Великий и использованный шанс
1. Да здравствует Государственная дума!
Одиннадцать лет (1906–1917), отведенные России на дебют конституционализма и парламента европейского образца, полны событий, логика которых порой кажется непостижимой. Но лишь до тех пор, пока не напомнишь себе, что люди прошлого не могли знать то, что известно сегодня нам. Мы подобны читателю, знающему продолжение, а они не могли заглянуть через страницу или в следующую главу. Зато и нам не дано увидеть прошлое их глазами, проникнуться их убеждениями, не дано прочувствовать, какое развитие событий казалось им самоочевидным. Как не дано и заглянуть в собственное будущее.
Первое заседание российской Государственной думы первого созыва открылось 27 апреля в Таврическом дворце. По сравнению с парламентами Европы, первую российскую Думу отличали более равномерная представленность социальных групп и более молодой средний возраст депутатов. Немалую часть депутатского корпуса составили люди случайные, не пригодные к парламентской работе. Такое неизбежно на первых свободных выборах в любой стране, мы это помним и по Первому съезду народных депутатов 1989 г. Самым большим изъяном новоизбранной Думы был настрой большинства депутатов на конфронтацию с властью. В ответ на приветственную речь Николая II она приняла 5 мая 1906 г. адрес на царское имя, в котором потребовала широкой амнистии политических заключенных, расширения политических свобод, всеобщего равенства, отчуждения казенных, удельных и монастырских земель в пользу крестьян. Требования были справедливы, но не из тех, что решаются одним махом и в едином пакете. Через восемь дней председатель Совета министров И. Л. Горемыкин отмел все требования Думы. Последняя, в свою очередь, приняла резолюцию о полном недоверии правительству и потребовала его отставки. Доброй половине депутатов Думы первого созыва казалось, что их единственный долг – произносить обличительные речи. Ни малейшего страха перед «начальством» у них не было. В этом опять-таки можно усмотреть некоторое сходство с Первым съездом народных депутатов 1989 г. С той только разницей, что оппозиционные думцы были решительнее и безогляднее – за их плечами не было жизни при коммунизме.
|
|
|
За 72 дня своей работы первая Дума приняла 391 запрос о незаконных действиях правительства, хотя в большинстве случаев эти действия были законны. Следовало исправлять сами законы, но при ограниченных полномочиях Думы никто не знал, с какой стороны взяться за такое дело, да и чувствовалось, что на это уйдут годы терпения и труда, – куда эффектнее было произнести пылкую речь, которая завтра украсит газеты. Правосознание некоторых депутатов, особенно крестьянских, находилось на младенческом уровне. Разногласия оказывались неодолимыми даже по пустяковым вопросам, радикализм мешал поиску компромиссов. Не проявляла большой склонности к сотрудничеству и исполнительная власть. Пословица «Первый блин комом» действует и в политике.
|
|
|
Значит ли это, что первый созыв с самого начала был обречен на скорый роспуск? Вовсе нет. Думцы показали себя обучаемыми людьми. К примеру, поначалу многие могли выступать, лишь читая заготовленный текст, но, поскольку это было запрещено думскими правилами, быстро научились говорить «без бумажки». Даже самые радикальные депутаты стали скрепя сердце соблюдать процедурные нормы, чтобы избежать отклонения своих инициатив по формальным основаниям. Но Дума совершила роковую ошибку: увлекшись законотворческими проектами в аграрной сфере, она пропустила все сроки для обсуждения бюджета и по состоянию на 9 июля 1906 г. уже никак не успевала это сделать в положенные сроки. Это стало формальной зацепкой для роспуска первой Думы. Она вошла в историю под патетическим именем «Думы народного гнева».
Манифест о роспуске Думы содержал и дату созыва следующей Думы – 20 февраля 1907 г. О том, чтобы упразднить Думу вообще, уже не могло быть и речи. Мало того, одновременно был отправлен в отставку премьер Горемыкин, не сработавшийся с Думой.
