Тот, кто любит, творит себе Бога, 2 страница
замирать под его ладонями. А мы уже девять лет женаты были, двое малышат росло у нас. Другие так надоесть успевают: не то что чувствовать – видеть друг друга не могут. Из компании нашей институтской к этому времени только мы двое и не разошлись. Даже неудобно как-то было приезжать на юбилей группы, все удивлялись и восхищались, а мне казалось – на меня, как на старую деву, смотрят – ты еще замужем? И по-прежнему за Алешкой? Ну ты даешь! Я плечами пожимала сконфуженно, а сама счастли-и-ивая была! И счастьем этим ни с кем делиться не хотела – берегла, как тайну сокровенную. Иногда не верилось: неужели у нас все так хорошо? И не кончается... Вот и кончилось.
Сейчас-то, со сбитыми каблуками по гололеду ковыляя, понимаю: глупо было воображать себя особенной, принцессой из сказки, радоваться – меня любят, через пятнадцать лет после первой встречи – любят. Что Алеша мой непьет-некурит-поженщинамнебегает (сейчас ведь мужик нормальный только отсутствием отрицательных качеств и силен). Что мы прочитанные книги обсуждаем, впечатлениями от фильмов делимся и спорим отчаянно. Я по-первости все переживала, что мы спорим так часто, казалось, согласия между нами нет. Потом поняла – мнение другого для нас важно, мы как раз не равнодушны друг к другу. И спорили по-особенному: и обижались, а все же не обидеть норовили, а убедить. И убедиться, что любимый тебя слышит и понимает. Подруга моя бывшая один такой спор услышала и засмеялась: столько ласковых слов в любовном признании не скажут, а у вас это ссорой называется...
|
|
|
А мне тогда это и не нравилось в Алексее. Мужчина и спорить должен по-мужски: с орудийными раскатами в голосе, с каменными твердынями в позиции. Его стремление найти точки соприкосновения, желание рассмотреть с одной, с другой стороны не рассудительностью считала (какое там, это же Алешка мой, шебутной, дурашливый, вечно у него шуточки какие-то), а бесхребетностью. Когда он – на седьмом году семейной жизни – во время ссоры (из-за чего разругались?) дурой меня обозвал, я восхитилась даже: такой он был взбешенный, неистовый... Конечно, дура, иного слова и не заслуживала, еще и смеялась после, что он переживал: горюешь, что невинность потерял? Он-то как раз чувствовал, что какой-то барьер не исчез, но ниже стал, правила какие-то негласные мы нарушили. Многое проще стало. Той простотой, что воровства хуже…
…Куда это они идут? Думала, он ее до остановки проводит, и все. Как бы в толпе не потерять их?.. Тьфу ты, пропасть, чего я-то за ними чуть не вприпрыжку бегу, как собачонка брошенная? А разве не брошенная? Я его дома жду, чуть калитка скрипнет, вздрагиваю – не он ли? – а Леша мой девушку чужую провожает и байками развлекает. Сколько он мне самой тех баек рассказывал –
|
|
|
любитель был поговорить в молодости. Малость самая произойдет и – готово! В булочную отправился, возвращается довольный. “Мне сейчас чуть физиономию
не начистили. Решил остановку на автобусе подскочить. Выхожу – ступеньки в автобусе обледенели, еще и поручень сломан, чуть не сверзился. И вижу: за мной женщина спускается, довольно беременная, месяце на восьмом. Если я, здоровый мужик с хорошей реакцией, чуть не навернулся, каково женщине на сносях? И даже не глядя на нее, подаю руку, чтоб опереться смогла. Чувствую – пустота какая-то. Оглядываюсь, а тетка назад шарахнулась и – на весь автобус визгливо так: Вань, чего это он?! Ну, думаю, сейчас Ваня научит меня, как чужим женам руки подавать, а заодно и разберется, что это я с его женой такой деликатный, и, вообще, от кого у нее ребенок образовался... Дожидаться, пока Ваня свою благоверную, проход загородившую, сподобится обойти, я не стал. Не настроен был на долгий сердечный разговор. Взял аккуратненько ноги в руки (свои ноги, подчеркиваю), да и отправился по срочным делам, обещая себе впредь деликатность свою поганую нормальным людям не демонстрировать”. И хохочет... Алешка – любитель слова смаковать. Так меня раздражала эта цветистость. В трех словах изложить можно, а целый роман сочиняет. Я его все одергивала. Он и замолчал. Сначала ненадолго – все порывался что-нибудь рассказать позанятнее друзьям в компании. А мне так стыдно было, что они суесловие его слышат, видела, что им интересно, слушают с удовольствием, но все оборвать норовила. Дообрывалась. Нашел Алеша, кому байки рассказывать. Это сейчас Юля о своем думает, пока он слова нанизывает, а поначалу... Все же не треп, как водяры перебрали, да спьяну не тому морду набили, чем парни обычно девицам хвалятся, и не анекдоты похабные – подружек в краску вгонять.
