Приключения солдата в канун рождества 29 страница
– В подсобном помещении у нас есть кровать, – говорит она вдруг. – Полежите, может, надумаете, куда вам теперь надо.
– А что случилось с вашей Марион? – спрашивает девушка.
– Спасибо, – говорит промокший человек. – Вообще‑то мне некогда. Но раз такой дождь…
– Пошли, пошли, – говорит женщина. – Сейчас мы вас устроим.
Промокший человек наконец поднялся. Ну и верзила! Девушка меряет его взглядом с головы до ног: нет, ей определенно не хотелось бы повстречаться с ним в темном переулке…
– Да вы что? – говорит уборщица женщине в халате. – Это уж чересчур!
– Пошли и все… Чересчур…
Женщина в халате берет промокшего человека под руку. Она радостно возбуждена. Спасая его, она вырастает в собственных глазах. Он опирается на нее. Она теплая. Он шмыгает носом. Халат шуршит. Она очень похожа на Марион.
– Марион, – говорит он. – Хорошо, что ты была дома.
– Совсем чокнутый, – говорит уборщице девушка.
– Зря она тащит его в комнату, – говорит уборщица.
Женщине не до них. Сейчас большой мужчина ляжет в постель. В подсобке. Теперь она и есть Марион. Уж она‑то не даст маху.
– Вот он, голубчик! Порядок! – слышится знакомый голос в дверях.
Это вернулось несколько завсегдатаев, портовых грузчиков. С ними полицейский. Он внимательно смотрит на промокшего человека. Направляется к нему, оставляя на полу мокрые следы.
– Здравствуйте, фру, – говорит полицейский. – Что, наделал он вам хлопот? А ну‑ка…
|
|
|
– Его надо уложить в постель.
Женщина в халате выпустила промокшего человека, он пошатывается и шмыгает носом.
– Мы же говорили, – бормочут завсегдатаи. – Мы сразу смекнули – с этим парнем дело нечисто.
– А ну‑ка, – повторяет полицейский, беря промокшего человека под руку и легонько подталкивая его к выходу. – А ну, давайте по‑хорошему…
Женщина стоит и смотрит. Один из завсегдатаев говорит извиняющимся тоном:
– Ну вот, теперь все законно. Надо же, до чего дошел. Вперся на машине прямо в море. А в машине – баба. Сам‑то он, сука, выбрался. Ну еще бы! А баба, значит, так и осталась сидеть мордой в тине. Крепко, а? Понятно, кто‑то это видел. Народ видел, как он вылез и смылся. Ну, что, по‑вашему, можно, его, гада, за человека считать? Я так и знал – тут дело нечисто.
– Будете брать что‑нибудь? – спрашивает женщина в халате.
– О’кей. Положите нам два бифштекса. С гарниром.
– В одну тарелку?
– В две, пожалуйста. Да, знаете ли, чудно – вдруг увидеть эдакого фрукта своими глазами. Про такое только в книжках читаешь, так или нет? И всегда думаешь, приврал писатель маленько. Взял да и вперся, паскуда, с бабой и со всеми причиндалами. Стрелять таких надо, верно?
|
|
|
– Что ж, так оно и будет, – говорит женщина, подавая бифштексы.
Они платят в кассу.
Уборщица начинает подтирать грязь.
Снаружи льет как из ведра. Теперь он снова вымокнет – промокший человек среди других промокших людей. Черт‑те что!
Свен Хольм
Кто наш враг?
(Из записок военного врача)
Перевод С. Белокриницкой
Первый день
Для нас было полной неожиданностью, что выступать надо уже завтра. Никто не думал, что это произойдет так внезапно – большинство вообще вряд ли думало, что это когда‑либо произойдет. Мы успокоились в своем привычном беспокойстве, перестали замечать свой страх: он казался нам присущим самой жизни.