|
|
|
Вторая Дума также проработала одну сессию, с февраля по июнь 1907 г. По составу депутатов она оказалась значительно левее первой (социал-демократов, эсеров и народных социалистов было 119, и это не считая 104 трудовиков, не считая левых из национальных групп и беспартийных). Председателем Думы был Федор Александрович Головин. Вот отрывок из его воспоминаний: «Общая масса левых отличалась тупым самомнением опьяневшей от недавнего неожиданного успеха необразованной и озлобленной молодежи. Однако вера в непогрешимость проповедуемых ими идей, их несомненная бескорыстность и готовность к самопожертвованию ради торжества своих принципов возбуждали симпатию к ним объективного и беспристрастного наблюдателя». Несмотря на такой состав, деятельность второй Думы была гораздо успешнее. Сыграли роль и приобретенный опыт, и готовность правительства Столыпина к сотрудничеству с Думой, действовал лозунг «бережения Думы». Однако все рухнуло 1 июня. Премьер потребовал у Думы санкцию на лишение депутатской неприкосновенности 55 депутатов (почти всей социал-демократической фракции) на основании решения Петербургской судебной палаты; 16 из них подлежали немедленному аресту по обвинению в заговоре. Дума создала комиссию для изучения вопроса, но не успела прийти к решению. 3 июня Дума была распущена, назначены новые выборы – уже по новому избирательному закону.
|
|
|
Благодаря новому избирательному закону в третьей Думе резко выросло количество вменяемых, конструктивно настроенных депутатов, сократилось число левых, впервые появилось ощутимое количество, целых 50 человек, правых.
Третья Дума, единственная из четырех, проработала весь положенный по закону о выборах в Думу пятилетний срок – с ноября 1907 г. по июнь 1912-го. Состоялось пять сессий. Председателем Думы избрали октябриста (члена «Союза 17 октября») Н. А. Хомякова, которого в марте 1910 г. сменил крупный купец и промышленник А. И. Гучков, человек отчаянной отваги, воевавший добровольцем на стороне буров в Англо-бурской войне, где прославился бесшабашностью и геройством.
Третью Думу также сотрясали конфликты. Они возникали по вопросам реформирования армии, по крестьянскому вопросу, по вопросу об отношении к национальным окраинам. Оппозиционно настроенные депутаты мастерски использовали систему запросов. По всякому важному (с их точки зрения) поводу депутаты, собрав определенное количество подписей, могли подать интерпелляцию, то есть требование к правительству отчитаться о своих действиях, на что должен был дать ответ тот или иной министр.
Важный опыт был накоплен при обсуждении законопроектов. Всего в Думе действовало около 30 комиссий. Большие комиссии – например, бюджетная – состояли из нескольких десятков человек. Выборы членов комиссии производились на общем собрании Думы по предварительному согласованию кандидатур во фракциях. В большинстве комиссий были представлены все фракции. Каждый проект рассматривался Думой в трех чтениях.
Пробы и ошибки
Четвертая, последняя в истории Российской империи Дума приступила к работе в предкризисный для страны и всего мира период – в канун Первой мировой войны. С ноября 1912 г. по февраль 1917-го. состоялось пять сессий. По составу четвертая Дума мало отличалась от третьей, разве что в рядах депутатов значительно прибавилось священнослужителей. Председателем четвертой Думы весь период ее работы был крупный екатеринославский землевладелец, октябрист Михаил Владимирович Родзянко.
Обстановка не благоприятствовала четвертой Думе. Ее постоянно лихорадило. К тому же осенью 1914 г., вскоре после начала Первой мировой войны, Дума вступила в очередной конфликт с исполнительной властью. 3 сентября 1915 г., после принятия Думой выделенных правительством кредитов на войну, ее распустили на каникулы. Вновь Дума собралась только в феврале 1916 г., но проработала недолго и 1 ноября подняла роковой бунт против существующей системы. 16 декабря 1916 г. она была вновь распущена. Возобновила свою деятельность она 14 февраля 1917 г., за 16 дней до отречения Николая II. Но она не доработала даже до этого события: 25 февраля она была вновь распущена. И хотя она не вполне подчинилась этому указу, сформировав Временный комитет Государственной думы, собраться официально ей больше не довелось.
Не будь Думы, неоткуда было бы взяться Временному правительству, но этим правительством она, увы, вновь созвана не была, формально оставаясь на каникулах. Это было грубым просчетом новой власти. Дума работала под видом «частных совещаний», в связи с чем большевики из Петросовета не раз требовали разогнать ее окончательно. Наконец 6 октября 1917 г. Временное правительство постановило Думу распустить на вполне законном основании – в связи с истечением срока полномочий и подготовкой к выборам в Учредительное собрание. 18 декабря 1917 г. одним из декретов ленинского Совнаркома был упразднен и аппарат Государственной думы.