|
|
|
Смешно, а мне хотелось, чтоб он рассказывал, но – для меня одной, и не байки, а что-то умное. Рассказать-то ему есть что. Я полгода назад узнала, что Лешачок мой болтливый в Афгане был. Говорит, не воевал, в командировку летал, но в бою побывал. Сам стрелял, и в него стреляли. И что-то еще такое, о чем говорить не смог – губы побелели, и глаза – два камешка. Так досадно было, что я этого раньше не знала: мне жизнь его пресноватой казалась, остроты в ней не хватало. А ночью проснулась, сердце колотится – его же убить могли семнадцать лет назад, я бы и не знала, что был на свете такой Алешка, единственный мужчина, который мне в жизни необходим. Да не убить даже – ранить могли, и уже мы вряд ли встретились бы.
|
|
|
Я даже руками его потрогала, убедиться – рядом он, и наши пятнадцать лет не приснились. А потом – глупо, конечно, – ночничок прикроватный зажгла, в лицо ему посмотрела и заснула – успокоенная. И понимать стала, почему он так мишуру военную не терпит, дни пограничников, десантников и прочих героев. Сколько он с братом моим, что в ВВС служит, схватывался, хоть и любит
его. Или надо говорить –“любил”? И всю нашу жизнь вместе в прошедшем времени упоминать? Ох, пора всерьез решать, что делать дальше…
Бог ты мой, что же он ей такое рассказывает? Может, ближе подойти? Послушаю, а потом дома устрою ему сеанс чтения мыслей...
– ... Из голливудских фильмов, что я смотрел, нравятся два. “9 1/2 недель” и “Красотка”, где миллионер в шлюху влюбился... Ну вот, и Вы улыбаетесь. Все так улыбаются. А эти фильмы о другом. Даже не о любви... О том, что человек не вписывается в рамки обыденных представлений о нем. Если он настоящий, рано или поздно выйдет за границы, установленные мнением близких, друзей, знакомых... И те, кто любит его, должны сами меняться, чтобы понять и принять его. Иначе – разлад, катастрофа. Если в любви нет развития, она уходит или зажимает в тиски. А тогда – какая любовь? “Без свободы нет любви, а в любви нет свободы...” Эту проблему постоянно решать приходится. Остаться верным себе, любимого не предавая, – вот задача. Меняешься сам – помоги измениться тем, кто в тебя верит и от тебя зависит. Не сумел – грош цена твоим достижениям, совершенствованию, взлету твоему. Можешь подняться к Солнцу, к Богу, но близких своих сбросишь, как балласт, – и полет сменится падением. Себя не простишь. Согласны? Молчите... Вас такие проблемы не волнуют? Или дело в том, что это я о них говорю?..
Меня в жар бросило. Что ж Алеша так перед ней унижается?! Кто она такая? Ну, молодая, симпатичная, не глупая (у Алешки нюх на это отменный – от куриц безмозглых его всегда воротило), современная, но не чучело крашеное. Порядочная вполне – она Алексея не поощряла, сам в капкан влез, а Юля, как заметила, что он от нее без ума, стеной холодной отгородилась, не стала цирк устраивать – вот, мол, клоун сорокалетний с репризой “Красавица и чудовище”. Претензий к ней у меня нет. Но не идеал же она недостижимый, до которого дотягиваться надо. Нормальная девочка, я таких в жизни немало видела, и Леша точно не один десяток встречал. Среди его знакомых такие женщины были – не с Юлей сравнивать! К нам на свадьбу Лена приезжала – женщина, с которой у Алексея до меня роман был. Там есть чему позавидовать! Она сейчас доктор наук. Алексей как-то ездил в Москву, вернулся и говорит: “Представь, Андрей, муж ее, моя копия по характеру. Любит то же, что и я, не нравится ему то же, что мне. Я два дня у них провел, будто за собой наблюдал. Лена, конечно, его без оглядки на меня выбирала, но что-то в подсознании у нее на ту же волну было настроено”. Я его спросила, не жалеет ли, что она замуж не за него вышла. Он улыбнулся светло так: “Теперь точно нет. Такое чувство, что Лена и так выбрала в мужья меня, только по статусу более подходящего – все-таки ученый, из ее круга. А у нас с тобой чудесная семья. Жалеть не о чем”. И такими глазами на меня посмотрел, что в голову не пришло ревновать или обижаться.