Утром в городе прекратилась всякая работа. Первые слухи испуганными зверьками заметались из квартала в квартал. За ними следовал надутый человек с энергичным голосом и ногами; он рысью носился по улицам, рассыпая отрывистые удары палочек по барабану, висевшему у него на животе. Его голос был беспощаден – он непрерывно выкликал нараспев пронзительным дискантом: генерал приказывает… все мужчины города, способные носить оружие… завтра в девять часов на площади…
Если в нашем безбожном городе поклонялись какому‑то божеству, то это был страх. Но, боясь взглянуть ему в лицо, мы никогда не спрашивали себя о его причинах и редко сознавались в нем, хотя он все больше овладевал нами. Его увеличивали тревожные вести из далекого истерзанного мира – о переворотах, о беззакониях, о пытках, о массовых убийствах. Могущественные города, далекие, как другие планеты, подчинили нас себе угрозами и многозначительными улыбками. Мы не успевали разобраться в событиях, вести обгоняли друг друга, не проникая в наши мысли сквозь оболочку страха и недоверия.
|
|
|
Но последняя новость – объявление войны – касается нас непосредственно. И вдруг мы получили возможность признаться в своем страхе. Он обрел реальный объект.
Можно было ожидать, что теперь страх достигнет апогея. На какое‑то мгновение нас действительно захлестнула паника, но потом страх изменил форму, превратившись в своего рода решимость и мужество. Перед нами встал выбор: относиться к войне как к трагедии, или принять ее как неизбежность. Большинство выбрало спокойствие.
Вечером я собрал свое снаряжение. Гертруда заштопала мой мундир. Она молчала, глотая слезы. Она проявляла удивительную самоотверженность.
Я проверил запасы лекарств, перевязочного материала, хирургических инструментов. Все упаковано, и моя маленькая повозка готова завтра тронуться в путь.
|
|
|
Заходил сосед, который обычно помогает мне с различными поделками по дому. Он казался взвинченным, советовался со мной о вещах, которые, без сомнения, мог решить и сам. Он похож на рыбу, вынутую из воды. Жаль беднягу! Но это у него не прежний страх. С прежним страхом покончено. А это всего лишь беспокойство из‑за предстоящей завтра разлуки с женой и детьми.
В городе жизнь бьет ключом, все охвачены лихорадочным оживлением. Известие о войне вызвало не столько тревогу, сколько облегчение. Мне пришла в голову удручающая мысль: война развязана не против нас, а внутри нас.
Второй день
Мы маршировали целый день. Когда стало смеркаться, разбили лагерь. Все это больше похоже на военную игру бойскаутов, чем на настоящую войну. Горланят дурацкие песни. Все как будто вырвались на свободу. Завязывают дружбы, дают клятвы, изливают души. Наша армия напоминает стаю кочующих лемингов или пьяную компанию.
Мы расположились у большого озера, куда я однажды в юности ходил в поход. Я узнаю эти причудливые нагромождения скал. Тогда я был отчего‑то счастлив, и теперь озеро и его окрестности вызывают у меня ощущение счастья, как будто оно исходило от них, а не заключалось во мне самом. Так бывает, когда смотришь на старую фотографию.
Быстро опускается ночь.
Мне отвели специальное отделение в одной из больших палаток. Вокруг – мои ящики и инструменты. Несколько человек уже обращалось ко мне с несложными травмами и заболеваниями ног: растяжение связок, воспаление вен и тому подобное. С язвой желудка, обычно надоедающей мне с утра до вечера, не обращался пока никто.
Мы еще ничего не знаем о враге, с которым нам предстоит сразиться. Завтра командование даст разъяснения. Сейчас генерал, полковник и подполковник собрались в желтой палатке в центре лагеря. По слухам, они там пьют и давно уже шапками закидали противника.
Расставание с близкими было тягостным. Женщины и дети сбились в кучу и плакали. С нами они простились торжественно и спокойно, но стоило им остаться одним, как самообладание покинуло их.
Большая пестрая толпа женщин кричала и махала нам вслед. Она напоминала растрепанный, увядший букет, а мы в своих серо‑голубых мундирах – поезд, уходящий в горы. Мы еще долго слышали их голоса, даже когда город скрылся за низкой цепью холмов.
