Преподобный Виссарион Египетский Чудотворец

Монах Варнава (Санин)  

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

 

В 50 ТОМАХ

 

 

ТОМ 40

 

Поэзия

ПОЭМЫ И БАЛЛАДЫ

 

 

Интернет-издательство «МОНОМАХ»

2017

 

 

Монах Варнава (Санин)

 

Поэзия

ПОЭМЫ И БАЛЛАДЫ

 

Этот том русского православного поэта и прозаика, драматурга монаха Варнавы (Санина) включает в себя, написанные и изданные баллады и исторические поэмы.

Главные темы автора – свет Православной веры, Русская история, христианская любовь, взаимоотношения человека и мира.

 

 

Баллады, исторические поэмы

Часть I

 

ВЫСШАЯ МЕРА

(баллады)

 

ПЕРВЫЙ ОГОНЬ

 

Человек шел в поисках огня.

Как и все в то время — быстр и ловок —

День и ночь он, сам себя гоня,

Был в пути, почти без остановок.

 

Рысья шкура, каменный топор:

Вот и вся защита и одежда.

В племени погас огонь. С тех пор —

На него последняя надежда.

 

Он бежал на искры от костров,

Мчался, свет завидев у опушки...

Но — то были стаи светлячков

Или же трухлявые гнилушки!

 

Страж костра казнен был, как злодей, —

Думал человек, идя устало, —

Но это этого теплей и веселей

Тем, кто ожидал его, не стало.

 

Есть огонь — и горе не беда!

Нет огня — и шуткам не смеешься.

Без него и пища не еда,

А зимой — уснешь, и не проснешься...

 

Человек вдруг вздрогнул оттого,

Что припомнил это злое время:

Без огня не выдержит его

Самое выносливое племя!..

 

И тогда решился он украсть

Головешку из костра чужого.

Безопасней было руку в пасть

Сунуть волка, самого большого!

 

С углем, оказавшимся золой,

От суровой стражи еле-еле

Убежал он, с костяной стрелой

В грубом с виду, но ранимом теле...

 

Человек брел в поисках огня.

Стали глубже реки, выше кручи...

И, в конце концов, средь бела дня —

Ночь нагнали грозовые тучи!

 

С неба хлынул ливень. Все вокруг

Засверкало и загрохотало

Так, что человеку страшно вдруг,

Одиноко и тоскливо стало.

 

Тут он сразу вспомнил про Того,

Кто, как говорили век от века,

Слышал всех, а значит, и его —

Жалкого, простого человека.

 

Не умея еще жить любя,

Он впервые, под раскаты грома,

Стал просить огня — не для себя,

А для тех, что ждали его дома!

 

И — о чудо! Не успел и губ

Он сомкнуть, как вдруг стрелою рядом

Молния вонзилась в старый дуб

Под его ошеломленным взглядом...

 

Человек прижал к глазам ладонь,

Ослепленный светом после тени,

И, крича: «Огонь! Огонь!! Огонь!!!»,

Рухнул перед Богом на колени...

 

А потом, когда гроза прошла,

Он скорее принялся за дело:

Из смолистых веток факела —

Запасные — мастеря умело.

 

И хоть впереди его ждала

Трудная обратная дорога,

Но она не тягостной была:

Он и здесь надеялся на Бога!..

 

 

«ВЕЧНЫЙ» ТРОН

Давно не веселился так Египет,

Что, по хмельным признаниям своим,

Будь Нил вином, и то бы весь был выпит,

А дно песком — то и закушен им!

 

Народ с восторгом славил фараона.

Рожденье сына, первенца притом, —

Серьезный повод. А наследник трона

Спокойно спал, не ведая о том...

 

Рос мальчик добрым и приятным с виду.

И как-то раз, дивясь, спросил отца:

«Зачем тебе такую пирамиду

Рабы в пустыне строят без конца?»

 

Владыка, почитавшийся за бога,

Взглянул на сына несмышленых лет

И с возвышенья трона молвил строго:

«Как вырастешь, получишь мой ответ!»

 

Наследник вырос сильным, умным, смелым,

И услыхал: «На троне и тебе

Заботиться придется первым делом

О вечной твоей славе и судьбе!

 

Все на земле, увы, не бесконечно:

Богатства, слава, почести и трон...

Зато потом мы будем править вечно!» —

Добавил убежденно фараон.

 

Наследник трона с каждым годом чаще

Военными победами блистал,

И — в мире все, и правда, преходяще —

В конце концов, сам фараоном стал.

 

Слова отца припомнились на троне.

И, думая о будущей судьбе,

Велел он в первом же своем законе

Построить пирамиду и себе!

 

За годом год — неурожай и войны

Опустошили царскую казну.

Все в государстве были недовольны,

Лишь он спокойно отходил ко сну.

 

Что ему были вопль и стон народа —

Их даже и не слышал фараон.

В любое время ночи, дня и года

Он для себя готовил вечный трон!

Пришла пора — родился сын. В надежде,

Что, может, легче будет жить при нем,

Египет веселился, как и прежде.

А тот сопел, не ведая о том.

 

Рос мальчик бойким и неглупым с виду.

И тоже как-то раз, дивясь, спросил:

«Отец, зачем на эту пирамиду

Ты тратишь столько времени и сил?!»

 

Владыка, почитавшийся за бога,

Взглянул на сына несмышленых лет

И тоже с возвышенья молвил строго:

«Настанет время, дам тебе ответ!»

 

И не успел... Вдруг, во мгновенье ока —

Тому виной был заговор жрецов —

Он жизнь закончил и ушел до срока

Печальною дорогою отцов.

 

За веком век — прошли тысячелетья,

И пирамида отжила свое.

Ветра и зной, песок и лихолетья

Развалинами сделали ее!

 

Имеет все предел в земном уделе...

Но — как бы удивился фараон,

Узнав при жизни, что на самом деле —

Совсем не вечен его «вечный» трон!

 

 

ПЕСНЬ АЭДА

(Гомер)

                                                 Семь спорят городов

                                                 о дедушке Гомере:

                                                 В них милостыню он

                                                 просил у каждой двери!

Древняя эпиграмма

Гомер смотрел перед собою...

(Слепым он не был никогда:

С его трудами и судьбою

Ошиблись позже, как всегда!)

 

Смотрел Гомер, поэт бродячий,

Как называли их — аэд,

На пир, где царь, гордясь удачей,

Хвалился множеством побед.

 

Царь, развалившийся на троне,

Едва взглянувши на него,

Велел: «Спой нам об Илионе,

Не пропуская ничего!»

 

Забыв еду, удобней гости

Скорей на ложах возлегли,

Рабы обглоданные кости

В тазах неслышно унесли...

 

Гомер взял старую кифару,

Запел, владыке поклонясь.

И, подчиняясь его дару,

Все молча слушали, дивясь.

 

Перед дворцом плескалось море.

По небу плыли облака.

Все, как обычно, только вскоре

Вдруг стали отступать века!

 

Стихи, как волны, выносили,

Так, что кружилась голова:

Доспехи, что давно носили,

Полузабытые слова...

 

И, хоть виднелся чуть заметно

Один рыбацкий челн вдали,

Казалось всем: плывут несметно

Воинственные корабли.

 

Глядит, глазам не веря, Троя

На прибывших со всех концов

Не на веселье, а для боя

Суда с отрядами бойцов.

 

Весь город словно встал на страже.

Но что там Илион, когда

Уже и на Олимпе даже

Пошла открытая вражда!

 

Аэд ударил вдруг по струнам,

И во дворец ворвался бой:

Там — Ахиллес с Патроклом юным,

Тут — Гектор, с горестной судьбой...

 

Песнь в небо птицею взмывала

И камнем падала с небес...

Пал Гектор у родного вала,

И у чужого — Ахиллес.

 

Погибли храбрые герои.

Встал у ворот Троянский конь.

И началась погибель Трои:

Грабеж, резня, мольбы, огонь...

 

Гомер умолк, роняя руки,

Отдав все силы, как всегда.

Затихли и кифары звуки,

Вернулись прежние года...

 

Царю царица осторожно

Шепнула: «Хоть не мне судить,

Но, кажется, аэда можно

За это — щедро наградить!»

 

Дослушав песнь об Илионе,

Царь, словно возвращаясь в зал,

Сел повелителем на троне

И с удивлением сказал:

 

«А разве мы не наградили?

Вполне достаточно того,

Что мы кормили и поили

И даже слушали его!»

 

«Ты прав! Он награжден безмерно! —

Хваля надменного царя,

Вскричали гости лицемерно. —

Но, откровенно говоря:

 

Царь! Сколько можно про былое?

Пускай придумает аэд

Что-нибудь новое, другое —

Про славу нынешних побед!

 

Пусть эта песнь его прославит

Сегодняшние времена,

И, словно в мраморе, оставит

Твое и наши имена!»

 

«Для этого сначала нужно

Вам стать героями, как встарь!» —

Сказал аэд, на что все дружно

Воскликнули: «Ты слышал, царь?!»

 

...И шел по берегу с кифарой,

Судьбу за это не коря,

Гомер с поэмой своей старой

До царства нового царя.

 

Куда-то ветер мчал, качая

Тростник, как будто раб в бегах...

А он, того не замечая,

Шагал и думал о богах.

 

Что им — жестоким, бессердечным,

До их воспевшего певца?

У них потоком бесконечным

Пиры и распри без конца!

 

На море неспокойно стало —

За валом покатился вал.

И шел он, думая устало:

А может, зря их воспевал?..

 

 

МЕТОД СОКРАТА

Сократ учил ученика.

И был таким урок,

Что, проклиная старика,

Тот весь от пота взмок.

 

И не июльская пора

Была тому виной:

В Афинах каждый день жара

Или, точнее, зной!

 

Все дело заключалось в том,

Что так хотел мудрец,

Чтоб ученик своим умом

Стал думать, наконец.

 

Сократ был, как обычно, строг:

Вопросы — без конца.

Рог изобилия не мог

Догнать бы мудреца!

 

«Зачем? К чему? А дальше что?

Точней! И что тогда?..»

Так — хоть не все любили то, —

Он поступал всегда.

 

Сократа метод был таков,

Что не умом чужим

Он жить учил учеников,

А все решать — самим.

 

Чужую мысль, чужой ответ

Он, как стрелой сбивал,

И даже маленький совет

При этом не давал.

 

Вот и теперь со всех сторон

Была его рука,

И этим, словно в угол, он

Загнал ученика.

 

Наедине с самим собой,

Задумавшись, тот встал

И, наконец, едва живой

Ответ пролепетал.

 

Улыбкой, судя по усам,

Закончился урок.

Ведь если честно, то и сам

Сократ давно промок!

 

Но это было пустяком,

Ничтожным, перед тем,

Когда Сократ учеником

Был сам себе затем!

 

Вопрос о смысле бытия

Пытался он давно

Решить, чтоб на земле не зря

Все люди жили, но...

 

За годом год — десятки лет

Без устали искал

Учитель на него ответ,

А тот все ускользал...

 

Чтоб человечеству помочь,

Да раз и навсегда,

Он думал день... он думал ночь...

Декаду... год... года...

 

На метод нажимая свой —

Пытлив, упрям и смел —

Мудрец, качая головой,

Все более мрачнел...

 

Стал лоб — сократовским от дум.

Он отдых позабыл.

Но самый лучший в мире ум —

Увы, бессилен был!

 

И чашу с ядом взяв из рук

Афинского суда,

Он думал, уходя без мук,

Об этом и тогда.

 

Достойным был ответ его —

Обдумал все мудрец.

И — «Я не знаю ничего!» —

Признался наконец...

 

Был над Афинами рассвет

В то утро, как закат.

Ушел, не получив ответ

На свой вопрос, Сократ.

 

И долго-долго, как во тьме,

Оплакав мудреца,

Блуждали люди по земле,

Не видя тьме — конца!..

 

 

ЗЕМНОЙ ПРЕДЕЛ

(Александр Македонский)

Царь Александр стоял на гребне славы,

На все земное глядя свысока.

Пиры, театр и прочие забавы

Вокруг лились, как щедрая река.

 

Напрасно верный Птолемей с Селевком

Туда манили каждый день его.

Ему приятней было быть под древком

Удачливого стяга своего.

 

Среди роскошных вавилонских зданий,

Он ясно понимал, что в этот миг

Предела человеческих желаний

И даже еще большего достиг.

 

Да, были трудные сраженья и походы,

Но все они закончились одним:

Эллада и Восточные народы

По-рабски преклонились перед ним!

 

Пройдя победно по чужим дорогам,

Он стал, в конце концов, царем царей,

И — сверх того — в Египте признан богом!

Что большего желать судьбе своей?..

 

Взирая на людей, как с пьедестала,

Царь мучился от чувства одного:

Чего-то ему явно не хватало...

И он никак не мог понять — чего?..

 

Пойти с войсками до конца Востока?

Или разрушить этот Вавилон —

Он превратится в пыль в мгновенье ока...

Но будет ли насыщен этим — он?

 

Да и в войсках уже скучнеют лица:

Давно пора, мол, нам домой идти!

Так что он должен здесь остановиться,

И до конца Востока нет пути...

 

В итоге Александру стало ясно:

Он — властелин людей и даже бог,

Которому, казалось, все подвластно,

На самом деле — ничего не мог...

 

Он царь и бог — лишь только для порядка,

А так ничем не лучше всех людей.

И это подтверждала лихорадка,

Что с каждым часом становилась злей...

 

Царь, покачнувшись, под победным древком

Устало лег, как раб после труда,

И закричали Птолемей с Селевком,

Беду почуяв: «Лекаря сюда!»

 

Врач, бедного больного донимая,

Все новые лекарства находил,

И ничего уже не понимая,

Беспомощно руками разводил.

 

«Я сделал даже больше, чем умею,

Забыл про сон, давно не пью, не ем... —

Шептал он огорченно Птолемею. —

Но царь за жизнь не борется совсем!»

 

А царь смотрел, как на него глядели

С тоской друзья, и быстро угасал.

«Зачем и жить, когда нет больше цели?» —

То ли подумал он, то ли сказал...

 

Пиры, театр и прочие забавы

Забыты были разом. Шли войска

Перед угасшим на вершине славы

Царем, как полноводная река.

 

Шли, смерть не раз видавшие мужчины,

И ни один из них понять не мог:

И почему без видимой причины

Ушел так рано царь царей и бог?..

 

 

НОЖ И МЕЧ

(Архимед)

Архимед был занят, как всегда —

Погружен в чертежную работу...

Вдруг архонты в дом: «Наш друг, беда!

Римский флот готовится к походу!»

 

А ученый — краном лишь живет,

Что поднять любые сможет грузы:

«Ну и что? Пускай себе плывет!» —

«Но ведь он пойдет на Сиракузы!

 

Это значит: рабство, кровь, грабеж...

Долго нам не выдержать осады!»

Архимед отставил свой чертеж

С видом сожаленья и досады.

 

Два архонта: первый был седым,

Знавший все подходы к Архимеду;

А второй — горячим, молодым,

То и дело портившим беседу.

 

«Без тебя, наш друг, — сказал седой, —

Сиракузы пропадут, как Троя!»

«Нужно, — быстро вставил молодой, —

Новое оружие для боя!»

 

Архимед поморщился: «Но я

Занимаюсь только мирным делом,

Чтоб дорога не была моя

Черною на этом свете белом!

 

Вот закон открыть я рад всегда,

Что-нибудь придумать и исправить...

А еще от тяжкого труда

Я мечтаю всех людей избавить!»

 

«Для чего?» — не понял молодой,

Пребывавший в крайнем нетерпенье.

И, как ни держал себя седой,

Даже он воскликнул в изумленье:

 

«А куда рабов тогда девать,

Если всюду технику поставить?» —

 «Очень просто: всем свободу дать

И домой — счастливыми отправить!»

 

Архимед заулыбался так,

Словно сам отпущен был на волю.

Молодой архонт шепнул: «Чудак!»,

А седой: «Да пусть мечтает вволю!

