Первые приступы европейской зависти
В середине XVIII в. шведами было пущено утверждение: «Петербург стоит на костях». Что шведами, неудивительно – ведь это у них отняли устье Невы, это шведские пленные прорубали первые просеки будущих улиц (и в случае Невского проспекта, прорубая с двух сторон, промахнулись с направлениями: проспект, задуманный прямым как стрела от Лавры до Адмиралтейства, переламывается у Московского вокзала). Запуская этот слух, шведы пытались хоть как-то отомстить за свое поражение в Северной войне. Зависть к государству-победителю, возведшему сказочный город, требовала любой ценой обесценить его успех. Шведская сказка воспроизведена бесчисленное число раз – главным образом жалостливыми отечественными авторами. Но и европейскими тоже. К примеру, модный в свое время французский писатель Люк Дюртен пишет о Петербурге в своей книге «Балтика» (1928): «Возведение города из камня унесло больше человеческих жизней, чем земляные работы в Версале»[124]. В книге «Другая Европа» он даже приводит цифру: «Город стоит на костях – на болоте, где царь Петр похоронил 150 тысяч рабочих».
Да и в наши дни кто же не знает про «город на костях»? Правда, доказательств этой «общеизвестной истины» никто никогда не представил, и при ближайшем рассмотрении (А. М. Буровский. Петербург как географический феномен. – СПб., 2003) выяснилось: город на костях – полный вымысел, решительно ничем и нигде не подтвержденный: ни историческими документами, ни церковными и кладбищенскими книгами. «Из года в год в списках получавших жалованье, хлебное и денежное, встречаются одни и те же имена», – цитирует Буровский историка В. В. Мавродина. Рабочие жили в Петербурге в две смены с мая по ноябрь – по три месяца смена. В холодное время строительные работы за отдельными исключениями останавливались. Из «доношения» Устина Сенявина следует, что в 1712 г. из 2210 присланных в Петербург ремесленников умерли 61, а 46 оказались «дряхлыми за старостью». Экстраполируя цифру умерших на годовое количество рабочих в Петербурге (от 24 до 32 тыс.), можно допустить, что за год умирало в среднем 770 человек. Но смертность простых людей в те времена вообще была высока во всем мире – что в Версале, что в Петербурге. Причем конкретно в Петербурге рабочих постоянно не хватало и их берегли.
|
|
|
Из бумаг главы Канцелярии городовых дел князя А. М. Черкасского видно, что в 1717 г. на 32 тыс. рабочих числилось 1000 больных (три процента, и, естественно, не все они умерли) и 3200 кашеваров (по одному на 10 едоков!). Причем 1717-й – последний год, когда привлекались рабочие по разверстке. После этого город строили уже вольнонаемные. Но вольнонаемных было немало и на первой стадии – на «великую стройку» люди стремились попасть ради хорошего заработка, особенно каменщики (редкая тогда специальность), печники, плотники, кровельщики, столяры, мостовщики, возчики. А еще Петербург был магнитом для беглых всякого рода – и до 1717 г., и после. Нуждаясь в рабочих руках, петербургские власти делали вид, что принимают беглого за оброчного.
|
|
|
У басни под названием «Петербург построен на костях» позже появились достойные отпрыски: железная дорога Петербург – Москва «построена на костях», Транссиб «построен на костях» (что касается Транссиба, советую побывать в Красноярском краеведческом музее: хорошо лечит от басен).
Запуск во всемирное обращение еще одного мифа – о потемкинских деревнях – можно признать самой успешной операцией черного пиара в истории. Миф не только держится уже больше двухсот лет, но и продолжает эффективно работать против страны, во вред которой был придуман. Что самое интересное, этот миф работает не только вне России, но и внутри нее.
Мистификация о потемкинских деревнях, как и многое в западных наездах на Россию, – порождение все той же человеческой зависти. До ее истоков добрался покойный академик А. М. Панченко. В 1787 г. Екатерина II показывала австрийскому императору Иосифу, польскому королю Станиславу Понятовскому и иностранным послам свои новые причерноморские земли и Крым. К Черному морю плыли от Киева по Днепру – днем плыли, на ночь приставали к берегу. Гостей потрясли приобретения России, особенно на фоне неудач Австрии в турецких делах и плачевного состояния Польши. Потряс и размах строительства в Херсоне, Николаеве, Севастополе, особенно верфей, со стапелей которых в присутствии гостей были спущены первые корабли. От проницательной Екатерины не ускользнула досада некоторых участников поездки. Ее реакция в таких случаях была всегда одна: «На зависть Европы я весьма спокойно смотрю. Пусть балагурят, а мы дело делаем».
