У хозяина «не последнего дома» 20 страница
Высокий офицер в модной по той зиме белой шапке с длинными наушниками набросился на торговку:
— Ты мне вчера какую водку послала? Сука!
— Обыкновенно какую. За печатью.
— Сама припечатала?
— Да вот те Христос, ваше благородие, цельная была…
— Была, да давно, как ты же, — острит офицер. Потом переходит на свирепый тон. — Вот тебе, сволочь, последний сказ. Разведешь — такие на заду печати наставлю — век не забудешь.
У кассы начинают «трудиться».
В длинном бараньем тулупе прошел кассир, без задержки открыл окошечко, крикнул:
— Ну, кому? Подходи скорей! Деньги сразу готовь, сдачи не буду давать. Холодно.
Кирибаев подал тридцать копеек, получил билет и все еще не веря, что так легко и просто, вышел на платформу.
Состав — четыре классных вагона и маленький паровозик.
Вошел в ближайший вагон. Никого. Сел к окну на скамейку, подложил под локоть дорожный мешок.
Тепло… Вот где выспаться!
Мешает кашель и зуд. С трудом стаскивает с себя верхний тулуп, ожесточенно скоблит поясницу и плечи.
Вагон наполняется. Проверяют билеты. Сидеть свободно. Никто не покушается на занятую Кирибаевым скамейку, и он моментально засыпает, закрывшись тулупом.
Кажется, прошло не больше минуты, а уже трясут за плечо — выходить.
Эх, если б можно было остаться в теплом вагоне и ездить взад и вперед, пока не выспишься…
Но нет. Надо продолжать поиски.
Кирибаев с остервенением скоблится и начинает надевать верхний тулуп.
|
|
|
Еле выбрался из опустевшего вагона. Ноги после передышки совсем отказались служить. Сказались площадка и голодовка.
В маленьком вокзальном здании опять офицеры и женщины с корзинами бутылок.
Извозчиков много. Кричат:
— Пожалуйте, купец. За три рублика довезу. Цена непривычно дешевая по тому времени. Это действительно угол, где можно отлежаться, полечиться.
— Только вот своих здесь едва ли найдешь.
«Самое спокойное место»
На площади, в стороне от вокзала, учатся солдаты. По улицам их тоже немало. Часто проходят офицеры.
— Вам куда? — спрашивает извозчик.
— Да где подешевле. На постоялый какой‑нибудь.
— К Киличеву свезу. У них купцы останавливаются, — решает извозчик и поворачивает на улицу к Оми. Низенький дом на пять окон, просторный двор. В кухне за чаем парятся пятеро крестьян. Две пустых бутылки показывают, что языки развязались основательно.
— Ты думаешь в том сила, чтоб до краю давить? Нет, брат, с пупа сорвешь.
При входе постороннего — настораживаются, переходят на пустой разговор:
— Ладно, не ершись! Выпьем вот остатнее, и запря‑с гать пора.
— Развоевались у бутылки‑то!
Старуха хозяйка в коричневом платке выглядывает от печки на кашель Кирибаева.
|
|
|
Увидев городского человека с дорожным мешком, она бросает предупреждающий взгляд в сторону сидящих за столом и поспешно открывает дверку направо от входа.
— В горенку проходите. Там спокойнее будет. Кирибаев спрашивает о цене. Старуха с приговорками, что теперь все дорого, назначает рубль за сутки.
— Два самовара ставлю. Которым и обед стряпаю. Тут уж сколько пожалуют. По рублю тоже больше платят.
После железнодорожной линии это кажется до смешного мало. В голове мелькает мысль: «Пожалуй, здесь на месяц хватит прожить».
Хозяйка уходит ставить самовар. Плотно закрывает двери.
В комнате тепло. В простенках столики, накрытые вязаными скатертями. Около печи узкий, обитый клеенкой диван. Божества навешано через число. Из угла иконы повылезли в стороны и перешли в картины, тоже с божественным отливом: «Житейское море» «Афон‑гора» и т. п.
Кирибаев разделся, стащил с ног валенки, Даже острые приступы кашля не могут заглушить животной радости тепла и освобождения от тяжелой одежды.