Чему прежде всего учит опыт деятельности Государственной думы Российской империи? Тому, что парламентаризм имеет свойство преодолевать авторитарные тенденции в деятельности властей, и данное его свойство остро востребовано и сегодня. Это преодоление шло через повседневную парламентскую деятельность. Дума утверждала бюджет, чем существенно влияла на весь государственный механизм. Она уделяла постоянное внимание мерам социальной защиты малоимущих, разработала и приняла новое фабрично-заводское законодательство – одно из самых передовых для своего времени в мире. Предметом другой неустанной заботы Думы было народное просвещение. Она упорно добивалась выделения средств на строительство школ, больниц, домов призрения. Особое место в своей работе она уделяла делам религиозных конфессий, развитию культурно-национальных автономий (как бы мы назвали это сегодня). Дума много занималась внешнеполитическими вопросами. Думцы постоянно бомбардировали российский МИД, другие инстанции запросами, формировали общественное мнение.
Удачной была судьба ряда крайне важных законов – о правилах землеустройства, о местном суде, об условно-досрочном освобождении, о страховании рабочих, о воинской повинности – этот список не так уж мал. В 1908 г. был принят закон о введении в России в течение 10 лет обязательного и бесплатного начального образования. Бюджет народного образования между 1908 и 1914 гг. в соответствии с этим законом удалось увеличить втрое, было открыто 50 тысяч новых школ.
(Позже было подсчитано, что для выполнения плана всеобщего начального обучения такими темпами 10 лет было недостаточно, на это потребовалось бы, да еще с поправкой на войну, около 20 лет. Вероятнее всего, цель была бы достигнута к концу 1920-х. Большевики же смогли это сделать примерно к 1940 г. Т. е. они задержали процесс на 10–12 критических лет.)
Менее счастливый удел выпал на долю законов о старообрядцах, о подоходном налоге, о поправках к Уставам об акцизных сборах, и этот список тоже длинен.
Дума не всегда олицетворяла собой прогресс. Так, в вопросе об энергоресурсах, таком злободневном ныне, Дума не раз показывала себя менее дальновидной и продвинутой, чем правительство. То ли на почве «встроенной» оппозиционности, то ли по недостатку специальных познаний думцы не раз отвергали сугубо разумные законопроекты. Так, в течение 11 лет(и каких лет! – когда решалось, кто выйдет победителем в уже неотвратимой мировой войне) Дума не утверждала или отменяла результаты торгов по нефтеносным участкам, тянула с принятием закона о сдаче разведанных площадей в аренду, тем самым тормозя развитие нефтедобычи, – и это на фоне топливного голода! Железные дороги и пароходства вынужденно переходили с мазута на уголь, в связи с чем транспортные артерии были забиты угольными перевозками, их полезная пропускная способность падала. В 1913 г. правительству не удалось провести через Думу даже решение об использовании казенных нефтеносных участков для нужд флота[127].
Правда, тут напрашивается самое простое объяснение: хотя о войне было много разговоров, в душе никто не верил в ее неизбежность. Хотя задним числом каждый потом без устали рассказывал, как предвидел все до частностей.
Тем не менее (понимали думцы неизбежность войны или нет) с 1907 по 1912 г. Дума все же санкционировала увеличение военных расходов на 51 процент. Ее важной заслугой явилась безоговорочная поддержка кредитов на модернизацию русской армии, восстановление Тихоокеанского флота, строительство по самым передовым технологиям кораблей на Балтике и Черном море (программа «усиленного судостроения» на 1912–1916 гг.).
Хотя «фоновое» противоборство ветвей власти Российской империи не снижалось, на фоне этого противоборства и чиновных интриг против Думы множились примеры сотрудничества Думы с Государственным советом и правительством в области реального законотворчества, в том числе и по принципиально важным вопросам.
Без этого сотрудничества не родился бы исключительной важности закон о крестьянском землевладении. Этот закон юридически закрепил возможность покидать общину и выходить на «отруба» (собственные участки земли). Он был принят Думой 14 июня 1910 г., утвержден Государственным советом и подписан императором. Процесс массового выхода крестьяниз общины начался еще четырьмя годами ранее, но к лету 1910 г. уже явно слабел, так как не столь предприимчивую и более осторожную часть крестьянства смущали слухи, что отруба вот-вот отменят. Закон подстегнул сомневающихся. На 31 декабря 1915 г. к землеустроительным комиссиям обратилось с ходатайством о землеустройстве 6,17 млн дворов, т. е. около 45 % общего числа крестьянских дворов Европейской России.
