Форма и значение, замечание по поводу феноменологии языка

Перевод с французского С. Г. Кашиной

¹ Плотин

Феноменология критиковала метафизику в действи­тельности только для того, чтобы ее восстановить. Она уведомляла метафизику относительно настоящего поло­жения ее дел только для того, чтобы пробудить в ней сущ­ность ее задачи, ее исконное и аутентичное назначение. Это провозглашается на последних страницах Карте­зианских размышлений:от «безрассудных» спекуляций, от «наивной» и «выродившейся» метафизики, мы должны вернуться к критическому проекту «первой философии». Если какие-то метафизические системы и вызывали подо­зрение и даже если вся существующая метафизика стоит на подозрении у феноменологии, то это не исключает ме­тафизику вообще.

В этом движении критического очищения феномено­логии в качестве путеводной нити можно использовать понятие формы.Хотя словом «форма» некоторые гречес­кие термины переводятся в высшей степени двусмыслен­но, мы, тем не менее, можем быть уверены, что все эти тер­мины сами отсылают назад к фундаментальным метафи­зическим понятиям. Вписывая греческие термины (eidos, morphé)в язык феноменологии, играя на различиях меж­ду греческими, латинскими и немецкими, Гуссерль очевид­но хотел освободить изначальные понятия от поздних и дополняющих метафизических интерпретаций, которые, как он заявлял, наполнили слово невидимым осадком. Но Гуссерль всегда добивался восстановления изначального смысла этих терминов, смысла, с которого они начались,чтобы затем исказиться в момент, когда они вписались в традицию. Так, Гуссерль часто идет против первых мыс­лителей, против Платона и Аристотеля. Будь то вопрос определения eidos вразрез с платонизмом, формы (Form)или morphe (в проблеме трансцендентальной конституции

¹ Ибо след того, что не имеет формы — форма (греч.). — Прим. перев.

 

[140]

и в ее отношениях с hyle)вразрез с Аристотелем, сила, бдительность и эффективность критики остаются внутри-метафизическими в своих мотивах. Могло ли быть иначе?

Как только мы начинаем использовать понятие фор­мы — даже для критики других понятий формы, — мы долж­ны обратиться к очевидности конкретного источника смыс­ла. А средством этой очевидности может быть только язык метафизики. Мы знаем, что для этого языка значит «фор­ма», как предопределяется возможность ее вариаций, чем являются ее границы и поле возможных споров, касающих­ся ее. Система оппозиций, в которой можно рассматривать такие понятия, как форма, формальность формы, является конечной системой. Больше того, недостаточно сказать, что «форма» имеет для нас смысл,центр очевидности или то, что ее сущность дана нам как таковая: в действительности это понятие является и всегда было неотделимым от поня­тия явления, смысла, очевидности или сущности. Лишь форма очевидна,лишь форма имеет или является сущнос­тью, лишь форма преподносится как таковая. Несомненно то, что нет такой интерпретации платонической или арис­тотелевской концептуальной системы, которая может ее вы­теснить.

Все понятия, которыми переводились и определялись eidos или morphe,отсылают назад к теме присутствия во­обще.Форма — это само присутствие. Формальность — это то, что явлено, видимо и воспринимаемо в вещи вооб­ще. Это метафизическое мышление — и, следовательно, феноменологическое — есть мышление бытия как формы, то, что в нем мыслится, воспринимается как мышление о форме и формальности формы и не является ничем иным, кроме необходимости; тот факт, что Гуссерль определяет живое настоящее (lebendige Gegenwart)как полную, уни­версальную и абсолютную «форму» трансцендентального опыта вообще, является последним указанием на это.

Хотя привилегия theoria в феноменологии не просто провозглашалась, хотя классические теории глубоко в ней пересматривались, метафизическое господство понятия формы не могло изменить свершения несомненного под-

[141]

чинения взгляду. Это подчинение всегда было подчине­нием смысла видению, смысла смыслу зрения, так как смысл вообще фактически является понятием всякого фено­менологического поля. Импликации такой опоры-на-взгляд могли бы быть развернуты во многих направлениях, отправляясь как от того, что явствует из самых различных мест текста, так и от проблем феноменологии. Можно было бы показать, например, каким образом эта опора-на-взгляд и это понятие формы позволяют двигаться меж­ду проектом формальной онтологии, описанием времени или интерсубъективности, латентной теории произведе­ния искусства и т. д.

Но если смысл не есть речь, их отношения в соответ­ствии с этой опорой-на-взгляд, несомненно, заслуживают особого внимания. Итак, решив сузить здесь нашу перс­пективу, обратимся в особенности к тексту, который ка­сается статуса языка в Идеях I.Между определениями это­го статуса, привилегией формального и превосходством теоретического существует определенное систематическое чередование. И все же связность этой системы кажется переработанной чем-то внешним тому отношению к внеш­нему, которое является отношением к форме. За пределами этой циркулярности и беспокойства мы хотим, несколько предварительно, но с уверенностью, указать, что Идеи I не только не противоречат Логическим Исследованиям в этом пункте, но, напротив, постоянно его проясняют и что нет текста после Идей I,который бы специально пересмат­ривал их анализ.

[142]

Значение в тексте

Поскольку более чем в каких-нибудь двух-трех кни­гах трансцендентальный опыт представляется так, как если бы он был безмолвным, как если бы он не был об­жит языком или как будто бы он избегал выражения как такового, то, начиная с Исследований,Гуссерль факти­чески определил сущность телоса языка как выражение (Ausdruck).Трансцендентальная дескрипция фундамен­тальных структур всего опыта проходит вплоть до кон­ца завершающего раздела, не касаясь проблемы языка, даже вкратце не затрагивая ее. Культурный мир и мир науки, правда, упоминаются, но даже если действитель­но предикаты культуры и науки непостижимым образом находятся за пределами мира языка, Гуссерль, оправды­ваясь методологическими причинами, не стал рассмат­ривать «слой» выражения, а на время заключил его в скобки.

Гуссерль мог допустить, что он поступает вполне оправ­данно, только предположив, что выражение конституи­рует изначальный и строго ограниченный «слой» (Schicht)опыта. Как в Исследованиях,так и в Идеях 1 предполага-

[143]

лось эмпирическое доказательство того, что акт выраже­ния является изначальным и несводим к их природе. Та­ким образом, в определенный момент дескриптивного пути мы можем подойти к рассмотрению лингвистичес­кого выражения как ограниченной проблемы. И с этого момента мы уже знаем, что мы к ней подошли, что «слой логоса» будет включен в самую общую структуру опыта, чьи полюса или корреляции были только что описаны: параллельная оппозиция ноэзиса и ноэмы. Таким обра­зом, уже допускается, что какой бы изначальной ни была его природа, слой логоса организован в соответствии с ноэтико-ноэматическим параллелизмом.

Проблема «значения» (bedeuten)²обсуждается в Иде­ях I,в §124, озаглавленном «Ноэтико-ноэматический слой "логоса". Значить и Значение (Bedeuten und Bedeutung)».Метафора слоя (Schicht)имеет два смысла: с одной сторо­ны, значение фундируется на чем-то отличном от себя, и эта зависимость будет постоянно подтверждаться гуссер­левским анализом. С другой стороны, он конституирует слой, чье единство может быть строго ограничено. Но если метафора слоя утверждается на протяжении всего разде­ла, то в последних нескольких строках она все же будет поставлена под подозрение. Это не чисто теоретическое подозрение, оно переносит глубинную тревогу в дескрип­тивную точность речи. Если метафора слоя не соответству­ет описываемой структуре, то как же она могла так долго применяться?

Ибо мы не будем держаться слишком упорно за метафо­ру наслоения (Schichtung),выражение не обладает приро­дой покрытия лаком (ubergelegerter Lack)или одеждой, это ментальная формация (geistige Formung),которая вы­полняет новые интенциональные влияния (Funktionen)на интенциональный субстрат (an der intentionalen Unter-

² Мы пытались объяснить этот перевод в работе Голос и феномен: введение в проблему знака в феноменологии Гуссерля,ссылаясь, в частно­сти, на Первое логическое исследование. Настоящее эссе во всем опирается на него.

[144]

 schicht)и испытывает влияния последних коррелятивных интенциональных воздействий (ET, p. 349)³.

Это недоверие метафоре манифестируется в тот мо­мент, когда становится необходимой новая сложность ана­лиза. Мы бы хотели только заметить здесь, что перед тем, как столкнуться с тематическими трудностями,попыт­ка изолировать логический «слой» выражения сталкива­ется с трудностями в своей формулировке.Рассуждение о логике речи подхватывается игрой метафор; этот слой, как мы увидим, далеко не единственный.

С самого начала анализа беспокойство о том, чтобы его выявить, что гарантирует собственно логическую фун­кцию речи, очевидно. Мы убеждены, что сущность телоса языка определяется как логическая и что, как в Исследова­ниях,теория речи сводит значительную часть того, что не является чисто логическим в языке, к внешней значимости.Какая-нибудь метафора всегда выдает трудность этой первой редукции, трудность, которая, будучи только за­меченной, а не разрешенной, в самом конце параграфа потребует новых разъяснений и новых различий.

Акты выражения, акт-слой в специфически «логическом» смысле вплетаются (verweben sich)во все акты, рассмот­ренные до сих пор, а в этих случаях не менее чем в других параллелизм поэзиса и ноэмы, несомненно, должен быть обнаружен. Широко распространенная и неизбежная дву­смысленность наших способов говорения, которая имеет своей причиной этот параллелизм и действует повсюду, где упоминаются запутанные обстоятельства, разумеет­ся, действует так же, когда мы говорим о выражении и значении (§124; ET, p. 345).

Переплетенность (Verwebung)языка, чисто лингвис­тического в языке с другими нитями опыта составляет одну материю. Термин Verwebung отсылает к этой мета-

³ Французского читателя мы отсылаем к переводу и обширному комментарию Идей I Поля Рикера. Для того чтобы сохранить интен­цию нашего анализа, мы должны придать особое значение некоторым немецким терминам и настоять на их метафорическом значении.

[145]

 форической зоне. «Слои» «переплетаются», их смешение таково, что их основу невозможно отличить от ткани. Если бы слой логоса просто закладывался, его можно было бы отложить так, чтобы освободить подлежащий субстрат неэкспрессивных актов и содержаний, проявля­ющийся под ним. Но так как эта надстройка влияет в су­щественном и решающем смысле на Unterschicht [субстрат], он принужден с самого начала дескрипции связывать гео­логическую метафору с собственно текстуальной метафо­рой, ибо ткань или текстиль значит текст. Verweben озна­чает здесь texere.Дискурсивное отсылает к преддискурсивному, лингвистический «слой» смешивается с предлингвистическим «слоем» согласно такой контролируемой системе, как текст.Мы уже знаем, — и Гуссерль это признает, — что, по крайней мере фактически, вторичные основы бу­дут воздействовать на первичные основы: то, что вплета­ется [ourdit] в такое отношение, это именно операция на­чинания (ordiri), которая больше не может быть возвра­щена. В плетении языка дискурсивная ткань незаметно воспроизводится как ткань и занимает место основы, она занимает место чего-то, что в действительности ей не пред­шествовало. Эту текстуру тем более невозможно распутать, потому что она является всецело означающей: неэкспрес­сивные нити не существуют без сигнификации.В Иссле­дованиях Гуссерль показал, что их значение совершенно индикативной природы. В разделе, который мы сейчас рассматриваем, он признает, что термины bedeuten и Be­deutung могут далеко переходить границы «экспрессив­ного» поля:

Мы ограничиваем наш беглый просмотр исключительно «означаемым содержанием» (Bedeutung)и «актом значе­ния» (Bedeuten).Первоначально эти слова относятся толь­ко к сфере речи (Sprachliche Sphäre),сфере «выражения» (des Ausdruckens).Но почти неизбежным и в то же время важным шагом для познания является расширение значе­ний этих слов и видоизменение их соответственно так, что­бы их можно было приложить в определенном отноше­нии ко всей ноэтико-ноэматической сфере, следователь-

 

[146]

но, ко всем актам, независимо от их переплетенности (verflochten)или нет с выражающими актами (§ 124; ET, р. 346, modified).

Эта нераспутываемая текстура, эта переплетенность (Verflochtung)⁴,которая, кажется, не поддается анализу, не отбила желание феноменолога, его терпение и внимание к деталям, по крайней мере теоретически, не распутывает запутанность. Это то, что следует из «принципа принци­пов» феноменологии. Если дескрипция не выявляет почву, которая бы совершенно и очевидно основывала значение вообще, если интуитивная и перцептуальная почва, осно­вание молчания, не основывает речь в изначально данном присутствии самой вещи, если текстура текста непреодо­лима, то не только феноменологическая дескрипция потер­пит неудачу, но и сам дескриптивный «принцип» необхо­димо будет пересмотреть. То, что поставлено на карту в этом распутывании, есть, таким образом, сам феноменоло­гический лейтмотив.

⁴ По поводу смысла и значения Verflechtung и функционирования этого понятия в Исследованиях см. гл. "Редукция и указание" в Голосе и Феномене.

[147]

Отражающее письмо

Гуссерль начинает, определяя проблему, упрощая и очищая ее данные. Он переходит к двойному исключению, или, если угодно, к двойной редукции, подчиняясь необ­ходимости, которую он установил в Исследованиях и ко­торая больше никогда не будет пересмотрена. С одной сто­роны, смысловой аспект языка, его смысловой и немате­риальный аспект, который можно было бы назвать ожив­ленным «собственным телом» (Leib)языка, выводится из игры. Так как для Гуссерля выражение предполагает ин­тенцию значения (Bedeutungsintentio n),его сущностным условием, следовательно, является чистый акт оживляю­щей интенции, а не тело, к которому она таинственным образом присоединяется и дает жизнь. Гуссерль предос­тавляет себе право диссоциировать это загадочное един­ство одушевляющей интенции и одушевленной материи в самом его принципе. Это потому, что, с другой стороны,он откладывает — похоже, навсегда — проблему единства двух аспектов, проблему единства души и тела:

Давайте начнем с привычного разделения между чувствен­ным, так сказать, телесным аспектом (leiblichen Seile)выра-

 

[148]

жения и его нечувственным «ментальным» аспектом. Для нас нет необходимости подробно обсуждать как первый аспект, так и путь объединения их обоих, хотя мы определенно име­ем здесь темы, указывающие на феноменологические про­блемы, которые не лишены важности (§124; ET, p. 346)⁵.

После того как Гуссерль сделал это двойное предостере­жение, очертания проблемы вырисовываются более ясно. Отделяют ли характерные черты сущностно экспрессивный слой от пред-экспрессивного слоя и как может воздействие одного на другое быть подвергнуто эйдетическому анали­зу? Этот вопрос был полностью сформулирован только после определенного прогресса, достигнутого анализом:

... как интерпретировать «выражающее» «того, что выра­жается», в каком отношении находятся выраженные опы­ты к тем, которые не выражены, и какие изменения полу­чают последние, когда выражение вытекает из них, — это ведет к вопросу об их «интенциональности», об их «имма­нентном значении», об их «содержании» (Materie)и каче­стве (т. е. акте-характере тезиса), об отличии этого значе­ния и этой фазы сущности, которая лежит в предэкспрессивном от значения самого выражающего феномена и его собственной фазы и т. д. Тем не менее в ряде отношений можно понять из описаний насущного, как мало нужно для того, чтобы создать здесь большие проблемы, указанные в их полном и глубинном значении (§ 124; ET, p. 348).

Эта проблема, конечно, всегда ставилась, особенно в на­чале шестого логического исследования. Но пути, кото­рые к ней ведут, здесь различны не только в силу самых общих оснований (подход к открыто трансцендентальной

⁵ Эти предосторожности были сделаны и подробно объяснены в Ис­следованиях.Конечно, для убедительности эти объяснения сохранялись в системе традиционных метафизических оппозиций (душа/тело, физичес­кое/ментальное, живое/неживое, интенциональность/неинтенциональность, форма/содержание, интеллигибельное/смысловое, идеальность/ эмпиричность и т. д.). Эти предосторожности, в частности, встречаются в Первом исследовании (которое фактически не является ни чем иным, как их подробным объяснением), и в Пятом (гл. XI, § 19), и в Шестом (гл. I, § 7). Они будут постоянно подтверждаться в Формальной и транс­цендентальной логике и в Происхождении геометрии.

[149]

проблеме, обращение к понятию ноэмы, признанное гла­венство ноэтико-ноэматической структуры), но особенно благодаря различию, которое вводится между тем для объединения понятий Sinn и Bedeutung.Не то чтобы Гус­серль теперь признавал различие, предложенное Фреге, которое он опроверг в Исследованиях⁶,он просто нахо­дит его пригодным, чтобы приберечь термины bedeuten - Bedeutung для уровня экспрессивного значения, для речи в строгом смысле и чтобы расширить понятие смысла (Sinn)до всей ноэматической стороны опыта, экспрессив­ного или нет⁷.