В кухне толкутся. Видимо, собираются к отъезду. Слышатся отдельные выкрики, обрывки фраз.
Хозяйка приносит тарелку с хлебом, молоко, два блюда с помакухой[37].
Хочется есть, но надо держать фасон — дожидаться самовара.
|
|
|
Ждать кажется долго. Проглотил один кусок, по‑волчьи, не разжевывая. Только разманило.
Старуха притащила самовар.
— У вас, поди, свой чай будет? Сами‑то мы кирпичный пьем. И того скоро не будет.
— Ничего, бабушка, какой есть. Я ведь налегке, провизии не вожу с собой.
— А вы откуда будете?
Затевается обычный разговор. Кирибаеву он нужен, чтобы определить положение.
Рассказывает, что ехал по кооперативным делам в Иркутск, да вот простудился и хочет отдохнуть и полечиться.
Старуха сочувственно кивает головой.
— У нас здесь подешевле. В Барабинске вон дорожизь, сказывают. Только вот беспокоят сильно. Каждый вечер обход. Чуть что, — сейчас забирают.
— Кого забирают?
— Да кто их знает. На той неделе вон у меня Сулова Иван Максимыча увели. Бумажку из волости потерял. Ну, и взяли. Мужик‑то известный. За двадцать верст живет, мельницу содержит. Три дня просидел. Председатель приезжал из волости. Тогда уж выпустили. Мне за лошадьми ходить — дело несвышное, да и годы не те. А сноха‑то у меня не туда смотрит. Все ей гули‑погули. Даром, что муж тоже сидит…
Старуха переходит на шопот:
— Сына у меня, Александра, тоже взяли. Сидит теперь. Не пущают к ему. Он, говорят, контрразведка. Нельзя.
|
|
|
Шопот прерывается всхлипываниями.
— Второй уж месяц. А какой он контрразведка, коли чуть жив. Пришел из ерманской, газами его отравили. Кашляет, что твое же дело. Постоянно. И харчок с кровью. Прямо сказать, — не жилец, а его в тюрьму…
— Строго, однако, у вас.
— Просто беда. Замаяли чисто. Вот вечером придут — сам увидишь.
Спохватилась, не сказала ли лишку.
— У вас бумаги‑то есть?
— Это уж не беспокойся, бабушка. С линии приехал. Без бумаги там не проедешь.
Сильно хлопнула входная дверь. Старуха поспешно вышла.
Началась перебранка. Хриплый женский голос выкрикивал на слова старухи:
— Ежели он сидит, так мне всю жизнь плакать?
— Много их, большевиков‑то, слез нехватит.
— Кого стыдиться? Не украла — своим торгую. Людям глянется.
Совсем, видно, оголтелая баба.
В полчаса
Против постоялого — большой каменный дом. Видимо, какого‑нибудь купца. Над воротами вывеска, которую раньше не заметил: «Каинская уездная земская управа».
Из ворот выходят крестьяне. Небольшими группами, человек по пять‑шесть. Одна группа задержалась в воротах. Раскуривают.
Кирибаев переходит дорогу.
— Что много народу плывет?
— Собрания тут была.
— Насчет чего?
— Да обо всем. О школах сейчас шумаркались.
— Денег, поди, нет?
— Это нашли бы. Учителя нет. Половина школ без дела.
— Ребята баклуши бьют, а им хоть бы что! — оживленно откликается один крестьянин.
— Выбирали, так что сулили! У нас школы первым делом. Нарошно двух учителей посадили в управу.
— Не выходит, значит, у них дело? — замечает одетый хуже других высокий мужик.
— Про кого это говоришь? — злобно набрасывается на него старик, не проронивший до этого ни одного слова.
— На ту, видно, сторону гнешь!
— Никуда не гну. Говорю, не выходит дело, и вся.
— Ребят‑то у тебя раньше учили? Лучше, по‑твоему, было при той власти?
— Да не к тому я. Чего присыкаешься. К слову пришлось.
Старик поворачивает вправо от ворот и бурчит:
— Как чирей на язык — слова‑то у них! Посадить вот сукина сына.