 

Только пусть он сделает нам то,

Что проклятых римлян уничтожит.

Этого, кроме него, никто

(Зевс — свидетель!) на земле не сможет!

 

Мне плевать, кто прав, а кто не прав,

Главное нам одержать победу!..»

И седой архонт, себя прервав,

Громко обратился к Архимеду:

 

«Друг наш, вся надежда на тебя!

Если враг ворвется в Сиракузы,

Сам тогда невольником, скорбя,

На спине носить ты будешь грузы!

 

Я прошу тебя: не есть, не спать,

И, на время позабыв законы,

Сделать что-то, чтоб не наступать,

А, как бы сказать... для обороны!»

 

«Коли так, чтобы спасти от бед

Земляков и прочие народы,

Я — согласен!» — молвил Архимед,

Бывший очень добрым от природы.

 

Уклоняясь от ненужных встреч

И живя, как лодка у причала,

Он уверен был, что даже меч

Был изобретен ножом сначала!

 

Архимед задумался на миг,

И умом, как птица ввысь взлетая,

Стал твердить с высот, что он достиг,

Прямо на ходу изобретая:

 

«Можно сжечь их корабли дотла,

Прямо в море — есть одна идея!

Но нужны большие зеркала!» —

«Изготовим, бронзы не жалея!» —

 

«Если же, оправившись от ран,

Им удастся к берегу пробиться,

Думаю, что тут подъемный кран,

Нам, архонты, может пригодиться!»

 

«Ну при чем тут кран и зеркала?!

Римляне — храбры, наглы, умелы! —

Крикнул молодой. — Как факела,

Против них придумать нужно стрелы!»

 

«Подожди! — сказал ему седой. —

Мы с тобой дрова пилою рубим.

Архимед — ученый с головой.

Как он скажет, так мы и поступим!»

 

Завертелся дел водоворот...

И когда надменно и сурово

Показался в море римский флот,

К обороне все было готово.

 

Корабли ломали, били, жгли...

Но враги в тот раз сильнее были:

К Сиракузам все же подошли

И тараном брешь в стене пробили.

 

Полилась по Сиракузам кровь...

Потянулись пленных вереницы...

Римский полководец, хмуря бровь,

Изучил отчетные страницы,

 

Оглядел чужой, роскошный зал

И за омраченную победу

Двум легионерам приказал

Отомстить, не медля — Архимеду!

 

Эти воины уже не раз

Рвением по службе отличались

И теперь, чтоб выполнить приказ,

Грохоча калигами, помчались...

 

Гладиус — когда-то мирный нож —

Взмыл и был обрушен с нетерпеньем

На ученого и на чертеж,

С новым — для людей — изобретеньем...

 

И ушел великий Архимед,

Может, днем, а может, на рассвете, —

Только лишь остался белый след

На, увы, тогдашнем черном свете...

 

 

ПОДВИГ МАТЕРИ

О женщинах времен седой Эллады

(Как, впрочем, всех народов и племен)

Теперь бы мы узнать и больше рады,

Да не дошло от многих и имен...

 

Вот так, уже никто не скажет ныне,

Как звали ту, которая в слезах

Бежала к лекарю сказать о сыне,

Что умирает прямо на глазах.

 

Сердитый врач, моргающий спросонок,

Больного слушал, мял и, наконец,

Признался: «Зря спешили — твой ребенок,

Прости меня за правду, не жилец!»

 

«Как не жилец?! Да в нем все наше счастье!

И он у нас единственный, к тому ж...»

Врач только взглядом высказал участье

И взял монеты, что ему дал муж.

 

Мужчины вышли. Женщина осталась.

И напролет без устали, всю ночь

Она, забыв про сон и про усталость,

Пыталась сыну, как могла, помочь.

 

Сбивала жар, все тельце обтирая,

Давала взвар. И если бы смогла,

Не сомневаясь и не выбирая,

И сердце б на лекарство отдала!

 

В такой борьбе против недуга злого

Минуло восемь бесконечных дней.

Мать исхудала, и лица былого,

Как говорится, не было на ней...

 

Не ведая ни голода, ни жажды,

Она так рисковала и собой,

Что муж даже обмолвился однажды,

Мол, если что, мы молоды с тобой!..

 

Сказал и, сникнув под суровым взглядом,

Забросил все работы в мастерской

И сел с женой у колыбели рядом,

Над малышом, снедаемый тоской...

 

А тот горел, хрипел и задыхался:

Все тоньше становилась жизни нить.

Теперь уже отец, как мог, старался

Помочь ее хоть как-то сохранить...

 

Но сил его хватило лишь на сутки.

И вновь у колыбели мать одна

Боролась без конца за жизнь малютки,

Свою черпая, как родник, до дна!

 

Еще два дня и ночи миновали,

Как вдруг — о, радость! — кризис миновал,

И муж — жена уже смогла б едва ли —

Опять средь ночи лекаря позвал.

 

Сердитый врач, придя из уваженья,

Больного слушал, мял и, наконец,

Промолвил, не скрывая изумленья:

«Не понимаю как, но он — жилец!»

 

Малыш вдруг от щекотки засмеялся,

И старый врач, качая головой,

Уже без всяких лишних слов признался:

«Что мне сказать? Здоров ребенок твой!»

 

Не веря, мать на лекаря взглянула.

Но тот смущенно говорил всерьез,

Что его ночь, как видно, обманула,

Не замечая материнских слез:

 

«Да-да, осталось подлечить лишь малость!

Как имя хоть спасенного от бед?»

И только тут, почувствовав усталость,

Сказала мать чуть слышно: «Архимед!..»

 

 

РОКОВОЙ ПРОСЧЕТ

(Марк Антоний и Клеопатра)

Взглянул на Клеопатру Марк Антоний

И, возлежа на ложе перед ней,

В тумане из восточных благовоний

И ореоле от цветных огней,

 

Среди скульптур богов и Птолемеев,

Веками украшавших этот зал,

Размерами с амфитеатр ромеев,

Отпил глоток вина и вдруг сказал:

 

«Все! Надоело пить, есть, веселиться —

Уж стал ржаветь мой золотой венец!

Пришла пора, я думаю, царица,

За дело приниматься, наконец!»

 

Скрывая под улыбкою тревогу,

Спросила Клеопатра: «Для чего

Ты снова собираешься в дорогу,

Когда и здесь достаточно всего?»

 

«Мне тесен этот зал!» — «Построим шире!» —

«Да возведи его хоть сам Титан,

Он будет мал! Хочу господства в мире,

И у меня для этого есть план!»

Отставив кубок (значит, все серьезно —

Со вздохом Клеопатра поняла),

Антоний непоколебимо грозно

Ударил по мозаике стола:

 

«Ну сколько можно жить хмельным угаром,

У римской ойкумены на краю,

И содержать еще годами даром

Бесчисленную армию свою?»

 

Про Рим услышав, вздрогнула царица,

Ведь там — отлично помнила она, —

В почете продолжала находиться

Антониева бывшая жена!

 

Она с ней обошлась без церемоний:

Отбила мужа, родила детей.

И вот теперь — о, боги! — Марк Антоний,

Приехав в Рим, увидится и с ней,

 

По слухам, добродетельной, красивой,

Которую без памяти любил...

Но, к счастью, этот римлянин спесивый,

Как оказалось, занят был другим.

 

Он сел и прямо, с грубостью солдата,

Ей приказал: «Ответь мне на вопрос:

Ты о Мессии слышала когда-то?

Его зовут по-гречески — Христос!»

 

«Конечно! — Клеопатра просвещенной

Была во всем, не хуже мудрецов. —

Читала в книге я о Нем ученой

И слышала про это от жрецов!»

 

«Тех, что мои сандалии лизали,

Когда пришли к вам римские бойцы?

А что придет с Востока Он, сказали

Тебе бритоголовые льстецы?»

 

Изображая из себя ветию,

В уверенности, что непобедим,

Сказал Антоний: «Этого Мессию

Мы сами тем, кто ждет Его, дадим!

 

При помощи надежных легионов

Я всем царям велю убраться вон,

И вместо нескольких десятков тронов

Один-единственный поставлю трон!»

 

«Тогда, и впрямь, век золотой настанет...

Ты хорошо придумал: трон — один!

Но не пойму — а кто Мессией станет?»

«Как это кто? Да наш с тобою сын!»

 

«Но он, — царица ахнула, — ребенок!»

На что Антоний тут же возразил:

«Ребенок — кто не вылез из пеленок.

А тут надеть корону хватит сил!

 

Мой план, царица, мне внушен богами!

И — не желаю слышать ничего —

Я Марк Антоний, этими руками,

Мессией — силой сделаю его!»

 

Антоний без вина разгорячился:

«Восток без боя сдастся мне, когда

Узнает, что Мессия появился

На долгие счастливые года!

 

Пока войдет он в возраст, мы с тобою

Поцарствуем как следует теперь,

Да и потом обижены судьбою

И властью не останемся, поверь!»

 

Молчала Клеопатра, размышляя.

И римлянин, — характер уж таков! —

Не прибавляя и не умаляя,

Задал вопрос ей без обиняков:

 

«Ты хочешь стать царицею востока,

А после — и царицею цариц,

Чтоб пред тобой, как перед волей рока,

Все люди на земле упали ниц?»

 

Стараясь не такой, как есть, казаться,

Царица улыбнулась, как всегда,

И, как ей ни хотелось отказаться,

Подумала и прошептала: «Да...»

 

«Да. Да! Да!! Да!!!» — не в силах притворяться,

Добавила она, крича, в ответ.

И, чтобы больше ей не повторяться,

Сказала: «План отличный. Спора нет!»

 

«Тогда, — решил Антоний, — без оглядок

Всю армию свою в кратчайший срок

Я поднимаю, привожу в порядок

И вскоре выступаю на Восток!

 

А после разберусь с Октавианом!

Весь мир должна держать рука — одна!»

Он поделился с Клеопатрой планом

И залпом кубок осушил до дна.

 

За словом — дело: на Восток решимо

Пошел за легионом легион.

А после (это был позор для Рима!)

Пришли назад без славы и... знамен!

 

И вновь перед царицей Марк Антоний

Лежал на ложе, после тяжких дней,

В тумане из восточных благовоний

И ореоле от цветных огней.

 

Среди скульптур богов и Птолемеев,

Веками украшавших этот зал,

Размерами с амфитеатр ромеев,

Он, осушив кувшин вина, сказал:

 

«Я за словами прятаться не буду:

Не удалось мне покорить Восток.

Меня словно преследовал повсюду

Неумолимый, беспощадный рок!

 

Напрасно мной подкупленные люди,

Разъехавшись по многим городам,

Кричали громко о великом чуде —

Их даже не хотели слушать там!»

 

Смотрела на Антония царица

И, видя то, что это не обман,

Не уставала без конца дивиться:

«И почему? Такой хороший план...»

 

Уже не походивший на ветию,

Сказал Антоний: «Честно говоря,

Все дело в том, что ждут они — Мессию,

А не земного, смертного царя...»

 

Потом уже без грусти и печали

Подслащенная яствами с вином,

У них шла речь, и только лишь молчали

Они, как сговорившись, об одном:

 

Что, в результате, от провала плана

Антоний стал слабей в тот час, когда,

Как говорили все, Октавиана

Все ярче поднималась ввысь звезда;

 

Что армию разбитую — о, боги! —

Готовить нужно к будущей войне:

А это значит — новые налоги,

И новые волнения в стране...

 

И так они, ведя беседу мило,

Старались не касаться этих тем.

А дальше... дальше с ними было

То, что и так давно известно всем...

 

 

НА

ЗАКАТЕ

У очага старик сидел.

За хижиной шумело море.

И думал он, устав от дел:

Какой удел его ждет вскоре?

 

Он — не герой, как Ахиллес

Или Геракл непобедимый, —

Простой матрос, чей интерес:

Чужой корабль и дом родимый!

 

Пока хватало средств и сил —

Во благо, как все полагали, —

Богам он жертвы приносил,

И те, как будто, помогали...

 

О! Сколько им мешков зерна

Ушло добром и по закону...

Он даже амфору вина

Однажды отдал Посейдону!

 

И что теперь? Кого из них

Просить о главном, интересно?

Старик вздохнул от дум таких:

Он знал, что это — бесполезно.

 

Гомер, Перикл и Мильтиад,

И Архимед — венец открытий,

И те ушли навечно в ад,

Где также Крез, Сократ и Фидий...

 

Всех ждет безжалостный аид —

Увы, не дивный сад с дворцами!..

Его унылый, мрачный вид

Давно описан мудрецами.

 

Творил ты зло или добро —

Всех ждут единые мученья.

Власть, золото и серебро, —

Ни для кого нет исключенья!

 

После любой земной судьбы:

Довольства или злых лишений —

Там бродят все, словно рабы,

Ни в чем не зная утешений.

 

Старик привстал при слове «раб»,

Качая головой уныло:

Давно уже забыть пора б

О том, что в молодости было.

 

Туда — нельзя! Того не сметь!

Оковы на ногах... чужбина...

И — чуть ослушаешься — плеть

Безжалостного господина!

 

Семь лет у изверга того

Он был, бежать пытаясь дважды,

Пока, в счастливый день, его

Земляк не выкупил однажды!

 

С тех пор рабов он не имел

И даже мыслить бессердечно

О рабстве больше не умел...

И вот теперь в него — навечно?!

 

За что? За то, что он страдал

И жить всегда старался честно?

Старик махнул рукой и встал:

Он знал, что спорить бесполезно.

 

Из жалкой хижины своей

Он подышать на берег вышел.

Жалея всех: себя, людей,

И даже то, что в рабстве выжил!..

 

За тонкой линией песка

Катились волны на просторе.

Его духовная тоска

Была безбрежнее, чем море,

 

Да что там он — весь белый свет

Терзался в поисках ответа.

Но где он, где такой ответ,

Чтоб мрак рассеялся от света?

 

С деревьев падала листва.

Стоял старик, искавший веры.

Кончался год. До рождества Христа

Еще был век бесплодной эры!..

 

 

ВЫБОР

(святой царь Константин)

Царь умирал. Еще на той неделе

Придворный врач был вынужден сказать,

Что небольшой недуг на самом деле —

Смертельный, но хотя еще как знать...

 

Ох, эти утешенья эскулапов!

Всем крикнув: «Вон!», остался царь один —

Преодолевший множество этапов

В борьбе за власть, над миром господин...

 

Он был уже далек от этой власти

И искренен в тот час, как никогда.

Сильнее боли рвал его на части

Немой вопрос: «Умру — и что тогда?..»

 

Царь первым вспомнил Сола — бога Солнца.

Дела свои военные верша,

Ему молился он, но... не до донца

Поверила ему его душа.

 

Об остальных и думать не желалось:

Юпитер и иные божества

Уже давным-давно — так с ними сталось —

Опали, как пожухлая листва...

 

Изида, Митра, Зевс не грели тоже.

Их лучше просто взять да позабыть!

И царь метался: что мне делать... что же...

И как же, как же, как мне теперь быть?!

 

К какому богу уходить с молитвой

Так, чтобы вечность не жалеть потом?

И тут он вспомнил то, как перед битвой

Благословлен однажды был Крестом...

 

Да-да, он точно помнил: для победы

Был у него лишь шанс на миллион.

И все равно врагу достались беды,

А в Рим тогда вошел с триумфом он.

 

Царь вспомнил детство, мать... она украдкой

Рассказывала сыну о Христе.

И по его щеке слезою сладкой

Воспоминанья вдруг скатились те...

 

Видать, все это не промчалось мимо.

И, став владыкой мира неспроста,

Он первым из царей державных Рима

Позволил исповедовать Христа!

 

Повсюду стали возводиться храмы,

Теперь христианин открыто жил.

И только сам — цари подчас упрямы! —

Он принимать крещенье не спешил.

 

Царь прошептал: «Пора! Настало время...»

И тут же незадолго до конца,

Пришла пора сменить земное бремя

На радости небесного венца.