Как только протяжение смысла превзойдет протяже­ние значения,речь всегда будет «искажать его смысл», она будет способна только как-то повторять или репродуци­ровать смысловое содержание, которому не нужно сопро­вождаться речью для того, чтобы быть тем, что оно есть⁸.

⁶ Логические исследования I,гл. I, § 15.

⁷ Идеи I,§ 124; ET, р. 346.Речь идет не о том, что, благодаря «речи в строгом смысле», мы не понимаем действительно и физически произнесенную речь, но, следуя интенциям Гуссерля, оживление вер­бального значения выражением, «интенцией», которая таким образом не испытывает на себе сущностного влияния, может оставаться физи­чески безмолвным.

⁸ С этой точки зрения мы могли бы исследовать всю эстетику, скрытую в феноменологии, всю теорию произведения искусства, которая возникает из дидактики примеров, есть ли это вопрос о постановке проблемы воображения, или статусе идеальности, или о созданном "дав­ным-давно" произведении искусства, чья идеальная идентичность мо­жет быть бесконечно репродуцирована как то же самое.Система и клас­сификация искусства представлена в описании отношения между оригиналом и репродукциями. Может ли гуссерлевская теория идеаль­ности произведения искусства и ее отношения с перцепцией объяснить различия между музыкальным и пластическим произведением искусст­ва, между литературным и нелитературным произведением искусства вообще? И достаточны ли гуссерлевские (даже революционные) предостережения, учитывая то, что является исходным в воображении, чтобы защитить произведение искусства от всей метафизики искусства как репродукции, от копирований? Можно было бы показать, что ис­кусство, согласно Гуссерлю, всегда отсылает к восприятию как своему абсолютному источнику. И не является ли это уже эстетикой и метафи­зическим решением подать произведения искусства в качестве примеров в теории воображаемого?

 

[150]

Если бы это было так, как мы описали, речь могла бы быть только переносом смысла вовне, который конституиру­ется без и до нее. Это одна из причин, почему сущность логического значения определяется как выражение (Aus­druck).Речь, в сущности, выразительна, потому что она состоит в выведении наружу, в экстериоризации содержа­ния внутреннего мышления. Она не может действовать без этого sich aussern [высказаться], о котором говорится в Пер­вом исследовании (§7).

Таким образом, мы уже находимся во владении пер­вой характерной черты экспрессивного слоя. Если, неваж­но — физически или нет, он только предлагает конститу­ируемый смысл, то он сущностно ре-продуктивен, т. е. не­продуктивен.Первая ступень гуссерлевского анализа под­водит к этой дефиниции:

Слой выражения — и это конституирует его особен­ность, — не говоря уже о том факте, что он придает вы­ражение всем другим интенциональностям, не является продуктивным. Или если хотите: его продуктивность, его ноэматическая работа истощается в выражении и в форме концептуального,которая первой приходит с выражени­ем (§ 124; ET, р. 348—49).

Эта непродуктивность логоса воплощается,так ска­зать [prend corps], в гуссерлевской дескрипции. И она со­блазняется двумя метафорами, которые не могут пройти мимо нашего внимания. Первую Гуссерль, похоже, не за­мечает. Она движется между природой письма и отраже­ния, или, скорее, она говорит об отражающем письме. Да­вайте проследим ее конституцию.

Чтобы объяснить различие между смыслом и значе­нием, Гуссерль прибегает к перцептуальному примеру, молчаливому восприятию «этого белого». В известном отношении утверждение «это белый» совершенно незави­симо от перцептуального опыта. Оно понятно даже тому, кто не имеет такого восприятия, это убедительно показа­но в Исследованиях.Эта независимость экспрессивной функции подразумевает независимость концептуального смысла.Мы можем сделать этот смысл явным:

[151]

Этот процесс не обращен к какому-нибудь «выражению», ни к выражению в смысле вербального звука, ни в той же мере к вербальному значению, а последнее может быть представлено здесь независимым от вербального звука (как в случае, когда этот звук «забывается») (§ 124; EТ, р. 347).

Переход к произнесению, следовательно, ничего не до­бавляет к смыслу. В любом случае, оно не прибавляет к нему никакого смыслового содержания. И все же, несмотря на эту стерильность или, скорее, из-за нее, возникновение вы­ражения является чем-то совершенно новым. Оно так или иначе является совершенно новым только потому, что оно заново формулирует ноэматический смысл. Так как оно ничего не добавляет и ничего не деформирует, выражение всегда в принципе может повторять смысл, приводя его к «концептуальной форме»:

...если у нас есть «мысль»или состояние «это белый», то новый слой пребывает в покое, а единство с «означаемым как таковым» — в своей чисто перцептивной форме. На этих уровнях все вспоминаемое или воображаемое может как таковое, иметь свое значение, делаясь более явным и выражаемым (explizierbar und ausdruckbar).Все, что «озна­чается (Gemeind)как таковое», каждое значение (Meinung)в ноэматическом смысле (а в действительности в качестве ноэматических ядер) любого акта, это может быть вы­ражено концептуально (durch «Bedeutungen»)(§ 124; ET, p. 347).

Поэтому Гуссерль провозглашает как универсальное правило, что логическое значение есть акт выражения: «Logische Bedeutung ist ein Ausdruck». Следовательно, все, в принципе способное к бытию, сказано, все должно быть способно включиться в концептуальную всеобщность, которая, собственно, конституирует логичность логоса. И это должно быть не вопреки, но благодаря изначальности посредничества логического выражения, которое со­стоит не во введении чего-то нового, а в том, чтобы дер­жаться в тени, подобно непродуктивной прозрачности до выхода смысла.

 

[152]

Но эта прозрачность должна иметь определенную консистенцию не только для того, чтобы выражать,но, прежде всего, для того, чтобы запечатлеть то, что затем предоставится для чтения:

С ноэтической точки зрения рубрика «выражающее» по­казывает специальный акт-слой, к которому все другие акты должны приспособиться своим собственным путем и с которым они должны удивительно смешаться таким образом, чтобы каждый ноэматический акт-смысл и, сле­довательно, отношение к объективности, которое зало­жено в нем, запечатлевает себя (sich ausprägt:отчеканива­ет или штампует себя) «концептуально» (begrifflich)в но­эматической фазе выражения (§124; ET, p. 347, modified).

Таким образом, преддискурсивная ноэма, предлингвистический смысл должен быть запечатлен в экспрессив­ной ноэме, он должен приобрести ее концептуальное опре­деление в значении-содержании. Для того чтобы быть огра­ниченным в отношении внешне уже конституированного смысла, в то же самое время приходя к концептуальной всеобщности, не внося в нее изменений, выражая то, что уже было подумано, — мы почти можем сказать написа­но, — и верно его повторяя, выражение должно дать смыс­лу запечатлеться в себе в то же самое время, когда оно за­печатлевает смысл. Смысл должен быть вписан в значение. Экспрессивная ноэма должна представлять себя (и здесь есть новый образ ее непродуктивности) как чистый лист или чистое состояние, наконец как палимпсест, восстанов­ленный к своей чистой восприимчивости. Как только на­чертание смысла на экспрессивной ноэме делает ее чита­бельной, логический уровень концептуальности как тако­вой будет конституирован. Экспрессивная ноэма тогда будет представляться begrifflich,в различимом, осуществи­мом, воспринимаемом и концептуальном виде. Концеп­туальный уровень утверждается выражением, но эта инау­гурация редуплицирует пред-существующую концептуальность, так как она должна быть с самого начала запечат­ленной на чистом листе значения. Произведение и раскры­тие объединяются в запечатлении-выражении, присущем

[153]

речи. И так как то, что Гуссерль рассматривает здесь, не есть вербальный уровень со всем его сплетением (физи­ческого и интенционального) сложности, но все еще без­молвная интенция значения (т. е. момент означения,кото­рый есть более чем смысл,возник, но еще не является дей­ствительно и физически выраженным), мы должны заклю­чить, что смысл вообще, ноэматический смысл каждого опыта есть что-то такое, что по самой своей природе долж­но быть уже способно отпечатываться на значении, остав­лять или получать свое формальное определение в значе­нии. Следовательно, смысл уже является неким родом чи­стого и безмолвного письма, которое редуплицируется в значении.

Слой значения поэтому имеет только качество изначальности tabula rasa.Как мы уже можем предвидеть, эта метафора наведет на серьезные проблемы. Если, в част­ности, существует подлинная историческая неизменность, присущая понятиям (так как они уже вписаны в одно зна­чение и даже если предположить, что значение может от­деляться от истории языка и его означающих), они всегда старше, чем смысл, и к тому же конституируют текст. Даже если бы мы в принципе могли предположить некий дев­ственный текст, который бы получил, in illo tempore,пер­вое произведение смысла, то фактически было бы необ­ходимо, чтобы систематический порядок значения как-нибудь наложил свой смысл на тот смысл, диктовал ему свою собственную форму и заставлял его отпечатываться в соответствии с синтаксическими или другими правила­ми. И это «фактически» не одна эмпирическая необходи­мость среди других, мы не можем заключить ее в скобки для того, чтобы задать вопросы, которые являются в прин­ципе трансцендентальными, так как статус значения не может быть зафиксирован, если при этом не определяется статус смысла. Заключение этого «факта» в скобки есть решение о статусе смысла вообще в его отношении к речи. Он не зависит от феноменологии, скорее, он открывает феноменологию в некритическом движении.И хотя в даль­нейшем Гуссерль никогда уже не вопрошал это de jure

 

[154]

«старшинство» смысла по отношению к значению (Sinn по отношению к Bedeutung),трудно понять, как это со­вмещается с последующей тематикой, например с темати­кой Происхождения геометрии.Эта тематика — как раз то, что мы прослеживаем в данный момент, прослеживая в то же время тему седиментарной истории значения. И даже если мы рассматривали только эгологическую историю, то как же мы могли себе представить бесконеч­ное восстановление значения в его девственном состоянии?

Внимание Гуссерля не было захвачено библейской аналогией, она заглушается другой метафорой.

Посредник, который получает отпечаток, будет нейт­ральным. После обсуждения концептуальной Ausprägung [импрессии] Гуссерль описывает ее посредника как нейт­рального, без своего собственного цвета, без какой-нибудь определенной непрозрачности, без преломляющей способ­ности. Но этот нейтральный характер посредника обла­дает меньшей прозрачностью, чем зеркальное отражение:

Перед нами специфический интенциональный инструмент, который, по существу, обладает характерной чертой от­ражения, как у зеркала (widerzuspiegeln),любой другой ин­тенциональности в соответствии с ее формой и содержа­нием, копируя (abzurbilden)ее и в то же время окрашива­ясь ее собственным образом и так проникая (einzubilden)в нее своей собственной формой «концептуальности» (§124; ET, p. 347—48).

Существует двойной эффект посредника, двойное от­ношение между логосом и смыслом: с одной стороны, это чистое и простое отражение, отражение,которое не на­рушает то, что оно получает и возвращает, из-ображает смысл как таковой в его подлинных цветах и ре-презентирует его в персоне. Это язык как Abbildung (копия, портрет, вид, репрезентация). Но, с другой стороны, эта репродукция заключает пустой отпечаток понятия. Он оформляет смысл в значении, он производит специфичес­кую непроизводительность, которая, ничего не изменяя в смысле, изображает что-то в нем. Понятие производит­ся, ничего не прибавляя к смыслу. Мы могли бы здесь го-

[155]

ворить. в определенном смысле, о концептуальном вымыс­ле и виде воображения,который принимает интуицию смысла в концептуальную всеобщность. Это язык как Ein­bildung.Два термина не случайно входят в гуссерлевскую дескрипцию: то, что свойственно исключительно непро­дуктивной производительности логического, так это как раз странное совпадение Abbildung и Einbildung.

Противоречит ли себе эта концепция? В любом слу­чае, Гуссерля выдает определенное беспокойство. А мы должны будем подумать над фактом, который он относит за счет неоконченности его дескрипции к случайно мета­форическому характеру языка, который он точно назы­вает Bildlichkeit речи. Это потому речь должна случайно использовать образы, фигуры и аналогии — лингвисти­ческие дебри, так сказать, — что логос должен быть опи­сан и как непродуктивность Abbildung,и как продуктив­ность Einbildung.Если бы мы убрали из дескриптивной речи Bildlichkeit,то мы тем самым убрали бы очевидное противоречие между Abbildung и Einbildung.Но Гуссерль не спрашивает, как это ядерное bilden [конструировать, формировать, моделировать] действует в своих отноше­ниях с логосом. Пассаж, который мы только что цитиро­вали, продолжает:

Хотя эти фигуры речи, которые здесь нам навязываются, эти отражения и копии нужно принимать с осторожнос­тью, так как воображаемость [Bildlichkeit:метафоричес­кая репрезентация, изображение, изобразительная репре­зентация], которая окрашивает их применение, может просто сбить с пути (irrefuhren).

Таким образом, метафора, во всех смыслах этого терми­на, соблазнительна. Феноменологическая речь сопротив­ляется этому соблазну.

 

[156]

Ограничивающая сила формы

Хотя Гуссерль исследует все предикаты,относящие­ся к посреднику логоса, он никогда не относится крити­чески к самому понятию посредника.Экспрессивный слой является посредником,т. е. сразу элементом и средством,эфиром, который принимает смысл, и средством прида­ния ему концептуальной формы. Термин «посредник» ча­сто возникает на следующих страницах. Он входит в фор­мулировку проблемы истории понятий, о чьих трудностях мы упоминали ранее в связи с последующими темами Про­исхождения геометрии.Именно в этот момент Гуссерль формулирует трудность⁹, которая будет конституировать центральную тему этой работы:

Проблемы исключительной трудности окружают феноме­ны, которые находят свое место под рубриками «значить» (bedeuten)и «значение» (Bedeutung).Так как любая наука, рассмотренная с точки зрения ее теоретического содержа­ния, всего, что конституирует ее «доктрину» (Lehre)(тео­рема, доказательство, теория), объективируется в специ-

⁹ Эта проблема была сформулирована уже во введении к Логичес­ким исследованиям (§2).

[157]

фически «логическом» посреднике, посреднике выражения, то это ведет к тому, что для философов и психологов, ко­торые руководствуются общими логическими интересами, проблемы выражения и значения (Bedeutung)являются са­мыми близкими, и к тому же, вообще говоря, первыми, ко­торые, как только вы всерьез попытались отыскать их осно­вания, побуждают к феноменологическому вопрошанию сущности вещей вообще (§ 124; ET, p. 348).

Следовательно, теория и не может обойтись без объек­тивации в посреднике, и не терпит малейшей деформации в ее представлении. Хотя не существует научного смысла (Sinn)без значения (bedeuten),он принадлежит сущности науки, требующей строгой однозначности, абсолютной прозрачности речи. Таким образом, науке требовалось бы лишь то, что ей нужно (речь как чистое значение), которая ни для чего не годится, кроме как для того, чтобы беречь и хранить смысл, которым наука ее наделила. Речь нигде не может быть и более продуктивной, и более непродуктив­ной, кроме как в качестве элемента теории.

Если эта непродуктивная продуктивность является телосом выражения, то это открыто подтверждает, что логико-научная речь постоянно здесь функционирует как модель для всякой возможной речи.

Впредь весь анализ должен будет двигаться между двумя понятиями, двумя значениями, С одной стороны, идеальная речь доведет до конца дублирование или со­впадение (Deckung)неэкспрессивного слоя смысла с эксп­рессивным слоем значения. Но по причинам, о которых мы упоминали, это дублирование никогда не должно ста­новиться спутанностью.И работа очищения, различения и артикуляции и т. д. должна касаться обоих этих слоев как таковых. Различие между совпадением и спутаннос­тью поэтому возвращает нас назад к самому началу на­шей проблемы. Но, возможно, эта формулировка приве­дет нас к прогрессу.

В лучшем случае, в совершенном дублировании двух слоев, таким образом, обнаружится параллелизм.Понятие параллели соединяет в себе и совершенное соответствие.

 

[158]

и незапутаность. И в соответствии с аналогией, которая должна быть рассмотрена, оно будет играть решающую роль как здесь, так и в случае, где Гуссерль открыто вво­дит его в описание отношений между чисто психическим и трансцендентальным.