— Садили которые! Поди, донеси! Похвалят на старости лет. Медаль дадут. Мне вон дали… за японску. Потом, обращаясь к другим, прибавляет:
— По бокам надпись: «Вознесет тебя господь в свое время». Ловко?
— Чистохвалы, известно, — неохотно соглашается один. Остальные молчат.
Кирибаев жадно прислушивается.
Делает выводы:
«Есть, значит, свои по деревням. Туда надо. Нельзя ли учителем заделаться?»
В коридоре управы поймал председателя. Бойкий, подвижной человек кооперативно‑учительского вида. Небрежно слушает кирибаевский рассказ о причинах остановки.
Вертит в руках «документ» Кирибаева и быстро заключает:
— Пустяки. Видно, что интеллигентный человек. Идите в отдел. Там выберите место.
— Куда это?
— Через квартал. К собору. Там Кузьмина спросите. Записку вот передайте.
В отделе чувашин‑секретарь Кузьмич Кузьмин обрадовался новому учителю.
— Вам куда желательно?
— Много разве мест?
— В сорока трех школах совсем нет учителей. Да и в остальные пополнения надо.
— Где бы посмотреть?
— Список у нас есть. Карту вон взгляните.
Кузьмин указывает на карту уезда, которая резко делится на две полосы: зеленую и светлокоричневую — лес и степь.
Красными кружками отмечены на карте школы. Только два‑три кружка с двойной обводкой. Это школы повышенного типа.
Кирибаев тянется к крайнему пятнышку в северовосточной стороне зеленой полосы.
Прочитывает вслух надпись: Бергуль.
Секретарь еще больше оживился.
— В Бергуль можно. Там уже давно ждут учителя. Школа там новая.
— И лес там? — спрашивает Кирибаев.
— Лесу там! о‑о! Коренной урман. Ремы. Постройки на подбор.
— Далеко отсюда?
— Ну, верст сто с лишним[38].
— Так вот на Бергуле и остановимся.
— Пишите заявление.
Услужливо предлагает бумагу, перо. Даже стул придвинул.
«Сошлись, значит», — ухмыляется про себя Кирибаев и пишет: «Представляя при сем удостоверение… э… прошу…»
Секретарь берет написанное, заносит в книгу, пишет что‑то на особом листе и уходит.
— Вы подождите, я скоро, — бросает он при выходе. Кирибаев слоняется по комнате и от безделья рассматривает какие‑то диаграммы.
Минут через пятнадцать Кузьмин возвращается и весело говорит:
— Ну, теперь вы — бергульский учитель. Получите удостоверение. Когда поедете?
— Да мне хоть сейчас, ждать нечего, — отвечает Кирибаев, свертывая бумажку, где значится, что такой‑то «есть действительно учитель Бергульской школы Биазинской волости, Каинского уезда». Есть печать и три подписи. На этот раз не фальшивые.
— Прогонную сейчас достанем, — говорит Кузьмин и дает распоряжение делопроизводителю сходить куда‑то.
Мальчуган‑делопут быстро уходит и минут через пять приносит прошнурованную книжечку листов на тридцать «на право взимания двух обывательских лошадей».
Кузьмин деловито объясняет, где земская станция и где взять школьные пособия для Бергульской школы.
Десять фунтов культуры
На складе — в холодном пустом коридоре нижнего этажа — веселый высокий парень в полушубке выдает Кирибаеву школьное имущество.
Стопа бумаги, коробка перьев, двадцать четыре карандаша и столько же букварей «по Вахтерову». Тощая брошюрка в два десятка страниц, на скверной бумаге. Сюда же кладется приказ генерала Баранова о «новом правописании» и штук сорок переплетенных книжечек — «начатки закона божия».
— Этого у нас много, — говорит парень. — Прибавить можно. Бумагу одобряют.
К этому добавляет еще десятка два картин с голыми Адам‑Евами, один задачник, две книжки Басова‑Верхоянцева «Конек‑скакунок» и начинает завертывать все в большой лист синей бумаги.
Кирибаев пробует протестовать:
— Да ведь тут одно божество. Куда я с ним?
— А вы его разбавьте «Коньком‑скакунком», — отшучивается парень.
— Ручек хоть дайте. Книг для чтения[39].