Сил моих больше нет – за ними идти, разревусь сейчас. И непонятно, на кого обида: на него ли, что себя и меня унижает, или на Юлю, что Алешкой моим пренебрегла... Ну точно – дура!
Как я домой добралась – не опишешь! Со сбитыми каблуками, зареванная, тушь с ресниц по лицу растеклась не хуже боевой раскраски у Рембо. Дети навстречу выскочили, а я с порога на них накинулась: обувь свалили у входа, снег не отряхнув, ботинки в луже плавают... Ну, выдала им! Они молча проглотили – за последние полгода попривыкли уже, – притихли только, порядок навели, повернулись дружненько и – в комнату. “Куда вы, – не унимаюсь, – за стол, ужинать!” А младший наш, Егор, обернулся, глянул глазенками синими – Алешкиными! – и тихо, словно утешая, говорит: “Мы поужинали, мамочка, и уроки сделали. А для тебя на плите картошка с котлетами стоит. Мы разогрели только что”. У меня дыхание перехватило. Что я делаю! Им и так несладко придется, как Алексея погоню веником облезлым. Проглотила комок в горле и прошу их: “Посидите за компанию, папа сегодня опять поздно придет, а есть одной не хочется”. А какое тут “есть одной”?! Кусок в горло не лезет после сегодняшних гуляний. Глотаю картошку жареную, давлюсь, а малышня моя сидит напротив, кулачками щеки подперев, и участливо на меня смотрит, с таким пониманием взрослым, будто видит, что в душе моей взбаламученной плещется. Я им улыбаюсь, делаю вид, что слезы от жгучего перца в подливке, школьными делами интересуюсь. И ребятки мои терпеливо отвечают, вида не подают, что понимают: не до школьных новостей мне сейчас. И заботливо тарелочку с капустой квашеной подвигают, чаю налили, банку с моим любимым вареньем из алычи открыли. А в глазенках вопрос светится, куда весомей моих дежурных вопросов, да я прочитать его боюсь, ведь ответить на него не смогу.
Куда Алексей подевался-то? Даже если Юля позволила ему себя до самого дома проводить и обратно он пешком пройтись решил – двух часов ему за глаза должно хватить… Мне бы делами домашними заняться, а меня точно черт под руку толкал: дети спать легли, и я в секретер залезла, где среди бумаг, большей частью Алешкиных, наши письма хранились, что мы друг другу в юности писали. Я-то письма писать не любила. Напишешь: все в порядке, то-то и то-то произошло, привет всем – вот и все письмо. Алешка был первым, кому мне хотелось писать, а не получалось. Страшно было о сокровенном говорить, а остальное таким мелким казалось. Я сама себя останавливала, если вдруг прорывалось что. Сколько писем неоконченных порвано было! И в жизни так же. На кусочки бы себя дала ради него изрезать, а сказать вслух, что люблю его, выше моих сил оказалось. Мы с утра до позднего вечера вместе проводили: в институте, в библиотеке, кино, всю Москву исходили, Алешка столько мне ласковых слов наговорил – на сотню женщин хватило бы, а все, что я позволить себе могла: прижаться к нему плечом, случайно будто, и задыхалась тут же от нежности и смущения. С первого дня не было сомнений, что я без оглядки довериться ему могу. С первого поцелуя нашего знала, что мы вместе навсегда.
Какое было упоение – подставлять губы, глаза, всю себя под его поцелуи и чувствовать себя одним целым с ним!
