Приключения солдата в канун рождества 20 страница
– Теперь я могу исчезнуть. У вас обоих есть теперь свой угол.
Свен задрожал всем телом. Всего через три недели Кай лежал мертвый с двумя пулями в груди. А рядом с ним Эрик – его лучший друг. Мертвые.
Накануне вечером группа движения Сопротивления была на заводе в Ольхольме. Восемь человек. Среди них Грелль.
Вдруг их окружили. Обе стороны стреляли, но бой был коротким. Каю, Эрику и Греллю удалось бежать. Грелль отставал, но ему помогли.
Наутро Грелль ушел от них. Сказал, что идет прощупать обстановку. Он не вернулся, но пришли его друзья – немцы.
Этот домик, которым они когда‑то так гордились, стал последним прибежищем для них обоих. Но Кай боролся. Боролся, пока пули не пробили ему сердце.
Свен был мальчишкой тогда. Он не понимал, как мать могла улыбаться после того, что случилось. Как она могла? Разве она не потеряла самое дорогое?
И только когда принесли рубашку, она перестала улыбаться. Он никогда больше не видел ее улыбки. Когда он утром ушел в школу, она улыбалась. Когда он вернулся, она сидела в углу на стуле, зарывшись лицом в рубашку. У нее было мертвое лицо. Глаза кричали, но слез не было. Пальцы скользили по пятнам крови.
Только мать знала, что произошло в эти короткие часы. Она никогда об этом не говорила.
С того дня мать жила в своем мире, и никто не смел проникнуть в него. Как раз тогда и случился страшный приступ, после которого была потеряна всякая надежда, что она когда‑нибудь сможет подняться. Даже этой надежды у нее не осталось.
|
|
|
Только однажды он заглянул в мир матери. Когда газеты сообщили о помиловании Грелля. Свен прочел сообщение в поезде по пути домой. Когда он осознал смысл этого сообщения, он почувствовал, что колеса поезда громыхают где‑то в нем. Их ход становился все быстрее и быстрее. Казалось, они хотят разорвать его изнутри.
Он вышел на первой же станции и пошел домой пешком. Шел, не замечая дороги. Все время видел перед собой улыбающегося Грелля, изображенного на первых полосах газет.
Вернувшись домой, он положил газету в передней. Мать это заметила. Обычно он, не снимая пальто, вручал ей газету.
– Можно мне взглянуть? – спросила она. Голос слегка дрожал.
Он дал ей газету. Глаза их встретились, и его взгляд словно сказал ей о том, что произошло. Он вышел. Лучше, если мать останется с этим одна.
В тот день он начал поиски. Как бездомный, бродил по улицам, ища улыбающееся лицо. Он не знал, как поступить, когда встретит Грелля. Ему нужно было только его встретить. Очутиться с ним лицом к лицу.
– Вот я пережила и это, – сказала мать, когда он поздно вечером вернулся домой. – Это произошло быстрее, чем я ожидала.
|
|
|
Больше она ничего не сказала. Но в тот вечер он как бы лишился матери.
Он снова взглянул на фотографию. Непостижимо, как много включает в себя человек.
– Теперь ты теряешь меня, мама, – произнес он. Быстрым движением отложил фотографию в сторону. Он испугался. Испугался своего голоса, нарушившего тишину. Испугался себя самого, боялся, что не совершит задуманного.
V
…Слушай, Эгон. Помнишь, как мы, мальчишки, радовались окончанию войны? Нас заражало общее настроение. Мы кричали «ура» нашим. Смотрели на них с восторгом. И выкрикивали ругательства в адрес не наших. Проклинали их, отворачивались от них. Все были охвачены одним чувством в те дни, жили только чувством.
Но кое‑кто трезво оценивал обстановку. Эти трезвые завершали свое дело.
Именно они, немногие, совершали предательство. Когда‑то они отреклись от наших братьев и их борьбы. Они были жестоки и карали борющихся смертью.
А сегодня эти люди стали нашими лидерами. Они выиграли окончательную победу, отрекшись от своих прежних позиций. Они прикрыли мертвых покровом лжи, выступая со словами горячей признательности павшим.