Заведующий складом, не переставая улыбаться, говорит:
— Книжки еще не составлены, а ручек вовсе не даем. Не к чему! Насадят ребята зорьку пера на прутик, вот и ручка. Распишитесь‑ка лучше да уезжайте до вечера, — прибавляет он, придвигая ведомость.
Лицо парня на минуту становится серьезным. Кирибаев расписывается, берет маленький синий тючок и, взвешивая на руке, говорит:
— Немного же культуры повезу.
— Сколько имеем. Всем одинаково даем. Вот корабли прийдут, так возом привезем. А может, и ближе найдется. Ждите.
Кирибаеву хочется слышать в шутках парня скрытый смысл, и он спрашивает:
— А скоро?
— Не раньше как урман оденется, — отвечает парень и подает руку.
В коридор входят какие‑то женщины, и Кирибаев отправляется разыскивать станцию.
Там в две минуты.
— Ладно, к трем подадим. Только не задерживайте. Нас, небось, штрафуют, а как пассажир тянет, — ему ничего.
«Это, видно, у них на военную ногу поставлено», — думает Кирибаев, возвращаясь на постоялый.
Старуха одна. Ходит с заплаканными глазами.
На вопрос: «Нет ли пообедать?» — уныло отвечает:
«Жареные окуни только».
— Давай, бабушка, поедим.
Хорош ведь жареный окунь, когда правильный документ в кармане и прогонная книжка есть. Даже постоянные приступы кашля не так беспокоят.
«Найдем своих. Везде они есть», — думает Кирибаев, вспоминая обрывки разговоров, рукопожатие веселого парня и загадочную фразу: «Как урман оденется».
Из‑под генеральского глаза
Около трех часов к постоялому подъехал земский ямщик, узкобородый человек с мягким говором выходца из средней полосы России.
Пара лошаденок, ободранная кошевка. Дорожная шуба для пассажира. В углу какой‑то старик в зипуне и огромном малахае с напуском по‑казахски.
Ямщик осведомляется у «господина‑пассажира», можно ли провезти «старичка».
— Свойственник будет — к дочке пробирается.
— Мне не помешает, — говорит Кирибаев, укладывая свой багаж.
Дорожная шуба пригодилась. Ее надел старик.
— В лучшем виде доедешь, — говорит ямщик. Зазвенели колокольцы.
На улицах безлюдно. Лишь около собора длинный хвост очереди. Голова уперлась в каменный домик, над которым подлинный обломок царского прошлого — зеленая вывеска казенки с белыми буквами.
Уж не она ли подсказала сибирскому правительству выбрать зелено‑белый цвет для своего знамени?
Казенка работает усердно — торгует с восьми утра до десяти вечера, но почему‑то торговля ведется из одной лавки.
Кирибаев пытается разузнать у ямщика, почему такой порядок получился. Но тот отвечает неопределенно:
— Берегуться, може. Кто их знает! Маята народу. В Омским вон из камитетов торгуют, — с завистью прибавляет он.
Кирибаев вспоминает «демократическое достижение» Омска — торговлю водкой из домовых комитетов — и улыбается в воротник шубы. Вслух сочувственно говорит:
— Да, у них хорошо; только вот дороже.
— Много ли! Два рубля на бутылке берут. А удобство‑то какое! Да хушь три возьми — только без очереди.
При выезде из города, у последней хаты, люди с винтовками.
Старик беспокойно завозился, распахнул шубу, бормочет:
— И куды оно запропастилось?
— Не беспокойсь, не спросют. Знакомцы тута, — успокаивает ямщик.
Из домика выходит человек в черном полушубке и папахе, вроде грачиного гнезда. Кричит:
— Гриньша, это што же ты сам?
— В разгоне все. Да и дело есть.
— За ханой, знать?
— Может, и будеть, — улыбается ямщик.
— А эти кто?
— По прогону едуть. От земства.
— Ну, айда. Заворачивай буде на обратном.
— Не без этого.
Опять запозванивали колокольцы, и кошевка стала нырять из ухаба в ухаб.