 

Епископ, убеленный сединою,

Сказал ему, дышавшему едва:

«Внимай мне, царь, и повторяй за мною

Великие и страшные слова!»

 

Святым он, грешный, вышел из купели.

И под руки, с трудом держа его,

Пресвитеры торжественно надели

Крещальные одежды на него.

 

И умер царь, исполненный надежды.

С улыбкой, что понятна без труда:

Ведь белые крещальные одежды

На нем так и остались навсегда!

 

 

СВЕТ МИРУ

На троне важно и беспечно

Сидел блистательный Нерон.

Ему казалось, будет вечно

И всюду прославляться он.

 

Перед Нероном лицемерно

Сенаторы наперебой

Кричали, как он непомерно

Талантлив и хорош собой.

 

«Довольно! — с деланным смущеньем

Нерон на свиту поглядел. —

Пора заняться развлеченьем

И отдохнуть от важных дел!

 

Что там у нас сегодня в планах?»

И тут префект без лишних слов

Сказал: «В саду на христианах

Готово все для факелов!

 

Плащи из шкур, медвежье сало...

Весь Рим, клянусь, придет сюда

Взглянуть на то, что не бывало

Еще нигде и никогда!»

 

«Ты только обещаешь муки! —

Нерон поднес ладонь к губам

И уточнил, зевнув от скуки: —

И сколько же их будет там?»

 

Смеялись все: «Два-три десятка,

Если и вовсе не один!..»

Префект склонился для порядка:

«Нет — тысяча, мой господин!»

 

 «О! Это будет интересно, —

Сказал Нерон, нарушив тишь. —

А то все как-то скучно, пресно!

Так — тысяча их, говоришь?»

 

Префект кивнул и, удостоясь

Кивка в награду за труды,

Повел всех развлекаться, то есть —

На казнь, в роскошные сады.

 

Прикрытый копьями от люда

Из Рима и далеких стран,

Нерон в лорнет из изумруда

Смотрел на странных христиан.

 

Здесь были старики и дети,

Мужчины, женщины, — с чего

Вдруг отказались люди эти

Чтить жертвой — гения его?

 

Убавилось от них бы, что ли?

Другие вон, не веря, чтут,

Включая тех, кто, словно роли

Свои сыграв, стоит с ним тут!

 

Нерон взглянул, не выбирая,

На ближнего к нему льстеца

И перевел лорнет, взирая

На тех, кто ожидал конца...

 

Вдоль нескончаемой аллеи,

От жажды мучась у пруда,

Как настоящие злодеи,

Они стояли в два ряда.

 

Столбы — и перед каждым колья

Под подбородком, чтобы он

Не опустил лица, и болью

Налюбоваться мог Нерон.

 

Как только мрак ночной сгустился

И начал литься через край,

Префект Нерону поклонился

И дал команду: «Поджигай!»

 

Довольный, как всегда, собою

Нерон — чтоб видел весь народ,

Приветливо махнул рукою

Толпе, подавшейся вперед...

 

Не в силах усидеть на месте,

Он, без вина как будто пьян,

Смотрел со зрителями вместе

На непокорных христиан.

 

Но, право, что это случилось?

Вместо того, чтобы вокруг

Все страшным криком огласилось,

Они запели гимны вдруг!

 

Справляясь, чудом, с дикой болью,

Их голоса в один слились...

Им даже не мешали колья —

Они и так смотрели ввысь!

 

Горели головы и руки,

Трещали, лопаясь, уста,

И все же, несмотря на муки,

Упрямцы славили Христа!

 

И не понять было Нерону,

Скрывала от него печать:

Как жизни — вопреки закону —

Так можно было смерть встречать?!

 

Они ж, ликуя и страдая,

Так пели Богу своему,

Что он, за ними наблюдая,

Уже завидовал Ему...

 

Скорей бы все кончалось, что ли!

Нерон, давно уже не пьян,

Смотрел, скривившись, как от боли,

На непонятных христиан...

 

А те, мучителей прощая,

Неслись в блаженные места,

Собою ярко освещая

Мир, чтоб увидел он Христа!

 

 

СВЯТОЕ ПЛЕМЯ

Не для Зевса гекатомбы*

Не Гермесу фимиам, —

Сами жертвой в катакомбы

Христиане шли, как в храм!

 

На стене — согретый свечкой,

Милость и любовь в очах —

Со спасенною овечкой

Пастырь Добрый на плечах.

 

3-й век. Волна гонений,

Даже до полночных стран,

Из неслыханных мучений

Катится на христиан!

 

Раб, купец, матрона, ритор

Здесь не знали власть и лесть.

Все равны, и всем пресвитер

Сообщал Благую Весть.

 

Он воскресное зачало

В будни выбрал неспроста.

И оно, как гимн, звучало

Воскресению Христа!

 

«Все, — сказал он, — Божье семя

Вам посеяно в сердца.

А теперь настало время

Для тернового венца!»

 

Видя, что не верят люди,

Он сказал: «Один из нас

Уподобился Иуде

Для себя в недобрый час!»

 

Услыхав об этом, ритор

Побледнел и задрожал,

Но тем временем пресвитер,

Чуть волнуясь, продолжал:

«Чтобы свет Христовой веры

Погасить, как злой недуг,

Римские легионеры

Оцепили все вокруг!

 

Там, за горестным порогом

Ждут нас муки, а потом

Встреча сладостным итогом —

Со Спасителем Христом!

 

Но до этого, с любовью

И со страхом, как всегда,

Телом Господа и Кровью

Причастимся навсегда!»

 

Все сказав, умолк пресвитер.

И тогда по одному

Все (остался только ритор)

Стали подходить к нему.

 

Скорой смертью не смущались.

Люди, с радостью в глазах,

Причащались и прощались

До свиданья в Небесах!

 

Вот и все, святое племя...

Только вдруг спросил купец:

«Неужели будет время

Нашей веры, наконец?»

 

«Да! — добавил голос дамы,

Знатной, из далеких мест, —

И повсюду будут храмы,

На которых будет крест?»

 

Это выслушав, пресвитер

Улыбнулся на вопрос,

Так что подивился ритор,

И с надеждой произнес:

 

«Времена эти настанут! —

Но... — помедлил он, — тогда

Многие ли только станут

Без помех ходить туда?..

А теперь, — сказал он, — братья,

Мы из-под земли пойдем

Прямо в Божии объятья

И в родной небесный дом!»

 

Сотник, грубый и суровый:

Руки — жесть, а сердце — лед,

Приказал: «Людей — в оковы!»

И скомандовал: «Вперед!»

 

Были выходы и входы

Перекрыты насовсем.

Но дало благие всходы

Семя Божье, видно, всем...

 

«Стойте! — крикнул: — Подождите! —

Остававшийся один

Ритор, — И меня ведите...

Я теперь — христианин!»

 

Хмурые легионеры

Пленных в город повели,

Чтобы там за крепость веры

Их пытали, били, жгли...

 

И за пастырем старалась

Паства не отстать не зря:

Даже в небе загоралась —

Небывалая заря!

*

Особенно щедрые жертвоприношения, состоящие из быков, во времена античности.

 

 

БИТВА В ПУСТЫНЕ

(Марк Аврелий)

Походным маршем по пустыне,

Почти как по камням дорог,

Шли римляне. И их твердыне

Никто противиться не мог.

 

Шли зло — без шуток и веселий.

Тела жгла бронза крепких лат.

И император Марк Аврелий

Улыбкой подбодрял солдат.

 

Как истинный философ<стоик,

Он жил для внутренней борьбы

И был невозмутимо стоек

К любым превратностям судьбы.

 

Вот и сейчас, в песке и пыли,

Он даже глазом не моргнул,

Когда ему вдруг доложили,

Что проводник их обманул:

 

Привел вместо реки к барханам

И убежал, невесть куда,

Как раз когда, согласно планам,

У них закончилась вода!

 

«Остаться без воды в пустыне,

Не ведая, куда идти,

Причем на самой середине

Столь многодневного пути...»

 

Чем больше перед луком целей,

Есть шанс попасть хотя б в одну.

Но тут не ведал Марк Аврелий,

Как быть, и чувствовал вину.

 

«Как мог довериться так слепо

Проводнику-шпиону я?

Теперь бездарно и нелепо

Погибнет армия моя...»

 

Сильнее лат жгла сердце совесть,

И он тогда, в конце концов,

Не за себя так беспокоясь,

А за других, позвал жрецов.

 

Они пришли, узнав причину,

И от Верховного жреца

(Им император был по чину)

Услышали, как от отца:

 

«Настало время вашей битвы:

Вся армия глядит на вас

В надежде, что дойдут молитвы

До небожителей сейчас!

 

Я не велю — прошу сердечно:

Молите их, сил не щадя,

Ну, и Юпитера, конечно,

О ниспослании дождя!»

 

Жрецы все враз, без промедленья

У лагерного алтаря

Послушно начали моленья,

Хотя и понимали: зря!

 

Всегда уверенные, ныне

Они тряслись: «Спасенья нет!

Какой тут дождь, когда в пустыне

Бывает он лишь раз в сто лет?!»

 

Меч среди глиняных изделий —

Он или есть, иль нет его.

И сразу понял Марк Аврелий:

Жрецы не смогут ничего!

 

С трудом сдержав себя от стона,

Он, словно статуя, застыл...

И тут — начальник легиона,

Надежного, как крепкий тыл,

 

Подъехал, доложил по форме:

«Все без потерь, побегов, ран.

Вода, конечно, не по норме...

Но есть — молитва христиан!»

 

«Чья?!» — и хотя философ-стоик,

Что б ни было: везде, всегда

Бывал невозмутимо стоек,

Вскричал, как, может, никогда.

 

«Она, — продолжил без смущенья

Седой, прославленный легат, —

Не раз в тяжелые сраженья

Уже спасла моих солдат.

 

Уверен я, что ни барханам,

Ни жажде нас не одолеть,

Если сейчас же христианам

Ты помолиться дашь посметь...»

 

«Как я могу? Ведь эти люди

Не признавались никогда,

Но так как речь идет о чуде

И армии нужна вода...»

 

Да, это был вопрос вопросов —

Но выхода иного нет...

И цезарь, воин и философ,

Дал положительный ответ.

 

Легат ушел, и удивленно

Смотрел с бархана с войском он,

Как стал коленопреклоненно

Молиться целый легион!

 

А дальше — больше: из-за кручи

Внезапно темной пеленой

На небе появились тучи,

И хлынул ливень проливной!

 

Он шел недолго, но так сильно,

Что дал управиться с бедой,

И армия смогла обильно

Надолго запастись водой!

 

И снова маршем по пустыне,

Почти как по камням дорог,

Шли римляне, и их твердыне

Никто противиться не мог.

 

Хватало шуток и веселий,

Хотя тела жгла бронза лат.

И император Марк Аврелий

Улыбкой одобрял солдат.

 

Потом поход сменился битвой,

Но еще долго помнил он,

Как его армию молитвой

Спас христианский легион.

 

Казалось бы, за то спасенье

Ему судьбой было дано

Признать Христово Воскресенье

И тех, кто верил в это, но...

 

Как истинный философ-стоик,

Он, по ученью своему,

Вновь был невозмутимо стоек

И равнодушен ко всему!..

 

 

КНЯЗЬ-ЧЕРНЕЦ

Ехал князь по чисту полю,

Низко голову клоня,

Ехал днем и ночью, долю

Свою тяжкую кляня.

 

Тяжелы беды объятья:

Весь родной удел его

Не враги — родные братья

Отобрали у него!

 

Выла рядом волком вьюга,

Обжигал лицо мороз.

Поседела вся округа

От снегов и от берез...

 

«Господи, прости, помилуй!» —

Слезно князь молился — ведь

Ехал он к врагам за силой,

Чтобы силу одолеть.

Значит, будет кровь реками,

Звон мечей, свист стрел и стон

Уводимых степняками

Русских жителей в полон.

 

Понесутся вслед проклятья,

Их не отразить мечом.

Да, во всем повинны братья,

Но а люди тут при чем?

 

Оторвут жену от мужа,

А от матери детей...

И от этих мыслей стужа

Становилась все сильней.

 

И когда уже казался

Вместо отчих мест — пустырь...

Впереди вдруг показался

Храм и строгий монастырь.

 

Сам игумен князя встретил.

И неважно: мил — не мил,

Как родной отец приветил,

Обогрел и накормил.

 

А потом до поздней ночи

В келье, у святых икон,

Часто утирая очи,

Молча слушал князя он.

 

«Ну и что же мне осталось?» —

Тот закончил свой рассказ.

И услышал: «А ты малость

Погости еще у нас!»

 

Князь, подумав, согласился

И остался на денек.

Там и месяц прокатился,

А за ним и год протек...

 

Из не ведавшего страха

Воеводы и бойца

Превратился князь в монаха:

Иерея-чернеца!

 

Жил, сложив земное бремя,

Он, стремясь лишь к небесам,

А потом — настало время —

Стал игуменом и сам.

 

Были сладостны объятья

Служб, труда, поста, молитв.

Только вдруг однажды... братья

Появились после битв.

 

Прискакали, объявились,

Все избитые, в крови.

Подошли и поклонились,

Не узнав: «Благослови!»

 

Он, благословив их, встретил

И неважно: мил — не мил,

Как родной отец приветил,

Подлечил и накормил.

 

А потом до поздней ночи

В келье, у святых икон,

Часто утирая очи,

Долго слушал братьев он...

 

Так его и не узнали

Те в игумене они.

Отдохнули, ускакали:

«Служба, отче, извини!..»

 

В поле братьев провожая,

Долго князь смотрел им в след,

Сам с собою рассуждая,

Прав ли был он или нет?...

 

И ответил, честь по чести,

Что и он — и видит Бог —

Удержав себя от мести,

Послужил Руси, чем мог...

 

 

ВЫСШАЯ МЕРА

Он без Христа никак не мог.

Во всем и всем ему был Бог.

И тут за жизнь по вере

Его вдруг — к высшей мере!

 

Правда, судья сказал потом:

Он должен искупить трудом...

Но что — было не ясно,

А уточнять — опасно!

 

И шел по множеству дорог

Кому во всем и всем был Бог:

Голодный, полуголый,

Махал киркой тяжелой...

 

Он был смиренный, как никто.

Его же били: а за что

Опять не говорили,

И только били, били...

 

Один-единственный предлог

Для истязателей был: Бог!

И много подтверждений

Для горестных суждений.

 

Он поменял немало мест,

И всюду первым делом крест

Срывали, что из щепок

Бывал и так не крепок...

 

И он понять никак не мог:

За что так ненавистен Бог

Всем тем, кто рушил храмы

И полнил ими ямы?

 

«Не осуждай врагов своих! —

Сказал сосед. — Ведь через них

То — Господи, помилуй! —

Творится вражьей силой!»

 

И он тогда просил, как мог,

Чтобы помиловал их Бог,

И вновь махал киркою

Слабеющей рукою.

 

А после шел он на расстрел.

И, хоть пожить еще хотел,

В последнюю дорогу

Во всем предался Богу!

 

И не оставил его Бог,

И умереть ему помог.

Спасаясь из неволи,

Он не услышал боли.

 

Освобожденная душа

Рванулась к Господу, спеша,

Где Бог в Свои объятья

Принял ее с распятья!

 

И тот, кто без Христа не мог,

Вдруг понял, что дарует Бог

Ему — за жизнь по вере:

Блаженство в высшей мере!

 

 

СВЯТОЙ ПРИКАЗ

Стрельба велась прямой наводкой

По дому, где засел солдат.

Он вытер пот со лба пилоткой,

Взял снова в руки автомат.

 

Он был один в горевшем доме,

И санитар себе, и друг...

Вокруг — враги. И тут в проеме

Увидел женщину он вдруг.

 

На палку-посох опираясь,

В платке и юбке до земли,

Стояла, словно не касаясь

Она осколков и пыли.

 

Солдат опешил, как от чуда.

А та, кивнув на потолок,

Сказала: «Уходи отсюда

В другую комнату, сынок!»