А мы были опьянены торжеством победы. Мы ничего не видели, ничего не слышали. Мы так радовались, что не замечали ничего вокруг.
|
|
|
Какое предательство! Какая страшная действительность – те, для кого война была рынком торговли, стали наследниками победы, за которую бились Кай и Эрик.
Поэтому‑то и должно было случиться то, что случилось. Грелля и его сообщников нужно было освободить как можно скорее, чтобы круг замкнулся. Тем, кто боролся против наших братьев, нужно было снова объединиться. Они действовали различным оружием, но цель у них была одна.
И вот свершилось. Самые недостойные, те, кто продал свою совесть за карьеру, стали вожаками нашего поколения. Они поведут нас вперед.
Было только два выхода – или они раздавят нас ложью, или мы дадим им отпор.
Я знаю, что ты ответишь, Эгон. Ты веришь в нечто лучшее. Ты живешь среди людей, ушедших далеко вперед от меня. Среди людей, которые намерены бороться с предательством. Но есть и другой мир, мир людей, которых подавили слова, и эти слова наши лжевожаки хотят заставить нас защищать. Они всегда хотели уничтожить вас, ведь вы – величайшая опасность для предателей.
Но я не мог быть вместе с вами. Я был одиночкой, лишенным веры. Я и остался одиночкой. Я не понимаю, как молодые люди сегодня могут верить во что‑то. И все же именно ваша вера придает мне силы.
|
|
|
Теперь я совсем один. Загнан в угол, откуда нет выхода. Несколько часов отделяют мое «сейчас» от неизбежного поражения. Наступает утро. Последнее утро для меня. Скоро все будет кончено.
Поэтому это письмо так важно для меня. Мои последние слова – состязание с временем.
Не спрашивай, почему я могу думать так спокойно и ясно. Как я могу заниматься прошлым, отвлекшись от моего страшного настоящего. Никогда я не был так спокоен, как теперь. Никогда часы не означали для меня так много. Я ведь хочу жить. И нет для меня ничего важнее жизни.
И все же я убил человека. И должен умереть.
Поэтому тебе надо знать, что мои слова – это не самозащита. Я не хочу защищаться. Я хочу обвинять. Я, убийца, Свен Биркер, хладнокровно убивший Хейнца Кристиана Грелля, обвиняю людей, ввергших нас в великое предательство. Я обвиняю себя самого и моих сверстников, ибо мы позволили им ослепить нас словами, ибо наше наивное доверие к авторитетам стало нашим участием в предательстве против борцов за свободу.
Слушай. Я солгал. Я убил не хладнокровно. Я боялся. Какое‑то короткое мгновение ужасно боялся.
Ты должен знать все. И это тоже. Ты знаешь, что я учился стрелять. Не знаю почему. В спортивном клубе.
И все же я всегда ненавидел оружие. Эти жестокие, мертвые вещи, созданные для одной цели: убивать. Созданные людьми для того, чтобы убивать людей.
И я научился убивать. Общество меня этому научило. Месяцами меня учили, как нужно убивать. Это отвратительно. А прекрасные, высокие слова, которые нам говорили, делали это еще отвратительней.
Изо всех сил я старался сохранить последние крохи самоуважения. Я не хотел принимать в этом участия. Гордость от того, что я правильно вонзил штык в мешок с песком, превращалась в отвращение при мысли о том, что этот мешок изображает собой человека. Часто мне хотелось кричать, но я молчал. Был примерным молодым человеком, который послушно учился тому, чему общество считало нужным меня учить.
Я не знаю, откуда взялось мое теперешнее настроение. Будь я на два года старше, я был бы рядом с Каем в той борьбе, которая привела его в руки Грелля. Я думаю, что это настроение пришло вместе с послевоенным временем. Я увидел предательство в отношении тех, кто отдал все на борьбу с бесчеловечностью. Видел, как старые, трусливые люди, молчавшие во время войны, выплывали на поверхность и произносили громкие слова. Эти люди говорили, что мы – наследники всего, что принесла борьба.
Меня же учили убивать. И я воспользовался своим умением.