Степь, казавшаяся равниной с площадки вагона, теперь изматывала своей неровностью. Лошадям тяжело. Ямщик то и дело кричит:
— Ну‑к вы, ахуны, играй ногами веселея!
Кирибаев силится вспомнить, где он слыхал такое необыкновенное применение слова «ахун»[40].
«В Казанской если — речь не та. Где‑нибудь под Тулой, либо в Рязани».
Потом спрашивает:
— Вы откуда будете? Ямщик оживился.
— Рязанские мы… Данковского уезду… Именье там князя Урусова. Богатимое. Слыхали, може?
Начинается обычный для большинства переселенцев Сибири рассказ о местах своей родины.
Кирибаев не слушает. У него теперь другое в голове: за кем Дон? Его верховье?
Угрюмый старик зато разговорился.
Он сказался туляком, Епифанского уезда. Соседи, значит.
Замелькали в разговоре названия городков и больших сел, вплоть до станции Ряжск, которую оба переселенца помнили и теперь, через десятки лет после того, как там «парился» их переселенческий поезд.
К вечеру потеплело. Полетели белые пушистые хлопья. Лошаденки совсем притомились и еле тащили кошевку. Встречных — ни одного человека.
— Не ездиют к нам вечером — боятся, — говорит ямщик.
— Чего боятся? — спрашивает Кирибаев.
— Неприятностев много. Обыски там, бумажки требуют. Забыл — садють… Кому охота?
— Это верно, — соглашается старик, — строгостев много. Только не к чему это.
— Енералы, будь оне прокляты, — бормочет он себе под нос.
Мелькают огоньки — станок скоро.
У хозяина «не последнего дома»
Холодная изба, набитая доотказа. Ходят взад и вперед, впуская клубы белого морозного воздуха на лежащих тут же у порога людей. Накурено «турецким из своих огородов». Горит малюсенькая лампочка ярким беловатым светом.
— Ишь богачье — скипидарь жгуть, — замечает привезший Кирибаева ямщик.
— Будь он неладен. Погляди — сажа полетит. Весь потолок испакостили — не домоешься, — откликается хозяйка.
— Не карасин, известно, а супротив масла все лучше.
— О карасине, видно, не поминай. До лучины достукались с войнами‑те. В городу лучина пошла. Из урмана возят. Там хватит.
— У нас хватит, — подтверждают сидящие за столом урманцы.
— Сейчас вон везем два воза. Лучина первый сорт. Кирибаев пробирается к столику, где сидит человек с книгой.
Тот неохотно берет «прогонную», долго рассматривает надпись, потом лениво записывает и кричит:
— Ванятка, кому за очередь?
— А куды? — отзывается с полатей ребячий голос.
— На урман.
— Мыльникову, кажись.
— Ну‑ка, сбегай. Скажи, утречком штобы.
С полатей выбирается мальчуган, напяливает полушубок, схватывает шапчонку и хлопает дверью.
Минут через двадцать, когда Кирибаев только что пробрался к чайному столу, пришел Мыльников. Началась руготня, счет очередей. Выплыл какой‑то поляк («лучше моего живут!») и однолошадный чувашин («я виноват, что он завести не может?»). Много раз упоминается хана, но кончилось тем, что Мыльников согласился.
— Кого хоть везти‑то?
— А вон, — указывает нарядчик.
— Поклажи‑то много?
— С полпуда не будет, — успокаивает Кирибаев.
— Ну, так завтра на свету приеду. А то ко мне пойдем. Все равно где спать. У меня, поди, лучше будет. Бабы самовар ставили, как пошел.
«Хуже не будет», — думает Кирибаев. Вылезает из‑за стола и начинает одеваться.
— Все‑таки выгадал, — шутил нарядчик.
— Выгадаешь у вас! Ханой подмочены — не просушить, — огрызается Мыльников.
Итти недалеко, но тяжело барахтаться в длинном тулупе по незнакомым тропинкам, занесенным снегом.
Изба у Мыльникова просторная, но тоже холодная. Есть горенка, дверь в которую на зиму заклеена. В углу — кровать с занавеской. По стенам «победительные» картины, еще от времен японской войны. На столике под зеркалом несколько книжек и желтая стопка газет «Барабинская степь».
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 121; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!