Но сказав «А», Дума не сумела сказать «Б». Несмотря на все старания трудовиков, постоянно ставивших в Думе вопрос о земельной реформе, решить его она оказалась бессильна: слишком велика была помещичья оппозиция, да и среди депутатов имелось немало таких, кто был лично не заинтересован в его решении в пользу малоземельного крестьянства.
Опыт, не пропавший даром
В 2005–2006 гг., к столетнему юбилею Государственной думы, вышло несколько основательных работ. Во многих из них вина за конфронтационный настрой Думы возлагается, как и прежде, на близорукое упрямство царя, «царизма» и «режима». Что же до работ, апологетических по отношению к Николаю II, они рисуют трагического монарха, окруженного врагами и заговорщиками, причем главные среди них – в Думе. Приходится признать, что доля истины есть в обеих точках зрения, но лишь доля. Обе они оставляют в тени фактор опасного убыстрения модернизации страны[128]. Николай правильно видел опасность и, как мог, притормаживал государственную карету. Он знал (или чувствовал), что, если этого не делать, лошади понесут. Одной из лошадей, если позволителен такой образ, была Дума.
История давно выявила все неудачные, злополучные, близорукие, ошибочные (и так далее) шаги императора. Но не пора ли воздать ему должное за то, что на протяжении 20 лет, вплоть до рокового лета 1914 г., он, вопреки всему, удерживал ситуацию? И не просто удерживал. Он обеспечил стране достаточно плавное развитие, он справился даже с революционным хаосом 1905 г. Многое видно как раз на примере Думы. Дважды подряд распустив ее досрочно, Николай, тем не менее, не сделал попытки упразднить этот институт. Можно не сомневаться, что такой соблазн, особенно после «Выборгского воззвания», у него был. Но даже яснее, чем российское общество в целом, он видел: парламент уже неотменим. Государственная дума постепенно становилась все более привычной в русской политической жизни, а привычка – великая вещь. Интриги реакционеров, многократно добивавшихся упразднения Думы, уже не имели, начиная с 1908 или 1909 г., шансов на успех.
Проявив выдающуюся государственную мудрость в октябре 1905 г., Николай II после этого затаил досаду на то, что в стране теперь есть еще одна власть. Да, новая власть что-то у него отняла, и он в ряде случаев был бессилен против этой власти, но, как государственный человек, он должен был переступить через свою досаду. Увы, эта досада отразилась в ряде его ошибок по отношению к Думе. Можно сказать шире: взаимоотношения царя и общества, особенно во время Первой мировой войны, – цепь встречных трагических ошибок. «До последнего момента Николай II и бюрократия пытались по возможности обойтись без помощи уже существующих общественных организаций, а оппозиция – при всяком удобном случае норовила унизить коронную администрацию и верховную власть» (Б. Н. Миронов. Социальная история России. XVIII – начало XX в. – СПб., 2003. Т. 2. С. 161).
Раз уж войны не удалось избежать, император был обязан использовать уникальное единодушие, охватившее подавляющее большинство депутатов – от правых до трудовиков. Под флагом защиты родины Дума могла на время забыть старые счеты к престолу и перейти к к «дружной работе» (как тогда говорили) с прочими ветвями власти. Увы, Николай решил – и именно в связи с войной! – сделать годичный перерыв в работе Думы. Это был стратегический просчет.
Недоверие обидело и озлобило депутатов. Антиправительственное большинство, которое появилось в ней с возобновлением работы Думы в июле 1915 г., не оказалось бы столь многочисленным, не будь этой обиды. Государственная дума постепенно становится фактором дестабилизации воюющей страны. Честолюбивые и самонадеянные лидеры думского Прогрессивного блока жаждали заменить собой негодное, по их убеждению, правительство и даже военное командование.
Нередко можно услышать: Государственная дума образца 1906–1917 гг. не смогла предотвратить гибель исторической России и ее ценностей, спасти страну от революции и Гражданской войны – стало быть, опыт первого русского парламента оказался провальным. Это неверно. Как раз у Думы был очень хороший шанс уберечь Россию, но вмешались внешние силы – Первая мировая война, обрушившая, помимо Российской, еще три империи: Германскую, Оттоманскую и Австро-Венгерскую, последняя была просто уничтожена. Впрочем, это общеизвестно, реже вспоминают о том, что жертвой войны стала почти вся европейская демократия. Если к 1914 г. могло показаться, что уж где-где, а в Европе победный марш демократии неостановим, то ее последствия оказались роковыми для двух десятков молодых демократий.