Гертруда была такая молодчина. Ночью она не плакала, молчала и только просила меня не закрывать глаза. Ласкала меня горячо и нежно, горячее и нежнее, чем в молодости, в начале нашей любви. Я был благодарен ей за то, что она не стала выдумывать какой‑то необыкновенный завтрак. Прежде чем выйти, мы медленно провели руками по телу друг друга сверху вниз, как тогда, в наши первые дни. И я увидел, что улыбка ее все еще прекрасна.
Солнечные лучи чисто вымыли улицы, небо сияло нахальной бодростью. Когда мы подошли к площади, она взяла меня за руку. Из великодушия она заговорила о новой книге, которую начнет читать вечером. Гертруда весело болтала об этом, чтобы я мог представлять ее себе – дома, за столом, с книгой.
За стенами палаток – темень и безмолвие. Ночь не отступает перед людской массой, как бывает в городе. Небо покрыто тучами, но ветра нет. Воздух полон звуков, вплетающихся в тишину. Иногда из какой‑нибудь палатки доносится смех или песня. В походной кухне гремят посудой. А в той части палатки, которая отделена от лазарета перегородкой, рассказывают анекдоты. Все время, пока я пишу, я слышу голоса. Сначала монотонной струей течет сам анекдот, потом вдруг широко разливается смех, потом во все стороны летят брызги – голоса, перебивая друг друга, на разные лады пережевывают анекдот. Минута молчания – и новый анекдот.
Только что заходил сосед. Жаловался, что все его знакомые как‑то вдруг изменились, позавидовал мне, что я могу быть один. Он лишился обычной вялости и с трогательным увлечением расписывал, что он сделает, когда вернется домой: смастерит лодку и голубятню, а вещи, которые мы с ним чинили вместе, починит еще лучше.
Завтра выступаем в семь утра.
Третий день
За сегодняшний день мы продвинулись далеко вперед. Скованность нетренированных мускулов исчезла. Лагерь находится в горах, на порядочной высоте.
Всем очень весело – погода чудесная, воздух чистый, дышится легко, настроение приподнятое. Кажется, что всю нашу прежнюю долгую жизнь в городе мы ничего другого не делали, как только ожидали этого похода; да и вообще прежняя жизнь и прежнее состояние представляется нам чем‑то вроде сна или фантастической грезы. Этот поход – наш мир, а воспоминания – предыстория мира. Не заметно ни грусти, ни озабоченности – или они так глубоко скрыты? А страх остался позади, как сброшенная змеиная кожа. Какая странная война!
Генерал объявил, что враг, по‑видимому, засел в долине, расположенной на расстоянии двух дневных переходов отсюда. Мы до сих пор не знаем, кто наш враг. Не понимаю, зачем так долго скрывать это. Но приставать с расспросами к начальству явно не следует. Навлечешь на себя их недовольство, а ответ все равно будет уклончивый.
По лагерю ходят всякие нелепые слухи. Сначала я считал их пошлыми шутками, но сосед рассказал мне, что они получили широкое распространение и тем самым, при всей своей абсурдности, приобрели элемент правдоподобия. По слухам, нас ожидает не неприятельское войско, а некий гораздо более ужасный враг. Какой именно, не уточняется.
Мне было очень приятно услышать, что один из армейских балагуров, портняжка, который недавно появился в городе и которого я поэтому не знаю, сочинил сатирические куплеты про нашего загадочного врага. Портняжка ходит из палатки в палатку, распевая песенку о многоногом чудище, которое подстерегает нас, сидя в расселине. Его песенка наверняка подорвет веру во всякие идиотские басни. Во всяком случае, куплеты вызывают общий смех, и все начинают изощряться в остроумии, высказывая предположения, одно другого невероятнее: например, что наш противник – Дон‑Кихотово стадо овец или огромная паучиха.
