Итен Аллен Хоули второй 4 страница
головы. И если в ней иногда прорывается горечь, это оттого и странно, что
непривычно. Как быстро бегут ночью мысли под скрип шагов на заиндевелой
мостовой.
Совсем не нужно прятаться от людей, если бродишь по нью-бэйтаунским
улицам в предрассветный час. Только Крошка Вилли не преминул бы отпустить
шуточку на этот счет, всякий же другой, повстречавшись со мной в три часа
утра неподалеку от залива, решит, что я иду к своим удочкам, и тут же про
меня забудет. Известно, что у рыболовов свои секреты, оберегаемые порой не
менее ревниво, чем домашние рецепты, и к таким вещам все относятся с полным
уважением.
При свете уличных фонарей газоны и тротуары, выбеленные изморозью,
искрились, словно россыпь мелких алмазов. На таком тротуаре отпечатываются
следы ног, а впереди никаких следов не было видно. Я с детства испытываю
своеобразное волнение перед свежим покровом снега или инея. Точно вступаешь
в какой-то новый мир, и всего тебя пронизывает радость открытия, первого
соприкосновения с чем-то чистым, нетронутым, неоскверненным. Всегдашние
ночные бродяги кошки не любят ходить по дорогам, покрытым изморозью. Помню,
я как-то на пари ступил на такую дорогу босиком, и мне точно обожгло подошвы
ног. Но сейчас, в галошах и теплых носках, я смело пятнал сверкающую целину.
Там, где Порлок пересекает Торки, сразу за велосипедным заводом, что
выходит на улицу Хикс, целина была исчерчена длинными заплетающимися
|
|
|
следами. Дании Тейлор, беспокойный непоседливый дух, всегда влекущийся туда,
где его нет, и снова туда, где его нет. Дэнни, городской пьянчуга. В каждом
городе такой есть. Дэнни Тейлор - столько голов сокрушенно покачиваются ему
вслед: из хорошей семьи, из старинной семьи, последний в роду, с
образованием. Кажется, у него были какие-то неприятности в Военно-морском
училище? Так пора б уже выправиться. Он себя загубит пьянством, и это
недопустимо, ведь Дэнни - джентльмен. Подумать только, попрошайничает ради
выпивки. Счастье, что его родители этого не видят. Позор свел бы их в могилу
- впрочем, они давно уже в могиле. Но так говорят в Нью-Бэйтауне.
Дэнни - моя мука и боль; мало того, меня за него совесть мучает. Я
должен был помочь ему. Я и пытался, да разве он дастся. Дэнни мне все равно
что брат родной, мы с ним вместе выросли, одних лет, рост, сила - все у нас
было одинаковое. Может быть, оттого меня и мучает совесть: ведь я сторож
брату моему, а уберечь его не смог. Тут уж сколько ни оправдывайся перед
собой, никакие доводы не помогут, даже самые резонные. Семья Тейлоров такая
же старинная, как семья Хоули или Бейкеров. Во всех моих воспоминаниях о
|
|
|
детстве, о пикниках, играх, посещениях цирка, рождественских праздниках
Дэнни неотделим от меня, как моя собственная правая рука. Может быть, если
бы мы и дальше учились вместе, с ним бы не стряслась беда. Но я уехал в
Гарвард - преуспевал в языках, постигал всю прелесть гуманитарных наук,
наслаждался древним, прекрасным, неведомым, вбирал в себя книжную
премудрость, которая оказалась мне вовсе ни к чему в бакалейной лавке. И
всегда жалел, что на этом увлекательном, ярком пути со мной рядом нет Дэнни.
Но Дэнни ждала карьера моряка. Вакансия в Военно-морском училище была
задумана, исхлопотана, закреплена и обеспечена ему, еще когда мы бегали в
коротких штанишках. Его отец не забывал напоминать об этом каждому вновь
избранному от нас конгрессмену.