 

Он понял: возражать напрасно,

Такая прозвучала власть,

Что без вопросов было ясно:

Промедлить миг — значит, пропасть!

 

Он сделал, как она сказала —

Еще не осознав того,

Что эта женщина спасала

От верной гибели его!

 

Дорогу в пять шагов длиною

Солдат в два шага одолел,

И тут же за его спиною

Рвануло так, что дом взлетел.

 

Из глаз исчезло поле боя.

Потом был плен и лагеря...

Где не давала мысль покоя:

Что выжил он в том доме зря!

 

Прошли года. Стал ветераном

Солдат почетным, и теперь

Настало время новым ранам

От нескончаемых потерь.

 

Сто верст прощальных он отмерил,

И, хоть не верил в Бога сам,

Зашел раз в храм и не поверил

Однажды собственным глазам.

 

Стоял, застыв, он в Божьем доме,

Не понимая ничего:

Та женщина, как в том проеме

Опять смотрела на него.

 

На палку-посох опираясь,

Платок и юбка до земли...

Она стояла, улыбаясь,

Вблизи и будто бы вдали!

 

Солдат неверными шагами

К иконе, щурясь, подошел,

Но надпись древними слогами,

Как ни старался, не прочел.

 

«Кто это?.. — к старице согбенной

Он обратился. — Чей портрет?!»

«Икона Ксении Блаженной!» —

Ему послышалось в ответ.

 

Солдат опешил, как от чуда,

И вдруг услышал, как тогда:

«Не уходи, сынок, отсюда

Теперь надолго никуда!»

 

Вновь было возражать напрасно.

Такая прозвучала власть,

Что без вопросов стало ясно:

Ослушаться — значит, пропасть!

 

Шел ветеран-солдат из храма.

И, хоть нелегок груз годов,

Он вновь, как в молодости прямо,

Без промедленья был готов

 

Все сделать, как она сказала.

Не осознав еще того,

Что в этот раз она спасала

От вечной гибели его!

 

 

ПОЗДНЯЯ ВСТРЕЧА

Жил-был малыш, по имени — раб Божий.

Не шевелясь, не открывая век,

Еще на человека не похожий,

Но чувствуя уже, как человек.

 

Он слышал все, что рядом говорится,

О горестях и о своей судьбе,

И так хотел скорей пошевелиться,

Чтобы напомнить маме о себе!

 

А мама шла куда-то торопливо.

И он, всецело доверяясь ей,

Все торопил ее нетерпеливо:

Скорее, мамочка, пожалуйста, скорей!

 

Он ждал с надеждой, что прогулка эта

Ему откроет то, как мир хорош.

Но вместо долгожданного рассвета

Увидел страшный медицинский нож...

 

Застигнутый, как пойманная птица,

Он закричал бы, если бы умел...

И первый раз сумел пошевелиться —

Все то, что в этой жизни он успел...

 

И он летел: ведь смерти нет на свете,

И утешало бедного одно:

Что с мамой на одном для всех Рассвете

Он встретится однажды все равно!

 

Она его с виной непоправимой

Тогда прижмет с раскаяньем к себе...

И тут уж он расскажет ей, родимой,

О горестях и о своей судьбе...

 

 

МАТЕРИНСКИЙ СОВЕТ

Провожала сына мать

В дальнюю дорогу:

«Будут беды донимать —

Обращайся к Богу!»

 

Сын в ответ махнул рукой,

Как всегда, беспечно:

«Это ты с мольбой такой

Донимаешь вечно!»

 

Год промчался без забот,

Так сказать, без грома:

Сын попал служить на флот,

Мать молилась дома.

 

За землею — острова,

А за морем — море.

Материнские слова

Позабылись вскоре!

 

Но однажды подустав,

Разморенный югом,

Сын забрался в батискаф

С нерадивым другом.

 

Здесь они, тайком от всех,

Крышку завертели

И, не пряча громкий смех,

Выспаться хотели.

 

Крепким был матросский сон,

Только сын проснулся:

Вдруг почувствовал он

Батискаф качнулся.

 

«Что это за шутки там?» —

Напряжен и чуток,

Он спросил, и тут друзьям

Стало не до шуток.

 

Их подняли в вышину,

Опустили в воду,

И пошли они ко дну,

Набирая ходу!

 

Затрещала голова,

Стал несытным воздух...

Сын уже живой едва,

Вспомнил небо в звездах...

 

Покатилась — не поймать —

Самая большая.

И звезду — стояла мать,

Плачем провожая...

 

Вспомнив вдруг ее совет

В дальнюю дорогу,

Сын — впервые в двадцать лет —

Помолился Богу!

 

В это время, дав приказ

Батискаф проверить,

Командир ушел на час

Время сном измерить.

 

Только вдруг, журнал листав,

Слышит он в каюте:

«Поднимайте батискаф!

В батискафе — люди!!»

 

Огляделся командир,

Это что-то ново!

Стулья, стол, кровать, мундир —

Никого живого!

 

А в ушах опять приказ.

Так что кровь взыграла —

Голос громче в этот раз,

Чем у адмирала.

 

Командир — наверх скорей

Из своей каюты!

И в безвестности своей

Потекли минуты...

 

Ждали люди, ждать устав...

Напрягались тросы...

Наконец, всплыл батискаф,

А внутри — матросы...

 

Что им командир сказал,

Повторять негоже...

Главное, что повторял

Сын одно и то же:

 

Он — совет совсем не зря

Мать дала в дорогу, —

Без конца благодаря,

Обращался к Богу!

 

 

ЧУДЕСНАЯ ДАТА*

Тюрьма — не место для рыданий...

Устав, однажды бывший вор

Без писем с воли и свиданий,

Сам себе вынес приговор.

Был за окошком двор завьюжен.

И думалось с тоской ему:

Зачем мне жить, когда не нужен

Я в этом мире ни-ко-му?

 

Жена и дети позабыли...

Родителей давно уж нет...

Друзья? Они, конечно, были,

Но миновало столько лет!..

 

От неуменья до сноровки

Всего лишь несколько минут.

Он сплел подобие веревки

И ждал, когда лишь все уснут...

 

Вокруг затихли разговоры.

Как только провалились в сон

Мошенники, убийцы, воры, —

За дело сразу взялся он.

 

Натер петлю казенным мылом,

Все приготовил, рассчитал,

Не видя, что в углу унылом

Один сокамерник не спал.

 

Огромный, молчаливый малый,

Четыре срока — двадцать лет.

То есть, рецидивист бывалый

И, так сказать, авторитет.

 

Он в эту полночь, как на счастье,

Под дружный храп на всю тюрьму

 (Болели ноги на ненастье)

Все видел и сказал ему:

 

«Ну и чего ты так добьешься?»

«Что?!» — оглянулся бывший вор.

«Уйдя, считаешь, не вернешься?

Так это, понимаешь, вздор!»

 

Авторитет — было известно,

Гораздо лучше всех послов,

Не говорящих бесполезно,

Знал цену высказанных слов.

 

Его считали, правда, странным

Уже лет пять из-за того,

Что словно домом вдруг желанным

Тюремный храм стал для него.

 

Он сел, набросив одеяло —

Руками крепко ноги сжал,

И так, что вору зябко стало,

Невозмутимо продолжал:

 

«Наложишь на себя ты руки —

И кончишь с горькою судьбой?

Нет, брат, ты только эти муки

Навечно заберешь с собой!

 

Ты думаешь, мне легче, что ли,

Иль я б давно уже не мог

Избавиться от этой боли?

Но — жизнь нам вечную дал Бог!»

 

Авторитет в тюремном храме

Служил алтарником не зря.

Он краткими, как в телеграмме,

Словами сеял, говоря:

 

«Так что напрасно не старайся!»

«А как мне с горем быть своим?»

«Сходи на исповедь, покайся!»

«А дальше?» — «Дальше — поглядим!»

 

Он лег и молча отвернулся:

Мол, все — закончен разговор!

И тут, как будто бы очнулся

От наважденья бывший вор.

 

Что было дальше? В воскресенье

Он, удивляясь себе сам,

Зашел, преодолев смущенье,

В тюремный православный храм.

 

Иконы, свечи и лампады,

На аналое — Спаса лик,

Молящихся такие взгляды,

В которых боль, мольба и крик...

 

Авторитет, прошедший мимо,

Прихрамывая как всегда,

Сказал и тут невозмутимо:

«Иди на исповедь — туда!»

 

Вор как-то робко подчинился

И, сам не зная почему,

Стал говорить, в чем не открылся

И адвокату своему!

 

Как между небылью и былью,

Был этот час иль миг всего,

И, наконец, епитрахилью

Покрылась голова его...

 

С тех пор прошли две-три недели,

Забрав последнюю метель.

На воле птицы загалдели,

И с крыш закапала капель.

 

Как и положено весною,

Светлее стало все вокруг,

Жизнь проходила стороною,

То есть как прежде, только вдруг...

 

С многозначительной ухмылкой

Позвав его, сказал сосед:

«Тебе там два письма... с посылкой,

Наверно, с чем-то на обед!..»

 

«Мне?!» — «Ну не мне же! Вот, тетеря!»

Все это было, словно сон.

И вот уже, себе не веря,

Все получив, и правда, он

 

Читал запоем весть из дому

От сыновей и от жены,

И надо же еще такому:

От друга из чужой страны!

 

Перечитав до букв листочки,

Он на конверты посмотрел,

И здесь все изучил до точки,

Взглянул наверх и обомлел...

 

Он сразу не поверил даже —

Но дата отправленья там

Везде была одна и та же:

Тот день, когда пришел он в храм!

 

Сокамерники поздравляли,

Передавали свой привет,

Все, что в посылке, разбирали,

А он ни слова им в ответ.

 

Потом зашлись от содроганий

И плечи, да на много дней...

Тюрьма — не место для рыданий...

Но исключенья есть и в ней!

*

Написано на основе подлинного случая.

 

 

ДОМ

НА ПЕСКЕ

В роскошный дом, не знавший недостатка,

Священника хозяин пригласил,

Чтоб, так сказать, для большего порядка,

Его тот хорошенько освятил!

 

Священник, мудрый старец со смиреньем,

Был лести чужд и не сребролюбив.

«А что это?» — как будто с удивленьем,

Спросил он, дверь в гостиную открыв.

 

Там, во всю ширь огромного экрана

Убийца наводил свой пистолет...

И на него восторженно с дивана

Смотрели дети самых нежных лет!

 

Сказал священник: «Телевизор надо

Нам выключить бы, судя по всему!»

«Ну, если это нужно для обряда... —

Сказал хозяин. — Только почему?»

 

«Мы будем призывать Святого Духа,

Чтобы Он здесь, сейчас, сошел на всех, —

Ответствовал священник. — А для слуха

И зрения убийство — смертный грех!»

 

Хозяин, поразмыслив, согласился.

И, несмотря на яростный протест,

Экран погас. А батюшка пустился

На тщательный осмотр и прочих мест...

 

«А это что? Распутницы нагие

Висят у вас, как будто, на стене?»

«Это — картины очень дорогие,

Подаренные в дни рожденья мне!»

 

«И в детской, погляжу я, не зверушки

И куклы, а — чудовища у вас!»

«Это детей любимые игрушки, —

Сказал хозяин, — модные сейчас!»

 

«Вы знаете, — добавила хозяйка, —

Они живут теперь совсем другим!

И плюшевые мишка или зайка —

Уже давно не интересны им!»

 

Она мельком на батюшку взглянула,

Не зная, что сказать и что спросить,

И незаметно мужа подтолкнула:

«Ты что, не мог другого пригласить?»

 

А старец, как ни в чем и не бывало,

Не поднимаясь только на чердак,

Все осмотрел от крыши до подвала.

И подытожил строго: «Значит, так!»

 

Он перечислил все, что было нужно

(Чтобы святым стал дом) здесь изменить,

И тут все дети заявили дружно:

«Как жили раньше, так и будем жить!»

 

Хозяин тоже был смущен немного:

«Я это и предположить не мог!..»

Ну, а хозяйка, та на редкость строго,

С усмешкой подвела такой итог:

 

«Вместо картин — иконы в нашем зале?!

Нас ведь и гости могут навещать!

Нет, если делать все, как вы сказали,

То лучше дом... совсем не освящать!»

 

«Тогда, — промолвил старец, — уж простите!

На нет, как говорят, и спроса нет...

Живите, — он добавил, — как хотите!»

И вышел как из тьмы на Божий свет.

 

Хозяин подмигнул жене сердитой:

«Не этот — так другого позовем!»

А вслух сказал священнику с обидой:

«Мы вас сейчас обратно отвезем!»

 

Но что была для батюшки дорога?

Он с сожаленьем думал лишь о том,

Что, отказавшись от защиты Бога,

Совсем без Бога оставался дом...

 

Машина громко оглашалась пеньем,

Таким, что и сказать я не берусь...

И он промолвил тихо, со смиреньем:

«Я уж и сам, простите, доберусь!»

 

Был путь — за пересадкой — пересадка...

И вскоре затерялся вдалеке

Роскошный дом, не знавший недостатка,

И то, что он построен... на песке!

2008 г.

 

Часть II

 

РОССКИЙ КРЕСТ

ПЕСНЬ О РУССКОЙ ЗЕМЛЕ

Поэма

СВЯТОРУСЬЕ

(пролог)

 

Ты стояла всегда,

Как свеча на юру,

Перед Богом,

Православный огонь

От купели Крещенья

Храня.

И соседи тогда

На тебя,

Под ничтожным

Предлогом,

Шли войной испокон,

Раздраженные

Светом огня!

 

Богатырь, рукавом

Утирая от жаркого пота

На закате чело,

Натрудившейся за день

Рукой,

Знать, не ведал о том,

Чем начнется с рассвета

Работа:

Булавою? Веслом?

Или, может,

Любимой сохой?

 

От креста на груди

До креста

На зеленом погосте,

Жили верою в то,

Что как смерть нас

Косой ни коси,

А вся жизнь впереди,

Ибо мы на земле

Только гости.

И той вере никто

Не захлопывал дверь на Руси!

 

Много вод утекло,

Как, узнав о Христе Иисусе,

Его Добрую Весть

Сохранила ты в сердце

Для нас.

И откуда пошло

Дорогое мое Святорусье,

Я начну и — Бог весть, —

Может быть,

И закончу свой сказ!..

РОССКИЙ

КРЕСТ

Давным-давно, а может, и давнее

(Мой счет не на годины — на века!),

Когда и зимы были холоднее,

И дали неоглядные виднее,

И полноводней каждая река;

 

Когда к богатствам мраморной Эллады

Уже тянулся семиглавый Рим,

Как уверяют были и баллады

(И подтверждают найденные клады!), —

Свершилось то, о чем мы говорим.

 

О, всех времен благие перемены!

Когда был цел язычества кумир,

На северной границе Ойкумены,

Силен и смел, не ведущий измены,

Явился люд. И удивился мир:

 

Племя, да племя,

Род, да род...

Чье это семя?

Что за народ?!

 

***

«Кап-кап!.. Кап-кап!..» — с березы белоствольной.

«Эге-ге-гей!» — с озерных синих чаш.

«Курлы-курлы!» — над пажитью юдольной.

А в лодке — росский муж с осанкой вольной,

А под березой — низенький шалаш.

 

Точней, полушалаш-полуизбенка.

Сквозь ветки — небо, на полу — очаг.

«Уа! Уа!» — из люльки плач ребенка.

И мать — сама еще совсем девчонка —

Баюкает его, с мечтой в глазах.

 

А через крышу уж не дым струится,

Но время, и его не удержать...

Прошли года, и варварские лица

(К провинциям всегда груба столица!)

Уже кого-то стали раздражать.

 

Племя за племя,

Род за род, —

Что-то крепчает

Новый народ!

 

***

За годом год — полвека миновало.

Ребенок стал старейшиной седым.

За мудрость его племя Веждом звало.

И он, как это исстари бывало,

Давал уроки жизни молодым.

 

Красть, лгать, хитрить, живя в роду, не лепо!

Ин разговор война — суров и прям.

