Зачем стремиться к минимизации множества примитивов?
Последний вопрос, на котором мы хотели бы остановиться в связи с поиском множества предположительно универсальных семантических примитивов, касается его размеров. Как спрашивал Джордж Миллер (Miller, 1978), зачем нам нужно непременно гнаться за минимальным множеством гипотетических примитивов? Его собственный ответ (чем меньше постулируется единиц, тем меньше вероятность ошибки) не лишен здравого смысла, хотя, как мне представляется, суть дела в ином: только минимальной набор примитивов дает нам возможность объяснить все семантические отношения, конституирующие структуру словаря. Если даже одна-единственная семантическая молекула останется непроанализированной и будет отнесена к разряду атомов, то отношения между нею и многими другими лексическими единицами с необходимостью останутся необъясненными.
Яркой иллюстрацией всех недостатков, которые несет в себе большой метасловарь, может служить Словарь современного английского языка Лонгмана (LDOCE, 1978), составители которого вынашивали весьма честолюбивые замыслы. В свое время это был действительно новаторский по замыслу словарь, основу которого составил "контролируемый" лексикон, включающий в себя две тысячи единиц, а все остальные слова, помещенные в словарь, толковались через термины лексикона. Однако из-за огромного количества неопределяемых слов в этом лексиконе отношения между такими, к примеру, словами, как request "просить", demand "требовать", order "приказывать" и command "командовать", остались вообще непроясненными, поскольку все эти слова были включены в базовый лексикон. Но и слова, не попавшие в этот лексикон, также не могли быть удовлетворительно истолкованы, потому что большие семантические молекулы типа "просить" или "требовать", получившие статус примитивов, были чересчур крупными единицами, чтобы с их помощью можно было дать толкование таким словам (не вошедшим в основное множество), как urge "побуждать", persuade "убеждать" или appeal "обращаться, взывать".
|
|
|
Если мельчайшие смысловые компоненты необходимы для семантических сопоставлений внутри одного языка, то еще в большей степени они нужны для семантических сравнений слов разных языков. Например, мы можем сравнивать между собой глаголы речи разных языков, только представив их значения в виде конфигураций, включающих в себя небольшое число простых элементов типа "хотеть", "думать" или "знать". Неправильным было бы включать в структуру толкования всех этих глаголов большее число смысловых компонентов по одной только причине, что все подобные непростые понятия, как правило, лингвоспецифичны. Лишь очень немногие и притом самые простые понятия имеют шанс попасть в общее лексическое ядро всех языков. В свою очередь, сравнительные семантические исследования невозможно проводить, не опираясь на ядерные понятия, и проблема состоит в том, как их найти. Лишь гипотетическое множество смысловых атомов, установленное путем тщательного семантического анализа одного конкретного языка, может реально претендовать на то, чтобы быть множеством семантических эквивалентов во всех остальных языках мира. (Я хочу особо подчеркнуть здесь слово "семантических", чтобы отделить семантические эквиваленты от абсолютных, на обнаружение которых вообще рассчитывать не приходится; см. раздел 3.3.).
|
|
|
ЕСТЕСТВЕННЫЙ СЕМАНТИЧЕСКИЙ МЕТАЯЗЫК
Вряд ли нужно говорить о том, что читатель, конечно, имеет полное право выразить свое скептическое отношение ко всем выдвигаемым здесь основным принципам. Он может заявить, что ему ничего не известно о существовании "универсальных слов", и пусть даже они существуют, он все равно не знает, есть ли неопределяемые слова, с помощью которых толкуются все остальные языковые единицы; и даже если такие слова и есть, неизвестно, можно ли их каким-то образом распознать среди других лексических единиц. Более того, читатель вправе сказать: пускай имеется множество примитивов и множество толкуемых через них понятий и даже пускай есть множество универсальных слов; я тем не менее не знаю, будут ли первые непременно соответствовать последним, т.е. не знаю, существует ли такое множество концептов, которое бы одновременно удовлетворяло обоим сформулированным вами принципам.