Три года отличных успехов, а потом - исключение. Говорят, это убило его
родителей, во всяком случае это почти убило самого Дэнни. Осталась лишь тень
его - жалкий горемыка, полуночник-горемыка, выпрашивающий мелочь, чтобы
прополоскать мозги. Так он и бродит всю ночь до рассвета по городским
улицам, понурый, одинокий, едва передвигая ноги. Когда он просит у вас
четвертак, чтобы прополоскать мозги, глаза его. молят о прощении, которого
|
|
|
он у самого себя не находит. Ночует он в хибарке на заброшенной судоверфи,
когда-то принадлежавшей Уилбурам. Я нагнулся, стараясь определить по следам,
домой он шел или из дому. Похоже было, что он бродит где-то в городе и может
в любую минуту попасться мне навстречу. Едва ли Крошка Вилли вздумает
засадить его за решетку. Что толку?
Я шел не наудачу, а в определенное место. Об этом месте я думал, видел
его, чувствовал его запах, еще лежа в постели. Старая гавань теперь в
запустении. После того как построили городской мол и соорудили волнорез,
старый рейд, защищенный острым клыком Троицына рифа, занесло илом и песком,
и он совсем обмелел. И нет больше ни стапелей, ни мостков, ни пакгаузов, где
династии бондарей мастерили бочки для китового жира, нет и длинных причалов,
над которыми высились бушприты китобойных судов, украшенные причудливыми
резными фигурами. Это были по большей части трехмачтовики с прямыми
парусами, устойчивые, крепкие корабли, рассчитанные на долгие годы плавания
в любую погоду. На задней мачте крепилась и контра-бизань; бом-кливер был
выносной, а двойной мартин-гик служил в то же время шпринтовым гафелем.
У меня есть гравюра, изображающая Старую гавань, битком набитую
|
|
|
кораблями, есть несколько выцветших дагерротипов, но они мне, в сущности, не
нужны. Я хорошо знаю и гавань и корабли. Мой дед все это рисовал передо мной
своей тростью, сделанной из бивня нарвала, и вдалбливал мне терминологию,
постукивая при каждом названии по обломку сваи, уцелевшему от того, что
некогда было причалом Хоули. Мой дед, неистовый старик с седой шкиперской
бородкой. Я любил его до боли.
- Ну, - командовал он голосом, который с мостика был слышен беэ рупора.
- Отвечай парусное вооружекив корабля. Только отвечай так, чтобы слышно
было. Терпеть не могу, когда бормочут себе под нос.
И я отвечал, стараясь гаркать как можно громче, а нарваловая трость
припечатывала стуком каждый мой ответ.
- Бом-кливер, - гаркал я (стук!), - малый кливер (стук!), средний
кливер, кливер (стук! стук!).
- Громче!
- Фор-трюмсель, фор-бом-брамсель, фор-брамсель, верхний брамсель,
нижний брамсель! - И всякий раз: стук!
- Грот! Не бормотать!
- Грот-трюмсель! -(Стук!)
С годами он стал иногда утомляться.
- Стоп! - командовал он, прежде чем я успевал покончить с гротами.
Переходи к бизаням. Громче!
- Есть, сэр. Крюйс-трюмсель, крюйс-брамсель, крюйсбрамстаксель,
бегин-рей!
- А еще?
- Контра-бизань.
- С какой оснасткой?
- Гик и гафель, сэр.
Нарваловая трость стук-стук-стук по сырому обломку свай.
Став к старости тугим на ухо, он сердился и всех обвинял, что они
бормочут себе под нос.
- Если знаешь, что говоришь, или хотя бы думаешь, что знаешь, говори
громче, - кричал он.
Но если слух изменил под конец жизни Старому шкиперу, то о его памяти
этого никак нельзя было сказать. Он мог без запинки назвать вам тоннаж и
скорость любого судна, когда-либо выходившего из нью-бэйтаунской гавани, мог
сказать, с каким оно вернулось грузом и как этот груз был поделен, и это тем
удивительнее, что золотых дней китобойного промысла он уже не застал.
Керосин он называл жижей, а керосиновые лампы - вонючками. Но появление
электричества оставило его равнодушным, а может быть. он уже тогда жил
только воспоминаниями. Его смерть не была для меня ударом. Старик
вымуштровал меня в этом вопросе так же, как в вопросе об оснастке кораблей.
Я был готов к случившемуся внутренне и внешне.