Когда я в тот вечер говорил с Греллем, я не собирался встречаться с ним снова. Я боялся. И его и самого себя. Он был жесток, самоуверен, каким и должен быть человек, выполняющий такую работу. Но я был другим. И что‑то во мне говорило, что я должен его убить. Это чувство росло. Желание стало волей. И наконец, жизненной необходимостью. Я не чувствовал ничего, кроме этого требования, которое затмило все прочие чувства. И я снова пошел к нему.
Прошло несколько недель, прежде чем я снова встретил его в маленьком ресторанчике. По‑прежнему он был окружен группой молодых. Один из них говорил особенно горячо, это был твой товарищ. Ты когда‑то мне рассказывал, что его отца казнили одним из первых. Я видел, как Грелль сказал ему что‑то, твой друг отвечал. Страстно, горя желанием поделиться своими чувствами и мыслями.
И вдруг я понял, что если все пойдет, как желает Грелль, то он сможет снова воспользоваться своим знанием людей. Он работал тем же методом, что и ранее. Стремился все к той же цели.
Увидев меня, он поднялся, взял пальто. И пошел ко мне. Я так ясно помню, как он шел ко мне. Твердыми, решительными шагами. Передо мной он остановился. Только на мгновение. Его глаза искали мои, но я избегал его взгляда. Наверное, я боялся смотреть на него. И он ушел.
С того вечера я носил револьвер Кая в кармане. Я хотел использовать три бывшие в нем пули. Использовать так, как меня учило общество.
Я встретил его лишь вчера. А искал три недели. Я был готов уже отказаться от дальнейших поисков, как вдруг увидел машину у маленького магазинчика. Его машину. Новенькую, блестящую. На меня словно затмение нашло, и я почти ничего не помню до тех пор, как упал с насыпи здесь, возле летнего домика. Нет, помню. Очень отчетливо. Он говорил по‑немецки.
Он вышел из магазина со свертками в обеих руках. Я подошел к машине, как будто хотел помочь ему открыть дверцу. В руке у меня был револьвер. Как он туда попал, когда я его вынул, не помню. Я это сделал бессознательно, но револьвер Кая лежал у меня в руке.
Вдруг он заметил меня. Глаза у него сощурились. Он пробурчал по‑немецки:
– Проклятье!
И упал. Я прострелил ему шею.
Услышав выстрелы и увидев, что он упал, я вдруг почувствовал страшную усталость. Как будто стою здесь много часов.
Меня привел в себя голос молодой женщины. Она кричала, и крик пробудил меня к жизни. Я бросил револьвер и побежал. Бежал, ничего не видя. Бежал сюда.
Сюда они и придут за мной, но меня уже не будет.
Эгон, я боюсь последнего, что должен сделать. Но так должно быть. Может быть, и это произойдет так, что я не замечу.
Но сначала мне нужно поговорить с тобой. То, что я написал, – мое «признание». Если тебя спросят, скажи о нем. Тут скрывать нечего.
И сходи к моей матери. Из‑за всего, что было, мы с матерью отдалились друг от друга. Может быть, все было бы иначе, если бы я больше думал о ней, о будущем. Теперь уже поздно. Но ты можешь помочь ей, Эгон. Я спокоен, я знаю, что ты это сделаешь.
И только вот это одно… Я верю в тебя, в вас, в твоих единомышленников, поэтому…
VI
Показания обоих полицейских совпадали. Они направились к летнему домику учителя Свена Биркера, чтобы арестовать его. Будучи уже недалеко от дома, они увидали, что из него вышел молодой человек. Мгновение он постоял, огляделся вокруг, а потом побежал к отвесной скале, спускавшейся к морю. Этот молодой человек позже был опознан, как тот, кого они искали. Он не реагировал на оклики полицейских. Казалось даже, что именно оклики заставили его бежать. Не будучи в состоянии помешать ему, полицейские видели, как он бросился в море со скалы. Только на другой день труп был обнаружен.
Письмо, найденное в домике, было представлено в суд, и суд установил, что подлежащий аресту Свен Биркер убил 36‑летнего Хейнца Кристиана Грелля 27 июня в 15.18.