Меня удивило, что полковник демонстративно покинул палатку, которую он инспектировал, когда туда вошел портняжка и запел. Право же, со стороны командования неразумно так долго держать в секрете, кто наш враг. У рядового солдата неизбежно появится чувство, что его дурачат. Если завтра вопрос не прояснится, я официально обращусь к генералу. Может, тут просто какое‑то недоразумение.
Я сделал обход лагеря, выясняя, не нужно ли кому‑нибудь в связи с резкой переменой в образе жизни снотворное. В одной палатке из шишек и гнилушек смастерили модель портняжкиного чудища. Детский интерес ко всяким небылицам все‑таки немножко раздражает меня, хотя возможно, что солдаты относятся к ним просто как к невинному развлечению.
Над лагерем – зеленоватый серп луны. Почти весь вечер слышались странные крики какой‑то птицы – я так и не смог определить, какой именно. Попытаюсь заснуть. Хотелось бы мне проснуться с большей способностью верить!
Четвертый день
В том мире, куда мы себя заточили, властвуют совсем иные законы, чем в мире, который принято называть реальным. Здесь не имеют значения ни разум, ни порядок, ни милосердие, ни даже случайности. Законы, которые движут нами, могли возникнуть разве только в воспаленном мозгу бога, страдающего бессоницей. Их последовательное развитие внушает ужас.
Вскоре после того, как разбили лагерь, все мы собрались перед небольшим помостом, с которого командование обычно провозглашает свои приказы. Внезапно появился подполковник, неверными шагами направился к помосту, спотыкаясь, поднялся по ступенькам.
Судорожным, срывающимся на крик голосом он заявил, что враг и в самом деле оказался многоногим чудищем. Он замолчал; лицо его исказилось напряженной гримасой. Он то и дело украдкой поглядывал на желтую палатку. Показались генерал и полковник. Мы еще не успели заметить пистолеты у них в руках, а подполковник уже поднял руки вверх, побледнев, как ребенок.
Полковник держал под прицелом гримасничающего мятежника, пока генерал опровергал его высказывание. Неправда, что наш враг – чудище, кто он, пока открыть нельзя, но уж во всяком случае не чудище. Сейчас генерал может сказать только, что позиции неприятеля расположены не там, где предполагалось, и что мы достигнем их не раньше чем через три дня.
Окончив речь, генерал секунду постоял неподвижно. В это время в толпе кто‑то что‑то пробормотал. Что‑то невнятное. Потом это слово стало раздаваться то там, то здесь, громче, теперь уже внятно.
– Портняжка, портняжка, – повторяли люди на площади.
Генерал спросил, что они имеют в виду.
– Вчера портняжка говорил, что враг – чудище, а сегодня это говорит подполковник, – крикнул кто‑то.
– Они помешались, – не задумываясь объявил генерал. – Портняжка арестован сегодня ночью при попытке к бегству, подполковником мы сейчас займемся.
В толпе то тут, то там возникало волнение, ропот, беспокойная возня.
– Мы должны пресечь распространение досужих вымыслов, должны добиться слепого послушания. Пропаганде, направленной против армии и ее действий, будет дан отпор.
У генерала теперь совсем другой голос.
Генерал и полковник спустились с помоста и исчезли в желтой палатке; подполковник шел между ними.
Попозже вечером я зашел к ним, но это ничего не дало. Они посоветовали мне заниматься растяжениями связок и не совать свой нос в вопросы стратегии и военные тайны. Собственно, я этого и ожидал.
В течение вечера ко мне заходило много народу, у них ничего не болело, они просто хотели знать мое мнение о случившемся. Я отвечаю уклончиво, не утешаю их, ибо предвижу, что дальнейший ход событий будет ужасен. Но стараюсь привести все в систему, найти какую‑то логику. И по молчанию своих собеседников чувствую, что получается это у меня слабо и неубедительно.
От многих я слышу, что они подозревают того‑то или того‑то в сотрудничестве с врагом. Их обоснования потрясающе наивны и, кажется, построены на сказке о том, что наш враг – многоногое чудище. С таким же успехом они могут заподозрить и меня, поэтому высказываюсь с осторожностью.