В бою к добру должно быть сердце слепо:

Бей, режь, коли, руби врага свирепо,

Но после — пленных приравняй к друзьям!

 

Гость в доме свят: купец ли, странник, вестник,

Согрей и накорми, хоть укради!

Но если жив в чужом роду твой местьник,

Будь он дитя, старик или ровесник,

Ты — кровь за кровь! — его не пощади!

 

Вдова живая — суть позор для рода.

Коль умер муж, ей тоже на костер!

Родивши дочь, мать вправе, коль природа

Не даст еды вдостаток для народа,

Взять в руки зелье, или нож остер...

 

И сын да умертвит отца родного,

Иль мать, как станут бременем они...

И много еще разного иного,

У очага и озера парного

Вежд говорил в суровые те дни.

 

А если кто (хоть спросы были редки!)

Вдруг уточнит: «Дед Вежд, а почему?» —

Он резко, как на розги режут ветки,

«Не знаю! — скажет. — Так учили предки!»

И строго-строго погрозит ему.

 

Ах, время!.. От рассветов до закатов

Оно текло, как пот в часы труда.

И вдруг, не из-за гор и перекатов,

Не по команде вражеских легатов,

А в сердце рода грянула беда!

 

К племени племя,

К роду род

В гости не ходит

Новый народ!

 

***

Все началось негаданно-нежданно,

Как бьется, выскользнув из рук, кувшин,

С того, что у Любавы и Видана,

Пришельцев из Голубинского стана,

Родился первый долгожданный сын.

 

Семья давным-давно была бездетной.

И сразу же Видан воскликнул: «Ждан!»

Но тут — второй от роженицы бледной...

И радостью зашелся несусветной

Двойной отец: «А это уж — Неждан!»

 

Узнав про то, Вежд маленькие метки

Добавил к списку рода на стене,

И проворчал: «Ох, эти детки, детки...

Как говорили не заглазно предки,

Родится двойня — скоро быть войне!»

 

Он звал Видана, но отец счастливый

Уже бежал за дичью для мальцов.

И надо ж было за плакучей ивой

Ему попасть стрелой нетерпеливой

В охотника из рода Торопцов!

 

Ах, войны, войны! Сколько раз случалось

Из искры разгораться вам в пожар!..

А мир глядел на вас, забывши жалость,

И выжидал, чтоб все, что там осталось,

Прибрать к рукам, когда утихнет жар!

 

Племя — на племя.

Род — на род.

Кто там воюет?

Росский народ!

 

***

«Кап-кап!.. Кап-кап!..» — с березы обгорелой.

В избенке сиротливо, что-то нет

И новых меток на стене замшелой,

Хотя с тех пор не вечностью ли целой

Минуло двадцать... нет — семнадцать лет?..

 

Спят по углам: Вежд, Ждан, Неждан и Млада.

Какие, интересно снились сны,

Единственная, может быть, услада

Им, чудом избежавшим смерти взгляда,

Когда весь род стал жертвою войны?..

 

А впрочем, — тс-сс! — Неждан толкает Ждана.

Иль Ждан Неждана (спутаешь и днем!)

Они, косясь на Вежда непрестанно,

Идут из шалаша, затем из стана,

И шепчут, обнажив мечи: «Начнем?»

Не ветер дул ли, остудить их силясь,

Не щит ли протянула им луна?

Увы! Два брата не остановились.

Они в беглянку Младу так влюбились,

Что краше жизни стала им она.

 

— Отступи, Ждан!

— Ни за что, брат!

— Младе — я дан!

— Как цветку — град?

 

А Млада спит... Ей и Неждан бедовый,

И Ждан — едино любы повсему.

Неждан с ней тих, хотя к другим суровый,

А Ждан задумчив, словно лес еловый,

И все у Вежда: «Что да почему?..»

 

Дз-звень! И взмыл вран.

Дз-зввень!! Уж он рад.

— Н-на тебе, Ждан!

— В-вот тебе, брат!

 

Не слышит Вежд... Войну проспав в пол-очи,

И слушая в пол-уши тишину,

Он, словно отсыпался за все ночи

С их кровью, стоном, воплями, короче —

За семнадцатилетнюю войну!

 

К тому ж его замучили мученья:

Впервые предков он не мог понять.

Да, кровь за кровь лить надо без сомненья,

Но так же можно до уничтоженья

Всего народа — бить и догонять!

 

И Ждан еще вчера полез с вопросом,

Да при народе — малом, но честном:

«Зачем теперь по-старому жить россам?»

«Затем, — сказал он, — что утрись под носом!»

Лег, и уснул, сраженный мертвым сном.

 

— Ты мне ус снес?!

— Чтобы ты сдох!

— Получай, пес!

— Чтоб тебе! Ох...

 

«Что это там: почудилось мне, что ли? —

Звон двух мечей, и злая тишина...» —

Вежд встрепенулся, морщась, как от боли.

Неужто мир не стал гостить в юдоли,

Где любит быть хозяйкою война?

Спит, руки разметав просторно, Млада,

Невинная, как ландышевый цвет.

А... где же — иль темно еще для взгляда —

Из-за нее не знающие слада

Ждан и Неждан? Их почему-то нет!..

 

— Что с тобой, Ждан?

— Да твой меч — в бок!..

— Встань, пошли в стан!

— Если б я мог...

 

Сверкнула нехорошая догадка,

Пока еще зарницею в ночи.

Вежд щурился: вон печь, посуда, кадка,

На зверя большерогая рогатка —

Все на местах. Но... где же их мечи?

 

Вон оно что! Да я из них — мочало!..

Обмолочу, как две охапки ржи!

Так — зло, когда он встал и шел, ворчало,

А сердце, торопя его, стучало:

«Только бы живы были! Только б жи...»

 

— Ты прости, брат,

Не молчи, что ль?

Я б себе рад

Взять твою боль!..

 

***

Внезапны беды. Радость — долгожданна.

Смотрела Млада, щеки изодрав,

Как заносили раненного Ждана,

Как Вежд над ним склонился, и как рана

Глотала жадно взвар целебных трав.

 

«Ну, будет жив, но больше так не надо!..

Неждан, ведь он не воин — как ты мог?!» —

Промолвил Вежд. И долго еще Млада

Испуганно, спросонья иль от хлада

Дрожала так, что даже Вежд продрог...

 

Ухаживать за Жданом ей досталось.

И сами не могли они понять,

Когда и как меж ними завязалось

То самое, из-за чего потом осталось

Неждану только на себя пенять...

 

— Счастлив будь, брат!

Ну, не три нос!

Слышишь, я рад,

Видишь — до... слез!

 

***

Ах, радости, предвестницы печали!

Ну почему же нет у вас конца?

Вчера под вечер свадьбу отмечали,

А нынче утром в стену постучали

И, пыль стряхнув, вбежали два гонца!

 

Усталые — ходили не ленились,

Неспалые — в чем держится душа?

А на очаг степенно поклонились

И, не спеша, сырой воды напились

Из поданного Младою ковша.

 

С улыбкой было ковш пустой вернули:

«За воду лепо и поцеловать!..»

Но, посмотрев на братьев, лишь вздохнули

И Вежду тайным знаком намекнули,

Что надо бы, мол, нам потолковать.

 

— Сколь мечей, дед?

— Да пока — два!

— Враг затмил свет,

Дымом из рва!..

 

Гонцы, как будто сами виноваты,

Сказали: «Знай, и роду передай,

Пошли на Рось поганые сарматы.

У них броня, у нас одни заплаты,

А все ж стоим! И ты своих отдай?..»

 

Вежд помрачнел: «Не часто их пускаю!

Ин разговор, коль враг в родном краю.

Как может быть мое огнище с краю?

Себя я вам уже не предлагаю,

Но их на брань — обоих отдаю!

 

А вы ступайте дальше, поднимайте

Всю землю, коли грянула беда.

Ее на поруганье не отдайте,

Рось — многим страх и зависть, так и знайте...

Эй, Ждан, Неждан, идите-ка сюда!»

 

— Стой-постой, Ждан!

— Не проси, жена.

— Возвернись в стан!

— Не могу — война!..

 

 

***

О, родников бездонное начало!

Ты ли не сердце всех ручьев и рек?

Прошло три дня, и войско окрепчало,

Да так, что сердце гордо застучало

От мысли, что ты — росский человек!

 

«Гляди, гляди! — Неждан толкает брата. —

Ведь, если поглядеть со стороны,

Эх, жаль, сейчас не видят Вежд и Млада,

Как будто мы на подлого сармата

Идем войной, а не они на ны!

 

Но Ждану не до войска и народа.

Он говорит, сжав боевой топор:

«Вдруг не вернусь живым я из похода,

Тогда, чтобы не опозорить рода,

И Младе, значит, надо на костер?..»

 

Что мог Неждан сказать в утеху Ждану?

Об этом как-то он забыл и сам.

И шли они, приняв до сечи рану,

Молясь то родовому истукану,

То солнцу, то огню, то небесам...

 

— Эй, Неждан, стой!

— Что тебе, брат?

— Завтра нам в бой,

Заключим слад!

 

— Что ты, Ждан, а?

Бледен, как снег!

— Погоди, дай

Все сказать мне.

 

Я не в тень ив,

Не на пир зван...

Кто придет жив —

Тот и есть Ждан!

 

Вот и весь слад,

Повторить вновь?

Клятву дай, брат!

Вот моя кровь...

 

— И моя тут...

Слышишь, зов дан?

Нас уже ждут!

Будь ты жив, Ждан!..

 

***

«Кап-кап!.. Кап-кап!..» — с березы поседевшей.

Усталый, со следами тяжких ран,

От запахов родимых захмелевший,

Во время сечи чудом уцелевший,

Стоит перед избенкою... Неждан.

 

Не лают на него собаки в стане,

Словно прознав, что он не виноват.

Но... как сказать своим о бедном Ждане,

Которого, со смехом, на аркане

Умчал на веки вечные сармат?..

 

Как сам, едва не с голыми руками,

Кидался он на тын сарматских пик,

Как, чествуя победу над врагами,

Пил крепкий мед огромными глотками,

Чтоб в сердце заглушить прощальный крик:

 

«Ты теперь Ждан!

Помни наш сла-а-ад!..»

Каб не пять ран,

Я бы встал, брат!

 

Я б поднял лук,

Да стрелой — вслед!

Но копыт стук

Есть и вдруг нет...

 

Улеглась пыль,

Начался звон...

Вот и вся быль.

Лучше бы — сон!

 

И теперь, брат,

Я пришел в стан,

Помня наш слад,

Как, прости, Ждан.

 

И стою вне,

Трепеща весь.

Как назвать мне

Так себя здесь?!

 

***

А в хижине: «Стук-грюк!» И звуки эти

Чужими могут только быть чужим.

И вот уж, как обычно на рассвете

Знакомый и единственный на свете,

Сквозь крышу заструился — росский дым!

Скупой, видать, у них дровишек мало,

А новых Вежд не нарубил с тех пор!

Хрусть-хрусть! — то Млада хворост наломала.

Топ-топ!.. — прошла к порогу, увидала,

И — ах! — упал к ногам ее топор...

 

До смерти не забыть такого взгляда:

Мороз и зной... туман и ураган...

Неждан решил: была, мол, не была, да

Изъевшая его глазами Млада,

Сама все разрешила, крикнув: «Ждан?..»

 

Ах, этот сладко-горький миг свиданья!

Уж лучше бы достался — он врагу!

Неждан глотнул тугой комок рыданья,

И — «Жданом», гладя Младу хладной дланью,

Припал лицом к родному очагу.

 

Ах, отчий дым!

Что глаза жжешь?

Или стал злым?

Иль прознал ложь?

 

 

***

Взявшись за гуж, уже не будь недюжим!

Неждан, подобно брату своему,

Стал тих, задумчив, словно стог завьюжен,

И если с Младой был покорным мужем,

То Вежду все: «Что? Как? Да — почему?..»

 

Вопросы эти, затеняя горе,

Лучами освещали все вокруг.

И, наконец, идя с охоты вскоре,

Над тем: а кто же землю, реки, море,

И нас создал, — задумался он вдруг.

 

Он вспомнил: Вежд говаривал неложно,

Что раньше у людей один был Бог,

Да потеряли Его люди, жив безбожно,

И долго (разве жить без Бога можно?)

Искали: в небе, в рощах, вдоль дорог...

 

И, хоть тот Бог, как прежде, где-то рядом,

Его, как ни искали, не нашли.

Но кланяться восходам и закатам,

Дубам и скалам, звонким перекатам

С тех горьких пор обычай обрели.

 

Придя с охоты, к деду Ждан с вопросом:

«Коль Бог один, другие-то зачем?»

Хотел сказать старик: «Утрись под носом!»

Да видя, что стоит пред храбрым россом,

Лишь пробурчал устало: «А затем!»

 

Дед, скажи все ж!

Бог один есть,

Что ж других тож

Даже не счесть?

 

И хоть их тьмы —

А везде страх,

И живем мы,

Словно впотьмах,

 

То, страшась бед,

То, боясь бурь?..

Не молчи, дед,

Брови не хмурь!

 

Но ответь мне,

Чтоб понять мог:

Кто ж тогда в пне,

Если дуб — бог?

 

Иль в реке, где

Бог, когда сушь?

Был же — в воде!..

Отвечай, уж!

 

Говори, слышь,

И не будь строг,

Где, скажи, лишь

Тот, Един Бог?..

 

Коль уж слаб сам,

В стане здрав будь!

И хотя б нам

Укажи путь!..

 

Но лежит Вежд,

Как сухой куст.

Не открыть вежд...

Не разжать уст...

 

***

«Кап-кап!.. Кап-кап!..» —

с ветвей осиротевших.

Ложились медом дни на горечь ран.

И вот, с охапкой колосков поспевших,

На жарком солнце золотом горевших,

Идет Неждан, то есть, простите, «Ждан»!

 

Красив и ладен, обнажен по пояс:

«Целуй, жена, за первый урожай!»

И Млада, за лицо не беспокоясь,

Целует, но увидев полупояс

Былого шрама, вдруг вскричала: «Ай!..»

 

Ах, ветры, ветры! Дуя непрестанно,

Сколько вы туч надули на веку?

Темно вдруг Младе стало среди стана,

Погасло солнце разом — ведь у Ждана

Был этот шрам, но... на другом боку!

 

— Ты куда, жена?

— Подышать, муж,

Не твоя вина,

В голове — кружь...

 

***

«Хлюп-хлип!.. Хлюп-хлип!..» —

Накатывают волны,

Облизывая пальцы, как щенок.

Все плачет: тучи, ель; слезами полны

Разбитые прадедовские челны,

И озеро, лежащее у ног...

 

Вдова живая — суть позор для рода...

Что ж выбрать: зелье или нож остер?

Веревку? Глубину водоворота?

Иль посреди березок хоровода,

Как «Ждан» уснет, соорудить костер?

 

А может, дожидаться не пристало,

И в глубину — главою очертя?

Она к обрыву побрела устало...

Но тут под сердцем вдруг затрепетало

Его — конечно, — Жданово — дитя!

 

Ну что ты плачешь, ель, слезой янтарной?

И что ты, туча, слезы свои льешь?

Ушла туга, как тает дым угарный,

Забылось все, как будто сон кошмарный.

Ребенок жив, а... Ждана — не вернешь!

 

— Ты пришла, жена?

— Я пришла, муж...

— Все еще больна?

— Здорова, уж!

 

***

Есть что-то в очаге от слова «очи».

Коль он родной, заглянешь, и тогда

Помчатся друг за дружкой дни и ночи,

Быстрей, быстрей, быстрее, что есть мочи,

И не заметишь, как пройдут года!

 

Вот так и на земле моей, успевшей

Познать беду и счастье, зной и хлад...

«Кап-кап!..» — опять с березы постаревшей.

А перед ней, заметно поседевший,

Стоит... сам Ждан — ни дать ни взять сармат!

 

В доспехах, из заморского булата...

Да что ты, «Ждан», хватаешься за меч?