Начнем с самого главного, хотя именно об этом постоянно забывают: к 1922 г. лишились всех своих демократических завоеваний, добытых жертвами и усилиями многих десятилетий, 132 млн человек в границах СССР[129]. Вслед за этим карта Европы стала быстро покрываться тоталитарными струпьями. В Италии к власти пришел фашистский режим Муссолини, в Венгрии установилась диктатура («регентство») адмирала Хорти, в Болгарии – диктатура Цанкова, в Румынии – «королевская диктатура», в Испании – диктатура Примо де Ривера (1923–1930), а затем генерала Франко (после гражданской войны 1936–1939 гг.), в Португалии – диктатура генерала Кармоны (1926–1932), сменившаяся более чем сорокалетней диктатурой профессора Салазара, государственные перевороты регулярно сотрясали Грецию. Что касается Германии, судьба ее демократии оказалась, как известно, самой трагичной – и для самой Германии, и для остального мира.
Не лучше обстояло дело в молодых государствах, возникших после Первой мировой войны на обломках рухнувших империй. Демократия проявила себя жизнеспособной, да и то с оговорками, лишь в Чехословакии и Австрии – но только для того, чтобы пасть жертвой немецкого фашизма в 1938 г. В остальных новых странах она оказалась непрочной и была сметена государственными переворотами: в Польше и Литве – в 1926 г., в Югославии – в 1929-м, в Латвии и Эстонии – в 1934 г. Во всех случаях к власти здесь приходили авторитарные и репрессивные режимы, которым сегодня были бы гарантированы международные санкции. При этом парламент мог считаться существующим – кстати, даже в гитлеровской Германии рейхстаг формально не был распущен.
Наконец, еще два новых государства – Финляндия и Ирландия – пережили при своем рождении кровавые гражданские войны, что также мало содействует демократическому развитию и общественному миру. И буквально во всех европейских странах получили мощное развитие фашистские движения и партии.
К 1940 г. территория демократии в Старом Свете и вовсе съежилась до пределов воюющей Англии и трех нейтральных стран – Швеции, Швейцарии и, под большим вопросом, Ирландии. Там, где люди еще имели силы и возможности что-то читать, они находили очень убедительными доводы авторов, объяснявших, что демократия навсегда останется лишь забавным эпизодом, нежизнеспособной выдумкой, обреченным экспериментом. Эти авторы напоминали своим читателям о судьбах демократии в Афинах, где она закончилась тиранами, и о Риме, пришедшем к Калигуле и Нерону.
С учетом сказанного не будем делать из умерщвления российской демократии в 1917 г. поспешных (и часто звучащих) выводов. Куда ближе к истине будет такое умозаключение: испытания первой трети XX в. оказались непосильными для всех без исключения молодых демократий. Россия оказалась в их числе. В том числе потому, что Государственная дума не успела преодолеть подростковую задиристость, не усвоила принцип «не навреди», не научилась жертвовать меньшим ради большего. Среди ее депутатов были выдающиеся ученые, чьи труды во многом заложили основу наших сегодняшних представлений о демократии, политических партиях, правовом государстве, они всеми силами стремились внести свой вклад в улучшение жизни страны, участвуя в законотворчестве, стремились расширить права граждан, расширить границы их свобод, но как парламентарии-практики оказались не на высоте. Однако даже недолгие 11 лет существования Думы показали: становление культуры политического компромисса шло в России достаточно успешно.
Российскому парламентаризму не хватило (как и столыпинским реформам) всего нескольких лет. Дореволюционная Дума сделала исключительно много для становления российской парламентской практики. В ней сформировались такие атрибуты современного парламентаризма, как партийные фракции, законодательная процедура, думский регламент, выступления премьеров с правительственными декларациями, гласность думских пленарных заседаний, депутатские запросы к правительству, согласительные комиссии – то, что начиная с декабря 1993 г. было воспроизведено в новой России.
Но, возможно, главная заслуга первого российского парламента в другом. После него ростки политической демократии уже не могли быть искоренены из российской почвы. Утвердившийся в 1917 г. коммунистический строй прервал формирование демократических институтов, однако отсутствие общенационального представительного органа сразу стало ощущаться буквально всеми как временное и ненормальное состояние, знаменующее какой-то недуг или кризис. Это ощущение порождало дискомфорт даже у большевиков. Не будь четырех выборов в Думу и двух выборов, проведенных Временным правительством, большевики вели бы себя еще безогляднее. Но они, особенно на первых порах, много возились с какими-то выборами и съездами, да и в дальнейшем вынуждены были имитировать представительную власть. Имитация демократии – это тот комплимент, который диктатура делает свободе.