У него были женщины до меня – я о них не спрашивала, и он не рассказывал, но знаю – были. (Про Лену я поняла только потому, что знакомая Алексея при мне о ее предстоящей свадьбе сообщила, и он так вздрогнул. Я тогда поклялась: никогда не заставлю его пожалеть, что он со мной, а не с ней.) Уверена: ни с кем из них он не испытывал того, что со мной, ни с кем не чувствовал, что это – навсегда. Алеша мне и предложения долго не делал только потому, что нам обоим все было ясно. Когда мама моя стала со мной душеспасительные беседы вести о женщинах, которых обманывают и бросают, я сообразила: о свадьбе мы с ним еще и не говорили. Мама не о том волновалась – для меня в любви очень долго нежных взглядов хватало, теплых прикосновений и... ну да, поцелуи... О, как мы целовались! Вся страсть наша, вся любовь, все желание в поцелуи вкладывались. Ух, как жаром обдало при воспоминаниях о тех поцелуях. Совсем невинные, по нынешним меркам, но в поцелуях мы растворялись полностью; не губы наши, не тела, не души – суть наша сливалась в одно. Мы друг другу себя отдавали в полное владение. Не разделить нас было, никому не разделить...
И письма Алешкины были как те поцелуи – всего себя, все, что в уме и душе носил, мне отдавал во владение. Я себя забывала, читая его письма. Как-то затеяла большую уборку пораньше, чтоб за день весь дом выдраить, и перво-наперво решила бумаги в секретере в порядок привести – у Алексея вечно там кавардак. Наткнулась на письма. Тепло так стало, открыла одно письмо, другое... Спохватилась, когда уже строчки из-за темноты не разобрать – весь долгий июльский день на письма ушел...
Вот они, в коробке лежат, письма… Сегодня я к ним не прикоснусь. Только поаккуратней поставить – вечно у Алешки бумаги чохом валяются. А этому пакету с фотографиями место в альбоме, а не здесь...
…Надо было мне коробку эту двигать и пакет злосчастный в руки брать?!.. А он что, не мог для Юлиных фотографий другого места подобрать, Ромео сорокалетний?! Перебирала я трясущимися руками эти картоночки и чувствовала – в них вся его жизнь сейчас. И что в Юле его привлекло, тоже постигать стала: таким взглядом светлым она в объектив глядела. Не было в нем ни кокетства, ни симпатии – просто искренность и чистота. Грустно стало, что в юности нашей не было “кодаков” этих автоматических. Алешка много моих фотографий делать пытался, да пока в “Смене” то наведешь и это подберешь... Лицо напряжением сводило – нет фотографий, где я себе нравилась. И Алешке тоже. Он все жаловался: ты в жизни летящая, легкая, а на снимках – баба каменная. Только со свадьбы две карточки ничего получились. И то на одной я почти
со спины, а руки мои Алексей к своим губам прижал. Матери его этот снимок по душе пришелся – два голубка воркуют. А это он меня уговаривал из загса не убегать. Мы когда заявление подавали, я сдуру решила свою фамилию оставить: Алексею моя девичья фамилия нравилась, и пикантность какую-то видел он в том, что у нас фамилии разные будут. Я сомневалась, а Лешка сказал, не поздно будет перед росписью передумать. Как же, не поздно! Мы пришли, а наше свидетельство уже готово, и фамилия там моя старая. И тетка в загсе противным голосом выговаривает: “Сразу надо было думать”. Я и взбрыкнула! Алексей для меня двадцать минут аргументы подбирал. Да не в аргументах дело было. Чуть остыла и сообразила: не чинушу глупую накажу, а любимого своего...
...Если б тогда его не пожалела, сейчас не была бы дурой набитой. Встретила б кого-нибудь, я не уродина была, фигура у меня и сейчас неплохая, а уж тогда... И лицо было свеженькое. В институте хватало ребят, кого я с ума свести могла. Лазил же тот морячок на третий этаж, только чтобы цветы на подоконник положить. Просто мне тогда это даже не лестно было. У девчонок в группе всех разговоров было, как тот шнурок (так парней называли) посмотрел, да что этот сказал. Вечером по общежитию идешь – в полутемных холлах возня и хихиканье визгливое. А меня как ангел надо всем проносил: ни слух, ни взгляд, ни ум, ни душу ничто не цепляло, где-то внизу оставалось. Вот бы и осталось! Ну знала бы, что в бедах своих сама виновата и никто меня не предавал.