Только если смысл находящегося в основании суб­страта полностью производится значением (если не дей­ствующей речью), то может ли параллелизм двух слоев быть совершенно параллельным. Всегда есть определен­ное дублирование двух слоев, так как без этого феномен выражения даже не произошел бы. Однако это дублиро­вание может быть неполным:

Далее, мы должны подчеркнуть различие между полным (vollständigem)и неполным (unvollständigem)выражением. Единство выражающего и выражаемого в феномене есть в действительности единство определенного совпадения (Deckung),но высший слой не нуждается в распростране­нии своей выражающей функции на весь низший слой. Выражение является полным, когда отпечаток концепту­ального значения запечатлен (ausprägt) на всех синтети­ческих формах и содержаниях (Materien) низшего слоя,а неполным, — когда он испытал лишь частичное влияние: в отношении полного процесса, как в случае прибытия экипажа, возможно, привозящего гостей, которых долго ждали, мы восклицаем: «Экипаж! Гости!» Эта разница в полноте будет естественно препятствовать различению от­носительной чистоты и ясности (§ 126; ET, p. 352, modified).

Вплоть до этого момента мы могли думать, что не­полнота выражения и непараллелизм двух слоев фигури­руют только как факты или случаи и что, даже если такой факт происходит постоянно, даже если он почти всегда влияет на полноту нашей речи, он не принадлежит сущно­сти выражения.Пример, только что приведенный Гус­серлем, фактически принадлежит языку повседневной жиз­ни и можно, тем не менее, предположить, что призвание и сила научного выражения состоит в подчинении этих дву­смысленностей и восстановлении полноты смысла, под­разумеваемого в выражении.

[159]

Однако, рискуя скомпромитировать аксиому (непро­дуктивную и отражающую функцию выражения), Гуссерль также выносит на свет сущностную неполноту выражения, недостаточность, которая едва ли может приложить уси­лие именно потому, что она принадлежит концептуаль­ной форме,самой формальности, без которой выражение не может быть тем, что оно есть. Больше того, Гуссерль, похоже, хотел настоять на рефлективной, репродуктивной, репетитивной природе выражения, на его Abbilden,толь­ко для того, чтобы нейтрализовать его влияния и его сле­ды, его силу деформации или рефракции, его Einbilden.Теперь же он, напротив, настаивает на сущностном сме­щении выражения, которое всегда мешает ему выявлять слой смысла. Значение (bedeuten)никогда не будет дубли­ровать смысл (Sinn):и это различие не является ничем иным, кроме как различием понятий. Мы должны прочи­тать весь этот параграф:

Неполнота качества, совершенно отличного от (Eine total andere Unvollstandigkeit)того, что только что обсужда­лось, — это то, что принадлежит сущностной природе вы­ражения как такового, а именно, его всеобщности (Allge­meinheit).«Я бы хотел» выражает желание в общей форме, форму команды, команду, «было бы хорошо» — вероят­ность или возможность как таковую и т. д. Всякое завер­шающее определение в единстве выражения само заново выражается во всеобщей форме. Это лежит в значении всеобщности, которая принадлежит сущностной приро­де выражающей функции, которая вряд ли была бы воз­можна для всех спецификаций выраженного, чтобы быть отраженной (sich reflektieren)в выражении. Слой выра­жающей функции не является, и в принципе не является, неким видом дублирования (Reduplikation)низшего слоя (§126; ET, р. 352).

Возвращаясь назад ко всей проблеме полных и не­полных выражений в Логических исследованиях,Гуссерль вызывает функции лежащего в основе субстрата, кото­рый в принципе не может быть повторен в выражении (качества чистоты, различимости, модификаций внима­ния и т. д.).

 

[160]

Это истощение есть условие научной формализации. Однозначность существует в той мере, в какой отказано в полном повторении смысла в значении. Следовательно, мы не можем даже сказать, что de facto неполнота (взятая как несущественная или случайная) редуцируется телеоло­гией научной речи или что она включается, как времен­ное обстоятельство, в горизонт бесконечной задачи. Сам телос научной речи, и как таковой,вовлекается в воздер­жание от полноты. Различие здесь не является временной нехваткой episteme,взятой как речь, оно является ее соб­ственным средством, позитивным условием ее активнос­ти и продуктивности. Оно настолько же является грани­цей научной силы, насколько и силой научной границы, оно является ограничивающей силой формальности.

 

[161]

Форма «есть» — его эллипсис

Эти замечания, по-видимому, касались, помимо всего прочего, отношений формы суждений с их смысловым со­держанием, уровня значения с ноэматическим уровнем во­обще. Но они теперь подразумевают сущностное решение, касающееся отношений между самими суждениями,в общей системе выражения. Разве когда мы определяли отношения между выражением и смыслом, нам не пришлось принять определенный тип суждения в качестве совершенно привиле­гированного? Не имеется ли сущностных отношений между формальным смыслом и определенной структурой предло­жения? Кроме того, не существует ли свободного движения от определенного типа ноэмы (или переживания смысла) к уровню значения, движения, которое как-то делает всю эту феноменологию логоса возможной?

Этот вопрос возвращает нас назад к первым нашим шагам: как насчет понятия формы? Как оно вписывает фе­номенологию в пределы метафизики? Каким образом оно определяет смысл бытия как присутствия, а в действитель­ности, как настоящего? Что его незаметно связывает с опре­делением границ смысла бытия, который заставляет нас

 

[162]

думать о нем особым образом в вербальной форме настоя­щего и, еще более узко, в третьем лице настоящего изъяв­ления? Что наводит нас на мысль о сопричастности формы вообще (eidos, morhp e)и «есть» (est i)?

Свяжем эти вопросы с текстом Гуссерля в точке, где формальное истощение признается как сущностное пра­вило. Тогда проблема отношений между различными ти­пами суждений возникает вполне естественно. Является ли утверждение в форме суждения, в форме «это есть так», одним утверждением среди других? Сохраняется ли за ним особое превосходство в слое выразительности?

Мы должны сохранять ясность относительно всех этих мо­ментов, если мы хотим, чтобы одна из старейших и труд­нейших проблем сферы значения (Bedeutungssphäre)была разрешена, — проблема, которая до сих пор, именно по­тому, что ей недоставало необходимой феноменологичес­кой проницательности, оставалась неразрешенной, проб­лема, касающаяся именно того, как утверждение в качестве выражения суждения относится к выражениям других актов (§ 127; ET, p. 353).

Ответ на этот вопрос подготавливался, и его необхо­димость была объявлена на ступени анализа, которая еще не касалась слоя выражения. Это вопрос о произведении очевидности в практическом или аффективном пережива­нии, в актах эстетической или моральной оценки, так как «доксическое» ядро, которое, до сих пор позволяло нам думать о ценностях как состояниях бытия (желаемое-для как бытие-желаемое-для, приемлемое как бытие-прием­лемое и т. д. [§114]), конституирует, так сказать, логич­ность предэкспрессивного слоя. Это потому, что этот без­молвный слой всегда влечет за этим отношение к форме (или всегда имеет силу восстановить такое отношение), это потому, что оно всегда может превратить свой аффек­тивный или аксиологический опыт, свое отношение к тому, что не является бытием-настоящим, в опыт, кото­рый имеет форму бытия-настоящего (красота как бытие-красота, желаемое как бытие-желаемое, боязнь будущего как бытие-боязнь-будущего, недосягаемое как бытие-не-

[163]

досягаемое и как ограничивающий случай, отсутствие как бытие-отсутствие), потому что он свободно отдается ло­гической речи, речи, контролируемой предикативной фор­мой, т. е., настоящим изъявлением глагола «быть»¹⁰. Для Гуссерля это превращение не только не ослабит изначальность практических, аффективных, аксиологических пе­реживаний и речи, но будет обеспечивать им возможность неограниченной формализации¹¹.

¹⁰ Гуссерль не хотел нарушать (практическую, аффективную, аксио­логическую) новизну или изначальность смысла, который вытекает из ядра смысла обнаженной вещи как таковой (Sache),и все же хотел выя­вить «созданный», надстроечный характер этого смысла. «Новый смысл вводит совершенно новое измерение смысла:им не конституируются но­вые определяющие следы простого "материала"(Sachen),а только лишь значимости материала — качества значимости (Wertheiten),или, конкретнее, объективированные значимости (Wertobjektivaten):красота и уродство, добро и зло или предмет обихода, произведение искусства, машина, книга, действие, поступок... Далее, сознание в отношении этого нового характера является опять-таки полагающим сознанием: "значимое"может теоретически полагаться как значимое бытие (als wert seiend)."Со­стояние бытия" (seiend),которое принадлежит "значимому" как своей характеристике, может быть помыслено так же, как модализированное,как и всякое "состояние бытия"» (§ 116; ET, p. 327, modified).

«Следовательно, мы можем также сказать: всякий акт, а также всякий акт-коррелят, явно или неявно, дает убежище "логическому" фактору (ein Logisches)....Это происходит оттого, что все акты вооб­ще — даже акты чувства и воли — есть "объективирующиеся"("objektivierende") акты, изначальные факторы в конституировании объектов,необходимые источники различных областей бытия и онто­логии, которые находятся тут же. ...Здесь лежат глубочайшие источни­ки, проливающие свет на универсальность логического,в крайнем слу­чае — на универсальность предикативного суждения (к которому мы должны добавить слой наполненного значением выражения [des be­deutungsmassigen Ausdruckens], которое мы еще не подвергали под­робному изучению)» (§117; ET, p. 332—33).

¹¹ «Но здесь в крайнем случае основываются эти аналогии, кото­рые все время ощутимо держались между всеобщей логикой, всеобщей теорией ценности и этики, которые, когда их прослеживать в самых от­даленных глубинах, ведут к конституированию общих формальных дис­циплин на уровнях, параллельных вышеупомянутым формальной ло­гике, формальной аксиологии и формальной теории практики (Praktik)»(§117; ET, р. 330). См. также Формальную и трансцендентальную логи­ку,§ 50.

 

[164]

Говоря о том, что «всякий акт-коррелят явно или не­явно дает убежище "логическому" фактору»(§ 117; ET, р. 332), Гуссерль только выводит следствия, касающиеся экспрессивной переработки этих актов, и таким образом скорее подтверждает, чем основывает привилегию «есть» или предикативного утверждения. В момент, когда он повторяет¹² вопрос об уровне значения, на самом деле ну­жен ответ. Это нас не удивляет и не озадачивает. Мы нахо­дим, что, подобно правилу речи или текстуальному пра­вилу, вопрос может быть вписан только в форму, продик­тованную ответом, который ему предстоит, т. е. который не ждет его. Нужно спрашивать только так, как ответ предписывает форме вопроса, — не в соответствии с необходимым, сознательным и рассчитанным ожиданием кого-то, кто руководствуется систематической установкой, но как-то непредумышленно. Таким образом, мы можем спросить: до какой степени отсылка к экспрессивному слою, даже до того, как он стал тематическим, неявно руково­дит анализом предэкспрессивного слоя и позволяет нам открыть в нем ядро логического смысла под универсаль­ной и якобы безмолвной формой бытия-настоящего?

И мы можем спросить: не было ли между бытием как бытием-настоящим в форме значения (bedeuten)и бытием как бытием-настоящим в том, что называется предэксп-

¹² «Мы имеем экспрессивные утверждения, в которых "Так это!" (So ist es!)находит выражение. Мы имеем экспрессивные предположения, вопросы, сомнения, экспрессивные желания, комманды и т. д. Лингвис­тически мы здесь имеем формы предложений, чья структура является ча­стично особенной, пока они двойственно интерпретируются: наряду с предложениями, которые осуществляют утверждения; мы имеем пред­ложения, осуществляющие вопросы, предположения, желания, команды и так далее. Первоначальная дискуссия касалась следующего: либо, игнорируя грамматическую форму выражения и ее исторические формы, мы здесь имеем дело с равными типами значения (gleichgeordnete Bedeu­tungsarten),либо же все эти предложения, что касается их значения, на са­мом деле не являются предложениями, которые утверждают. Если так, то тогда все акты-конструкции, такие, например, как акты из сферы чувств, которые сами по себе не являются актами утверждения, могут достигать "выражения" только окольным путем (Umweg)— через размышление об акте утверждения, которое в них основывается» (§127; ET, p. 353).

[165]

рессивной формой смысла (Sinn),некоего неодолимого соучастия, пронизывающего всю проблему, сплавляющую оба слоя, могущую, в связи с этим, связать один с другим, артикулируя их? Таким образом, не является ли этот ло­кус разрешения всех проблем, на которые мы указали, отдаленным?¹³ Не делает ли этот вопрос проблематичной самое идею экспрессивного языка, так же как возможность различения между слоем смысла и слоем значения? И, что самое важное, могут ли отношения между двумя слоями быть поняты с помощью категории выражения? Для того чтобы сказать, что описание инфраструктуры (смысла) неявно управлялось сверхструктурной возможностью зна­чения, не надо опровергать, в отличие от Гуссерля, дуаль­ность слоев и единство некоего прохода, который их свя­зывает. Не является ли это желанием редуцировать один слой к другому или прийти к мнению, что полное превра­щение смысла в значение невозможно? Не основаны ли эта реконструкция переживания (смысла) как языка — особен-

¹³ Хотя ответ предписывал форму вопроса или, если угодно, сам предписывался в ней, его тематическая артикуляция не простая чрез­мерность. Это вовлекает новые понятия и сталкивает с новыми трудно­стями; так, например, к концу § 127 возникает вопрос о прямых и непрямых выражениях смысла и окольном (Umweg)статусе перифразы. Давайте наметим некоторые моменты ссылок в этом параграфе:

«Является ли посредник для выражения значения,этот уникальный медиум Логоса, специфически доксическим?...Это, конечно, не исклю­чает возможности наличия там различных путей выражения, таких переживаний, как чувства например. Одно из них может быть прямым [schlicht;курсив наш. — С. К.],ясным выражением переживания (или его ноэмы, в случае коррелятивного значения термина "выражение"), благодаря непосредственной [курсив наш. — С. К.]пригонке артикули­руемого выражения к артикулируемому переживанию чувства, посред­ством чего доксическое и доксическое совпадают между собой. Таким образом, существует доксическая форма, пребывающая, что касается всех ее составных аспектов, в переживании чувства, которая делает возмож­ной пригнанность выражения, как исключительно доксотетического (doxothetischen)переживания, к переживанию чувства... Точнее говоря, это прямое выражение, если оно является истинным и полным, относит­ся только к доксическим, немодализированным переживаниям... Всякий раз существует группа альтернативных непрямых выражений,вплетаю­щих "окольные фразы" (mit "Umwegen")»(ET, p. 354—55).

 

[166]

но. если мы понимаем его как речь, вербальную ткань — или создание критического языка на невыразимом богат­стве смысла? Не проще ли задаться вопросом об иных от­ношениях между тем, что проблематично называется смыс­лом и значением?

Это относится к вопросу о единстве смысла и слова в «есть» — которое de jure гарантировало воплощение всего языка в теоретическое утверждение, только уже телеологи­чески предназначая всякий смысл значению. И это также относится к вопросу об отношениях между есть и формаль­ностью вообще. Именно в силу очевидности (настоящего) «есть» в самой очевидности вся трансцендентальная фено­менология распускается в своей высшей цели: стремясь до­биться и конституции абсолютно формальной логики, и онто­логии, и трансцен-дентальной дескрипции самоприсутствия или изначального сознания.

В связи с этим можно было бы подумать, что смысл бытия был ограничен наложением формы,которая с само­го начала философии в своей наиболее очевидной функции предназначалась властью есть для смысла бытия, затворения присутствия, формы-присутствия, присутствия-в-форме или формы-присутствия¹⁴. А можно было бы, наобо­рот, подумать, что формальность — или формализация — ограничивается смыслом бытия, которое фактически через всю свою историю никогда не отделялось от своего опре­деления как присутствия под тонким контролем есть,а следовательно, — что мышление, контролируемое поня-

[167]

тием формы, имело власть простираться за пределы мыш­ления, посвященного бытию. Но, возможно, смелая ини­циатива Гуссерля иллюстрирует как раз то, что обе гра­ницы являются тем же самым. Феноменология оказалась способной продвинуть формалистское требование к его крайнему пределу и критиковать весь предшествующий формализм только на основании постигающего бытия как самоприсутствия,только на основании трансценденталь­ного опыта чистого сознания.

Тогда, возможно, не существует никакого выбора между двумя линиями мышления, наша задача состоит, скорее, в том, чтобы подвергнуть сомнению кругообраз­ность, которая бесконечно сводит одно к другому. И, стро­го повторяя этот круг в его собственной исторической воз­можности, мы допускаем произведение определенной эл­липтической смены местоположения внутри различия, вплетенного в повторение, это смещение, несомненно, не­достаточно, однако этот недостаток еще не есть или уже больше не есть, отсутствие, негативность, небытие, лишен­ность, безмолвие. Не существует ни содержания, ни фор­мы, ничего, что какая-нибудь философема, т. е. любая диалектика, так или иначе определенная, может захватить. Это эллипсис как значения, так и формы, это не является полной речью или же совершенно круговой. Более и ме­нее, ни более, ни менее — это, возможно, совершенно дру­гой вопрос.