Часть шестая
Перед потопом
Глава пятнадцатая
Ушедшая Россия
Чувство незыблемости
Крушение внутреннего мира русского народа в 1917 г., ставшее причиной его тяжких бед и разительных метаморфоз, возможно, самое трагичное событие нашей истории, более трагичное, чем все перемены внешнего порядка. Что собой представлял этот внутренний мир?
Разумеется, не было абстрактного российского человека – были крестьяне, мещане, дворяне, казаки, купечество, духовенство, были многочисленные внесословные подразделения. Были ли у них совпадающие черты? Определенно были.
Первая такая черта – чувство незыблемости. После потрясений XX в. мы очень хорошо знаем, что все очень даже зыблемо, но для человека 1914 г. монархия была явлением, существующим в его стране больше тысячи лет. Пусть в 1905 г. и мелькали лозунги «Долой самодержавие!», в человеческой подкорке это не укладывалось. Вдобавок только что, в 1913 г., было отпраздновано 300-летие дома Романовых.
Насколько незыблемость важна в жизни, мы ощутили при распаде СССР. То есть даже СССР, просуществовавший, по меркам истории, всего ничего, воспринимался практически вечной категорией. Когда он начал трещать и рушиться, этобыло чем-то совершенно психологически непереносимым для десятков миллионов людей. Но эту непереносимость невозможно даже сравнивать с тем потрясением, какое вызвали у россиян события 1917 г.
Отречение Николая II большинство солдат поняли так, что они ничего больше не были должны ни царю, ни Отечеству, ни Богу. Убийство царя довершило дело. Историк И. Г. Яковенко отмечает, что вплоть до 60-х гг. этнографы фиксировали в среде старшего поколения поговорку: «Бей, не робей – царя убили, Бога нет». В архаическом крестьянском сознании царь и Бог связаны воедино. Бог живет на Небе и все видит, царь – главный от Бога на земле. Если царя нет, то и Бога нет, это было очевидно для архаического человека, утверждает Яковенко. Бояться того, кто все видит и может покарать, больше не надо. А значит, можно все: бей, не робей. В былой России подобная мораль была присуща, возможно, лишь самым отпетым каторжникам, а в 1917 г. вдруг стала общим достоянием.
Катастрофа русского духа произошла не вследствие тягот и ожесточения войны, как бы тяжелы они ни были, и не потому, что якобы «все прогнило». (Миф о «прогнившем самодержавии», 70 лет внедрявшийся коммунистическими историками, не выдерживает проверки. «Все имеющиеся на настоящий момент данные свидетельствуют о существенном улучшении материального положения преобладающего большинства населения России, включая крестьянство, в 1861–1913 гг. Отсюда следует, что системный кризис пореформенной России – это артефакт, созданный для идеологического оправдания трех российских революций начала XX в.»[130].)
Обрушение нравственных устоев предопределил шок, испытанный страной в 1917 г.
Еще одной важной чертой человека 1914 г. было его ощущение единства русского народа. Украинский проект имел тогда всего несколько тысяч идейных приверженцев, в основном среди молодой интеллигенции. У миллиона людей украинские национальные чувства оставались в латентной форме. Киевская или харьковская газета на украинском языке была едва в состоянии набрать 200–300 подписчиков. И даже журнал «Украинская жизнь» (редактируемый бухгалтером Симоном Петлюрой в свободное время) выходил на русском языке и в Москве. Конечно, несколько тысяч сплоченных энтузиастов – это совсем немало. В час потрясений, подобных российской революции, они могут составить критическую массу с потенциалом взрывообразного роста. Вне потрясений их шансы невелики.
Есть с чем сравнить. Франция сумела маргинализировать провансальский проект, с его тысячелетней литературой и культурой, трубадурами и куртуазностью, – школьников просто били линейкой по рукам за разговоры по-провансальски. Начало было положено французской революцией, когда были преданы анафеме все региональные языки. В 1793 г. Комитет национального спасения заявлял: «На бретонском языке говорят суеверия, на эльзасском – контрреволюция и ненависть к республике, на языке басков – фанатизм…» (и т. д.). В России такая фразеология была бы просто невозможна. Как страна менее жесткая по своей сути, Россия сохраняла обучение на «малороссийском» в начальной школе, пребывая в уверенности, что украинский сепаратизм неизбежно будет сводиться на нет гимназическим образованием, армейской службой, промышленным развитием, капиталистическим рынком, свободным рынком труда, переселенческой политикой, да и просто языковой близостью. Брать пример с французов никому не пришло бы в голову.