А если б и был муж, то как у всех, без глупых мыслей о любви неземной, что судьба нас друг к другу вела и друг другу дарила. Выпивал бы как все, что уж поделать, но подхалтурить бы не гнушался, чтобы лишнюю копейку в дом, и хозяином настоящим был – вон веранда который год без дверей. А запоздал когда домой, знала бы, что с мужиками за стаканом сидит или халтуру срочную нашел. А если б и обманул меня, так уж натурально, а не так, как этот олух, понимания он ищет у девчонки зеленой, которой на него на-пле-вать! Ну не смешно ли: все меня кругом жалеют, информируют, загулял, мол, а мне толком упрекнуть его не в чем: он стихи ночи напролет писал и не скрывался ничуть. “Ты пойми, Ириша, я не разлюбил тебя, наоборот, словно второе дыхание открылось. Вся усталость и суета, что за годы накопились и к земле пригибали, растворились вмиг, словно и не было их. Ты же знаешь, я всякую мелочь помню, слово недоброе мне месяцами душу гложет, а тут все наши с тобой обиды, что в душе ледяными пластами лежали и вздохнуть не давали, снегом в кипятке растаяли. Сердцу легко и радостно стало! Я на тебя, как в первые годы, смотрю и счастлив, что со мной ты, и меня теперь никакие тяготы не испугают, и нам с тобой никто палки в колеса не вставит. Мы все вместе перемелем и такой славный пирог из той муки испечем!” Я про развод толкую, а он смеется: “Глупенькая, кто мы друг без друга? Девочке этой завидуешь, что вдохновение во
мне разбудила? Жаль, что для тебя стихи у меня не получались. Но сейчас я словно говорить научился после долгих лет немоты, с миром разговаривать могу, от косноязычия не страдая. Я не пишу стихи, а вслушиваюсь в них. Сами приходят, мне только услышать правильно надо. Это даже не вдохновение, что-то выше и безудержней. Впервые в жизни ощутил себя кисточкой в руках Бога. Иногда напишу строчку и только потом понимаю, какие мысль и образ в ней заключены. Такое чудо со мной происходит, только в стихах описать могу...” Я про измену толкую, про сплетни, что мне передают, а он улыбается, как блаженный: “Я в юности влюбчивый был. Не дон Жуан, а мечтатель. Но впервые узнал, какое счастье любить, не ожидая любви в ответ. Любить не женщину, не человека, а весь мир, и миру этому себя отдавать; все, что могу и имею, – Вселенной! Конечно, в этом восторге я мимо тебя постоянно проскакиваю. Не от равнодушия – от неумения к новой скорости, к новым ощущениям приноровиться. Мне от Юли единственного хочется, чтобы она легкость эту, бескорыстность поняла и приняла спокойно – ей бояться нечего. Мечтаю, чтоб она со своим любимым счастлива была, и колдобины те, что нам с тобой ноги выворачивали, на их пути пореже попадались. Чтобы свет, что она в душе моей зажгла и который в нашей с тобой жизни сумрак разогнал, сейчас и ей немножко дорогу освещал. Чтобы счастью ее сплетни, злоба, пошлость и равнодушие, суета и обиды не мешали. Знаешь же, как бывает: входишь в мир с ясным взором, чистой душой, и, если любишь, все плохое таким мелким кажется, незначительным. Так, песок. А потом этот песок в глаза попадает. И на душе одна царапина, другая, десяток, сотня, и вот уже в мир как сквозь стекло мутное смотришь, пока, кроме царапин этих и мути, вообще ничего не увидишь. Страшно то, что происходит это постепенно, так, что сам привыкаешь, и уже не помнишь, какой мир вокруг на самом деле, не понимаешь, что он ярким может быть, думаешь, что это навсегда. Это не интрижка, как тебе подружки и соседи втолковывают, и не измена, как ты себя убедить стараешься. Это Чудо! Мне неловко признаваться в этом, я же атеист был, еще карапузом с бабушкой ссорился, не понимая, кому она молится, но оглянулся недавно на эти несколько месяцев, что душу и жизнь мою перевернули, и... Я в Бога стал верить, Ириша. Не так, как многие верят – из страха смерти или от бессилия, надеясь заступника могущественного обрести. От радости и счастья верить стал. От ощущения силы, которая во мне появилась, от ясного понимания пути, по которому идти предстоит. От благодарности за дар бесценный. Я просто обязан теперь свет этот дальше нести, людям близким и далеким передавая. Мне тут две строчки пришли, думал, стихи напишу, ан нет, но эти две строчки мне дороже любых других моих стихов:
Дата добавления: 2018-04-05; просмотров: 245; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!