¹⁴ Форма (присутствие, очевидность) не есть последнее прибежище, последняя инстанция, к которой отсылает всякий возможный знак — arche или telos,но, скорее, в некотором, может быть, неслыханном смысле, morphe, arche и telos все еще оборачиваются знаками. В известном смыс­ле, — или несмысле, — в котором метафизика устранялась бы из ее поля, хотя все-таки будучи неявно и непрерывно с ней связана, форма уже и в себе есть след (ichnos)некого неприсутствия, остаток бесформенности, объявляющий и призывающий свое иное во всей метафизике, как, воз­можно, сказал Платон. След — это не смешивание или проход между формой и аморфным, между присутствием и отсутствием, и т. д., но то, что, избегая эту оппозицию, делает ее возможной благодаря своему непреодолимому избытку. Поэтому закрытие метафизики, на которое, кажется, указали некоторые смелые утверждения из Эннеад (но, конеч­но, можно было цитировать и другие тексты), трансгрессируя метафи­зическое мышление, не движется вокруг однородного и непрерывного поля метафизики. Закрытие метафизики раскалывает структуру и историю этого поля, органически вписывая и систематически арти­кулируя из пределов следов до и после и извне метафизики. Таким обра­зом, мы предпочли бесконечное и бесконечно удивляющее чтение этой структуры и истории. Непреодолимый разрыв и избыток всегда уже может происходить внутри данной эпохи, в определенных точках ее тек­ста (например, в «платонической» ткани «неоплатонизма») и, несом­ненно, уже в тексте Платона.

[168]

Ж. ДЕРРИДА

Различение¹

Перевод с французского Н. В. Суслова

 

[169]

Итак, я буду говорить о букве.

О первой, если уж полагаться на алфавит и большин­ство спекуляций, которые рискнули от него отталкиваться.

Я буду, следовательно, вести речь о букве а,об этой первой букве, которую, как выяснилось, необходимо всю­ду вводить в письмо слова différence [различие];и это неиз­бежно также и в ходе письма о письме, письма в письме: различные дороги письма все, таким образом, в некото­рых вполне определенных точках ненароком проходят через нечто вроде грубой орфографической ошибки, че­рез это уклонение от ортодоксии, регулирующей письмо, от закона, упорядочивающего написанное и удерживаю­щего его в рамках благопристойности. Это нарушение орфографии всегда можно будет устранять или подавлять, фактически или юридически, и находить, смотря по об­стоятельствам, — которые каждый раз различаются, но здесь их различие несущественно — серьезным, неприлич­ным, даже, если предположить максимальное простоду­шие, забавным. Пусть пытаются, стало быть, обойти та­кое нарушение молчанием, внимание, которое ему окажут, заранее уступает признанию, диагностированию — в ка­честве предписанного немой иронией — неслышимого сдвига, вызванного этой буквенной пермутацией. Всегда можно будет действовать так, как если бы это ничего не меняло. Относительно этого молчаливого нарушения ор­фографии я должен уже теперь сказать, что мое намерение сведется не столько к его оправданию, и еще менее к изви­нению, сколько к тому, чтобы обострить игру его опреде­ленной настойчивости.

Зато меня, наверное, извинят, если я ссылаюсь, по меньшей мере имплицитно, на тот или иной текст, кото­рый я отважился опубликовать. Но я как раз и хотел бы, в некоторой степени и вопреки тому, что в общем и це­лом это на законных основаниях невозможно, попытать­ся собрать в связку [faisceau]различные пути, на кото­рых я мог использовать, или, скорее, позволять навязы­вать себе, в виде неографизма, то, что я буду называть предварительно словом или понятием «различение»

 

[170]

[différance]и что в буквальном смысле, как мы это уви­дим, не есть ни слово, ни понятие. Я держусь здесь за тер­мин связка по двум причинам: с одной стороны, нужно бу­дет не описывать историю (что я мог бы тоже сделать), не рассказывать, текст за текстом, контекст за контекстом, о ее этапах, свидетельствующих каждый раз, какая эко­номия могла внушать этот графический беспорядок; речь пойдет именно об общей системе этой экономии.С дру­гой стороны, слово связка кажется более пригодным для обозначения того, что предложенное объединение имеет структуру смешения, тканевости, переплетения, которая позволит разделять разные нити и разные смысловые — или силовые — линии точно так же, как оно будет гото­во связывать другие.

Я напоминаю, следовательно, исключительно в плане введения, что эта тихая графическая интервенция, кото­рая осуществлена не для того, чтобы так или иначе возму­тить читателя или грамматиста, была обдумана в письмен­ном процессе обсуждения вопроса о письме. Оказывает­ся, однако, я бы сказал — на деле, что данное графичес­кое различие (а вместо е),данное маркированное разли­чие между двумя записями явно голосовыми, между дву­мя гласными, остается чисто графическим: оно пишется или читается, но оно не слышится. Его нельзя услышать, и мы увидим, в чем оно также выходит за пределы порядка рассудка. Оно заявляет о себе посредством немой метки, безмолвного монумента, я скажу даже — пирамиды, гре­зящее, таким образом, не только формой буквы, когда оно запечатлевается в букве главной или прописной, но и тек­стом, подобным «Энциклопедии» Гегеля, в которой тело знака сравнивается с египетской пирамидой. А различия, следовательно, не слышится, оно остается молчаливым, сокрытым и тихим, как гробница: oikesis².Отметим так заранее это место, фамильную резиденцию и гробницу смысла, где производит себя в различии экономия смер­ти.Этот надгробный камень не далеко, только бы суметь расшифровать надпись, сообщить о смерти наследного правителя.

[171]

Гробница, которую нельзя даже заставить резониро­вать. Я действительно не в состоянии своим дискурсом, своим словом, сию минуту произносимым для Француз­ского философского общества, дать вам знать, о каком раз­личии [différence] я говорю в момент, когда я о нем говорю. Я могу вести разговор об этом графическом различии, толь­ко поддерживая весьма непрямой дискурс о письме, и, при условии уточнения каждый раз, отсылаю ли я к différence с е или к différance с а.Это обстоятельство не упростит се­годня дела и создаст для нас, вас и меня, много затрудне­ний, если мы все же хотим понимать друг друга. В любом случае, устные уточнения, которые я сделаю, — когда буду говорить «с е»или «с а», — неизбежно отошлют к тексту письменному,надзирающему за моим дискурсом, к тексту, который я держу перед собой и прочитаю и к которому будет крайне необходимо попытаться подвести также и ваши руки и глаза. Мы не сможем позволить себе идти здесь по письменному тексту, сообразовываться с беспо­рядком, в нем себя производящим, и в первую очередь это имеет для меня значение.

Без сомнения, это пирамидальное молчание графичес­кого различия между е и а может функционировать толь­ко внутри системы фонетического письма и внутри языка или грамматики, исторично [historialement]связанных с фонетическим письмом, как и со всей культурой, от него неотделимой. Но, по моему мнению, само оно — это молча­ние, функционирующее только внутри письма, именуемо­го фонетическим, — сигнализирует или очень своевременно напоминает, что, в противоположность распространенно­му предрассудку, фонетического письма не существует. Нет письма чисто и строго фонетического. Так называе­мое фонетическое письмо может в принципе и по праву, а не только из-за эмпирической или технической недоста­точности, функционировать, лишь допуская в себя «зна­ки» не фонетические (пунктуация, разрядка и т. д.), — если рассмотреть их структуру и необходимость, по-видимо­му, легко догадаться, насколько плохо они согласуются с понятием знака. Больше того, игра различия — Соссюр

 

[172]

должен был напоминать, что она является условием воз­можности и функционирования всякого знака, — эта игра сама молчалива. Неслышимо различие между двумя фо­немами, которое только и позволяет последним быть и действовать как таковым. Открывает пониманию две дан­ные фонемы такими, какими они обнаруживаются, именно неслышимое. Если, следовательно, нет чисто фонетичес­кого письма, то это оттого, что нет чисто фонетического phonè³.Различие, которое поднимает фонемы и делает их доступными для понимания, во всех смыслах этого слова, по своей природе остается неслышимым.

Возразят, что по тем же самым причинам графичес­кое различие само погружается во мрак, никогда не дос­тигает полноты чувственного выражения, а устанавлива­ет связь невидимую, линию незримого отношения между двумя представлениями [spectacles].Без сомнения. Одна­ко то, что с этой точки зрения различие, маркированное в «различ( )ии» [différ()nce]между е и а, ускользает от взо­ра и слуха, наводит, быть может, к счастью, на мысль, что здесь надо позволить отослать себя к порядку, больше не принадлежащему сенсибельности. Но также и интеллиги­бельности, идеальности, которая не случайно примыкает к объективности theorein⁴или рассудка; здесь, таким об­разом, необходимо позволить отослать себя к порядку, преодолевающему основополагающую для философии оп­позицию между сенсибельным и интеллигибельным. По­рядок, который справляется с этой оппозицией и делает это потому, что несет ее, заявляет о себе в движении раз­личения (différance — с а) между двумя различиями или между двумя буквами, различения, не относящегося ни к голосу, ни к письму в обычном смысле и находящегося, как странное пространство, что соединит нас тут в тече­ние часа, между речью и письмом, следовательно, по ту сторону безмятежной близости, которая связывает нас с тем и другим, успокаивая порой в иллюзии, будто это не одно и то же.

Как же я приступлю к делу разговора об а различе­ния (différance)?Само собой разумеется, что различение не

[173]

могло бы быть показано.Всегда можно показать лишь то, что в некоторый момент в состоянии стать присутствую­щим,очевидным, то, что способно проявить себя, пред­ставиться как присутствующее, сущее-присутствующее в его истине, истине присутствующего или присутствии при­сутствующего. Однако если различение есть (я ставлю под зачеркивание также и «есть») то, что делает возможным представление сущего-присутствующего, оно никогда не проявляет себя как таковое. Оно никогда не дается в при­сутствующем. Никому. Сдерживающее и не обнаружива­ющее себя, оно изнуряет в этой определенной точке и ре­гулярным образом порядок истины, не прячась, тем не менее, как нечто, как таинственное сущее, в оккультности незнания или в пустом месте, края которого были бы опре­делимы (например, в топологии кастрации). Во всякой экспозиции оно, видимо, подвержено исчезновению как исчезновение. Оно, вероятно, испытывает на себе опас­ность предстать: исчезнуть.

Так что обходные маневры, периоды, синтаксис, к которым я должен буду часто прибегать, окажутся, по­рой удивительно, похожими на обходные маневры, пе­риоды и синтаксис отрицательной теологии. Уже потре­бовалось отметить, что различение не есть,не существу­ет, не является сущим-присутствующим (on),каково бы последнее ни было; и нам предстоит поэтому указать на все то, чем это различение не является,иначе говоря на все;и, следовательно, подчеркнуть, что различение не имеет ни существования, ни сущности. Оно не зависит ни от какой категории сущего, будь то присутствующее или отсутствующее. И все же то, что так обозначает себя как различение, не выступает теологическим, оно не при­надлежит даже самому отрицательному порядку отри­цательной теологии, поскольку та всегда занята, как из­вестно, выделением сверхсущностного [supraessentialité]за конечными категориями сущности и существования, то есть присутствия, и всегда старается напомнить, что если предикат существования отрицаем за Богом, то это знаменует признание за Божественным способа бытия

 

[174]

высшего, непостижимого, невыразимого. Здесь речь идет не о таком движении, и это должно, по-видимому, посте­пенно подтвердиться. Различение не только не поддается любой его онтологической или теологической — онто-теологической — адаптации [réappropriation],но, создаю­щее даже пространство, в котором онто-теология — фило­софия — производит свою систему и свою историю, оно содержит онто-теологию в себе, регистрирует ее и изну­ряет безвозвратно.

По той же самой причине я не могу каким-либо обра­зом начинать трассировку связки или чертежа различе­ния. Поскольку то, что здесь как раз и оказывается со­мнительным, это претензии законного начала, абсолют­ной отправной точки, исходного пункта. Проблематика письма открывается постановкой под вопрос ценности arkhe⁵.To, что я предложу здесь, не будет, следовательно, развертываться просто как философский дискурс, действу­ющий от принципа, постулатов, аксиом или дефиниций и движущийся согласно дискурсивной линейности последо­вательности доводов. Все в трассировании различения является стратегическим и полным случайностей. Стра­тегическим — потому что никакая трансцендентная, на­ходящаяся вне поля письма истина не может теологичес­ки возвышаться над тотальностью поля. Полным случай­ностей — потому что это стратегическое не есть нечто простое, в том смысле, в каком говорят, что стратегия ори­ентирует тактику исходя из намеченной конечной цели, telos ' a или задачу доминирования, господства над движе­нием или областью и решающего овладения ими. Страте­гия в конце концов без конечной цели — можно было бы назвать это слепой тактикой, эмпирическим блужданием, если бы ценность эмпиризма сама не извлекала бы весь свой смысл из своей оппозиции философской ответствен­ности. Если в трассировке различения имеет место некое блуждание, такое блуждание в равной степени не являет­ся ни линией философско-логического дискурса, ни лини­ей его симметричной и солидарной обратной стороны, дискурса эмпирико-логического. За этой оппозицией на-

[175]

ходится понятие игры,до и по ту сторону философии оно указывает на единство случайности и необходимости в расчете без цели.

Вот почему благодаря решимости и правилу игры, если угодно, оборачивающему эту решимость на саму себя, мы попадем в продумывание различения именно через тему стратегии или стратегемы. Этим только стратегическим оправданием я хочу подчеркнуть, что полезное действие данной тематики различения может очень сильно — посте­пенно оно должно будет оказаться снятым — передаваться ею самой, если не ее замещению, то по крайней мере ее по­следовательному развитию в цепи, которой она на самом деле никогда не будет управлять. Вследствие чего она, от­мечу еще раз, не является теологической.

Я сказал бы, следовательно, прежде всего, что разли­чение, которое не есть ни слово, ни понятие, показалось мне наиболее свойственным продумыванию, если не под­чинению — поскольку мысль оказывается здесь, может быть, тем, что находится в некотором необходимом от­ношении со структурными границами господства, — са­мого неустранимого из нашей «эпохи». Я отправляюсь, таким образом, стратегически из места и времени, где мы пребываем, хотя мое начало и не допускает обоснования и хотя всегда как раз исходя из различения и его «исто­рии» мы можем претендовать на знание того, кто и где мы есть и чем могли бы быть границы «эпохи».

Пусть «различение» и не является ни словом, ни по­нятием, предпримем, тем не менее, попытку несложного и приблизительного семантического анализа, который сори­ентирует нас в нужном направлении.

Известно, что глагол «différer» (латинский глагол differre)имеет два смысла, которые кажутся весьма несхо­жими; они составляют, например в словаре Литтре, пред­мет двух отдельных статей. В этом плане латинский differre не является простым переводом греческого diapherein⁶,и это не останется для нас без последствий, поскольку свя­зывает данную тему с языком особым, и языком, который слывет менее философским, менее изначально философ-

 

[176]

ским, чем другой. Потому что распределение смысла в diapherein греческом не имеет в своем составе одного из двух мотивов differre латинского, а именно действия от­кладывания на будущее, принятия во внимание, подсчета времени и сил в операции, которая предполагает эконо­мическое исчисление, обходной маневр, отсрочку, задерж­ку, сдержанность, увещание, все концепты — в дальней­шем вкратце представленные здесь — слова, которым я никогда не пользовался, но которое можно было бы впи­сать в данную последовательность: промедление [tempo­risation].Différer в этом смысле — значит медлить, значит прибегать, сознательно или неосознанно, к временному и выжидательному посредничеству обходного маневра, под­вешивающего осуществление или исполнение «желания» или «воли», реализующего их, следовательно, в режиме, который отменяет или умеряет их реализацию. И мы уви­дим — позднее, — в каком отношении такое промедление является также овременением [temporalisation]и опространствлением [espacement],становлением-временем про­странства [devenir-temps de l'espace]и становлением-про­странством времени [devenir-espace du temps],«исходным основанием» времени и пространства, как выразились бы метафизика или трансцендентальная феноменология на языке, который здесь критикуется и смещается.