Или не узнаешь родного брата,

Иль это только память виновата?

А ну-ка выходи скорей на встречь!

 

Ждан низко поклонился истукану,

С улыбкой оглядел родимый стан.

И, не давая рта разинуть «Ждану»,

Подобно ветру, даже урагану,

Промолвил быстро: «Это я, — Неждан!»

 

В избенке их кольцом обвили детки,

Так много — сосчитать не удалось!

А на стене-то: метки, метки, метки...

Не просто метки — будущие предки

Народа, что пока зовется — Рось!

 

Не отводя от старшей дочки взгляда,

«Неждан» речами тек, как та река!

Всем было хорошо. И только Млада,

Вздыхая, словно в чем-то виновата,

От глаз не отрывала край платка...

 

***

Ах, беды! Предвозвестницами счастья

Нечасто вы приходите в наш дом.

Еще хранят следы оков запястья,

Что не укрыть от детского глазастья,

А брат уж шепчет брату: «Эй, пойдем!»

 

— Это ты, Ждан!

— Это я, брат!..

— Жив, пришел в стан,

Как же я — рад!

 

— О другом речь.

Я скажу, что —

Вот — один меч,

За рекой — сто.

 

Там дозор, брат.

Войско ждет весть,

Щедрый ли клад

На Роси есть.

 

Но веду их

Там, где лишь гарь.

Я ведь средь них

Вроде, как царь!

 

Мы на вес злат,

Ценят все нас.

А теперь, брат,

Мне идти час.

 

— Не хочу соль

Сыпать в боль ран.

Но поймут коль,

Что тогда, Ждан?

 

— Знаешь сам, что:

Голова с плеч!

Там мечей — сто,

Тут один меч.

 

— Два меча, брат!

— Нет — твой долг здесь

Превратить в град

Росскую весь!

 

Я не так смел,

Но спасу вас:

Мера всех дел —

Совести глас!

 

Снова жизнь врозь.

Встретимся ль вновь?

Пусть несет Рось

Нашу, брат, кровь!

 

В синеве рек,

В седине плит, —

Пусть ее век

Наши дни длит!

 

И настал час,

Чтоб им быть врозь.

Но не весь сказ

О тебе, Рось!

 

 

***

Прошло лет сто, а может быть, и двести.

(Мой счет не на года, а на века!)

И вот, почти на том же самом месте,

Взошли на гору люди Доброй Вести

И оглядели земли свысока.

 

Внизу шумели воды Борисфена.

(Когда-то еще станет он Днепром,

И забелеют Киев-града стены!)

Покуда росс, могучий и степенный,

Валил там лес надежным топором!

 

— Ну как тебе, Апостоле Андрее?

...Тут старший разомкнул свои уста

И, взора не сводя с гиперборея,

Сказал, светясь глазами все добрее:

«Да будут святы здешние места!»

 

— Да как же так, Апостол, люди эти

Грубы, горды, жестоки — словом, росс!

«Они, всю жизнь не знавшие о Свете, —

Сказал Андрей, — пока еще, как дети!

А у отца, какой с ребенка спрос?»

 

— Но ведь у них от камня и до солнца —

Сплошные боги, молятся им зря!

«А мы промоем их сердец оконца,

Помолимся, чтоб идолопоклонца

Преобразила Истины заря!»

 

Так рек Апостол, Божьим словом грея.

И, освящая дикость росских мест,

Те люди, по прошению Андрея,

Послушным топором гиперборея,

Срубив два древа, водрузили — Крест!

 

О, чудная Апостола надежда!

Немало лет промчалось с этих пор.

И вот она — крещальная одежда!

Но это уж, скажу словами Вежда,

Ин — то есть особый разговор!..

Г.

 

Часть III

 

ДВА КАРАВАНА

Поэма

Глава первая

1

Шел по пустыне караван.

Вокруг покойно, тихо было,

И только изредка варан

Смотрел на путников уныло.

 

Хозяин — опытный купец —

Не верил каждому бархану,

И в первый день уже вконец

Измучил бедную охрану.

 

Он беспокоился не зря:

В больших тюках везли верблюды

Бесценный груз — из янтаря,

Ковров и дорогой посуды.

 

На третий день пути ослаб,

Да так, что не подняли плети,

И брошен был погонщик раб.

Но что ему все люди эти?..

 

Жестокий, гордый и скупой,

Он жил по своему хотенью

И всех рабов считал толпой,

Которую своей звал тенью!

 

Была дорога не близка.

Она — купцу известно было —

Страшнее зноя и песка

Порой опасности таила!

 

Он всех богов молил подряд,

Да, видно, те были с другими:

И вскоре всадников отряд

Вдруг появился перед ними!

 

Вонзились стрелы в тех, кто мог

Спасти владельца каравана,

И ползал он у конских ног

Ничтожней жалкого варана!

 

О, как изменчива судьба,

И призрачно порою счастье —

Из вольного купца в раба

Он превратился в одночасье!

 

Янтарь, посуда, сто ковров —

Его богатство и достаток —

Ушли к другим, и из рабов

В живых остался лишь десяток.

 

В пустыне некуда сбегать.

Их даже толком не связали:

Лишь за верблюдами шагать,

Не отставая, приказали!

 

И шли неведомо куда

Они, терпя одно и то же.

Купец шептал: «Беда... беда...»,

А раб-сосед: «Помилуй, Боже!»

 

Был долгим и тяжелым путь:

Среди барханов, зноя, жажды.

Не верилось, что где-нибудь

Закончатся пески однажды...

 

Но есть у всех начал — конец.

И, равны ми во всем отныне,

Рабы и горестный купец

Дождались и конца пустыни.

 

2

В далекой и чужой стране

Их на базаре обступили

И, не сойдясь в большой цене,

Всех оптом на рудник скупили.

 

Купец народу стал кричать,

Что он — свободный от рожденья,

И вмиг на лоб его печать

Поставили без сожаленья!

 

Надсмотрщик — небывало злой,

Проделал страшную работу

И повелел клеймо золой

Присыпать, проявив заботу...

 

Потом их оковал кузнец,

Все загремело, забренчало...

Купец сказал: «Это конец!»,

А раб-сосед: «Только начало!»

 

Был под землею день, как год,

И так тверда была порода,

Что не выдерживал народ,

Как правило, здесь больше года.

 

Рабы, покуда не умрут,

Работали и жили в клети.

А наказанье было тут

Придумано страшнее плети:

 

Сдал пуд серебряной руды —

Вот тебе горсть дневного корма!

Нет — оставайся без еды,

Пока не выполнена норма!

 

Не знавший тяжкого труда,

За то — что свиньям не давалось,

Купец старался, но руда

Ему никак не поддавалась!

 

Он за неделю так ослаб,

Что, бывший и на этот раз соседом,

Все тот же караванный раб

Кормил его своим обедом!

 

Он вытащил в тупик купца,

Где воздуха побольше было,

А сам работал без конца:

Упрямо, молча, терпеливо...

 

«Оставь меня! — молил купец. —

Судьбу надолго не обманешь...

Мне скоро все равно конец,

А ты один — хоть год протянешь!»

 

Но раб молчал. В клеть уходил

И только, знай себе, трудился,

Потом купца из рук кормил,

А перед сном еще — молился!

 

Купец никак понять не мог:

«Зачем ты делаешь все это?»

«Затем, что так велит мой Бог!» —

Послышалось вместо ответа.

 

3

Так веком — месяц миновал...

Раб, словно высох, но, как прежде,

Долбил руду и пребывал

В упрямой вере и надежде.

 

Давать — надежнее, чем брать.

Раб из купца сумел смерть выжать,

И тот раздумал умирать,

Хотя еще не знал, как выжить...

 

Купец окреп, набрался сил,

Стал шевелиться, и в итоге:

«Ты расскажи мне, — попросил, —

Подробнее о вашем Боге!»

 

И раб поведал о Христе:

О том, что с Ним пришло спасенье,

Как был распят Он на Кресте,

Как после было Воскресенье...

 

Купец молчал: день... два... три дня...

И на четвертый день без стона

Вдруг сел, оковами звеня,

И молвил, словно удивленно:

 

«В мир, где повсюду зло и кровь,

Где только солнца облик светел,

Пришла великая Любовь!

А я ее и не заметил...

 

Сам Бог, чтобы меня спасти,

Сошел с Небес и принял муки,

Но то скрывали жизнь в чести

И полные богатства руки!

 

И слава Богу твоему, —

Хоть все это звучит так странно

И чуждо слуху моему, —

Что я лишился каравана,

 

Что стал рабом, попал сюда,

Что срок мой жизненный кончался:

Без этого бы никогда

Бог до меня не достучался...»

 

Купец еще два дня молчал

И, наконец, с железным звоном

Встал и смиренно вдруг сказал,

Как будто перед царским троном:

 

«Я слышал много громких слов

От проповедников о верах.

Но, по делам, о них готов

Сказать лишь, как о лицемерах!

 

И только тут из сотни вер

Я понял: вот моя дорога!

Вернее, твой живой пример

Открыл мне истинного Бога!

 

Ты делал здесь добро, любя,

Тому, кого нет в мире злее...

И потому прошу тебя:

Крести меня, и поскорее!»

 

 «Как?! У меня есть крест с Христом,

Но нет воды... реки, как дома...»

«Тогда крести меня... песком

За неименьем водоема!!»

 

И окрестил так раб купца,

С молитвой, новою для слуха:

«Во Имя, — как сказал, — Отца,

И Сына и Святаго Духа!»

4

Прошел и канул в Лету год,

Как несколько тысячелетий,

Забрав с собою весь народ

Навечно из соседних клетей.

 

На смену этим — на рудник

Шла сила новая, живая,

Чтобы серебряный рудник

Струился, не переставая!

 

В конце концов, и раб устал,

Он как подкошенный свалился.

Теперь купец почти не спал:

Работал за двоих, молился...

 

И вдруг однажды слышит он

Шаги... Но — что это такое?

Где крик надсмотрщика и звон —

Без кандалов шагало трое!

 

Один спросил: «И как же тут

Они, хоть раб сродни скотине,

Не то что трудятся — живут?!»

Второй сказал: «Как черви в глине!»

 

«Довольно! — третий их прервал. —

Давайте прямо к делу сразу.

А то вдруг бунт или обвал,

Или подцепим здесь заразу...»

 

Купец, дыханье затая,

Стал слушать голоса из клети:

«И все же опасаюсь я —

А не подслушают нас эти?»

 

Опять шаги и слабый свет...

«Спят, и пока что, вроде, дышат!

Да все равно пути им нет

На волю, если и услышат!

 

Вот почему позвал сюда

Я вас, почтенные вельможи.

Ибо никто и никогда

Нас не услышит здесь!» — «О, Боже!» —

 

Купец едва свой крик сдержал.

И очень вовремя: не то бы...

А третий голос продолжал,

Дрожа от неприкрытой злобы:

 

«Итак, наш царь и господин,

Как вольная степная птица,

Решил вчера за всех один

С царем-соседом помириться!»

 

Вельможи возмутились: «Что?

Как смел он прекратить походы?!»

«Ведь нам война давала то,

Что щедро множило доходы!»

 

Тут третий, тише говоря,

Сказал им: «Если вы со мною,

То завтра же убьем царя,

И на соседа — вновь войною!»

 

О, как жесток людской порок!

Вельможи долго не рядились:

Определили точный срок

И после — снова удалились.

 

Их речь, особенно к концу,

Порою слышалась невнятно,

И, тем не менее, купцу

Все было ясно и понятно:

 

Обычный заговор вельмож.

Они всегда найдут причину,

Чтобы вонзить коварно нож

Царю доверчивому в спину!

 

 

5

Купец не спал — какой тут сон,

Когда такое душу гложет!

Одним лишь утешался он:

«А чем он, собственно, поможет?..»

 

Сказать надсмотрщику, но тот,

Наверняка, сообщник этих,

И вряд ли, не любя хлопот,

Появится он скоро в клетях...

 

На воле, судя по всему,

Шла ночь... Иль солнце восходило...

И только одному ему

Про заговор известно было...

 

«А этот царь и господин,

Видать, из добрых, коль решился, —

Купец подумал, — и один

С царем-соседом помирился!»

 

«Эй!» — громко он раба позвал

И, как вельможи — тихо, тайно,

Ему, волнуясь, рассказал

То, что узнал совсем случайно.

 

 «И царь-то, видно, неплохой.

Он даже не подозревает,

Что нынче дружеской рукой

Его удар подстерегает...»

 

Раб сел: «А мы-то тут причем?

И что нам царь с его судьбою?

Надежнее, чем палачом

Мы казнены давно с тобою!»

 

«Причем тут казнь или судьба? —

Спросил купец. — С ее злым роком?»

И, поглядевши на раба,

Добавил мягко, но с упреком:

 

«Не ты ль, пред смертною чертой,

Мне говорил такое слово:

Что нет любви превыше той,

Чем жизнь отдать за жизнь другого?»

 

«Это не я сказал — Христос...»

«Тем более, надо стараться —

Какой тут может быть вопрос? —

Или хотя бы попытаться!»

 

Раб согласился: «Способ есть

Для, как ты говоришь, попытки:

Бежать, как принесут поесть, —

Но он... страшнее всякой пытки!»

 

 «У нас нет времени, чтоб ждать!

На нас оковы, вот в чем дело...»

«Тогда охрану надо звать,

Чтоб вынесла отсюда тело!»

 

«Какое тело?!» — «Не мое! —

Ответил раб. — Мне не пробиться...

Я слаб, так что, прости, — твое.

Ты должен мертвым притвориться!

 

Но знай: проверят там огнем —

Действительно ты умер, что ли...

И ты при ярком свете, днем

Не должен показать им боли.

 

А после крючьями тебя

Поволокут — злы и упрямы,

Рабы, и должен, все терпя,

Ты дотянуть до самой ямы!

 

Но вот что непонятно мне:

Допустим, стерпишь, не сорвешься.

Но как с клеймом, в чужой стране,

Ты, раб, — до трона доберешься?!»

 

«Ну, эта часть не так трудна:

Перед дорогой, беспокоясь,

Моя любимая жена

Мне кое-что зашила в пояс!

 

Нам чужды здешние места,

И с жизнью кончено земною...

Но мы должны ради Христа

Спасти царя любой ценою!»

 

Купец себя перекрестил

В упрямой вере и надежде,

Лег, руки на груди сложил

И приказал рабу, как прежде:

 

«Теперь охранников зови!

Даст Бог, еще царю поможем...

Ибо нет выше той любви,

Чем жизнь, что за других положим!»

 

6

Был путь к царю весьма не прост.

Купец наталкивался всюду

На явный или тайный пост,

Чтоб не пройти простому люду.

 

По счастью, от былых времен

Осталась горсть больших жемчужин.

На них сумел одеться он

И во дворец попасть на ужин.

 

Был после тесной клети зал

Таким, что в голове затмилось...

И он с трудом слуге сказал:

«Пусти поближе, сделай милость...»

 

Была жемчужина крупна,

А просьба гостя столь ничтожна,

Что тот, стоявший, как стена,

Вмиг расступился: «Ладно, можно!»

 

От низших мест до высших лож

Купец шел, вопреки законам,

И так добрался до вельмож,

Стоявших перед самым троном...

 

Их было трое, как и там,

И голоса на те похожи...

Купец, ладонь прижав к устам,

Склонился, говоря все то же:

 

«Я вам жемчужины дарю

И умоляю в униженье:

Позвольте подойти к царю

Всего лишь на одно мгновенье!»

 

Вельможи, думая, что тут

Речь, видно, о возврате долга

(Осталось несколько минут!),

Сказали: «Только ненадолго!»

 

Царь был похож на мудреца,

И правда, с мирным, добрым взглядом,

Он встретил ласково купца,

Вдруг оказавшегося рядом.

 

Спросил, как полагалось встарь:

«Что дома? Как была дорога?» —

И услыхал: «Мой государь,

Дозволь сказать мне, ради Бога!..»