Было много местных этнонимов. Забайкальский житель, например, мог зваться сибиряком, даурцем, «семейским», в каких-то случаях чалдоном, оставаясь при этом великороссом и русским. Точно таким же русским был ахтырский малоросс, позавчерашний «козак», «черкас» либо «литвин» (это имя применялось также и к белорусам), а также «севрюк», слобожанин, он же украинец, он же хохол (Гоголь не раз звал себя хохлом). Но повторяю, никто, кроме малочисленных в масштабе страны энтузиастов – да и то лишь начиная со второй трети XIX в., – всерьез не считал, что восточные славяне делятся на три обособленные нации. Русское единство выглядело столь же незыблемым, как и Российская империя. Самое большое число членов Союза русского народа было в Волынской губернии, это к западу от Киева.
Что же до белорусского сепаратизма, его в 1914 г. еще не было. Сама мысль, что белорусы – отдельный народ, а не субэтнос, впервые пришла в голову членам студенческого петербургского кружка «Гомон» лет за 35 до большевистской революции и за это время, мягко говоря, не овладела массами. Православных крестьян Белоруссии называли «пинчуками», «полещуками», «тутейшими», «лапацонами», «литвинами», «горюнами» или «белорусами» («белорусцами»), но никто, и в первую очередь они сами, не сомневался в том, что они русские. Минские историки Юрий Борисенок и Андрей Шемякин пишут («Родина», 2006, № 1): «Белорусскую нацию и язык в самом начале XX в. спасли 500 рублей, выделенные князем П. Д. Святополк-Мирским, будущим министром внутренних дел, а в ту пору виленским, ковенским и гродненским генерал-губернатором. Именно на эти деньги известный филолог и этнограф, 42-летний профессор Варшавского университета Евфимий Федорович Карский, объехал в 1903-м белорусские земли, поставив себе крайне сложную задачу: определение этнографической границы белорусской народности и языка с соседними великорусскими и малоросскими племенами и наречиями, а также с народностями польской, литовской и латышской».
Добродушная империя
Добродушные империи не отпускают души своих подданных долго. Это отлично видно на примере известного исторического эпизода. 31 августа 1919 г. петлюровцы заняли Киев, но, как гласит политкорректная версия, попавшая даже в советские учебники, на следующий день их выбили из города белые. Если бы! Вошли три белых полка, и их командующий, генерал Николай Бредов, приказал трем украинским корпусам (!) очистить Киев (свою столицу!) и отправиться к городу Василькову, что и было выполнено. Не потому, что самостийники были трусы. Просто их командующие, генералы Мирон Тарнавский и Антон Кравс, поняли, что они для своих солдат ниже царского генерала Бредова. И рядовые, и офицеры украинских корпусов, исключая считаных энтузиастов национальной идеи, не видели в деникинском генерале врага. Для них это был царський генерал (даром что царя уже нет), а присяга царю все равно выше и главнее любой последующей. Он русский генерал, а они ведь и сами русские (даром что украинцы).
Русское для этих людей продолжало быть иерархически выше украинского. Украинское в то время еще оставалось чем-то новым, непривычным, можно сказать, экспериментальным, не вызывавшим пока полного доверия. Несмотря на два года независимости, Украина психологически еще не перестала быть частью большой России. Мы знаем, как яростно сопротивляется любой народ, когда чувствует угрозу своему национальному бытию. Рядовой петлюровец в такую угрозу со стороны России, частью которой он продолжал себя ощущать, не верил[131].
Даже никогда не присягавшая России галицийская часть войска украинской Директории во главе с генералом (австрийским!) Тарнавским, порвав с Петлюрой, присоединилась к армии Деникина, врага украинской независимости, в его походе против красных – возрождать империю. Украинские соединения вели бы себя иначе, если бы незалежнсть стояла для них на первом (или даже втором) месте. Ведь Деникин обещал только автономию и только для австрийской Галиции (со столицей во Львове), буде она войдет в состав России. Но западноукраинцы того времени были в первую очередь русьюми.