Другой смысл différer — самый обычный и легко рас­познаваемый: не быть идентичным, быть другим, отлич­ным и т. д. Речь идет о difieren(t)(d)s⁷, слове, которое можно писать — когда будет угодно — с t или d на конце. Но сто­ит ли вопрос об инаковости различия или инаковости ал­лергии и полемики — необходимо, чтобы среди элемен­тов обнаруживалось разнообразие, активно, динамично, и с некоторым постоянством в повторении, интервале, дис­танции, опространствлении.

Однако слово «различие» (différence с е)никогда не могло отсылать ни к différer как промедлению, ни к différend как polemos⁸.Именно эту потерю смысла должно бы ком­пенсировать — экономически — слово «различение» (diffé­rance с а).Последнее способно направлять сразу ко всей

[177]

конфигурации своих значений, оно непосредственно и не­устранимо полисемично, и это не будет чем-то несущест­венным в экономии дискурса, которого я пытаюсь придер­живаться. Оно ориентирует на эту экономию не только с тем, чтобы быть поддержанным дискурсом или интерпре­тативным контекстом — это разумеется для всякого значе­ния, но уже в некотором роде самим собой, или, скорее, самим собой, чем любым другим словом — поскольку я произошло прямо от причастия настоящего времени (différant) и приблизило нас к осуществляющемуся дей­ствию différer именно до того, как такое действие произ­вело результат, определенный в различном или различии (différent или différence с е).В рамках концептуальности и в соответствии с классическими требованиями «различе­ние» как будто обозначает конституирующую, произво­дящую и первоначальную каузальность, процесс распа­дения и разделения, различные элементы или различия в котором являются, очевидно, созданными продуктами или эффектами. Но подводя нас к инфинитивному и ак­тивному ядру différer, «различение» (différance с а) нейт­рализует то, что инфинитив выявляет в качестве просто активного, так же как «mouvance» [движение] не значит в нашем языке просто «mouvoire» [двигать], «se mouvoir» [двигаться] или «être mu» [быть движимым]. Résonance [ре­зонанс] больше не есть acte de résonner [акт резонирования]. Надо обдумать то, что в узусе нашего языка оконча­ние на -апсе остается неопределенным между активным и пассивным. И мы увидим, почему то, что позволяет обо­значать себя посредством «различения», не выступает ни попросту активным, ни попросту пассивным — оно объявляет или призывает скорее что-то подобное средне­му залогу, гласящему об операции, которая не является операцией, которая не дает возможности мыслить ее ни как страдание, ни как воздействие субъекта на объект; ни исходя из действующей силы, ни исходя из подвержен­ного действию предмета; ни исходя, ни в виду какого-либо из этих пределов [termes].Итак, средний залог, не­кая нетранзитивность, есть, может быть, то, к чему фи-

 

[178]

лософия, конституирующая себя в этой репрессии, подо­шла, прежде всего разложив его на залог активный и за­лог пассивный.

Различение как промедление, различение как опространствление. Как они присоединяются друг к другу?

Отправляемся, раз мы в ней уже размещены, от проб­лематики знака и письма. Знак, говоря коротко, ставит себя на место самой веши, вещи присутствующей, «вещи», рассматриваемой здесь как в роли смысла, так и в каче­стве референта. Знак репрезентирует присутствующее в его отсутствии. Он занимает его место. Когда мы не можем взять или показать вещь, скажем присутствующее, сущее-присутствующее, когда присутствующее не представляет себя, мы обозначаем, мы идем окольным путем знака. Мы берем или даем знак. Мы делаем знак. Знак, следователь­но, выступает как бы отсроченным присутствием. Идет ли речь о знаке устном или письменном, знаке денежном, об избирательной делегации и политическом представитель­стве — циркуляция знаков отсрочивает момент, когда мы могли бы встретить саму вещь, завладеть ей, использовать ее или потребить, ее коснуться, увидеть, иметь ее налич­ную интуицию. То, что я описываю здесь, чтобы охарак­теризовать, в банальности его черт, значение как разли­чение промедления, — это классически определенная структура знака: она предполагает, что знак, отсрочива­ющий присутствие, мыслим только исходя из присутствия, которое он отсрочивает, и ввиду отсроченного присут­ствия, которое рассчитывают заново присвоить. Соглас­но этой классической семиологии, замена знаком самой вещи одновременно вторична и предварительна:вторич­на — по отношению к присутствию первоначальному и исчезнувшему, от которого знак будто бы произошел; пред­варительна — с точки зрения того присутствия финаль­ного и недостающего, якобы предвосхищая которое знак находится в движении опосредования.

Если попытаться рассмотреть этот вторичный и пред­варительный характер заместителя, то можно было бы, без сомнения, увидеть, что здесь дает о себе знать какое-то

[179]

изначальное различение, но отныне даже нельзя было бы говорить, что оно изначально или финально — в той мере, в какой ценности начала, высшего, telos'a, eskhaton'a⁹ и т. д. всегда указывали на присутствие — ousia, parousia¹⁰и т. д. Из рассмотрения вторичности и предварительности знака, его сопоставления с «изначальным» различением следовало бы, таким образом:

1) что, по-видимому, больше невозможно подводить различение под понятие «знак», которое во все времена означало репрезентацию присутствия и конституирова­лось в системе (мысль или язык), регулируемой исходя из и ввиду присутствия;

2) что тем самым ставится под вопрос авторитет при­сутствия или его простой симметричной противополож­ности — отсутствия или недостатка. Под сомнением, сле­довательно, оказывается ограничение, всегда принуждав­шее и принуждающее нас по-прежнему — нас, обитателей языка и системы мысли, — осмысливать бытие вообще как присутствие или отсутствие, в категориях сущего или су­щества [étantité] (ousia).Похоже уже, что по своему типу проблема, к которой мы в результате отправлены, явля­ется, скажем так, проблемой хайдеггеровской, и различе­ние, кажется,возвращает нас к онтико-онтологическо­му различию. Позволим себе отложить пока эту ссылку. Я замечу лишь, что между различием как промедлением-овременением, которое нельзя больше мыслить в горизон­те присутствующего, и тем, что Хайдеггер в Sein und Zeit"говорит об овременении как трансцендентальном гори­зонте вопроса о бытии, вопроса, который надо освобо­дить от традиционного и метафизического господства присутствующего или настоящего, есть тесная связь, даже если она и не является всеобъемлющей и неумолимо необ­ходимой.

Но мы останавливаемся сначала на семиологической проблематике для того, чтобы понять, как сочетаются различение в качестве промедления и различение в каче­стве опространствления. Большая часть семиологических или лингвистических исследований, преобладающих се-

 

[180]

годня в поле мышления либо благодаря своим собствен­ным результатам, либо выполняя функцию регулирующей модели, которая признается за ними повсюду, в плане ро­дословной отсылает — с разной степенью обоснованнос­ти — к Соссюру как общему учителю. Однако Соссюр знаменит в первую очередь тем, что в принцип общей се­миологии, в особенности лингвистики, у него возведены произвольность знака и его дифференциальный характер.И эти два мотива — произвольность и дифференциальность — выступают в его глазах, как известно, нераздель­ными. Произвольность может иметь место только пото­му, что система знаков конституирована различиями, а не содержательной наполненностью членов. Элементы зна­чения функционируют не в силу наличия у каждого неко­торого плотного ядра, но с помощью nàôè оппозиций, ко­торые определяют их различия и соотносят друг с другом. «Произвольность и дифференциальность, — говорит Сос­сюр, — суть два соотносительных качества»¹².

Однако этот принцип различия как условие значения затрагивает целостность знака,то есть сразу и сторону означаемого, и сторону означающего. Сторона означае­мого — это концепт, идеальный смысл; а означающее — это то, что Соссюр называет «образом», «психическим отпечатком» материального, физического, например аку­стического, феномена. Мы не должны входить здесь во все проблемы, которые ставятся этими дефинициями. Лишь процитируем Соссюра с интересующей нас точки зрения: «Подобно концептуальной стороне, и материальная сто­рона ценности образуется исключительно из отношений и различий с прочими элементами языка... Все предшеству­ющее приводит нас к выводу, что в языке нет ничего кро­ме различий. Более того, различие, вообще говоря, пред­полагает положительные члены, между которыми оно и устанавливается; но в языке имеются только различия без положительных членов. Взять ли означаемое или означа­ющее, всюду та же картина: в языке нет ни идей, ни зву­ков, предшествующих системе, а есть только концептуаль­ные различия и звуковые различия, проистекающие из язы-

[181]

ковой системы. И идея и звуковой материал, заключен­ные в знаке, имеют меньше значения, чем то, что есть кру­гом него в других знаках»¹³.

Первым следствием из этого для нас будет: концепт никогда не присутствует в себе самом, в достаточном при­сутствии, которое отсылало бы только к себе. Всякий кон­цепт по праву и существенным образом вписан в последо­вательность или в систему, внутри которой он отнесен к другому, другим концептам, систематической игрой раз­личий. Такая игра, различение, не является больше в та­ком случае просто концептом, но возможностью концептуальности, процесса и концептуальной системы вообще. По той же самой причине различение, которое не есть кон­цепт, не есть и простое слово, иначе говоря, то, что пред­ставляют себе как спокойное и присутствующее единство, автореферент, концепта и фонии. Мы увидим позднее, как обстоит дело со словом в целом.

Различие, о котором говорит Соссюр, не выступает, следовательно, само по себе ни концептом, ни словом на­ряду с другими. Тем более это можно сказать о различе­нии. И мы поставлены, таким образом, перед необходи­мостью эксплицировать отношение одного к другому.

В языке, в системе языка, имеются только различия. Таксономическое действие может, таким образом, пред­принять их систематическую, статистическую и классифи­кационную инвентаризацию. Но, с одной стороны, эти различия играют:в языке, в речи, как и в обмене между языком и речью. С другой стороны, эти различия сами являются следствиями.Они не упали с неба совершенно готовыми; они вписаны в topos noe t os¹⁴не больше, чем пред­писаны в воске мозга [cire du cerveau].Если бы слово «ис­тория» не содержало в себе мотива финальной репрессии различия, можно было бы сказать, что одни лишь разли­чия способны быть с самого начала и насквозь «истори­ческими».

То, что пишется различение,будет, следовательно, движением игры, которая «производит», не являясь про­сто деятельностью, эти различия, эти следствия различия.

 

[182]

Отсюда не вытекает, будто различение, производящее раз­личия, существует прежде них, в простом и в себе не моди­фицируемом, без-различном присутствующем. Различение выступает не-полным, не-простым, структурированным и различающим «началом» различий. Имя «начало» ему, стало быть, больше не подходит.

Поскольку язык, о котором Соссюр говорит, что он является классификацией, не свалился с неба, различия были произведены, они суть произведенные следствия, но следствия, не имеющие в качестве причины субъекта или субстанцию, вещь вообще, где-либо присутствующее и само избегающее игры различения сущее. Если бы такое присутствие было осмыслено, — а это максимально соот­ветствует классической традиции, — в рамках понятия причины вообще, пришлось бы вести речь о следствии без причины, что быстро вынудило бы отказаться и от поня­тия следствия. Я пытался показать, что путь к выходу за пределы этой системы пролегает через «след», который является следствием не больше, чем имеет причину, но который один, вне текста, не может быть достаточным для осуществления необходимой трансгрессии.

Поскольку присутствия нет до и за границами семи­ологического различия, на знак вообще можно распрост­ранить то, что Соссюр пишет о языке: «Язык необходим, чтобы речь была понятна и производила все свой действие; речь в свою очередь необходима для того, чтобы устано­вился язык; исторически факт речи всегда предшествует языку»¹⁵.

Принимая во внимание если не содержание, то, по крайней мере, схему требования, сформулированного Сос­сюром, назовем различением движение, согласно которо­му язык или всякий код, всякая система отсылок вообще конституируется «исторически» как ткань различий. «Кон­ституируется», «производится», «создается», «движение», «исторически» и т. д. должны быть истолкованы по ту сто­рону метафизического языка, в чьей сфере они укоренены со всеми элементами своего содержания. Надо было бы показать, почему понятия производства,такие как кон-

[183]

ституция и история, остаются с этой точки зрения прича­стными к тому, что здесь обсуждается, но это увело бы меня сегодня слишком далеко — к теории репрезентации «круга», в который мы, по-видимому, за-ключены, — и я использую их тут, как и многие другие понятия, только по соображениям стратегического удобства и для того, чтобы приступить к деконструкции их системы в пункте, в настоящий момент наиболее решающем. Во всяком слу­чае, благодаря самому кругу, которым мы, кажется, за­хвачены, будет понятно, что различение, каким оно пи­шется здесь, является статическим не больше, чем генети­ческим, структуральным не больше, чем историческим. Или не меньше; и испытывать желание возразить, оттал­киваясь от самой старой из метафизических оппозиций, противопоставляя, например, какую-либо генеративную точку зрения точке зрения структуралистско-таксономической, или наоборот, — это значит именно не читать, в особенности не читать то, что нарушает орфографичес­кую этику. Что касается различения, из-за чего мысль о нем, без сомнения, становится трудной и лишенной ком­фортной надежности, то для него эти оппозиции не имеют ни малейшего значения.

Если рассмотреть теперь последовательность, в ко­торой «различение» отдает себя во власть некоторому числу несинонимических замещений соответственно тре­бованию контекста, то зачем прибегать к «сдержанности», «архиписьму», «архиследу», «опространствлению», даже к «добавлению» [supplément]или«pharmakon ' y¹⁶»,тут же об­ращаться к гимену, полю-отпечатку-движению [marge - marque-marché]и т, д.?

Ответим. Различение — это то, что делает движение значения возможным, только если каждый элемент, име­нуемый «присутствующим», обнаруживающийся на сце­не присутствия, соотносится с чем-то иным, нежели он сам, сохраняя в себе печать элемента прошлого и уже ус­тупая опустошающему влиянию печати своего отноше­ния к элементу будущему, — ибо след соотносится с тем, что называют будущим, не меньше, чем с тем, что назы-

 

[184]

вают прошлым, — и конституирует то, что называют при­сутствующим, через само это отношение к тому, что яв­ляется не присутствующим: абсолютно не им, то есть не является даже прошлым или будущим как модифициро­ванными присутствующими. Быть самим собой присут­ствующее может лишь тогда, когда от того, что им не является, его отделяет интервал; но этот интервал, кото­рый конституирует его в присутствующее, должен также заодно разделить и присутствующее само по себе, наде­ляя его всем тем, что можно мыслить исходя из интерва­ла, то есть, на нашем метафизическом языке, всякого рода сущим, в особенности субстанцией или субъектом. Дан­ный динамически конституирующийся и разделяющий­ся интервал — это и есть то, что можно назвать опространствлением,становлением-пространством времени или ста­новлением-временем пространства (промедлением).И имен­но эту конституцию присутствующего как «изначаль­ный» и нередуцируемо непростой, следовательно, stricto sensu",неизначальный, синтез отпечатков, следов ретен­ций и протенций (скопируем здесь временно феномено­логическую и трансценденталистскую манеру говорить, которая обнаружит сейчас свою неадекватность) я пред­лагаю именовать архиписьмом, архиследом или разли­чением. Последнее (есть) (сразу) опространствление (и) промедление.

Нельзя ли было — совсем просто и не прибегая к неографизму — назвать это (деятельное) движение (про­изводства) различения без начала дифференциацией [dif ­ ferentiation]?Такое слово, в дополнение к прочей путани­це, навело бы на мысль о некотором органическом, изна­чальном и гомогенном, единстве, при необходимости де­лящемся, принимающем различие как событие. Самое главное, сформированное на основе глагола différencier [дифференцировать],оно, по-видимому, отменяет эконо­мическое значение обходного маневра, медлящей отсроч­ки, «différer». Одно замечание здесь, мимоходом. Я обязан им тому, что недавно прочел текст Койре под названием « Гегель в Йене», напечатанный в 1934 году в Revue d'histoire

[185]

et philosophie religieuse (воспроизведен в его Etudes d'histoire de la pensée philosophique).Койре приводит из Йенской ло­гики длинные выдержки на немецком и предлагает их пе­ревод. Однако в двух случаях он встречает в тексте Геге­ля выражение différente Beziehung.Это слово с латинским корнем (different)является редким в немецком языке, но также, как я полагаю, и у Гегеля, который говорит скорее verschieden¹⁸, ungleich¹⁹и который различие именует Un­terschied,a Verschiedenheit у него — это качественное разно­образие. В Йенской логике он пользуется словом different в ту минуту, когда речь идет как раз о времени и присут­ствующем. Прежде чем перейти к важному замечанию Койре, вот несколько гегелевских фраз в том виде, как они им переведены: «Бесконечное, в этой простоте, есть — как момент, противоположный тому, что равно самому се­бе, — негативное, и в своих моментах — пока для- (себя) и в-себе оно представляет собой тотальность — (оно), как предельная точка или граница, это равное себе вообще исключает; но в этом своем качестве (действия) отрица­ния оно непосредственно соотносится с другим и отрица­ется само. Как граница или момент присутствующего (der Gegenwart),абсолютное «это» времени, или теперь, оно является абсолютной негативной простотой, которая ис­ключает из себя абсолютно любую множественность и тем самым выступает абсолютно определенной; оно есть не единое целое или известное количество,которое распрост­ранялось бы внутри себя (и) которое включало бы в себе момент неопределенности, когда один элемент множества [un divers],сам по себе индифферентный (gleichgültig),внеш­ним образом соотносится с другим (auf ein anderes bezöge),но это несущее абсолютное различие отношение просто­го [rapport absolument différent du simple](sondern es ist absolut différente Beziehung)».И Койре великолепно уточняет в при­мечании: «Отношение, несущее различие: différente Bezie­hung.Можно было бы сказать: отношение дифференци­рующее». А на следующей странице другой текст Гегеля, где можно прочитать: «Diese Beziehung ist Gegenwart, als eine différente Beziehung.(Это отношение является присутству-

 

[186]

ющим как отношение, несущее различие)». Еще одно при­мечание Койре: «Термин different взят здесь в активном смысле».