Они все больше и больше распаляются ненавистью к врагу, ожидающему нас где‑то впереди. Говорят горячо, убежденно, как люди, которые долго терпели, но наконец, не выдержав, решили нанести ответный удар. Распространение слухов они приписывают подрывной деятельности врага. Боюсь, что нам придется пройти свой путь до конца, повернуть назад уже невозможно. Мы – армия истинных идеалистов, таких же идеалистов, как кочующие леминги, для которых нет иного пути, кроме того, что уводит прочь из родных мест.
Уже ночь, сквозь холст палатки сочится сырость. В нашей палатке все время разговаривают. Я напряженно вслушиваюсь, пытаясь уловить нотки сомнения, недовольства. Но я слышу твердые, уверенные голоса. Насколько я могу судить, их пыл не угасает. Что бы ни происходило, все только подливает масла в огонь их ненависти к врагу. Страх слишком долго высасывал из них души, и теперь пустоту в груди заполнила неистребимая воля к победе.
Пятый день
Сегодня шагали молча. Тяжелое, налитое зноем небо нависало над нами. Войско охвачено лихорадкой шпиономании. Большинство уверено, что портняжка и подполковник – вражеские агенты, задачей которых было сеять панику, вносить разброд и шатания в ряды нашей армии. Вспомнили, что портняжка лишь недавно приехал в город, что его прошлое никому не известно. Командование сейчас изучает его документы и собирает о нем различные сведения.
Подполковник и портняжка публично покаялись в содействии распространению слухов, создающих ложное представление о нашем враге, объяснив свой проступок нервным потрясением и недостатком внутренней дисциплины; но покаяние – впрочем, по‑видимому, чисто формальное – не спасло их. Они стояли на помосте, осыпаемые бранью. Солдаты особенно поносили портняжку. Ему не могли простить восторга, с которым все они раньше слушали его якобы забавную песенку. А теперь он был очень жалок – дрожал, таращил глаза, как ребенок, который, играя с любимым животным, нечаянно задушил его.
Было это в полдень, когда мы остановились на отдых в небольшой лощине. Разбили желтую палатку, поставили помост, привели двоих обвиняемых со связанными за спиной руками.
Одновременно генерал объявил, что мы уже завтра утром встретимся с нашим таинственным врагом.
Он сказал это, очевидно, для того, чтобы успокоить армию, но сейчас, когда ненависть к врагу достигла апогея, солдатам нужно было нечто более конкретное. В их теперешнем настроении они были бы рады, если бы им, как делалось в средние века, дали в руки восковую куклу, изображавшую ненавистного врага, и они могли бы всячески измываться над нею, надеясь, что это нанесет ущерб и ее прототипу.
Генерал, рассерженный неожиданной реакцией солдат, требовавших, чтобы им сказали о враге все, заупрямился и не стал давать никаких разъяснений. На секунду мне почудилось, что хоть теперь они что‑то поймут, но я ошибся – ведомые непреодолимой силой, они могут двигаться только в одном направлении, подобно лавине.
Вечером нам было сделано новое сообщение. Известие, полученное утром, – что враг находится на расстоянии одного дневного перехода отсюда – оказалось ложным. Предполагается, что мы будем в радиусе действий противника еще через два или три дня.
Войско встретило новость довольно равнодушно. Немножко поворчали и разошлись. Вроде того, как иногда слегка подергивается во сне лицо крепко спящего человека. Раз противник еще так далеко, интерес к нему опять отступил на задний план. Пока был только поход. Теперь командование, кажется, поняло психологию своего войска.
Именно по этой причине лагерь разбили только поздно вечером. Ставили палатки спокойно, привычно, но без особого рвения.
Те, кто обращался ко мне с небольшими повреждениями коленных суставов и стоп, в основном помалкивали. Разве что жаловались на усталость и выражали пассивное желание поскорее увидеть врага.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 144; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!