 

И не скрывая ничего,

Купец все рассказал тревожно.

Царь с недоверием его

Сначала слушал осторожно...

 

Но, правду уловив в купце,

И в том, что от него он слышал,

Он изменился вдруг в лице

И, словно на минуту, вышел...

 

Вельможи ждали, говоря,

Что нет надежнее их плана...

Но вместо мирного царя

Вдруг вышла грозная охрана!..

 

7

С тех пор прошло еще три дня.

Царь, в ожидании ответа,

Сказал купцу: «Ты — спас меня!

И что же хочешь ты за это?»

 

 «Там, в руднике, еще живой, —

Сказал купец, — мой раб, быть может...

Пусть лекарь самый лучший твой,

Прошу тебя, ему поможет!»

 

Царь, удивляясь без конца,

Привстал, чтоб лучше видеть с трона,

Взглянул на странного купца

И так промолвил изумленно:

 

«Привык я к просьбам о себе,

Мол, это дай и то мне надо...

А тут вдруг просят — о рабе...

Ну что ж, по просьбе и награда!..»

 

У всех начал — один конец,

Счастливый, правда, иль печальный,

Но здесь доволен был купец,

Хоть снова путь был трудный, дальний...

 

О, как изменчива судьба

И жалует порою счастье:

Опять в торговца из раба

Он превратился в одночасье!

 

И бывший караванный раб,

Твердивший, как в бреду, о чуде,

Хотя и был немного слаб,

С ним ехал на одном верблюде...

 

И снова из далеких стран,

С шелками и зерном для хлеба,

Шел по пустыне караван,

Казалось, от земли — до неба!

2008 г.

 

 

Глава вторая

 

1

 

В пустыне день – как будто год.

И год, как будто день в пустыне.

Купец и раб, после невзгод,

Вновь путешествовали ныне.

 

Вокруг, словно земной аид,

Лежали серые барханы.

Но для купца их скорбных вид

Был, как цветущие тюльпаны!

 

Поклоны на Восток кладя,

Он повторял одно и то же,

С блаженной радостью твердя:

«Осанна! Слава Тебе, Боже!»

 

Порой он говорил с рабом,

Что без добра нет в жизни худа!

Но тот скрывался за горбом

Невозмутимого верблюда.

 

Купец, качая головой,

Вздыхал, хотя и убеждался,

Что раб по-прежнему живой –

Просто опять не отзывался!

 

2

 

Он беспокоился не зря,

О том, кто находился рядом.

Ведь самый лучший врач царя

С ним попрощался грустным взглядом.

 

Все сделав для него, что смог

И выше лекарского долга,

Он признавался, что помог.

Но… только очень ненадолго.

 

И – точно! В первый день пути

Раб еще бредил то о чуде,

То, что его не довезти

Уже до Неба на верблюде…

 

Одно лишь внятно прошептал,

Придя в себя раб на мгновенье:

Что в руднике он возроптал

На Бога, потеряв терпенье…

 

Купец, услышавши про грех,

Вначале не придал вниманья

Тому, что в жизни есть у всех.

Но тут упал плод воздаянья!

 

И вот теперь, который день,

За ним – о всех утрат утрата! -

Сидел не человек, а тень

Того, кто был дороже брата!

 

И надо же: приобретя

Свободу и родное имя,

Он, точно малое дитя,

Не мог воспользоваться ими!

 

Купец был между двух огней:

И счастлив и на грани горя.

Так шторм и штиль в потоке дней

Меняют жизнь седого моря…

 

3

 

Клеон – так звался бывший раб,

Хотя почти не шевелился,

Уже был не телесно слаб,

А только разума лишился.

 

Не сразу этого купец

Сумел понять, как ни старался.

Пока впрямую, наконец,

Задать вопрос не догадался.

 

- Скажи, ради Христа, Клеон,

Что это вдруг с тобой случилось?

И – Боже! – что услышал он:

- А кто это, скажи на милость!

 

- Христос?! Да это же наш Бог!

- А Бог скажи мне – что такое?

- Кто дал нам жизнь… спасти нас смог!

- Ха-ха… Оставь меня в покое!

 

- Ты шутишь! Мы же заодно!

Он – ведь Спаситель всему люду…

Но бывший раб твердил одно:

- Не помню… Не хочу… Не буду!

 

Потом он попросил одежд,

При этом будучи одетым,

И было видно, без надежд,

Воображал себя – раздетым!

 

- Я наг! Я наг! – кричал Клеон,

Из-за преграды виновато,

Дрожа от холода, хоть он

Одет был сразу в три халата!

 

4

 

Раб не напоминал глупца.

Он был – безумен, без сомненья.

И ужас охватил купца

С огромной долей сожаленья.

 

Во все глаза он озирал

Того, кто до него был с Богом.

А нынче с Вечностью играл,

Идя по собственным дорогам…

 

И это – человек, кому

Купец обязан был без меры.

Ибо во тьме раб дал ему

Свет Истинной Христовой веры.

 

Брать ненадежней, чем давать.

Купец бы сам отдал Клеону

Всё, то, что пожелал тот взять,

Согласно Божьему Закону.

 

Любовь от сердца, во Христе,

Всю жизнь - задаром и без ссуды.

Ну и еще богатства те,

Которые везли верблюды…

 

Но бывший раб лишь ел да пил.

И не нуждался больше в прочем.

Он, будто бы барханом был,

Без ящериц-варанов, впрочем.

 

И, судя по глазам его,

Вокруг блуждающим уныло,

На этом свете ничего

Ему уже не нужно было!

 

Как? Почему? Вчера - был Бог,

А нынче стала жизнь без Бога.

И, если подводить итог -

Страшнее не найти итога!

 

5

 

В пустыне можно размышлять

Не торопясь, порой годами.

Дойти до сути. И опять

Питаться разума плодами…

 

Хотя… Купец нахмурил бровь:

Плоды ума - не насыщали.

И все ответы вновь и вновь

В песок пустынный превращали!

 

Но нынче быстро, без помех,

Нашлись при ярком свете пятна,

Вдруг молнией сверкнуло: «Грех!»

И сразу стало все понятно…

 

Бедняга спятивший Клеон,

Раз согрешивший перед Богом!

Да и один такой ли он

Шагает по таким дорогам?..

 

Купец взглянул вдруг на него.

И закусил кулак: «О, Боже!

Адам и первый грех его…

Как это все на то похоже!»

 

Нас разделяет с Богом грех

Сильней, чем стены крепостные.

А что же говорить про тех,

Чьи «боги» - идолы резные?

 

«О Боже, подскажи мне путь,

Купец взмолился, глядя в небо, -

Чтобы его к Тебе вернуть!

Мне ведь не много надо… мне бы…»

 

И тут он вдруг сообразил,

Как лучше сделать для начала.

Нужно – рывком, чтоб сдался ил,

Отбросить лодку от причала!

 

6

 

- Эй! –как раба, Клеона он

Окликнул словно тот скотина.

И мигом выглянул Клеон,

Привыкший слушать господина.

 

Но тут же, вспомнив, что к чему,

Он понял, что купец - обидел!

Чего тот, судя по всему,

На радостях, увы, не видел…

 

Он говорить стал о Христе:

О том, что с Ним пришло спасенье,

Как был распят Он на кресте,

Как после было Воскресенье…

 

- Все это сказка, хватит лжи! -

Зевнул, проваливаясь в дрему,

Сердито раб. – Ты расскажи

Ее кому-нибудь другому!

 

- Другому? Уж тогда – другим!

А что, хорошая подсказка!

Я расскажу и поглядим:

Все это правда или сказка!

 

Да-да, ты прав, хоть не в себе…

Мы времени терять не будем!

Поможем – коли не тебе,

Так остальным несчастным людям!

 

Купец не зря сметливым был!

И, воодушевляясь, мигом

Погонщика заторопил

Вконец нетерпеливым криком:

 

«Скорей! Скорей! Я всем подряд

О Боге расскажу, всем странам!»

Но тут …разбойников отряд

Вдруг показался за барханом…

 

7

 

В пустыне некуда сбегать…

Взяв караван совсем без боя –

Отряд – не в силах долго ждать,

Делил на месте плод разбоя.

 

- Какой улов! Улов какой! -

С восторгом слышалось повсюду.

И драка шла за дорогой

Ковер… монеты… и посуду…

 

Довольно цокал языком

Главарь, обматываясь шелком.

На пленников одним глазком,

Поглядывая злобным волком.

 

- Ты или трус или глупец! –

Заметил он купцу с усмешкой.

С такой охраной нам конец,

Если б она вдруг не помешкай!

 

Купец сказал: «Я дал приказ,

Чтоб люди опустили луки!»

Главарь не понял: «Вот те раз!

Самих себя – обречь на муки!

 

Но почему? Зачем? Ты мог

Нас перебить вполне законно.

- Затем, что так велит мой Бог!

Купец ответил убежденно.

 

- И где ж твой Бог - сбежал?- главарь

Надел на шею важно бусы. -

Довольно! Я твой бог и царь

А не какие-то там трусы!

 

Купец, едва услышав, как

Главарь над Господом глумится,

Воскликнул громогласно, так

Что все к ним повернули лица:

 

- Да будешь, именем Христа!

Молчать, ты, в ад кому дорога,

Чтоб твои грязные уста

Не смели сквернословить Бога!

 

И тут… грабитель замолчал!

Пытавшийся ругаться снова,

Он лишь отчаянно мычал,

Не в силах вымолвить ни слова…

 

Не знавший страха никогда

Главарь вдруг застучал зубами.

И все разбойники тогда

Зажали рты скорей руками…

 

- Ну что, достаточно с тебя?

Спросил купец. Главарь с мольбою

«Да-да-да-да!» - бья в грудь себя,

Затряс согласно головою.

 

- А то смотри, на много лет

Ты будешь в положенье этом!

И вновь: «Нет-нет! Нет-нет-нет!!!»

Немым послышалось ответом.

 

8

 

Тогда незлобивый купец

Усердно помолился снова.

И, с облегченьем, наконец,

Главарь смог вымолвить полслова.

 

Затем, немного осмелев,

Он приказал, в волненье строгом,

Устроить пир у трех дерев,

В честь гостя, с его славным Богом!

 

Оазис с пальмами, куда

Их привели - тс-сс! - сокровенно,

Был словно рай в песках. Тогда

Купец и начал вдохновенно.

 

Он говорить стал о Христе:

О том, что с Ним пришло спасенье,

Как был распят Он на кресте,

Как после было Воскресенье…

 

«Ну, это счастье не для нас!» -

Поник главарь своей главою,

На что купец сказал: «Сейчас

Я кое-что для вас открою!»

 

- Кто даст мне правильный ответ:

Кто первым рая удостоен?

Гадали люди: «Царь? Поэт?

Богач? Философ? Скульптор? Воин?»

 

- А вот и нет! – сказал купец.

Им стал… разбойник, что во многом

Был как и вы, но под конец -

Покаявшийся перед Богом!

 

9

 

«Не может быть! Вот это да!!!»

Ошеломленно повторяли

Все те, кто долгие года,

Творили зло и убивали.

 

На лицах исчезали вдруг

Уже звериные морщины

И плакали навзрыд вокруг,

Не ведавшие слез мужчины.

 

«Довольно! - Утерев глаза,

Главарь обвел всех новым взглядом. -

Так, как мы жили, жить нельзя.

Коль не хотим закончить адом!

 

И завтра… Даже этим днем,

Мы как купец, Христа чтить будем,

Пойдем с ним вместе. И вернем

Все то, что отобрали – людям!

 

О, как изменчива судьба!

Купец смотрел на покаянья

Разбойников и… на раба

Не видя в том к нему желанья…

 

С готовностью он думал, что

Жизнь за раба сейчас положит.

Но останавливало то:

Кто… кто другим тогда поможет?..

 

10

 

Эдесса[1] – самый древний град,

Что был вблизи земного рая,

Когда-то много лет назад,

Жил, лучшее в себя вбирая.

 

Отсюда царь Авгарь Христу

Писал письмо и приглашенье.

И Бог послал в столицу ту

Свое святое отраженье.

 

Нерукотворный образ тот

Был помещен над входом в город,

Чтоб каждый, у его ворот,

Пред ним склонялся – стар иль молод.

 

Затем уже другой Авгарь,

Хоть всюду было зло, коварство,

Здесь утвердил, как государь,

Крестив народ, святое царство!

 

Потом со временем в стране

Упали нравы, образ Спаса

Был спрятан в крепостной стене –

До лучшего для веры часа.

 

Забив в последнем храме дверь,

Стала языческой столица.

И воины Христа теперь

Шли в катакомбы помолиться.

 

А остальной эдесский люд

Жил в ожидании тревоги.

И понимал: напрасный труд

Ждать, что в войне помогут боги…

 

Вот-вот должны были начать

Персидские полки осаду.

Но приходилось всем молчать,

Скрывая горькую досаду.

 

Ведь в город сам Валериан[2]

Недавно прибыл с легионом -

Известный тем, что христиан,

Преследовал своим законом.

 

11

 

Вот в это время близких ран

И прибыл слух, что на подходе

К Эдессе странный караван –

Дешевый, иль бесплатный, вроде!

 

Все были ошеломлены.

Еще такого не бывало,

Чтоб даром или в полцены

Им что-нибудь перепадало!

 

Забыв, что скоро могут стать

Убитыми или рабами,

Эдессцы бросились бежать

К воротам, сталкиваясь лбами!

 

Несли огромные мешки,

Пустые амфоры, рогожи,

Или…тугие кошельки,

Чтобы купив, продать дороже!

 

Ох! Ах! А это не обман?

На всех ли хватит нам удачи?

Но оказался караван

Намного больше и богаче.

 

Заставив все вокруг добром,

Купец поднялся на верблюде

И, площадь обозрев кругом,

Воскликнул радостно: «О, люди!»

 

- Я вам привез Благую Весть!

Но люди громко завопили:

- Ты лучше покажи, что есть

В твоих тюках, помимо пыли!

 

«Да там есть все! – махнул купец

Рукой небрежно на товары:

Ковры и шелк, шерсть из овец,

Зерна на целые амбары!»

 

- Но я пришел сказать вам что

Есть милость Вечная Господня!..

- А сколько просишь ты за то,

Что мы хотим здесь и сегодня?!

 

12

 

Не получался разговор…

Купец умолк. Люд волновался.

И лишь один эдесский вор

Все это время не терялся!

 

Купец, дар речи обретя,

Вдруг понял, что молчать не надо

И как на малое дитя,

Глядеть стал на людское стадо…

 

Он говорил им о Христе:

О том, что с Ним пришло спасенье,

Как был распят Он на кресте,

Как после было Воскресенье…

 

Народ нетерпеливо ждал,

Когда закончит «тары-бары»

Купец… Чтоб цену он назвал

На вожделенные товары

 

- Ну подтверди хоть это ты! -

Затормошил купец Клеона.

Но тот, скривив лица черты,

Издал одни лишь звуки стона…

 

Одно утешило купца:

Теперь раб непременно вспомнит

То, что забыл не до конца,

И сердце верою наполнит!

 

Да-да, покается и вновь

Их сделает опять родными

Святая Божия Любовь!

Но… что же делать с остальными?!

 

13

 

- А ну держи! Держи его! -

Тут кто-то воровство заметил.

- Да пусть берет! Мне ничего…

Не надо! - всем купец ответил.

 

Вы рассказать мне до конца

Про Истинного Бога только,

Позвольте. Но народ купца

Уже не понимал нисколько.

 

Одно лишь только уловя,

Что все здесь отдается даром

Друг друга – до смерти! – давя,

Эдессцы кинулись к товарам!

 

Кричал купец… стонал купец…

При виде гибели неверов.

И тут раздался наконец,

Чеканный шаг легионеров.

 

14

 

То сам - Валериан на бой,

Шел в окружении охраны.

И вдруг увидел пред собой.

Как люди грабят караваны…

 

Не обошлось и без льстеца.

Он, с оттопыренным карманом,

Шепнул, кивая на купца,

Что тот их обольщал обманом!