Письмо «différant» или «différance» (с а)могло бы быть полезным уже тем, что делает возможным — без дополни­тельного замечания или уточнения — перевод Гегеля в том особом пункте, который оказывается также абсолютно ре­шающим пунктом его дискурса. И перевод был бы, каким он и должен быть всегда, трансформацией одного языка другим. Естественно, я полагаю, что слово «различение» может иметь и другие применения: прежде всего потому, что оно отмечает не только активность «изначального» различия, но также и выжидательный обходной маневр différer, в особенности же потому, что, несмотря на отноше­ния очень глубокого родства, которые различение, таким образом написанное, сохраняет с гегелевским дискурсом, каким он должен читаться, оно в некоторой степени в со­стоянии не порывать с ним, — что никоим образом не име­ет ни смысла, ни шанса на успех, — однако осуществлять нечто вроде его смещения, одновременно и самого незна­чительного и радикального, пространство которого я в другом месте пытаюсь указать, но о котором мне было бы трудно говорить здесь очень кратко.

Различия, следовательно, «производимы» — различа­емы [différées] — различением. Но что или кто различает [diffère]?Иначе говоря, что такое различение? С этим воп­росом мы попадаем в иную сферу и приобретаем возмож­ность иного подхода к проблеме.

Что различает? Кто различает? Что такое различение?

Если бы мы ответили на эти вопросы, предваритель­но даже не изучив их в качестве вопросов, не рассмотрев со всех сторон и не поставив под сомнение их форму, — в то время, как они кажутся весьма естественными и необ­ходимыми, — мы сразу же вновь оказались бы вне преде­лов того, что только что открыли. Если бы мы, действи­тельно, приняли форму вопроса в ее смысле и ее синтакси­се («что такое» [qu'est-ce que²⁰], «что» [qu'est-ce qui²¹], «кто» [qui est-ce qui²²]...), надо было бы допустить, что различе-

[187]

ние произведено, появляется, обуздывается и контроли­руется из места сущего-присутствующего, сущего-присут­ствующего, могущего быть некоторой вещью, формой, состоянием, мировой властью, которым допустимо бу­дет давать всякие имена, то есть что,или сущим-присут­ствующим как субъектом,то есть кто.В последнем слу­чае в особенности молчаливо признавалось бы, что это сущее-присутствующее, например как сущее-присутству­ющее для себя [à soi],как сознание, в известных случаях, по-видимому, приходит к тому, что различает: либо к тому, что задерживает и отклоняет в сторону реализа­цию «потребности» или «желания», либо к тому, что отли­чается от себя. Но ни в каком из этих случаев такое су­щее-присутствующее не было бы «конституировано» дан­ным различением.

Однако, если еще раз обратиться к семиологическо­му различию, о чем прежде всего напомнил нам Соссюр? О том, что «язык [который состоит, таким образом, толь­ко из различий. — Ж. Д.]не есть функция говорящего субъекта»²³. Отсюда следует, что субъект (идентичность для себя или, возможно, сознание идентичности для себя, самосознание) вписан в язык, есть «функция» языка, ста­новится говорящим субъектом лишь сообразуя свою речь, даже в вышеупомянутом «творении», даже в вышеупомя­нутой «трансгрессии», с системой предписаний языка как системы различий или, по меньшей мере, с общим зако­ном различения, считаясь с основой языка, о котором Сос­сюр сообщает, что он представляет собой «языковую дея­тельность минус речь». «Язык необходим, чтобы речь была понятна и производила все свое действие».

Если предположить, что оппозиция речи языку явля­ется абсолютно строгой, то различение будет не только игрой различий внутри языка, но и отношением речи к языку — обходным маневром, на который я должен пой­ти, чтобы говорить, безмолвным знаком, который я дол­жен подать, — отношением, весьма значимым также для общей семиологии, устанавливающей все связи способа выражения со схемой, послания с кодом и т. д. (В другом

[188]

 

месте я попытался высказать мысль, что это различение в языке и в отношении речи к языку запрещает резкое рас­хождение речи и письма, которое Соссюр по традиции хотел подчеркнуть на другом уровне своего дискурса. Практика языка или кода, полагающая игру форм, без определенной и неизменной субстанции, полагающая так­же в практике этой игры ретенцию и протенцию разли­чий, опространствление и промедление, игру следов, — совершенно необходимо, чтобы это было нечто вроде письма до буквы, архиписьмо без присутствующего нача­ла, без высшего. Откуда и регулярное зачеркивание высше­го и трансформация общей семиологии в грамматологию, грамматологию, производящую критическую работу над всем тем, что в семиологии и особенно в ее матричном понятии — знак — удерживало метафизические допуще­ния, несовместимые с мотивом различения.)

Можно будет поддаться искушению возразить: конеч­но, субъект становится говорящим,только вступая в от­ношение с системой лингвистических различий; или еще — субъект становится означающим (вообще, посредством слова или другого знака), только вписываясь в систему различий. В этом смысле, разумеется, говорящий или озна­чающий субъект не присутствовал бы для себя, в качестве говорящего или означающего, без игры лингвистическо­го или семиологического различения. Но нельзя ли пред­ставить себе присутствие и присутствие для себя субъекта до его слова или его знака, присутствие для себя субъекта в безмолвном и интуитивном сознании?

Такой вопрос предполагает, следовательно, что не­что подобное сознанию возможно до знака и вне его, при устранении всякого следа и всякого различения. И что сознание способно само собрать себя в свое присутствие именно до того, как распределить свои знаки в простран­стве и мире. Что такое, однако, сознание? Что значит «со­знание»? Чаще всего в самой форме «значения» [vouloir-dire]оно во всех своих модификациях дает себя мыслить только как присутствие для себя, восприятие себя присут­ствия. И то, что обладает достоинством сознания, обла-

[189]

дает здесь достоинством существования, именуемого субъ­ективным вообще. Так же как категория субъекта не мо­жет и никогда не могла мыслиться без ссылки на присут­ствие как upokeimenon²⁴или как ousia и т. д., так и субъект как сознание никогда не мог заявлять о себе иначе нежели как присутствие для себя. Привилегия, предоставляемая сознанию, означает, следовательно, привилегию, предос­тавляемую присутствующему; и даже если описывают — на глубинном уровне, где это делает Гуссерль, — транс­цендентальную темпоральность сознания, именно «живо­му присутствующему» даруют власть синтеза и непрерыв­ного объединения следов.

Эта привилегия есть эфир метафизики, среда нашей мысли, поскольку последняя ограничена в метафизичес­ком языке. Провести делимитацию такого замкнутого пространства можно, только обращаясь теперь к этой важнейшей роли присутствия, относительно которой Хайдеггер показал, что она заключается в онто-теологической детерминации бытия; и адресуясь таким обра­зом к ней, — подвергая ее обсуждению, статус которого должен быть совершенно особым, — мы изучаем абсо­лютную привилегию этой формы или этой эпохи, при­сутствия вообще, какой является сознание как значение в присутствии для себя.

Приходится, следовательно, утверждать присут­ствие — и в особенности сознание, бытие к себе [auprès de soi]сознания — больше не как абсолютную матричную форму бытия, но как «детерминацию» и как «следствие». Детерминацию или следствие внутри системы, которая вы­ступает уже не системой присутствия, а различения, и ко­торая не допускает более оппозиции активности и пассив­ности, так же как причины и следствия или индетерминации и детерминации и т. д., — так что, когда сознание обо­значаешь как следствие или детерминацию, то — по стра­тегическим причинам, которые могут быть с той или иной степенью отчетливости продуманы и методично просчи­таны, — действуешь, сообразуясь с лексикой того самого, что де-лимитируешь.

 

[190]

Прежде чем стать столь радикальным и выразитель­ным жестом Хайдеггера, этот жест был также актом Ниц­ше и Фрейда, которые, как известно, сознание в его твер­дой удостоверенности в себе подвергли критическому рас­смотрению оба, и порой таким схожим образом. Однако не примечательно ли, что и тот и другой сделали это ис­ходя из мотива различения?

Последний обнаруживается в их текстах почти на­званным по имени — в тех местах, где все вступает в игру. Я не смогу здесь распространяться на эту тему, я напом­ню только, что для Ницше «главная большая деятель­ность выступает бессознательной» и что сознание есть эффект сил, сущность и направления и способы действия которых не являются его собственными. Но сама сила никогда не присутствует: она оказывается только игрой различий и количеств. Не могло бы быть силы вообще без различия между силами; и здесь количественное раз­личие значит больше, чем содержание количества, чем сама абсолютная величина: «Само количество, следова­тельно, неотделимо от количественного различия. Коли­чественное различие есть сущность силы, соотношение силы с силой. Греза о двух равных силах, даже если им придают противоположную направленность, — это образ приблизительный и грубый, образ статистический, сон, в который погружается жизнь, но который развеивает хи­мия» (G. Deleuze, Nietzsche et la philosophie,p. 49). Не явля­ется ли все учение Ницше критикой философии как ак­тивного безразличия к различию, как системы а-диафористической редукции или репрессии? Что не исключает того, чтобы, согласно той же логике, согласно самой ло­гике, философия жила в и через различение, замыкаясь таким образом в том же самом [au même],которое не пред­ставляет собой идентичное. То же самое есть именно раз­личение (différance с а)как окольный и двусмысленный переход от одного различного к другому, одного члена оппозиции в другой. Можно было бы, следовательно, пе­ребрать все оппозиционные пары, на которых построе­на философия и которыми питается наш дискурс, и уви-

[191]

деть здесь не стирающуюся оппозицию, но заявляющую о себе необходимость того, чтобы один из членов обна­руживался в качестве различения другого, как различае­мое в экономии того же самого другое (интеллигибель­ное как различающее сенсибельного, как различаемое сенсибельное; понятие как различаемая-различающая ин­туиция; культура как различаемая-различающая приро­да; все другие physis — tekhnè²⁵, nomos²⁶ thesis²⁷,общество, свобода, история, дух и т. д. — как различаемая или как различающая physis. Physis в различении.(Здесь указыва­ется место реинтерпретации mimesis в ее так называемой оппозиции physis).Именно исходя из развертывания это­го того же самого как различения вырисовывается тоже-самость [mêmeté]различия и повторения в вечном воз­вращении. Сюжетов столько, сколько можно поставить в связь с ницшевской симптоматологией, которая всегда диагностирует обходной маневр или уловку инстанции, переодеваемой в своем различении; или еще со всей те­матикой активной интерпретации, которая на место рас­крытия истины как презентации самой вещи в ее присут­ствии ставит непрекращающуюся расшифровку и т. д. Шифр без истины или, по меньшей мере, система шиф­ров, не управляемая ценностью истины, становящейся поэтому тогда только включенной, вписанной, ограни­ченной функцией.

Мы сможем, следовательно, называть различием этот «деятельный», в движении, раздор различных сил и сило­вых различий, который Ницше противопоставляет всей системе метафизической грамматики повсюду, где она господствует над культурой, философией и наукой.

Исторически знаменательно, что эта диафористика в качестве энергетики и экономики сил, которая предписы­вается постановкой под вопрос примата присутствия как сознания, является также главным мотивом мысли Фрей­да: другой диафористикой, одновременно и теорией шиф­ра (или следа), и энергетикой. Постановка под сомнение авторитета сознания прежде всего и всегда дифферен­циальна.

 

[192]

Во фрейдовской теории в один узел связаны обе оче­видно различные ценности различения: différer в смысле различимости, отличия, расстояния, диастемы²⁸, опространствления и différer в смысле обходного маневра, отсроч­ки, сдержанности, промедления.

1. Понятия следа (Spur),трассирования [frayage](Bahnung),сил трассирования со времени Entwurf²⁹неот­делимы от понятия различия. Начало памяти и психики как памяти вообще (сознательной или бессознательной) можно описать, только учитывая различие между трас­сированиями. Фрейд говорит об этом недвусмысленно. Нет трассирования без различия и нет различия без трас­сирования.

2. Все различия в производстве бессознательных сле­дов и в процессе регистрации (Niederschrift)также могут быть интерпретированы как моменты различения в смыс­ле оставления про запас. В соответствии со схемой, кото­рая не переставала руководить мыслью Фрейда, движе­ние следа описано как усилие жизни, защищающей саму себя, различая опасное инвестирование, конституируя сдержанность (Vorrat).И все оппозиции понятий, которые пересекают фрейдовскую мысль, относят каждое из поня­тий одно к другому, являясь моментами обходного манев­ра в экономии различения. Одно есть только различаемое другое, одно, различающее другого. Одно есть другое в различении, одно есть различение другого. Именно так всякая с виду строгая и непримиримая оппозиция (напри­мер, вторичного и первичного) в тот или иной момент оказывается объявленной «теоретической фикцией». Вот так и, к примеру (но такой пример контролирует все, он сообщается со всем), различие между принципом наслаж­дения и принципом реальности есть лишь различение как обходной маневр (Aufschieben, Aufschub).В «По ту сторо­ну принципа удовольствия» Фрейд пишет: «Под влияни­ем инстинкта сохранения Я принцип удовольствия отхо­дит в сторону и уступает место принципу реальности, который действует так, что, не отказываясь от конститу­ируемой удовольствием конечной цели, мы соглашаемся

[193]

отсрочить ее реализацию, не пользоваться некоторыми предоставляющимися нам возможностями ускорить по­следнюю, соглашаемся даже сносить, благодаря продол­жительному обходному маневру (Aufschub),к которому мы прибегаем, чтобы прийти к удовольствию, временное не­удовольствие»³⁰.

Мы подходим здесь к точке наибольшей неясности, к самой загадке различения, к тому, что именно разделяет понятие различения странным разделением. Не следует то­ропиться с суждениями. Каким образом мыслить сразу раз­личение как обходной экономический маневр, который в рамках принципа того же самого всегда стремится найти удовольствие, где присутствие различается расчетом (со­знательным или бессознательным), и, с другой стороны, различение как отношение к присутствию невозможному, как расходование без остатка, как невозместимую поте­рю присутствия, необратимое истощение энергии, даже как побуждение к смерти и отношение к совершенно другому [tout-autre],по видимости прерывающее всякую экономию? Очевидно — это сама очевидность, — что вместе эконо­мику и не-экономику, то же самое и совершенно другое и т. д. мыслить нельзя. Если различение есть это немысли­мое, то может быть не надо спешить относить его к очевид­ности — в соответствии с философским принципом очевид­ности, который, судя по всему, тотчас же рассеивал тень различения и его иллогизм посредством хорошо известной нам непогрешимости расчета как раз с тем, чтобы утвердить свое место, свою необходимость, свою функцию в структу­ре различения. То, что в философии в состоянии найти свой счет, уже было взято в расчет в системе различения — та­кой, какой она здесь просчитывается. В другом месте, ана­лизируя Батая, я пытался указать, что могло бы быть уста­новлением связи,если угодно, и строгим, и, в новом смысле, «научным» «экономии ограниченной», ничего не дающей расходованию без остатка, смерти, экспозиции нонсенсу и т. д., и экономии общей, учитывающей несдержанность, дер­жащей, так сказать, несдержанность в запасе. Связи между различением, которое находит свой счет, и различением,

 

[194]

которому недостает нахождения своего счета, установ­лением чистого, без потери, присутствия, совпадающего с присутствием абсолютной потери, смерти. Этим установ­лением связи ограниченной экономии и экономии общей смещается и перерегистрируется сам проект философии в привилегированной форме гегельянства. Au fh ebung —сня­тие — склоняется к тому, чтобы писаться по-другому. Может быть, просто-напросто писаться. Или лучше — учитывать свой письменный расход.