|
|
|
Прошло много лет, как вдруг бывшего посла Саксонии при русском дворе Гельбига «осенило» (под влиянием новых политических обстоятельств), что селения по Днепру были декорациями, которые перевозили по ночам на новое место, а скот перегоняли. Технически это было бы абсолютно невозможно, но просвещенная публика в таких вещах не сильна. Детский восторг, охвативший Европу, не поддается описанию. Какая психологическая компенсация! У стиснутых своей географией стран появилась возможность сказать себе: все русские победы, приобретения, крепости, верфи, корабли, вся Новороссия – все, что они видели и ощупывали! – просто намалевано на холсте, ура!
|
|
|
После Гельбига прошло двести лет, но вот нынешние заголовки западных статей о России: «Потемкинская Россия» (Le Monde); «Потемкинские выборы» (Suddeutsche Zeitung и Christian Science Monitor единодушны); «Потемкинский компромисс» (The Wall Street Journal); «Путинская потемкинская Россия» (United Press International); «Политика потемкинских деревень в России» (Christian Science Monitor); «Нераспространение по-русски – потемкинская деревня» (National Review); «Потемкин свободного рынка» (The Wall Street Journal) и т. д.
Поражают даже не штампы мышления, поражает сила страсти. Живучесть «потемкинской» басни – факт гораздо больше западной, чем русской истории. Такое неравнодушие Запада к России напоминает отношение мальчика, дергающего девочку за косу, чтобы она обратила на него внимание, признала, что он лучше всех, и полюбила. Как вырвалось у Макса Хастингса, обозревателя газеты «Гардиан» (в номере от 27 ноября 2006 г.), «в нашей реакции на их (русских) поведение есть что-то от горечи отвергнутых ухаживаний (something of the bitterness of rejected courtship)».
Без Востока и Запада
При всем отличавшем ее своеобразии Россия, как ни странно, не выходит за пределы схемы эволюции общественного устройства, присущей почти всему европейскому континенту. Упрощенно эта схема выглядит так: сословное представительство (XIV–XVII вв.)[125]; абсолютизм (от XVI до XVIII в. включительно, в зависимости от страны); эволюция к конституционализму (весь XIX в.; в России – 1810–1906 гг.).
Это типологическое сходство как-то заслонило очень важную особенность нашего исторического пути. Ее суть в том, что четыре века подряд, с начала возвышения Москвы и до Петра I, эволюция русского общественного устройства происходила без сколько-нибудь ощутимого влияния Запада и Востока.
В связи с этим небольшое отступление. Есть множество авторов, использующих любой повод, чтобы подчеркнуть, что Россия – «цивилизационный мост» между Западом и Востоком, «средостение», «синтезирующее начало», «место встречи культур» и даже «объединяющий центр» (подлинная цитата: «Исторически Россия была и остается объединяющим центром между Европой и Азией» – автора, так и быть, не назову). Нашей общественной мысли почему-то все недосуг подвергнуть эти утверждения проверке, хотя именно они – источник большинства «евразийских» благоглупостей.
Между тем идея нашего душевного родства с Востоком, как и домыслы о «цивилизационном мосте», ни на чем не основаны. Исторически Европа общалась с Востоком напрямую со времен греко-персидских войн, походов Александра Македонского и т. д. Потом Восток сам пришел на Запад в виде арабского завоевания Испании, Португалии и Сицилии. Потом были Крестовые походы, христианское Иерусалимское королевство, португальские плавания в Индию, европейская колонизация Азии и т. д.
Русь Россия имеет свою, совершенно отдельную историю отношений, торговли и войн с Востоком. Уже с конца XVII в. начинается русско-европейское соперничество в странах Азии. Соперничество нарастало 150 с лишним лет в конце концов привело к Крымской войне и к «Большой игре» с Британской империей в Туркестане, Персии, Афганистане и Китае. Крымскую войну проиграла Россия (об этом помнят обе стороны), а гораздо более важную «Большую игру» – Британия (об этом помнит только Британия, а Россия давно и благодушно забыла).
Запад с Востоком продолжают свои отношения напрямую – сегодня главное в них то, что Восток постепенно заполняет города Запада своими уроженцами.
Откуда же берутся рассуждения об «историческом мосте»? Причин две. Первая из них та, что в состав России начиная с 1552 г. вошло немало мусульманских народов, и для них Россия долго была мостом к западной культуре. Некоторые из этих народов сегодня строят свои самостоятельные государства, но названная функция России в какой-то мере сохраняется, так как тамошние элиты по-прежнему русскоязычны. У нас с этими странами на все обозримое будущее останутся особые отношения.