У края занесенной илом и песком Старой гавани, на месте причала Хоули,
еще сохранился каменный фундамент. Во время отлива он целиком обнажен, а
когда набегают волны, они плещутся о каменную кладку. Футах в десяти от угла
там есть небольшой сводчатый проход - четыре фута в ширину, четыре в высоту,
пять в глубину. Может быть, когда-то тут была дренажная труба, но отверстие
со стороны суши плотно забито песком и обломками камня. Это и есть мое
Убежище, место уединения, необходимое каждому человеку. Увидеть меня там
нельзя, разве только с залива. Старая гавань теперь совсем заброшена, есть
там только несколько ветхих лачуг, где ютятся собиратели венерок <Вид
съедобного моллюска.>, но зимой пустуют и эти лачуги. К тому же собиратели
венерок - тихие, нелюбопытные люди. Они бродят по берегу, согнувшись и
опустив голову, и за целый день иногда не обмолвятся словом.
Туда-то я и направился теперь. Там я просидел ночь накануне ухода в
армию, и ночь накануне свадьбы с Мэри, и часть той ночи, когда должна была
родиться Эллен и Мэри так плохо приходилось. Я чувствовал потребность пойти
и посидеть там, послушать, как бьется о. камень мелкая волна, посмотреть на
оскаленный клык Троицына рифа. Лежа в постели, я видел все это сквозь
красные пятна, плясавшие у меня перед глазами, и я знал, что мне нужно
побывать там. Меня всегда тянет туда накануне перемен - больших перемен.
Дальше вдоль края бухты расположен Саутдевон, и на берег наведен свет
фонарей: это добрые люди заботятся о влюбленных, хотят уберечь их от беды,
так что им приходится искать себе другое место. По инструкции муниципалитета
Крошка Вилли должен каждый час проезжать здесь во время своего дежурства.
Сейчас на берегу никого не было видно - ни души, что даже казалось странным,
так как тут во всякое время околачиваются рыболовы: одни идут на ловлю,
другие с ловли, третьи с удочками торчат у воды. Я перелез через фундамент,
нашел отверстие и забрался в тесную пещерку. И не успел я усесться, как
послышался шум проезжающей машины. Второй уже раз в эту ночь я счастливо
избежал встречи с Крошкой Вилли.
Казалось бы, довольно неудобно и глупо сидеть в каменной нише, скрестив
ноги на манер Будды, но мне как-то не мешают камни или это я им не мешаю.
Может быть, я так давно сюда хожу, что мой зад обмялся по форме этих камней.
А насчет того, что оно глупо, так я не возражаю, пусть. Иногда чем глупее,
тем веселее, недаром дети хохочут до упаду, играя в статуи. А иногда
глупость нарушает заведенный порядок и помогает начать что-то сызнова. Когда
у меня тревожно на душе, я нарочно дурачусь, чтобы любимая не заразилась
моей тревогой. До сих пор мне удавалось обманывать ее, а если нет, я этого
никогда не узнаю. Я многого не знаю о своей Мэри, прежде всего - что она
знает и чего не знает обо мне. Вряд ли она подозревает об Убежище. Откуда? Я
никогда никому о нем не рассказывал. У меня нет для него никакого особенного
названия, никаких ритуалов или заклинаний. Это просто местечко, где хорошо
сидеть и думать.
Что мы, в сущности, знаем о других людях? В лучшем случае можем
предполагать, что они похожи на нас. И вот, сидя в Убежище, защищенный от
ветра, глядя при свете бдительных фонарей, как накатывает на берег волна,
черная от ночного неба, я задумываюсь о том, у каждого ли есть свое Убежище
и каждому ли оно нужно, или, может быть, есть такие люди, кому оно нужно и у
кого его нет. Мне иногда случалось ловить чужой взгляд, полный тоски, как у
затравленного животного, и казалось, это тоска по тихому, недоступному для
других уголку, где улеглось бы душевное смятение, где бы можно побыть
наедине с собой и разобраться, что к чему. Я, конечно, слыхал про всякие там
теории насчет влечения к смерти или тяги назад, в материнскую утробу - может
быть, они и приложимы кое к кому, но не ко мне, разве только в качестве
упрощенного объяснения того, что на самом деле не так просто. Если бы меня
спросили, что я делаю в Убежище, я бы сказал: разбираюсь, что к чему.
Другой, может, назвал бы это молитвой и тоже по-своему был бы прав.
Размышление тут неподходящее слово. Пожалуй, зрительно это можно бы
представить так: полощется на ветру мокрое полотенце и постепенно просыхает,
становясь гладким и белым. Мне всегда на пользу время, проведенное в
Убежище, приятно это или нет.