Ибо экономический характер различения вовсе не требует, чтобы различаемое присутствие могло обнару­живаться всегда, чтобы здесь имела место только инвес­тиция, на время и без потери задерживающая презентацию присутствия, получение прибыли или прибыль получения. В противоположность метафизической, диалектической, «гегельянской» интерпретации экономического движения различения здесь необходимо допустить игру, где тот, кто теряет, тот выигрывает, и где всякий раз выигрывают и теряют. Если отклоненная презентация остается оконча­тельно и неумолимо отвергнутой, это не значит, что оста­ется скрытым или отсутствующим некое присутствующее; но различение удерживает нас в отношении с тем, в чем мы неизбежно недооцениваем его способность изнурять аль­тернативу присутствия и отсутствия. Некая инаковость — Фрейд дает ей метафизическое имя бессознательного — окончательно избавлена от всякого процесса презентации, обращаясь к которому мы апеллировали бы к ее непос­редственному проявлению. В этом контексте и под этим именем бессознательное не есть, как известно, скрытое, виртуальное, потенциальное присутствие для себя. Оно различается — это означает, без сомнения, что оно ткется различиями и также что оно посылает, делегирует пред­ставителей, уполномоченных; но нет никакого шанса на то, чтобы полномочие «существовало», было присутствую­щим, являлось где-либо «само» и — еще менее вероятно — становилось осознанным. В этом смысле, вопреки прин­ципам старого способа мышления, опирающегося на все метафизические инвестиции, которые он всегда привлекал,

[195]

«бессознательное» является «одним» не больше, чем дру­гим, вещью не больше, чем виртуальным или замаскиро­ванным сознанием. Данная радикальная по отношению ко всякому возможному способу присутствия инаковость отмечает себя в нередуцируемых эффектах après-coup³¹,за­паздывания. И для их описания, для расшифровки следов «бессознательных» следов («сознательного» следа не бы­вает) язык присутствия и отсутствия, метафизический дис­курс феноменологии не подходит. (Но «феноменолог» — не единственный, для кого об этом говорится.)

Структура запаздывания (Nachträglichkeit)в самом деле препятствует тому, чтобы из овременения (промед­ления) делали простое диалектическое осложнение присут­ствующего, существующего как изначальный и непрерыв­ный, постоянно для себя возобновляемый, на себе сосредо­точенный, собирающий синтез ретенциальных следов или протенциальных увертюр. В отношении инаковости «бес­сознательного» мы имеем дело не с горизонтами моди­фицированных присутствующих — прошлыми или гряду­щими, — но с «прошлым», которое никогда не было присут­ствующим и которое никогда им не будет, «будущность» [a-venir]которого никогда не будет производством или воспроизводством в форме присутствия. Понятие следа, таким образом, несоизмеримо с понятием ретенции, ста­новления-прошлого [devenir-passé]того, что было присут­ствующим. Нельзя мыслить след — а потому и различе­ние — исходя из присутствующего, или присутствия при­сутствующего.

Прошлое, которое никогда не было присутствую­щим, — это формула, с помощью которой Эмануэль Леви­нас, по линии, не являющейся, конечно же, линией психо­анализа, определяет след и загадку абсолютной инаково­сти: другое [autrui].В данных границах и с данной точки зрения мысль различения включает в себя всю предприня­тую Левинасом критику классической онтологии. И по­нятие следа, как и понятие различия, организует, таким образом, через эти различные следы и эти различия сле­дов в смысле Ницше, Фрейда, Левинаса («имена авторов»

 

[196]

выступают здесь всего лишь знаками) сеть, которая стя­гивает и пересекает нашу «эпоху» как размежевывающу­юся с онтологией (присутствия).

То есть с сущим или существом. Именно на домини­рование сущего и начинает повсюду оказывать воздей­ствие [solliciter]различение — в том смысле, в каком sollisitare означает в старолатинеком «расшатывать как целое», «заставить сотрясаться целиком». Именно опре­деление бытия в присутствии или в рамках качества су­щего и вопрошается, следовательно, мыслью различения. Такой вопрос не мог бы возникнуть и поддаваться пони­манию без того, чтобы где-либо не открылось отличие бытия от сущего. Первое следствие: различение не есть. Оно не есть сколь угодно совершенное, уникальное, осно­вополагающее или трансцендентное сущее-присутствую­щее. Оно ничем не управляет, ни над чем не царствует и нигде не употребляет никакой власти. Оно не возвещает о себе никакой прописной буквой. Не только не существует царства различения, но различение поддерживает ниспро­вержение любого царства. И это делает его угрожающим и неизбежно отталкиваемым всем тем в нас, что жаждет царства, прошлого или грядущего присутствия царства. Упрекать различение в желании царствовать, полагая, что видишь, как оно возвышает себя прописной буквой, мож­но как раз от имени царства.

Но попадает ли тем не менее различение в раствор онтико-онтологического различия, такого, каким оно себя мыслит, такого, в каком, в особенности «через», если так еще можно говорить, неустранимое хайдеггеровское про­думывание, мыслит себя «эпоха»?

Простого ответа на такой вопрос нет.

В некотором его собственном аспекте различение яв­ляется, разумеется, историчным и эпохальным разверты­ванием бытия или онтологического различия. А различе­ния отмечает движение этого развертывания.

И все же: мысль смысла или истины бытия, определе­ние различения в онтико-онтологическом различии, раз­личие, мыслимое в горизонте вопроса о бытии, — не есть

[197]

ли это все еще внутриметафизический эффект различения? Развертывание различения, может быть, не представляет собой даже истину бытия или эпохальности бытия. Мо­жет быть, надо попытаться помыслить эту небывалую мысль, эту безмолвную трассировку: что история бытия, мысль которой включает греко-западный логос, сама, ка­кой она производится через онтологическое различие, выступает лишь эпохой diapherein.Поскольку понятие эпо­хальности принадлежит внутреннему пространству исто­рии как истории бытия, ее даже нельзя было бы больше, следовательно, называть «эпохой». Так как бытие никог­да не имело «смысла», никогда не было мыслимо или вы­сказываемо как таковое, растворяясь в сущем, различе­ние, некоторым и очень странным образом, (есть) нечто более «старое», чем онтологическое различие или истина бытия. Его можно называть игрой следа именно в этом возрасте. Следа, который не принадлежит более горизон­ту бытия, но игра которого несет и окаймляет бытийный смысл: игра следа или различения, которая не имеет смыс­ла и которая не есть. Которая не принадлежит. Никакой поддержки, но и никакой собственной глубины за этой ареной без основания, где на игру поставлено бытие.

Быть может, именно так, например, гераклитовская игра en diapheron eautô,различающего себя, в споре с со­бой, уже теряет себя как след в детерминации diapherein в онтологическом различии.

Мышление онтологического различия, без сомнения, не перестает быть трудной задачей, условие которой оста­ется почти не проговоренным. Поэтому готовиться, по ту сторону нашего логоса,к различению, тем более неудер­жимому, что оно не позволяет просматривать себя как эпохальность бытия и онтологическое различие, — это не значит ни уклоняться от прохождения через истину бы­тия, ни каким-либо образом «критиковать», «оспаривать», не признавать ее непрекращающуюся необходимость. Нужно, напротив, пребывать в трудности этого прохож­дения, воспроизводить его в строгом прочтении метафи­зики повсюду, где она нормализует западный дискурс, а

 

[198]

не только в текстах «истории философии». Надо со всей суровостью дать здесь выступить/исчезнуть следу того, что изнуряет истину бытия. Следу (того), что никогда не мо­жет презентироваться, следу, который сам никогда не мо­жет себя презентировать: появиться и манифестироваться как таковой в своем феномене. Следу по ту сторону того, что в глубине связывает фундаментальную онтологию и феноменологию. Всегда различающийся, след никогда, как таковой, не находится в презентации себя. Он стирается, презентируясь, заглушается, звуча, в качестве а пишущий­ся, записывающий свою пирамиду в различение.

По этому движению можно всегда обнаружить пред­вещающий и сдержанный след в метафизическом дискурсе, и главным образом дискурсе современном, объявляющем, посредством попыток, какими мы только что интересова­лись (Ницше, Фрейд, Левинас), закрытие онтологии. Осо­бенно в хайдеггеровсом тексте.

Последний провоцирует нас на вопрошание сущности присутствующего, присутствия присутствующего.

Что такое присутствующее? Что значит мыслить при­сутствующее в его присутствии?

Рассмотрим, к примеру, текст 1946 года, озаглавлен­ный Der Spruch des Anaximander,Хайдеггер напоминает здесь, что забвение бытия забывает отличие бытия от сущего: «Но дело бытия (die Sache des Seins) — быть бы­тием сущего.Загадочно мультивалентная лингвистичес­кая форма этого генитива называет генезис (Genesis),про­исхождение (Herkunft) присутствующего из присутствия (des Anwesenden aus dem Anwesen).Однако с развертыва­нием обоих сущность (Wesen)данного происхождения продолжает быть скрытой (verborgen).Не только она, но и простое отношение между присутствием и присут­ствующим (Anwesen und A nwe sendem)остается непродуман­ным. Изначально кажется, будто присутствие и сущее-присутствующее по отдельности, каждое со своей сторо­ны, представляют собой нечто. Незаметно присутствие само становится присутствующим...Сущность присут­ствия (Das Wesen des Anwesens) — а также и отличие при-

[199]

сутствия от присутствующего — забыта. Забвение бы­тия есть забвение отличия бытия от сущего»(traduction in Chemins,?.296—297)³².

Напоминая нам об отличии бытия от сущего (онто­логическое различие) как отличии присутствия от при­сутствующего, Хайдеггер высказывает суждение, ряд суждений, что здесь нужно будет не «критиковать» — с поспешностью глупости, — а скорее отвечать его провоци­рующей силе.

Действуем, неторопясь. Итак, Хайдеггер хочет отме­тить следующее: отличие бытия от сущего — забытое ме­тафизики — исчезло, не оставив следа. Самый след разли­чия ушел ко дну. Если мы допускаем, что (само) различе­ние (есть) иное, нежели отсутствие и присутствие, если оно трассирует,здесь необходимо было бы говорить, по­скольку речь идет о забвении отличия (бытия от сущего), об исчезновении следа следа. Это как раз то, что, кажет­ся, содержит в себе такой пассаж из Изречения Анаксимандра:«Забвение бытия входит в саму сущность бытия, им скрываемую. Оно принадлежит предназначению бытия столь существенно, что заря этого предназначения зани­мается именно как снятие покрова с присутствующего в его присутствии.Это значит: история бытия начинается с забвения бытия в том, что бытие удерживает свою сущ­ность — различие с сущим. Различие ослабевает. Оно пре­бывает забытым. Обнаруживается лишь дифференциро­ванное — присутствующее и присутствие (das Anwesende und das Anwesen),но не в качестве дифференцированного. Напротив, с тех пор, как присутствие предстает в виде сущего-присутствующего (das Anwesen wie ein Anwesendes erscheint)и свое происхождение находит в (сущем-)присутствующем высшем (in einem höchsten Anwesenden),ранний след (die frühe Spur)различия стирается»³³.

Поскольку след является не присутствием, а симу­лякром [simulacre³⁴]присутствия, который распадается, перемещается, отсылается, собственно, не имеет места, стирание принадлежит его структуре. Стирание, не толь­ко всегда призванное быть в состоянии застать его врас-

 

[200]

плох, без чего он был бы не следом, а нерушимой и мо­нументальной субстанцией, но и с самого начала кон­ституирующее его в след, размещающее его в перемене места и заставляющее его исчезать в его появлении, вы­ходить из себя в его позиции. Стирание раннего следа (die frühe Spur)различия есть, стало быть, «то же самое», что его трассировка в метафизическом тексте. Послед­ний должен быть хранителем метки потерянного или со­храненного, отложенного про запас. Парадокс такой структуры — это, на языке метафизики, данная инвер­сия метафизического понятия, которая производит сле­дующий эффект: присутствующее становится знаком зна­ка, следом следа. Оно больше не есть то, к чему в ко­нечном счете отсылает всякая отсылка. Оно становится отсылкой в структуре генерализованной отсылки. Оно есть след и след стирания следа.

Текст метафизики, таким образом, понимаем.Кроме того, читаем; и предназначаем для чтения. Он не окружа­ется, а пересекается своей границей, в самом своем внут­реннем пространстве отмеченный многочисленными бо­роздами, оставленными его полем [marge³⁵].Предлагая сразу и монумент и мираж следа, след, одновременно трас­сируемый и стираемый, одновременно живой и мертвый, как всегда живет — в своей сохраняемой записи — также и симуляцией жизни. Пирамида. Не каменное препятствие, которое нужно преодолеть, но в камне, на стене, иначе говоря — подлежащий расшифровке, текст без голоса.

В таком случае ощутимое и неощутимое следа мыс­лимы без противоречия, по меньшей мере без придания ему какого-либо существенного значения. «Ранний след» различия погрузился в невидимость безвозвратно, и од­нако сама его потеря обрела приют, наблюдаема, задер­жана. В тексте. В форме присутствия. Свойства. Которое само есть лишь эффект письма.

После того как он высказал стирание раннего следа, Хайдеггер может, стало быть, — в противоречии без про­тиворечия — записывать [consigner],скреплять подписью [contresigner]вмуровывание следа. Немного далее: «Отли-

[201]

чие бытия от сущего, тем не менее, в состоянии прийти в опыт в качестве забытого, только если оно уже раскрыло себя с присутствием присутствующего (mit dem Anwesen des Anwesenden)и таким образом вмуровало себя в след (so eine Spur geprägt hat),который остается сохраняемым (gewahrt bleibt)в языке, в котором совершается бытие»³⁶.

Еще дальше, продумывая to khreân Анаксимандра, переводимый здесь как Brauch (поддержание), Хайдеггер пишет следующее:

«Располагающее согласие и почтительность (Fug und Ruch verfügend),поддержание освобождает присутствую­щее (Anwesend)в его пребывание и каждый раз оставляет его свободным для его пребывания. Но тем самым при­сутствующее также ставится и под постоянную угрозу за­твердеть в настойчивости (in das blosze Beharren verhärtet)исходя из своей пребывающей продолжительности. Таким образом, поддержание (Brauch)остается заодно в себе са­мом де-охватыванием (Aushändigung:де-снабжением) при­сутствия (des Anwesens)в рассогласованном (в рассоединенности) (in den Un-fug).Поддержание присоединяет рас- (Der Brauch fügt das Un-)»³⁷.

И именно в момент, когда Хайдеггер распознает под­держание как след,и должен возникнуть вопрос: можно ли и до какого места можно мыслить этот след и рас- раз­личения в качестве Wesen des Seins³⁸?Не отсылает ли нас рас- различения по ту сторону истории бытия, также по ту сторону нашего языка и всего того, что в состоянии в нем именоваться? Не призывает ли оно, в языке бытия, трансформацию — неизбежно неистовую — этого языка языком совершенно другим?

Уточняем этот вопрос. И, чтобы изгнать отсюда «след» (а кто полагал, что мы когда-либо преследовали скорее нечто, нежели обнаруживающиеся следы?), читаем еще и этот пассаж:

«Перевод to khreôn через «поддержание» (Brauch)про­истекает не из этимологико-лексических соображений. Выбор слова «поддержание» идет от предварительного nepe-вода (Ub er-setzen) мысли, которая пытается мыслить

 

[202]

различие в развертывании бытия (im Wesen des Seins), к историчному началу забвения бытия. Слово «поддержа­ние» продиктовано мысли в восприятии (Erfahrung)забве­ния бытия. Отсюда то, что остается собственно для осмыс­ления в слове «поддержание», to khreôn именует в сущности следом (Spur),следом, тотчас исчезающим (alsbald versch­windet)в истории бытия, которая историко-всемирно [his torico-mondialement]развертывается как западная мета­физика»³⁹.

Как мыслить место вне [dehors]текста? Более или ме­нее как его собственное поле? К примеру, другое текста западной метафизики? Конечно, «след, тотчас исчезающий в истории бытия, которая... развертывается как западная метафизика», ускользает от всех определений, от всех имен, которые он мог бы получить в метафизическом тек­сте. В этих именах он укрывается и, стало быть, маски­руется. Он не обнаруживается здесь как след «сам по себе». Но это потому, что сам по себе, как таковой,он, по-видимому, не может обнаружиться никогда. Хайдег­гер также говорит, что различие не может являться как таковое :«Lichtung des Unterschiedes kann deshalb auch nicht bedeuten, dasz der Unterschied als der Unterschied erscheint»⁴⁰.Нет сущности различения, последнее (есть) то, что не толь­ко не могло бы позволить завладеть собой в как таковом своего имени или своего обнаружения, но что угрожает власти как такового вообще, присутствия самой вещи в ее сущности. Что собственной сущности⁴¹ различения нет до такой степени, это означает, что нет ни бытия, ни ис­тины игры письма, поскольку она вводит в действие раз­личение.