Мотивы убийства – и личные и политические.
Вилли Сёренсен
Приключения солдата в канун рождества
Перевод Т. Величко
Когда нужно сбросить важные бомбы, обычно выбирают для этого сочельник, потому что в канун рождества в голову лезут всякие посторонние мысли и из‑за них солдаты противовоздушной обороны вполне могут прозевать бомбардировщик, хоть это солидная и внушительная машина.
Такой вот бомбардировщик летел однажды высоко над замерзшим морем сквозь молоденький небесный снежок, направляясь к вражескому государству. На заднем сиденье сидел молодой солдат с бомбой на коленях, и бомба эта была столь богата содержанием, что могла вмиг уничтожить все вражеское государство, если только попала бы в нужное место. Но даже самая тяжелая бомба может сбиться с пути из‑за ветра, который дует, куда ему вздумается. И потому солдат, который лучше всех умел прыгать с парашютом, получил приказ прыгнуть с этой бомбой. Ну и он, конечно, прыгнул.
Времени обдумать свое последнее слово у него было достаточно, потому что до земли было далеко. Мужественный прощальный рев самолета вскоре стих, лишь ветер рыдал, как обиженная женщина, а звезды испуганно моргали своими сияющими глазами. Солдат, чтобы приободриться, стал думать про самый прекрасный момент своей жизни, но почему‑то никак не мог вспомнить, с ним произошло это прекрасное или с кем‑то другим. К тому же его отвлекали – красивое одноголосное пение раздавалось все ближе, все громче, и только он успел оглядеться по сторонам, как прямо к нему спустилась гурьба белых ангелов. Он обвел сердитым взглядом их светлые лики, но, увидев, что все они на одно лицо, принялся с любопытством рассматривать каждого в отдельности и обнаружил, к своему удивлению, что каждый из них был все же самим собой, а не то чтобы случайно одним из прочих. Он было начал им улыбаться, но спохватился, заметив, что ни один из ангелов не улыбается ему в ответ. У них лишь слегка подрагивали от смущения уголки алых губ. А черные круги под глазами вырисовывались на их белых лицах отчетливо, как оправа от очков. Быть может, эти существа, добрые как ангелы, каковыми они, похоже, и были, скорбели о его близкой кончине, во всяком случае, допев до конца свою одноголосную песню, они стали молча смотреть на него своими большими и печальными голубыми глазами.
Ему захотелось дать им понять, что он солдат и не боится смерти, и он попытался, раз уж им все равно по пути, завязать с ними легкую беседу, полный, однако же, решимости не касаться строго секретных военных вопросов.
– А звезды‑то вроде как мигают, – сказал он, указывая на них свободной рукой, потому что теперь, когда он падал, бомба казалась легче и он мог смело доверить ее одной руке.
Ангелы долго летели, молча переглядываясь, пока не отозвались все вместе, хором, через уста ближайшего к нему ангела:
– Скажи нам, так ли мы понимаем, что несомый тобою на землю свет ярче даже сияния звезд?
– Это уж точно, – хмуро проронил солдат, он сразу сообразил, что ангелы хотят у него что‑то выведать, ему даже пришло в голову, что, может, это вообще замаскированное подразделение авиадесантных войск противника. Тем более был он удивлен, услышав, что они возносят хвалы в гармоническом песнопении, и увидев, что они со сверхъестественной резвостью жонглируют крыльями. Когда же он увидел, что они еще и перевертываются вверх ногами и парят вниз головой, он, как опытный парашютист, счел своим долгом вмешаться.
– Вниз головой лететь вредно, – крикнул он и тут же с испугом заметил, что ветер почтительно стих и ему совсем не нужно кричать.
– Кровь приливает к голове, и трудно удержать заданный курс.
Ангелы тотчас снова повернулись вверх головой и вниз ногами и чинно полетели рядом с ним, но щекам их было очень стыдно.
– Мы ведь так долго тебя ждали, – виновато молвили они. – Тебя, что должен с неба сойти на землю, чтобы спасти людей.
Солдат хитро подмигнул одним глазом.