На этот раз скопилось много вопросов, в которых нужно было разобраться,
и все они выскакивали наперебой, требуя внимания, точно школьники, выучившие
урок. Но тут я услышал мерный стрекот мотора. Люгер, рыбачий катер. Его
клотиковый огонь двигался к югу за Троицыным рифом. Теперь надо было ждать,
пока он благополучно обогнет риф и я увижу оба бортовых огня, зеленый и
красный. Только местное судно могло так легко найти вход в бухту. Дойдя до
отмели, катер стал на якорь, и к берегу отошла лодка с двумя гребцами.
Зашелестел под волной песок, потревоженные чайки взлетели и немного погодя
снова расселись на буйках.
Пункт первый. Нужно подумать о Мэри, моей любимой, которая спит сейчас
с загадочной улыбкой на губах. Я не хотел, чтобы она хватилась меня,
проснувшись. А впрочем, если она и хватится, разве я об этом узнаю? Едва ли.
Мне кажется, Мэри, которая словно бы рассказывает мне все, на самом деле
рассказывает очень мало. И вот теперь вопрос о богатстве. Нужно ли Мэри это
богатство или она хочет его только ради меня? То, что это всего лишь мнимое
богатство, неизвестно зачем выдуманное Марджи Янг-Хант, роли не играет.
Мнимое богатство ничуть не хуже настоящего, и, пожалуй, богатство всегда в
какой-то степени бывает мнимым. Любой неглупый человек может нажить деньги,
если это то, что ему нужно. Но чаще всего ему не деньги нужны, а женщины,
или дорогие костюмы, или поклонение окружающих, и это сбивает его с толку.
Великих финансистов, художников своего дела, таких, как Морган или
Рокфеллер, с толку не собьешь. Им нужны деньги, именно деньги, денег они и
добиваются. А что они потом делают с этими деньгами - ото уже другой вопрос.
Мне всегда казалось, что они сами напуганы вызванным ими духом и пробуют от
него откупиться.
Пункт второй. Для Мэри деньги означают новые занавески и возможность
дать детям образование, и чуть повыше держать голову, и - будем говорить
прямо - не стыдиться меня немножко, а гордиться мной. Она сама в этом
призналась со зла, и это верно.
Пункт третий. Нужны ли деньги мне? Да нет, не нужны. Правда, мне не
очень нравится быть продавцом в бакалейной лавке. В армии я имел чин
капитана, но я знаю, чему я этим обязан. Не за красивые глаза меня направили
в офицерскую школу, а благодаря имени и семейным связям. Но я был хорошим
офицером, примерным офицером. Однако, если бы я по-настоящему любил
командовать, навязывать другим свою волю и видеть, как передо мной ходят по
струнке, я ведь мог остаться в армии, и за это время дослужился бы до
полковника. А я не пожелал. Мне хотелось как можно скорей покончить со всем
этим. Говорят, хороший солдат думает о сражении, но не о войне. Это уже дело
штатских.
Пункт четвертый. Марулло правильно объяснил мне, что значит делать
дела. Это значит добывать деньги.
И Джой Морфи тоже так прямо мне и сказал, и мистер Бейкер, и
коммивояжер. Все они так прямо и говорили. Почему же это вызвало во мне
такое отвращение и оставило словно вкус тухлого яйца во рту? Что я, такой уж
хороший, добрый, справедливый? Вряд ли. Может быть, я чересчур горд?
Пожалуй, не без того. Или я просто ленив, слишком ленив, чтобы взяться за
что-то? Многим свойственна такая бездеятельная доброта, которая есть
попросту лень, боязнь беспокойства, усилий, волнений.
Бывает, до утра еще далеко, а оно уже угадывается, уже пахнет
рассветом. Вот и сейчас в воздухе потянуло холодком, какая-то запоздалая
звезда или планета показалась на востоке. Мне следовало бы знать, что это за
звезда или планета, но я не знаю. В час ложной зари свежеет и ветер
крепчает. Это всегда так. И это значит, что скоро мне пора домой. Новой
звезде недолго придется мерцать над горизонтом. Как это говорится - "звезды
не приказывают, но склоняют"? Я слыхал, между прочим, что многие серьезные
финансисты советуются с астрологами насчет своих биржевых операций. Склоняют
ли звезды играть на повышение? Подчинен ли "Америкэн телеграф энд телефон"
влиянию звезд? Моя судьба не зависит от таких далеких и смутных влияний.