Для нас различение остается именем метафизическим, и все имена, которые оно получает в нашем языке, явля­ются — в качестве имен — метафизическими по-прежне­му. В частности, когда они высказывают определенность различения в отличии присутствия от присутствующего (Anwesen/Anwesend),но самое главное — когда они гово­рят, и уже самым общим образом, о детерминации разли­чения в отличии бытия от сущего.

[203]

Более «старое», чем само бытие, такое различение не имеет в нашем языке никакого имени. Однако мы «уже знаем», что если оно неименуемо, то это не временно, это не потому, что наш язык еще не нашел или не получил данное имя,и не потому, что его надо было бы искать в другом языке, вне конечной системы языка нашего. Это потому, что имени и в самом деле нет, нет даже имени сущ­ности или бытия, нет даже имени «различение» — кото­рое не есть имя, не есть чистое номинальное единство и которое беспрестанно распадается в цепи различающих­ся замещений.

«Имени и в самом деле нет» — надо читать данное предложение в его банальности.Это неименуемое не яв­ляется невыразимым бытием, к которому не могло бы приблизиться никакое имя, — например, Богом. Это неиме­нуемое выступает игрой, обеспечивающей номинальные эффекты, называемые именами относительно целостные или атомизированные структуры, цепи замещений имен, куда, к примеру, вовлечен,захвачен, вновь записан и сам номинальный эффект «различение» — поскольку обман­чивое вхождение или обманчивый выход есть тоже часть игры, функция системы.

Что мы знаем, что мы могли бы знать, если бы здесь речь шла просто о знании, это то, что никогда не было, что никогда не будет исключительного слова, главного имени. Вот почему мысль буквы а различения не является ни первым предписанием, ни пророческим извещением о предстоящей и еще небывалой номинации. В этом «слове» нет ничего керигматического⁴², если только мы в состоя­нии ощутить, что оно изъято из процесса возвышения себя прописной буквой [émajusculation].Если мы в состоянии поставить под вопрос имя имени.

Не будет исключительного имени, даже если оно — имя бытия. И его надо мыслить без ностальгии,то есть вне мифа о чисто материнском или чисто отцовском языке, об уте­рянной родине мысли. Необходимо, напротив, утвердить его — в том смысле, в каком утверждение пущено в ход у Ницше, — в некоем смехе и в некоем па танца.

 

[204]

От этого смеха и от этого танца, от этого утвержде­ния, постороннего всякой диалектике, в дело вступает то другое лицо ностальгии, которое я бы назвал хайдегге­ровской надеждой. Я вполне отдаю себе отчет в том, что данное слово, употребленное здесь, может шокировать. Я все же, не исключая никаких последствий, рискую его использовать и ставлю в связь с тем, что Изречение Анаксимандра,как мне кажется, удерживает из метафизики: с поиском подлинного слова и исключительного имени. Го­воря о «первом слове бытия» (das frühe Wort des Seins: to kreôn),Хайдеггер пишет: «Отношение к присутствующе­му,развертывающее свой порядок в самой сущности присутствия,является уникальным (ist eine einzige).Оно остается по преимуществу несравнимым ни с каким дру­гим отношением. Оно принадлежит единичности самого бытия (Sie gehört zur Einzigkeit des Seins selbst).Чтобы на­звать то, что развертывается в бытии (das Wesende des Seins),язык, следовательно, должен был бы найти слово един­ственное, слово уникальное (ein einziges, das einsige Wort).Именно здесь мы оцениваем, насколько рискованным ока­зывается всякое слово мысли [каждое мыслящее слово : den­kende Wort. — Ж. Д.],которое адресуется к бытию (das dem Sein zugesprochen wird).Однако то, что является здесь рис­кованным, не есть нечто невозможное; ибо бытие говорит повсюду и всегда через всякий язык»⁴³.

Так стоит вопрос: согласие речи и бытия в слове ис­ключительном, слове наконец подлинном. Так стоит воп­рос, который вписывается в утверждение, разыгрываемое различением. Последнее записывает (в) каждый из членов этой фразы : « Бытие/ говорит/ повсюду и всегда/ через/ вся­кий/язык».

[205]

Примечания

¹ Jacques Derrida. La différance // Marges — de la philosophie. Paris: Minuit, 1972. Р. 1—30.

Доклад, сделанный во Французском философском обществе 27 ян­варя 1968 года и опубликованный одновременно в Bulletin de la société française de philosophie (juillet-septembre 1968) ив Théorie d'ensemble (coll. Tel Quel), Ed. du Seuil, 1968.

² Греч. ο'ν г κησις — дом, жилище. — Прим. перев.

³ Греч. φωνηΓ — голос, звук.— Прим. перев.

⁴ Греч. Αεωρει'ν — смотреть, созерцать. — Прим. перев.

⁵ Греч. α'ρχη' — начало. — Прим. перев.

⁶ Греч. διαφε 'ρειν — разносить, различать. — Прим. перев.

⁷ Différents (φρ.) — различные; другие; différends (φρ.) — раз­ногласия; распри, споры. — Прим. перев.

⁸ Греч. πόλεμος — война, вражда, ссора, борьба. — Прим. перев.

⁹ Греч. ε ' ' σχατον — крайнее, последнее. — Прим. перев.

¹⁰ Греч. παρουσία — присутствие. — Прим. перев.

¹¹ В Бытии и времени (нем.). — Имеется в виду известная работа М. Хайдеггера. — Прим. перев.

¹² Здесь и далее цит. из Ф. де Соссюра даются в переводе А. М. Сухотина (Соссюр Ф., де. Курс общей лингвистики. М., 1998. С. 115.). — Прим. перев.

¹³ Там же. С. 115—117. — Прим. перев.

¹⁴ Греч. τόπος νοειός — умопостигаемое пространство. — Прим. перев.

¹⁵ Соссюр Ф., де. Курс общей лингвистики. С. 24.

¹⁶ Греч. φα'ρμακον —лекарство, волшебный напиток, яд. — Прим. перев.

¹⁷ В строгом смысле (лат.). — Прим. перев.

¹⁸ Различный, разный (нем.). — Прим. перев.

¹⁹ Неодинаковый, неравный (нем.). — Прим. перев.

²⁰ Усиленная форма фр. вопросительного местоимения, выражаю­щая вопрос к прямому неодушевленному дополнению. — Прим. перев.

²¹ Усиленная форма фр. вопросительного местоимения, выражаю­щая вопрос к неодушевленному подлежащему. — Прим. перев.

²² Усиленная форма фр. вопросительного местоимения, выража­ющая вопрос к одушевленному подлежащему. — Прим. перев.

²³ Соссюр Ф., де. Курс общей лингвистики. С. 19.— Прим. перев.

²⁴ Греч, υ'ποκει'μενον — подлежащее, основа. — Прим. перев.

²⁵ Греч, τέχνη — искусство, ремесло, наука. — Прим. перев.

²⁶ Греч. νόμος — обычай, закон. — Прим. перев.

²⁷Греч. 9ε'σις — постановление, назначение. — Прим. перев.

²⁸ Греч. διάστημα — расстояние, промежуток. — Прим. перев.

²⁹ Со времени Проекта (нем.). — Речь идет о труде 3. Фрейда, на­писанном в 1895 году, но опубликованном лишь спустя пятнадцать лет после его смерти. — Прим. перев.

 

[206]

³⁰ Ср. с имеющимся рус. переводом этого фрагмента из Фрейда, вы­полненным Л. Голлербах непосредственно с немецкого: «Под влиянием инстинкта самосохранения «Я» этот принцип (принцип наслаждения. — Я. С.) сменяется принципом реальности, который, не отказываясь от ко­нечного получения наслаждения, все же требует и проводит отсрочку удов­летворения, отказ от многих возможностей последнего, а также времен­ное перенесение неудовольствия на долгом окольном пути к удоволь­ствию» (Фрейд 3. По ту сторону принципа наслаждения // Фрейд 3. «Я» и «Оно»: В 2 кн. Тбилиси, 1991. Кн. 1. С. 142). — Прим. перев.

³¹ Фр. психоаналитический термин, обозначающий последующую реорганизацию опыта прошлого в зависимости от нового опыта. Бук­вальный смысл — «после свершившегося». — Прим. перев.

³² Ср. с переводом с немецкого Т. В. Васильевой: «Но предмет бы­тия есть быть бытием сущего.Речевая форма этого загадочно многознач­ного генитива называет генезис, происхождение присутствующего из присутствия. Однако существом обоих остается скрыть и существо это­го происхождения. Не только оно, но даже и связь между присутствием и присутствующим остается непродуманной. От раннего времени ка­жется, будто присутствие и присутствующее есть как бы каждое само по себе. Непредвиденно и само присутствие становится присутствующим... Существо присутствия, а с ним и отличие присутствия от присутствую­щего остается забытым. Забвение бытия есть забвение различия бытия и сущего»(Хайдеггер М. Изречение Анаксимандра // Хайдеггер М. Раз­говор на проселочной дороге. М., 1991. С. 61—62). — Прим. перев.

³³ Ср.: «Забвение бытия принадлежит к укутанному в самом этом забвении существу бытия. Оно принадлежит к судьбе бытия столь су­щественно, что раннее утро этой судьбы начинается как разоблачение присутствующего в его присутствии. Это значит, свершение бытия на­чинается с забвения бытия, с тем чтобы бытие с его существом, с его отличием от сущего, удерживать при себе. Различное выпадает. Оно остается забытым. Впервые раскрывается различие, присутствующее и присутствие, но не как различное. Скорее этот ранний след различия даже стирается через то, что присутствие самовыявляется как присут­ствующее и находит свое происхождение в некоем высшем присутству­ющем» (Там же. С. 62). — Прим. перев.

³⁴ Подобие, видимость, иллюзия, демонстрация (фр.). — Прим. перев.

³⁵ Фр. marge,в частности, имеет значение и поля, края листа бу­маги, и запаса, резерва, возможности. — Прим. перев.

³⁶ Ср. : «Однако различие бытия и сущего тогда лишь может прий­ти в постижение-опыт как нечто забытое, когда оно уже разоблачило себя перед присутствием присутствующего и таким образом запечатле­ло след, сохраняющийся в речи, к которой приходит бытие» (Хайдег­гер М. Изречение Анаксимандра. — С. 62.). — Прим. перев.

³⁷ В отличие от перевода, которым пользуется Ж. Деррида, у Т. В. Васильевой нем. Brauch дается как употребление.Ср.: «Употреб­ление , учиняя чин и угоду, выпускает когда-либо присутствующее в про-

[207]

меднение и предоставляет его промедлению. При этом также уже допус­кается постоянная опасность, что оно закоснеет из медлительного на­стаивания в голое упорство. Так употребление остается в себе равно и вручением присутствия в бесчинство. Употребление чинит это «бес-» (Там же. С. 65). — Прим. перев.

³⁸ сущности бытия (нем.). — Прим. перев.

³⁹ Ср.: «Перевод то το χρεω 'ν через употребление происходит не из этимолого-лексического размышления. Выбор слова «употребление» происходит из предшествующего пере-вода мышления, пытавшегося мыслить различие в существе бытия, к роковому началу забвения бы­тия. Слово «употребление» диктуется мышлению в постижении забве­ния бытия. Всякий след того, что, собственно, подобает мыслить в слове «употребление», указывает, по-видимому, то το χρεω 'ν, указывает след, ис­чезающий из виду в судьбу бытия, которая развертывает себя существен­но как западная метафизика» (Хайдеггер М. Изречение Анаксимандра. С. 65). — Прим. перев.

⁴⁰ В переводе Т. В. Васильевой: «Поэтому просветление различия не может значить также и то, что различие являет себя как различие» (Там же. С. 62). — Прим. перев.

⁴¹ Различение не является «видом> рода онтологическое различие.Если «дарение присутствия есть собственность Ereignen (Die Gabe von Anwesen ist Eigentum Eireignens)»(«Zeit und Sein»,in L'endurance de la pensée,Plon, 1968. tr. fr. Fédier, p. 63) [В рус. переводе непос­редственно с немецкого, сделанном В. В. Бибихиным: «вмещение при­сутствия есть собственность (имение) события» (Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. С. 404.). — Прим. перев.],то различение ни в каком смысле не выступает процессом присваивания (propriation).Оно не вы­ступает ни его положением (присвоением), ни его отрицанием (лише­нием собственности), оно — его другое. Следовательно, оно, по-види­мому — но мы подчеркиваем здесь скорее необходимость дальнейшего хода мысли, — есть вид рода Ereignis не больше, чем бытие. Хайдег­гер: «...тогда бытие имеет место в движении, которое дает случаться для себя собственному (Dann gehört das Sein in das Ereignen).От этого последнего встречают и получают их определенность давание и его дарение. В таком случае, вероятно, бытие оказывается родом Ereignis,а не Ereignis — родом бытия. Но побег в убежище такого обо­рачивания стоил бы крайне немногого. Он проскакивает мимо истин­ного осмысления дела и его, осмысления, обстоятельств (Sie denkt am Sachverhalt vorbei). Ereignis — это не высшее понятие, которое объемлет все и которому давали бы подчинить себя бытие и время. Логичес­кие отношения упорядочения здесь ни о чем не говорят. Ибо в той мере, в какой мы мыслим в поисках самого бытия и следуем тому, что оно имеет собственного (seinem Eigenen folgen),оно удостоверяется как дарение, сопровождаемое подношением (Reichen)времени, предназначивания (destinement) parousia(gewährte Gabe des Geschickes von Anwesenheit).Дарение присут-ствия есть собственность Ereignen (Die Gabe von Anwesen ist Eigentum Eireignens)»[Ср.: «...бытие принад-

[208]

лежит к событию. Из этого последнего получают свою определенность место и его вместительность. Тогда бытие оказывается определенным родом события, а не событие — родом бытия. Юркнуть в такое пере­вертывание было бы слишком дешевой уловкой. Перевертывание про­махивается мимо положения вещей. Событие не объемлющее родовое понятие, которому можно было бы соподчинить бытие и время. Отно­шения логического упорядочения ничего здесь не говорят. Ибо когда мы вдумываемся в само бытие и следуем его особенности, оно являет себя как хранимое протяжением времени вмещение уместности присут­ствия: Вмещение присутствия есть собственность (имение) события (Там же.). — Прим. перев.].

Без новой — смещенной — записи этой цепочки (бытие, присут­ствие, присваивание и т. д.) мы никогда не трансформируем строгим и непреложным образом отношений между онто-логикой, общей или фун­даментальной, и тем, чем она овладевает или что подчиняет себе в по­рядке региональной онтологии или частной науки — например, поли­тической экономии, психоанализа, семиолингвистики, риторики, в ко­торых ценность собственности играет как нигде более незаменимую роль, — но также и спиритуалистских или материалистических метафи­зик. Именно эту предварительную работу и ставят своей целью иссле­дования, собранные в данном томе [Имеется в виду книга Marges — de la philosophie,куда помещена работа La différance. — Прим. перев.]. Само собой разумеется, что такая новая запись никогда не будет удерживать­ся ни в дискурсе философском или теоретическом, ни вообще в дискурсе или сочинении; только на сцене того, что в другом месте я назвал всеоб­щим текстом (1972).

⁴² От греч. kh'rugma — возвещение, проповедь. — Прим. перев.

⁴³ Ср.: «В существе самого присутствия владычествующая связь с присутствующим есть одна-единственная. Она остается совершенно не­сравнимой с какой-либо другой связью. Она принадлежит к единствен­ности самого бытия. Таким образом, чтобы назвать это сутствующее бытия, речь должна найти нечто единственное, это единственное слово. При этом легко вычислить, сколь рискованно каждое мыслящее слово, присуждаемое бытию. И все же это рискованное (слово) не невозможно, так как бытие говорит повсюду и всегда, через всякую речь» (Хайдег­гер М. Изречение Анаксимандра. С. 63.) — Прим. перев.

ИЛ № 064366 от 26.12.1995 г.

Издательство «Алетейя»:

193019, Санкт-Петербург, пр. Обуховской обороны, 13 Телефон издательства: (812) 567-2239 Факс: (812) 567-2253 E-mail: aletheia@spb.cityline.ru

Сканирование: Янко Слава

yanko_slava@yahoo.com || http://yanko.lib.ru/ | http://www.chat.ru/~yankos/ya.html | Icq# 75088656

update 9/20/18

 

---

Дата добавления: 2018-09-20; просмотров: 172; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!