– Я послан сверху, чтобы уничтожить огромное государство, – твердо сказал он. – И никто не помешает мне выполнить мой солдатский долг.
– Нам о том уж ведомо, – пропели в ответ ангелы, – господству князя тьмы настанет конец, аллилуйя, аллилуйя!!
– Гм, – сказал солдат, – а вы что же, за нас?
– Да, о господи, – воскликнули ангелы с неподдельным изумлением.
– Гм, – повторил солдат. – Так чего же вы толкуете про князя, когда вражеское государство вовсе республика?
– Беспредельна мудрость твоя, – отвечали ему ангелы, – а нам и не понять таких трудных слов, но мы верим, что ты всегда творишь одно добро.
– Да? – обрадовался солдат. – Мне это, если честно говорить, приятно. Сам‑то ведь я не задумывался, добро оно или зло, просто выполняю свой солдатский долг. А если я своей смертью доброе дело сделаю, так и подавно со спокойной душой умереть можно.
– Да, – кротко отвечали ангелы, – нам ведомо, что тебе предстоит умереть вместе с разбойниками ради спасения людей, как тебе уже однажды пришлось умереть, прежде чем ты вознесся на небо.
– Мне пришлось умереть? – оскорбленно переспросил солдат, ибо он покамест был жив и, естественно, подумал, не иначе как ангелы насмехаются над солдатами военно‑воздушных сил. И тут свободная рука его, не сдержав охватившего ее возмущения, влепила ближайшему ангелу звонкую пощечину, а поскольку тот незамедлительно подставил вторую щеку, то рука и по ней шлепнула, да еще сильнее.
– Солдаты военно‑воздушных войск – парни живые, – изрек солдат наставительным тоном и, грозно сверкнув очами, увидел, что щеки у побитого ангела вспухли и превратились в безобразные кровавые раны, а так как он был ретивый санитар, то единственной бывшей в его распоряжении рукой мигом вытащил из кармана тюбик мази и со знанием дела смазал ею щеки ангела, которые снова стали белыми как снег и алыми от радости. И ангел подлетел и поцеловал его в щеку – солдат досадливо отерся, – а тем временем голоса остальных ангелов слились в ликующий благодарственный хор:
– Славься, вовеки славься, чудо сотворивший!
У солдата вертелись на языке крепкие солдатские ругательства, но они так и застряли во рту и только жгли ему язык. Ну как было, в самом деле, бросить им слово упрека? Голубые глаза светились такой невинностью, а в голосах было столько детской радости, что за их речами не могло скрываться ничего дурного. Просто небось такой ангельский жаргон, подумал солдат, у нас же в авиации тоже свой жаргон есть. Ну, пороху они не выдумают, это ясно, но и то сказать, кто в здравом рассудке, тот разве станет ангелом?
– Вот чего, давайте с вами дружить, – сказал он, – что нам за интерес ссориться‑то, да и сказано ведь, бог не на мозги смотрит, а на сердце.
Но вместо того, чтобы пожать его протянутую руку в знак дружбы по гроб жизни, ангелы склонили головы и повернулись к нему спиной, и, хоть на спине у них были премилые ангельские крылышки, ему это показалось невежливым. Сжав протянутую руку в кулак, он погрозил в их сторону и крикнул:
– Или, может, солдат вам не компания, а, мирные ангелочки? Вас‑то любая медкомиссия негодными признала бы к строевой службе.
Ангелы не отвечали, они плакали, громко шмыгая носом, так что солдату вновь пришлось пожалеть о своих жестоких словах, однако он не мог так с ходу переключиться на более мягкий тон.
– Что уж, понятно же, если у человека нервы на пределе в такой момент, ну да ладно, ладно, прошу прощения.
– Отпусти нам вину нашу, о господи, тебя лицезрим, и глазам нашим должно как солнцам сиять. Но ответь нам, быть может, в сердца наши проник холод от непрестанных полетов между небом и землей в любую погоду? Отчего бог не хочет больше знать нас, отчего замкнул он врата к себе на небо, отчего никогда больше не посылает нас с радостной вестью к людям? И не потому ль он тебя, сына своего, на землю шлет, что мы ему более не угодны?
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 142; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!