Вторая причина – воспоминания о том, как на протяжении XX в. Россия (в основном в обличье СССР) брала на себя защиту либо представительство интересов тех или иных стран Востока: Монголии (начиная с 1911 г.), Афганистана (с 1918 г.), Турции (в 1919–1923 гг.), Китая (в 1949–1963 гг.), Индии (с 1954 г. до конца 70-х), арабских стран (особенно во время Суэцкого кризиса в 1956 г. и затем в 1967 и 1973 гг.), Вьетнама, Лаоса, т. е. действительно стала выполнять функции если не объединяющего (скорее уж разъединяющего) центра, то, во всяком случае, опекуна.
Лишь поняв, что Россия никогда не была «объединяющим центром» (а пожалуй, и «местом встречи культур»), мы согласимся, что вплоть до конца XVII в. у нее не мог возникнуть соблазн изменять свое общественное устройство по западному или восточному образцу.
Если бы, к примеру, на общественное устройство русских княжеств повлияла Золотая Орда, на Руси должна была воцариться веротерпимость, предписываемая Великой Ясой, основным золотоордынским законом, восходящим к Чингисхану («уважать все религии и не выказывать предпочтения какой-либо из них»), а общественное неравенство сделаться менее выраженным (Великая Яса требовала: «Существует равенство. Каждый человек работает столько же, сколько другой; нет различия. Никакого внимания не уделяется богатству или значению», – конечно, подобные требования не вели к равенству никогда и нигде, но там, где они провозглашались и были общеизвестны, они сокращали социальную дистанцию). Зато и смертную казнь Великая Яса предписывала почти за все виды преступлений и даже проступков. Ни того, ни другого, ни третьего на Руси не наблюдалось.
Да и как мог возникнуть соблазн подражания иноверным? После падения Константинополя в 1453 г. Русь осталась без идейного авторитета. То есть авторитет не исчез совсем, но был сильно подорван. В Москве то вспыхивали, то затухали подозрения: а такие ли уж православные теперь эти греки? Живут под басурманом, вступили во Флорентийскую унию с католиками. Потом, правда, унию расторгли, но как-то не до конца. Зато целых двести лет, до Никона, никто на Руси не сомневался в своем превосходстве над всеми другими народами. Ведь католики – еретики, другие православные – под турками или под католиками, прочие же народы – и вовсе басурмане. Все эти двести лет крепло следующее убеждение: поскольку русский царь – единственный во всей вселенной православный царь, это значит, что вся вселенная – подлинная, не пораженная беззаконием (очень интересное слово для обозначения всего нечестивого и иноверного) – находится в пределах Российского царства. Все, что за его пределами, – гноище нечестивых.
На какой же образец общественного и церковного устройства должна была в таком случае равняться Русь? Только на Царство Божье. Да вот беда: едва ли в Царстве Божьем есть такие учреждения, как Дума, соборы, волости, губы, пятины, слободы, «сотни». Рационалистическое мышление всегда склонялось к утверждениям, что Россия на лишние четверть тысячелетия (между падением Константинополя в 1453 г. и концом XVII в.) засиделась в Средневековье, что она самодовольно варилась в собственном соку, отгородившись от мира. Это безнадежное упрощение.
Разумеется, Русь с древних времен очень многое восприняла из внешнего мира. Огромно духовное и всякое иное влияние Византии, а придворные церемонии были просто скопированы с византийских по настоянию Зои (Софии) Палеолог. Что-то приходило и усваивалось из Северной Европы и из Польши, особенно в материальной сфере, башни и стены Кремля строили итальянские зодчие (но взгляд Бунина видит «что-то киргизское в остриях башен на кремлевских стенах»), Золотая Орда внедрила конно-почтовые станции и систему сбора налогов. Несомненны восточные влияния на Русь – достаточно приглядеться к узорам и орнаментам, сбруе и оружию; в русском языке сотни слов восточного, прежде всего тюркского, происхождения, и даже свои высокие шапки русские бояре переняли от хорезмийцев. Все это общеизвестно. Но науке неведом ни один источник внешнего воздействия на становление выборного представительства и демократических традиций в допетровской Руси. Они – плод ее саморазвития, равноценного другим известным моделям демократической эволюции. Это саморазвитие – один из самых недооцененных и малоизученных аспектов отечественной истории. Неспроста его избегали и либеральные, и коммунистические историки. В петровское время началось бурное подражание Европе, шедшее рука об руку с уничтожением старинных представительных учреждений. Для XVIII в. эти учреждения – утраченное наследие.
Однако в сознании национально мыслящих деятелей память об этих учреждениях была жива. М. М. Сперанский, готовя в первые годы XIX в. свой план государственных преобразований, предусмотрел создание двухпалатного законодательного органа, состоящего из Государственного совета и Государственной думы. Нет сомнений относительно того, откуда он взял слово «дума».
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 230; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!