на улице, Бурый не знал, как ему быть дальше.
«Выпалит дура про пароходы при таком вот, — думал он о Преснецове. — Сплавить бы колоду куда‑нибудь».
Чтобы выиграть время. Бурый предложил приезжим осмотреть свое хозяйство. Рассчитывал показать, какой он «культурный хозяин» и как «помогает советской власти».
Удачи, однако, и здесь не вышло. Приезжие, видимо, мало знали сельское хозяйство и в самых чувствительных местах разглагольствований Бурого безразлично поддакивали.
«Пропал заряд», — решил про себя Бурый. Вороная, белоногая красавица Стрелка тоже не произвела должного впечатления. Оживился лишь «немец», который заговорил на самом чистом русском языке.
— Такую на Московском ипподроме выпустить не стыдно. Картинка! Кто наезжал? Откуда вы умеете? С секундомером? Сколько дает? Без сбоев?
Старик инженер даже удивился:
— У вас‑то это откуда, Валентин Макарович, интерес этот, а?
— Люблю, знаете, Платон Андреевич. Предпочитаю, этот вид спорта всем остальным.
— Вот я и спрашиваю, откуда это, а? Инженер строитель, и вдруг — секундомер, сбои и прочие штучки? В кавалерии были или в тотошке, а?
пристрастье имеете?
— Каждый развлекается как умеет, — сухо ответил «немец» и добавил: — Кто на Казбек лезет, а кто на дно, рюмки глядит. Не стоит разбирать, почему один любит арбузы, а другой кружева на живой подкладке. — И замолчал, приняв тот деревянный вид, с каким не расставался с начала поездки.
Преснецов, с любопытством прислушиваясь к разговору инженеров, протянул длинную руку к лошади и ухватил ее за челку, но Стрелка вскинула головой и показала зубы.
— Ишь ты! Не признала, видно, хозяина! — усмехнулся Преснецов.
Бурого передернуло от этих слов, но он сдержался. Дальше ведь еще хуже будет. «Придется свою колоду показать, а она ляпнет о пароходах. Убить мало, холеру».
Неожиданно выручила Фаина. Высунувшись из окна верхнего этажа, она спросила:
— Евстигней Федорыч, низом пройдете или парадное открыть?
— Приготовила все?
— А как же… Помыться с дороги… самовар, поставлен. Вели уху варить, рыбы надо.
— Тоня там?
— Нет еще… Не управилась, видно, — улыбнулась Фаина.
— Отвори тогда. Удобнее будет. А я за рыбой сбегаю. Когда приезжие поднимались за Фаиной по крутой лестнице в верхний этаж, Бурый забежал вниз и зашипел на жену:
— Разукрасилась, куча! Отрепье последнее надо, а она шелковое напялила. Как у березового пня ума‑то… «У тятеньки свои пароходы были», — передразнил он. — Ляпни только про это — изувечу! — И в виде задатка Бурый сунул кулаком в среднюю шаровидность.
Антонина вскрикнула, но Бурый так свирепо посмотрел на нее, что она сейчас же стихла, только прошептала:
— Что ты, что, Евстюша?
— А то… Сдирай эту шкуру, надень самое простое… Слышишь? Да о пароходах у меня чтоб — ни‑ни… Знаешь, — перешел Бурый на ласковый тон, — лучше бы ты совсем не показывалась…
— А как же?.. Чай кто разливать будет?
— Фаинка пусть разольет…
— Вон что! — вдруг визгливо вскрикнула Антонина. — Это чтоб в своем‑то доме… полюбовницу завел… за хозяйку допустить. Не бывать этому. Пока жива буду, не допущу.
Бурый зажимал рот жене, но она вырывалась и продолжала выкрикивать.
Как большинство некрасивых женщин, Антонина была ревнива и уже давно подозрительно смотрела на отношение Бурого к Фаине. Предложение Бурого оказалось последней каплей, переполнившей чашу, и Антонина перестала стесняться. Бурый избил бы ее, если бы не было правды в ее словах. В мыслях он давно уже ставил Фаину на место своей постылой жены. Обратился к сидевшей тут же старухе матери.
— Хоть бы ты, мамонька, образумила дуру. Кричит ни‑весть что, а вверху посторонние люди. Да замолчи ты, куча! — уж сам крикнул он на жену.
Старуха, мать Бурого, казалась равнодушной. Перебирая спицы вязания, она откликнулась на какие‑то свои старушечьи думы.
— Я же тебе, Тонюшка, говорила, а ты все спорила! Печь видеть, — беспременно к печали. — И, немного оживившись, стала рассказывать: — Сажу будто я хлебы, а печка долгая‑предолгая… конца ей нету…
Бурый махнул рукой и вышел.
Крик внизу был слышен приезжим, и Преснецов спросил у Фаины:
— Наследство делят?
— Кто их знает, — ответила Фаина. — Из‑за нарядов, поди…
— Из‑за нарядов? — с недоумением спросил Преснецов.
— Да, видишь, хозяйка у нас любит барыней рядиться, а самому это не по нраву. Он совсем у нас по‑другому ходит.
— А‑а, — понимающе протянул Преснецов. — Из барского роду, видно?
— Пароходы у отца‑то были. В Сумерятах затон…
— Архипа Фадеича дочь? — как будто испугавшись, спросил Преснецов.
— Знавали, видно?
— Да так… работал у них немножко, — небрежно ответил Преснецов, а Фаине опять показалось, что он чем‑то встревожен и потерял прежнюю свою уверенность.
«Как костью подавился», — подумала она и еще более удивилась, заметив, что Преснецов украдкой поглядывает на люк из нижнего этажа.
«Боится будто», — сделала вывод Фаина и тоже насторожилась.
Когда Преснецов спросил, на каком положении она живет у Поскотиных, Фаина уклончиво ответила:
— При своей семье живу. Квартиранты мы. Помогаю по малости.
— Так, так, — кивал головой Преснецов, но было видно, что ответы нисколько не интересуют его, что он спрашивает только для того, чтобы скрыть свою внутреннюю тревогу.
Инженеры после размолвки около лошади, видимо, дулись друг на друга. Старик, заложив руки за спину, расхаживал по комнате и время от времени останавливался перед стеной, где были развешаны фотографии с видами окрестностей Нагорья. Молодой стоял у раскрытого окна в прежней позе отчужденности, полного безразличия ко всему. Даже клетчатого плаща не снял с руки. Старик изредка взглядывал на него, чаще обыкновенного взмахивал головой, но ничего не говорил.
Когда Фаина через люк спустилась вниз, Преснецов сейчас же вышел по парадной лестнице во двор.
Пройдя к противоположной стене двора, он сел на сложенные тут бревна и достал папиросу. Похоже было, что поджидает хозяина, но глаза бегали по окнам нижнего этажа. В этой половине как раз приходилась кухня, и Преснецову хорошо было видно старуху с вязаньем и стоявшую около печки Фаину. Посидев с минуту, он медленно поднялся, вышел за ворота, прошел мимо окон лицевой стороны дома и куда‑то исчез.
Появился почта одновременно с Бурым, который поднялся с берега реки.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 125; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!