Колода потрепанных гадальных карт в руках пустой, коварной женщины, которая
еще и плутует, раскладывая их. Может быть, и карты не приказывают, но
склоняют? Разве не склонили меня карты поспешить среди ночи сюда, в Убежище,
и разве они не склоняют меня думать о том, о чем я вовсе думать не хочу? Это
ли не влияние? А вот могут ли они склонить меня к деловой сметке, которой я
никогда не отличался, к стяжательству, чуждому моей природе? Возможно ли,
чтобы под влиянием карт я захотел того, чего не хочу? Есть пожиратель и есть
пожираемые. Вот истина, которую не мешает запомнить для начала. Что ж,
пожиратели безнравственнее пожираемых? Все ведь мы в конце концов станем
пожираемыми - всех нас пожрет земля, даже самых жестоких и самых хитрых.
На Клам-хилл давно уже пели петухи, я и слышал это и не слышал. Мне
хотелось еще побыть в Убежище, посмотреть оттуда на восход солнца.
Я сказал, что у меня нет никакого ритуала, связанного с Убежищем, но
это не совсем верно. Всякий раз, бывая здесь, я тешу себя тем, что мысленно
восстанавливаю Старую гавань - лес мачт, подлесок снастей, свернутых
парусов. И я вижу своих предков, родную кровь: молодые - на шканцах, кто
постарше - на спардеке, старики на мостике. Кто тогда помышлял о
Мэдисон-авеню <Одна из центральных деловых улиц в Нью-Йорке.> или
беспокоился - не срезать бы лишний лист с цветной капусты? Тогда человек
обладал достоинством, обладал осанкой. Дышал полной грудью.
Это голос моего отца, простака. Старый шкипер вспоминал другое - ссоры
из-за доли в прибылях, махинации с грузами, придирчивые проверки каждой
доски, каждого кильсона, судебные тяжбы, убийства - да, и убийства. Изза
женщин, славы, жажды приключений? Ничуть не бывало. Из-за денег. Редкие
компаньоны не расходились после первого же плавания, и жгучие распри
тянулись без конца уже после того, как и причин-то никто не помнил.
Была одна обида, которую старший шкипер Хоули запомнил навсегда, одно
преступление, которого он не мог простить. Много, много раз он мне
рассказывал об этом, когда мы с ним стояли или сидели на берегу в Старой
гавани. Мы так провели вдвоем немало хороших часов. Помню, как он указывал
вдаль своей нарваловой тростью
- Заметь себе третий выступ Троицына рифа, - говорил он. - Заметил?
Теперь проведи от него черту до мыса Порти, до высшей точки прилива. Готово?
А теперь отложи полкабельтова вдоль этой черты - вот там она и лежит, вернее
сказать, ее киль.
- "Прекрасная Адэр"?
- Да, "Прекрасная Адэр".
- Наше судно.
- Наполовину наше. Она сгорела на рейде - вся сгорела, до самой
ватерлинии. Никогда не поверю, что это было дело случая.
- Вы думаете, ее подожгли, сэр?
- Уверен.
- Но как же - как же можно пойти на такое?
- Я бы не мог.
- Кто же это сделал?
- Не знаю.
- А зачем?
- Страховая премия.
- Значит, и тогда было как теперь?
- Да.
- Но должна же быть разница?
- Разница только в людях - только в самих людях. В человеке вся сила.
От него только все и зависит.
После пожара он, по словам отца, навсегда перестал разговаривать с
капитаном Бейкером, но на сына последнего, директора банка Бейкера, эта
обида не распространилась. Старый шкипер был так же не способен на
несправедливость, как и на поджог.
Господи, надо спешить домой. И я заспешил. Я почти бегом пробежал по
Главной улице, ни о чем больше не думая. Еще не рассвело, но над самым
горизонтом уже брезжила узкая полоска зари, и вода там была чугунного цвета.
Я обогнул обелиск у набережной и прошел мимо городской почты. Так я и знал:
в подъезде одного из соседних домов стоял Дэнни Тейлор, руки в карманах,
воротник обтрепанного пальто поднят, на голове старая охотничья каскетка со
спущенными наушниками. Лицо у него было голубовато-серое, он казался
иззябшим и больным.