Чувство незыблемости империи вытекало не из ощущения страны-монолита, ибо такого ощущения не было, а из чего-то другого. Скажем, как человек того времени видел, к примеру, Туркестан? Как территорию, присоединенную в 1865 г., полвека назад, на памяти многих живущих. И то не полностью: Туркестан разрезался от Памира до Аральского моря вассальными государствами Бухара и Хива, входившими в политическую и таможенную границу России, но самостоятельными во внутренних делах. Да и остальная Средняя Азия еще не очень воспринималась как органичная составляющая империи. Но несмотря на сохранявшееся ощущение некоторой чужеродности новоприсоединенных областей, вера в «белого царя», в его империю и силу у жителей империи были таковы (и в этом состоит следующая особенность русского предреволюционного самоощущения), что переселенцы без всякой опаски водворялись в среднеазиатских городах, в Семиречье, на присырдарьинских землях, в Закаспии, как и в Закавзказье, в Риге, Ревеле, Гельсингфорсе. И даже в Харбине, русском анклаве в Китае. С. В. Лурье пишет: «Еще только-только был занят Мерв, а туда уже направились крестьяне, свято верившие, что там их ждут государственные льготы (которых и в помине не было)». Она цитирует далее путешественника Евгения Маркова, очевидца этих самовольных переселений: «Смелые русаки без раздумья и ничтоже сумняшеся валили из своей Калуги в «Мерву»». Русаки действовали смело потому, что ни на миг не сомневались в своем царе и своей «анперии».
Хотя было исключение. Все замечали, что в историко-статистических книгах, где есть какие-то сведения о дореволюционной России, часто натыкаешься на примечание: «без Польши и Финляндии». Я сейчас о Польше. Часть империи под названием Царство Польское воспринималась как нечто, почти не поддающееся интеграции. Лодзь, Ченстохов, Сандомир – ну никак не укладывалось в сознании людей, что это Россия. Мало-мальски русифицированным островом была Варшава, и этот остров не расширялся. Но это лишь часть картины. Империя нашла подход к полякам и без русификации их, об этом в наши дни все как-то подзабыли.
Михал Сокольницкий, близкий соратник Пилсудского, вспоминая обстановку в российской части Польши начала XX в., писал двадцать лет спустя: «В последние годы неволи польское стремление к свободе было близко к нулю <…> Смешно утверждать, что накануне войны [Первой мировой. – А. Г.] в польском обществе существовало мощное течение, стремившееся к обретению собственной государственности <… > В то время поляки искренне и последовательно считали себя частью Российского государства». В возрожденной Польше 20-х гг. такие утверждения требовали мужества и, конечно, нуждались в пояснениях. Сокольницкий поясняет: «Независимость стала политической программой на протяжении последнего полувека благодаря деятельности крохотных групп людей <…> Усилия и работа этих людей делала их изгоями в собственном народе. Эти усилия и эта работа были постоянной борьбой, в огромной степени – борьбой с самим [польским] обществом»[132].
Неприятная для национально-освободительного мифотворчества правда такова: благодаря гибкой политике Российской империи, благодаря возможностям, которые она открывала для личности, поляки в своей массе после 1863 г. нашли в своем пребывании в составе Российской империи достаточно преимуществ. Почему же исторические сочинения дружно толкают своих читателей к противоположному выводу? Потому что историк, убежденный в том, что он рассказывает о стране и народе, на самом деле излагает мелкие перипетии (согласимся с Сокольницким) «изгоев в собственном народе». Он перестает видеть жизнь миллионов, даже не подозревавших о существовании этих изгоев.
Самое же главное состоит в том, что, несмотря на успехи в адаптации в Российской империи, Царство Польское все равно вскоре получило бы независимость. 23 июня 1912 г. Государственная дума приняла по представлению императора закон об образовании Холмской губернии. Из Царства Польского была выкроена территория с преимущественно православным населением. Многие тогда задались вопросом: зачем понадобилась эта губерния в виде узкого лоскута довольно нелепой формы? Зачем решено сделать Царство Польское чисто католическим? И кое-кто уже тогда догадался: Польшу готовятся отделять. Первая мировая война помешала России сделать этот шаг.
Двигало ли теми, кто его задумал, желание восстановить историческую справедливость? В политике бывает и такое – но лишь в качестве соуса к основному блюду. А блюдо, будь оно приготовлено, называлось бы «дестабилизация Германии и развал Австро-Венгрии», обладателей других частей Польши. Но попутно это стало бы и восстановлением исторической справедливости – почему нет?
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 219; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!