 

- Он говорил, что Бог – один,

А наши боги – только бесы!

- Постой, так он - христианин,

Добравшийся и до Эдессы?

 

Валериан метнул свой взгляд

На храброго купца и грозно

Спросил: «То правду говорят?

Ответь, что нет, пока не поздно!»

 

- Я от Христа не отрекусь! -

Сказал купец, - Пытай кнутами!

- Нет, я, как видишь, тороплюсь!

Развел Валериан руками.

 

- Поэтому, ты без суда

Умрешь! - заметил император.

Дал знак, и подошел туда,

Куда велели, спекулатор[3]…

 

15

 

Валериан ушел на бой,

На месте скорый суд управив,

В кровавой луже за собой

Купца казненного оставив…

 

Уже не диким, а своим

Клеон обвел эдессцев взором

И – «Что вы сделали и с ним?»

Спросил с беспомощным укором.

 

В мир, где повсюду зло и кровь,

Где только солнца облик светел,

Пришла Великая Любовь!

А мир её и не заметил…

 

Он повторял им о Христе:

О том, что с Ним пришло спасенье,

Как был распят Он на кресте,

Как после было Воскресенье…

 

Увы! Смеялись все подряд.

И растерзали б – что не ново! –

Если б разбойников отряд

Его не охранял сурово.

 

О, как бы счастлив был купец,

Увидев прежнего Клеона,

Который снова, наконец,

Поверил в Бога убежденно!

 

Он вспомнил все - как будто спал

Туман с бессмысленного взгляда.

Покаялся. Купца поднял

И бережно понес из града!

 

Их, прикрывая, как щитом,

Шагали люди из отряда -

Словно разбойник за Христом,

Подальше от земного ада!

 

Жрецы по капищам своим

Творили в страхе гекатомбы[4].

А он шел со своим святым -

В спасительные катакомбы.

 

Он шел и шел, чтобы опять,

Продолжив к Небесам дорогу

Вновь, как и прежде исполнять

С ним службу - Истинному Богу

 

2009-20014 гг.

 

Часть IV

 

ТАЙНЫЙ СВИТОК

Поэма

 

1

У императора Траяна

День начинался, как всегда:

Префект докладывал пространно —

Где, что и как, куда, когда...

 

«Все?» — императору казалось,

Что зря он пил вчера вино.

«Да, то есть, нет... еще осталась, —

Префект замялся, — малость, но...»

 

«Но?» — неприятно удивился,

Привычный к точности Траян.

«Да, книжный свиток появился

С пророчествами христиан!»

 

Префект сказал с лицом суровым:

«Они пугают мир огнем,

Зовут нас грешниками — словом,

Блудницей Рим обозван в нем!»

 

 «Что Рим, действительно, блудница, —

Зевнул Траян, — то не секрет.

Но, чтобы нам не умалиться,

Казните автора в ответ!»

 

«Его уж нет! Ушел от пытки, —

Вздохнул префект, — и от всего...»

«Так значит, разыщите свитки,

И все в огонь до одного!»

 

Префект подумал: «Разве можно

Исполнить, что сказал Траян?»,

Взглянул на цезаря тревожно:

Но тот, как будто, был не пьян...

 

А то беда с хмельным Траяном!

Ведь он, бывало, на пиру

Такое мог велеть всем странам,

Что сам не верил поутру!

 

Хвала богам, что очень мудро

Он поступил, издав указ,

Что недействительны наутро

Его приказы с пьяных глаз.

 

И, хоть тот свиток был, понятно,

Не беглый раб иль вор с ножом,

Префект ответил четко, внятно:

«Найдем! Накажем! И сожжем!»

 

2

К владельцу римской книжной лавки

Спустя два дня ворвался друг.

Здесь не было толпы и давки.

Лишь свитки в тубусах вокруг...

 

Друг явно чем-то был встревожен —

Как будто шел за ним палач.

Он свиток, словно меч из ножен,

Достал, протягивая: «Спрячь!»

 

«Что это — тайное изданье? —

Спросил с улыбкой продавец. —

Зачем? При цезаре Траяне

Свобода слова, наконец!»

 

«Да-да, — сказал друг в нетерпенье, —

Ты прав: во всем хорош Траян.

При нем настало облегченье

Для всех, но... не для христиан!»

 

Хозяин лавки засмеялся:

«Так шутишь только ты один!»

Но друг молчал, и он замялся:

«Ты что — и впрямь христианин?!»

 

Пришедший, зная, что за это

Над ним нависнет тень суда,

Не отклоняясь от ответа,

Сказал владельцу лавки: «Да!»

 

Тот отшатнулся от испуга,

Улыбка с губ его сползла,

И он в упор взглянул на друга

Так — как на воплощенье зла!

 

«Хвала богам, что нас тут двое!

Тебя я уважаю, но

Про вас все говорят такое,

Что даже повторять грешно!

 

Ты — умный человек, патриций,

Имеешь все в своей судьбе:

Дом в Риме, виллу под столицей...

Скажи, зачем это — тебе?!»

 

Хозяин книг уж, похоже,

Не рад и встрече с другом стал.

Он сделался надменней, строже

И с отвращеньем прошептал:

 

«Все это глупо и нелепо...

Я знаю, по людской молве,

Что поклоняетесь вы слепо,

Прости, ослиной голове!

 

И службы ваши, знаю точно,

Идут тайком от чуждых глаз,

Чтобы не знали, как порочно

Они проходят каждый раз!»

 

Он помолчал и, хмуря бровью,

Сказал: «Но то вина не вся —

Вы наслаждаетесь там кровью,

Младенцев в жертву принося!»

 

Владельца лавки терпеливо

Дослушал его старый друг,

И — медлить было неучтиво —

Он улыбнулся ему вдруг.

 

«Да, собираемся мы тайно, —

Ответил он спокойно, — но

Так поступаем не случайно:

Ведь это нам запрещено!

 

На службах же, на самом деле

Смиренно, с верою большой —

Я уж не говорю о теле —

Мы очищаемся душой!

 

Для нас ведь главное — спасенье,

И потому на службах мы,

Христово славя Воскресенье,

Поем молитвы и псалмы!

 

От вечера и до рассвета

Мы дружно молимся за всех,

Чтим Бога нашего, и это —

По-твоему, великий грех?»

 

«Ну, раз такая ваша вера, —

Сказал хозяин, — свиток твой

Я в тубусе из-под Гомера

Запрячу в дальний угол свой.

 

Старик Гомер — увы! — не в моде!

Он, словно пыль былых веков...

Теперь читают что-то вроде

Развратных басен и стихов!

 

Так что за свиток будь спокоен:

С ним не случится ничего.

Но, хоть я, может, не достоин,

Мне... можно прочитать его?»

 

«Конечно!» — друг кошель привычно

Достал, тесемку развязал.

Но тут хозяин необычно

Серьезным стал и так сказал:

 

«А ну-ка, спрячь кошель подальше!

Ступай и время зря не трать!

Я говорю тебе без фальши:

Не буду с друга денег брать!»

 

3

Прошло полгода... Для Траяна

Настал черед больших забот:

Из войн, что были беспрестанно,

Триумфов и других хлопот.

 

Тогда к владельцу книжной лавки

Опять зашел старинный друг.

Здесь не было толпы и давки:

Лишь свитки в тубусах вокруг...

 

Хозяин сразу оживился.

И, всех писцов отправив вон,

«Ну, наконец-то, появился!» —

Воскликнул с облегченьем он.

 

«Жив! Цел! Поверь, это немало

Для вас по нашим временам!»

«Да, всякое, мой друг, бывало,

Но — с Богом все не страшно нам!»

 

Тут в лавку вдруг плебей примчался

За книгой, чтоб герой был — вор.

Схватил ее, — и продолжался

Незавершенный разговор.

 

«Как свиток? — Друг спросил тревожно,

И не скрывал даже загар

Волненья бледности: — Возможно —

Это последний экземпляр!»

 

«Да что могло с ним приключиться? —

Пожал плечами книжный друг. —

Он так веками мог пылиться,

Конечно, если не пожар бы вдруг...

 

Лежит среди нагроможденья

Добра и зла, средь правды, лжи...

Его я без предубежденья

Прочел, и вот что мне скажи:

 

Что это?! Я такого слова

Не видел за полсотни лет!..»

«То — Иоанна Богослова

“Апокалипсис”», — был ответ.

 

«Великий труд! Хоть книга эта

Была мне непонятна пусть,

Я здесь постиг всю мудрость света.

Гомера знаю наизусть,

 

Читал пророчества Сивиллы,

И Пифагора изучал,

Но столь величественной силы

Еще ни разу не встречал.

 

Пред этим свитком — жалкий лепет

Все, что читать мне довелось.

Впервые в жизни страх и трепет

От книги испытать пришлось!

 

Скажи, неужто, в самом деле

Придут такие времена,

Что мир сгорит, и неужели

Душа для счастья создана?!»

 

«Да, воля такова Господня,

Что Он — единственный наш Свет.

И вот теперь тебе сегодня

На давний твой вопрос ответ:

 

Да, я действительно патриций,

Вся моя жизнь — сплошной досуг:

Дом в Риме, вилла под столицей...

Но это все не вечно, друг!

 

Сам рассуди: лет через двести,

Или две тысячи, у нас

Не будет ни богатств, ни чести,

Всего, что важно нам сейчас!

 

Царь, раб, поэт или философ —

Исчезнет каждый без следа.

И вот тебе вопрос вопросов:

Все кончится — и что тогда?

 

Тебе, конечно же, известно,

Что жизнь — всего лишь краткий миг.

У нас об этом, если честно,

Есть, кроме этой, много книг.

 

И среди них — всех книг Итогом,

Открою тебе тайну, есть

Дарованная людям Богом,

На все века — Благая Весть!»

 

«Какая? Где?!» — хозяин лавки

Дышать в волненье перестал,

Но друг вдруг изучать прилавки,

Казалось бы, случайно стал.

 

Затем он поглядел на вазу

И молвил, гладя нежный лак:

«Конечно, можно бы и сразу,

Но лучше сделаем не так...

 

Я за тебя, по старой дружбе,

Перед своими поручусь,

Чтоб смог ты сам, побыв на службе,

Понять, к чему я так стремлюсь!»

 

Владелец благодарным взором

Взглянул на друга своего,

Взял тубус дорогим узором,

Чтоб свиток положить в него...

 

И потекла его земная

Жизнь — до принятия венца...

Но то — история иная,

Которой вечно нет конца!

2008 г.

 

Часть V

 

СВЯТОЕ СЛОВО

Преподобный Виссарион Египетский Чудотворец

Поэма

 

1

Об этом чуде помнят и доныне,

Хотя с тех пор столетия прошли…

…Два путника, скитаясь по пустыне,

Однажды в скит египетский пришли.

 

Один, ведя другого на аркане,

Лишь сокрушенно головой качал,

А тот – как лев, что со стрелою в ране –

На всех вокруг бросался и рычал.

 

Дойдя до храма, поводырь к ограде

Несчастного покрепче привязал

И, попросив прощенья, Христа ради,

Отшельникам–монахам рассказал:

 

«Он с детства одержим нечистым духом,

Таким, увы, свирепым, что его,

Святые люди (если верить слухам),

Не выгнали молитвой из него!

 

Мы шли горами и по тропам диким,

Ища, кто б исцелиться нам помог.

Да видно миру, по грехам великим,

Не посылает больше Старцев Бог!..

 

Теперь нас привела сюда дорога,

Я вижу строгий скит и посему

Спрошу у вас, скажите, ради Бога,

Быть может, вы поможете ему?»

 

«Да нам ли сладить с этим бесноватым?» -

Переглянулись иноки, скорбя,

И так сказали тоном виноватым:

«Боимся, огорчим и мы тебя!»

 

«А может быть, отца Виссариона,

Который посетил наш скромный скит,

Нам попросить коленопреклонённо? -

Раздался голос. - Вот кто исцелит!»

 

Тут гость края изорванной одежды,

Давно уж не похожей на хитон,

Связал и без особенной надежды

Спросил: «А кто он – этот ваш Виссарион?»

 

2

«Да он не наш!»

«А чей тогда?»

«Он - Божий!

Живет, ум устремляя к Небесам,

И жизнью на святых мужей похожий,

Уже давным-давно святой и сам!»

 

Почтительно друг другу уступая,

Монахи стали говорить о том,

Что приносила в скит молва людская –

(Из уст надежных!) о живом святом.

 

«Родился он в Египте, и с крещенья

Великой благодати Божий свет

Его ведет дорогою спасенья

Туда, где ждет немеркнущий Рассвет!»

 

«Храня себя старательно измлада,

Он в юности, сияя чистотой,

Прошел до Иерусалима-града

И по святым местам округи той!»

 

«Он был у лиц в весьма высоком сане,

У простецов, с душою мудрых дев,

И у Герасима, на Иордане,

Которому служил смиренно лев…»

 

«Уйдя из мира, день за днем – годами,

В безмолвии, молитве и посте,

Плоть изнуряя многими трудами,

Он пребывает, будто на кресте!»

 

«Ни дома, ни двора, ни кельи тесной -

Скитаясь по горам и по лесам,

Подобно птице он живет небесной,

Все выше поднимаясь к Небесам!»

 

«Днем опаляет зной, а ночью холод,

Он по воде, как посуху идет,

Ни жажда не страшна ему, ни голод, -

Сам Бог все то, что нужно подает!»

 

«Он сорок лет после дневного зноя

Ни разу не ложился на кровать,

И спит всегда лишь сидя или стоя,

Если дает когда себе поспать…»

 

«Однажды там, где час сравним с веками,

Он сорок дней недвижно простоял,

С воздетыми молитвенно руками

И дар чудотворения стяжал!»

 

«Да, чудотворец он, но вот беда какая, -

Раздался полувозглас-полустон. –

Хвалы людской и славы избегая,

Откажет нам отец Виссарион!»

 

«Святая правда! Мы совсем забыли,

Что он всегда бежит от славы прочь,

Считая ее чем-то, вроде пыли!»

«И как тогда несчастному помочь?..»

 

«А вот что надо сделать, как мне мнится, -

Сказал седой монах и, сделав знак

Поближе подойти, чтоб утаиться: -

Шепнул с улыбкой хитрой: «Значит, так!

 

Нам, братья нужно с бесноватым вместе

Зайти как можно раньше утром в храм

И посадить того на старца месте,

Пусть одержимый сладко спит, а там…»

 

3

А там, наутро вот что получилось:

Заходит в храм отец Виссарион

И видит (это в первый раз случилось!)

Паломника на своем месте он.

 

Смиренно старец рядом встал и что же –

Священник, тот, что мимо проходил,

Вдруг говорит: «На службе спит… О, Боже!

«Ты, авва, его лучше б разбудил!»

 

Великий старец, поклонясь убого,

Сказал, глазами делаясь добрей,

Хотя на вид и очень-очень строго:

«Встань и иди отсюда поскорей!»

 

Сказал и вслед за указаньем пальца

(Такая власть была в словах его),

Нечистый дух, измучивший страдальца,

Стрелой мгновенно вышел из него!

 

И тот с осмысленным и мирным взглядом,

Вполне разумно начал говорить,

И Бога, Старца, всех стоящих рядом,

Без устали, в слезах, благодарить.

 

А после службы иноки в восторге,

Друг друга прерывая, без конца,

(О, сколько громких слов они исторгли!)

Хвалили и хвалили чернеца!

 

 

Хвалили бы и дальше, да раздался

Внезапно полуголос-полустон,

Который долгим эхом отзывался:

«А где же наш отец Виссарион?..»

 

                              ***

 

А он, от почестей великих

Уже спешил скорей уйти

И снова был на тропах диких,

В начале нового пути!

           

Был быстрым шаг святого аввы.

Он шел, но, судя по всему,

Чем дальше уходил от славы,

Тем ближе та была к нему!

 

Часть VI

 

ВЕЧНОЕ ЭХО

---

Дата добавления: 2018-08-06; просмотров: 155; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!