- Ит, - сказал он.- Уж ты меня извини на беспокойство, пожалуйста,
извини. Но мне необходимо прополоскать мозги. Сам знаешь, если бы не нужда,
не спросил бы.
- Знаю. То есть, может, и не знаю, но верю. - Я дал ему долларовую
бумажку. - Хватит?
Губы у него задрожали, точно у ребенка, который вот-вот заплачет.
- Спасибо тебе, Ит, - сказал он.- Да, на это я смогу продержаться целый
день, а может, еще и ночь.- Он заметно оживился от одного предвкушения.
- Дании, надо тебе бросить это. Думаешь, я забыл? Ты был мне братом,
Дэнни. Ты и сейчас брат мне. Я бы все на свете сделал, чтобы тебе помочь.
Его впалые щеки чуть порозовели. Он смотрел на деньги, которые держал в
руке, и словно бы уже сделал первый живительный глоток. Потом он поднял на
меня глаза, холодные и злые.
- Во-первых, я не люблю, когда суют нос в мои личные дела. А во-вторых,
у тебя у самого гроша за душой нет, Итен. Ты такой же калека, как и я,
только увечье у нас разное.
- Выслушай меня, Дэнни.
- С какой стати? Да мне, если хочешь знать, лучше, чем тебе. У меня
есть козырь на руках. Помнишь нашу загородную усадьбу?
- Там, где сгорел дом? Где мы играли в прятки в погребе?
- Вижу, ты не забыл. Так вот, эта земля и сейчас моя.
- Дэнни! Ведь ты бы мог продать ее и начать новую жизнь.
- А я не желаю продавать. Каждый год у меня отрезают по кусочку - в
счет налога. Но большой луг еще мой.
- Отчего же ты не хочешь продавать?
- Оттого что эта земля - это я сам. Я, Дэнни Тейлор. Пока она у меня
есть, никакая сволочь не посмеет командовать мною и никакая мразь не упрячет
меня под замок. Понятно?
- Но послушай, Дэнни...
- Не хочу ничего слушать. Если ты воображаешь, что купил за свой доллар
право читать мне нравоучения - на! Возьми его обратно!
- Нет, нет, оставь себе.
- Ладно, оставлю. Но не берись судить о том, чего не понимаешь. Ты
никогда не... не пил запоем. Ведь я не учу тебя резать ветчину. Ну, ступай
себе, а я постучусь тут в одно местечко, где найдется, чем прополоскать
мозги. И помни мои слова: мне лучше, чем тебе. Я по крайней мере не стою в
фартуке за прилавком.- Он отвернулся и уткнул голову в косяк запертой двери,
точно ребенок, которому достаточно зажмурить глаза, чтобы разделаться с
внешним миром. И так он стоял, пока я не пошел прочь.
Крошка Вилли, дремавший в своем "шевроле" напротив гостиницы,
встрепенулся и опустил оконное стекло.
- Доброе утро, Итен, - сказал он.- Вы что, уже встали или еще не
ложились?
- И то и другое.
- Должно быть, недурно провели ночку.
- И не говорите, Вилли. Как в раю.
- Ну, ну, Ит, не вздумаете же вы уверять меня, что путаетесь с
какой-нибудь шлюхой.
- Даю честное слово.
- Да будет вам. Сидели небось на берегу с удочкой. А как ваша хозяйка?
- Спит.
- Охотно последую ее примеру, вот только сменюсь с дежурства.
Я бы мог заметить на это, что он и на дежурстве не терял времени, но
промолчал и пошел дальше.
Стараясь не шуметь, я вошел в дом с черного хода и включил в кухне
свет. Моя записка лежала на столе чуть ближе к левому краю. Готов
поклясться, что я положил ее как раз посередине.
Я поставил кофе на огонь и сел, ожидая, когда он вскипит, и только что
в кофейнике забурлило, как вошла Мэри. Моя любимая выглядит совсем девочкой,
встав поутру с постели. Никогда не скажешь, что это мать двух совсем больших
ребят. И пахнет от нее так чудесно, похоже на свежее сено - самый ласковый и
уютный запах на свете.
- Что это ты вскочил ни свет ни заря?
- Вот это мило. Да будет тебе известно, что я почти всю ночь провел на
ногах. Видишь мои галоши вон там, у двери. Тронь их, убедишься, что они
мокрые.
- Где же это ты был?
- Есть такая пещерка на самом берегу залива, утенок мой взъерошенный. Я
туда забрался, чтобы следить за ночью.
- Да ну тебя.
- И я увидел, как из моря вышла звезда, и так как у нее не было
хозяина, я решил, пусть это будет наша звезда. Я ее приручил и пустил
пастись на воле.
- Не дурачься. Ты, наверно, только что встал, а я услышала и
проснулась.
- Не веришь мне - спроси Крошку Вилли. Я с ним недавно беседовал.
Спроси Дэнни Тейлора. Я дал ему доллар.
- Напрасно. Он пойдет и пропьет его.
- Еще бы. Об этом он и мечтал. А где будет спать наша звезда, как ты
думаешь, былинка?
- Кофе приятно пахнет, верно? Я рада, что ты опять дурачишься. Хуже
нет, когда ты в миноре. Нелепый это был разговор насчет богатства. Я не
хочу, чтобы ты думал, будто я несчастлива.
- А ты не беспокойся, карты все сказали.
- Что все?
- Правда, правда, без шуток. Я скоро разбогатею.
- С тобой никогда не знаешь, что у тебя на уме.
- Это всегда бывает, когда человек говорит правду. Можно мне немножко
отлупить детей в честь Воскресения Господня? Обещаю, кости будут целы.
- Я еще даже не умывалась, - сказала она. - Не могла понять, кто там
тарахтит посудой в кухне.
Пока она была в ванной, я взял со стола записку и спрятал в карман. Но
я все-таки не знал. Неужели нам не дано даже мелочи знать о другом? Какая ты
там, в себе, Мэри? Ты слышишь меня? Кто ты там, в себе?
ГЛАВА IV
Эта суббота была не похожа на другие. Может быть, в каждом дне есть
что-то свое. Но это был совсем особенный день. Мне слышался ровный
бесцветный шепоток тетушки Деборы: "Сегодня Христос мертв. Это бывает только
один день в году, и вот сегодня такой день. И все люди на земле тоже мертвы.
Христос сейчас терпит муки ада. Но завтра - дай срок, пусть только наступит
завтра. Тогда увидишь, что будет".
Мне трудно представить себе тетушку Дебору, всегда ведь трудно
представить себе тех, кого привык видеть не издали. Но помню, она читала мне
Библию, как читают ежедневную газету, да, пожалуй, так она ее и
воспринимала, как рассказ о событиях, извечно повторяющихся, но всегда
полных увлекательной новизны. Каждую Пасху Христос в самом деле воскресал из
мертвых, и это было как взрыв, все равно оглушительный, хоть его и ждешь.
Для нее все происходило не две тысячи лет назад, а сейчас, сегодня. В
какой-то мере она внушила это ощущение и мне.
Не помню, чтобы я когда-нибудь испытывал желание поскорей отпереть
лавку. Утро, начало нудного, томительного дня, - мой личный враг. Но в это
утро мне не терпелось уйти из дому. Я всей душой люблю мою Мэри, быть может,
больше, чем самого себя, но, признаюсь, я не всегда слушаю ее с достаточным
вниманием. Когда она заводит речь о платьях или о здоровье или пересказывает
чьи-то слова, остроумные и поучительные, я попросту не слушаю вовсе. Иногда
она возмущенно восклицает: "Да ты же это знаешь. Я тебе говорила. Я очень
хорошо помню, я тебе рассказывала об этом в четверг утром". И можно не
сомневаться - так оно и было. Она мне рассказывала. Она мне рассказывает все
- о некоторых вещах.
В это утро мне не только не хотелось слушать. Мне хотелось освободиться
от этой обязанности. Может быть, я сам чувствовал желание поговорить, а
сказать было нечего - ведь нужно отдать ей должное: она тоже часто не
слушает меня, и слава Богу. Она прислушивается к звукам моего голоса,
стараясь по тону определить, как я себя чувствую и какое у меня настроение,
устал ли я или мне весело. Что ж, это не так глупо. Она права, что не
Дата добавления: 2015-12-17; просмотров: 15; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!