|
|
|
В ответ на подобный скепсис я бы, однако, ответила, что, даже если бы такого множества не существовало, его следовало бы выдумать; ведь без универсального, не ориентированного на какую-то конкретную культуру, так сказать, культурно-свободного семантического метаязыка нельзя ни строго описать языковые значения, ни сравнивать их. Для определения внутриязыковых значений нам нужно иметь набор гипотетически простых и нечленимых понятий, а для определения межъязыковых и межкультурных различий нам необходимо множество кандидатов на роль универсальных слов. Понимание возможно лишь до той поры, пока мы можем с уверенностью полагаться на множество самоочевидных неопределяемых понятий. Как писал Лейбниц, "нельзя вообще понять ничего, если нет чего-то, понятного самого по себе" ("si nihil per se concipitur, nihil omnino concipietur"), и мы способны понимать другие языки и другие культуры, только если опираемся на общие, разделяемые всеми языками и культурами универсальные понятия. Чтобы прояснить значения, закодированные в других языках, нам необходим "естественный" семантический метаязык, по возможности максимально универсальный и максимально приближенный к языку самоочевидных смысловых атомов.
|
|
|
В современной лингвистической литературе неоднократно предпринимались попытки представить значения в терминах различных искусственных символов, признаков, маркеров и т. п. Я думаю, что все такие попытки фундаментально, неискоренимо порочны и потому с самого начала обречены на провал. Ведь все искусственные символы тоже должны быть объяснены, а чтобы объяснить их, нам понадобятся снова какие-то символы и т. д., пока не дойдем до уровня самоочевидных знаков. Искусственные же языки никогда не бывают самоочевидными; все эти "маркеры" и "признаки" не могут подвести к истинному пониманию, поскольку, как отмечал еще Льюис, "можно знать перевод какого-то английского предложения на язык признаков, не зная его изначального смысла". И только внутри самого естественного языка есть очень небольшое число слов, которые можно признать самоочевидными.
Вместе с Декартом и Лейбницем я тоже верю, что существуют слова, которые, как шары на рождественской елке, проливают свет на другие слова. Но даже если бы таких абсолютно ясных и проясняющих другие единицы слов не было, пришлось бы, несомненно, признать, что одни слова языка в большей степени, чем другие, обладают этим свойством. Например, слово "человек" гораздо ближе стоит к "самопонятным" словам, чем слово "одушевленный", "это" ближе к примитивам, чем "дейктический", "думать" - чем "познание", "делать" - чем "агентивность", "сказать" - чем "локуционный" и т. д. Аналогично, если бы даже не существовало никаких абсолютно "универсальных слов", едва ли можно сомневаться в том, что одни слова "более универсальны", чем другие. Являются ли такие слова, как "человек", "это", "думать", "сказать", "хотеть" или "делать", абсолютно универсальными или нет, - для них можно найти точные смысловые эквиваленты в огромном количестве языков мира, и в этом отношении данные слова, конечно, отличаются от слов типа "одушевленный", "дейктический" или "деонтический".
Если мы хотим, чтобы нас понимали, если мы хотим уметь объяснять, что люди говорят и что при этом имеют в виду, то независимо от того, можем мы или нет найти понятия, которые были бы исчерпывающе ясными, понастоящему простыми и подлинно универсальными, мы должны выявить множество слов, которые были бы максимально ясными, предельно простыми и в наивысшей степени универсальными. Если бы мы не смогли обнаружить "алфавит человеческих мыслей", мы должны были бы его сконструировать.
Думаю, что наилучшая стратегия поиска подобного "алфавита" (если таковая существует) заключается в том, чтобы попытаться его построить, или, точнее, построить ряд последовательных к нему приближений и опробовать их на материале самых разных языков и культур. В основе естественного семантического метаязыка, который был создан и испытан мною и моими коллегами в этой и других работах, лежало именно это предположение [5].
Попытка всякий раз предъявить множество кандидатов в универсальные семантические примитивы тотчас же вызывает желание поискать опровергающие контрпримеры. Принятие вызова в случае, если эти примеры "проходят", означает лишь, что следует продолжать поиск до тех пор, пока не будет найдено множество, способное выдержать все удары и не рухнуть под тяжестью испытаний. Однако, пока гипотетическое множество примитивов не проверено на практике, нет смысла даже искать теоретические доказательства, подтверждающие его адекватность. Абстрактные теоретические размышления на тему семантических примитивов могут оказаться полезными лишь при попытках найти каких-то подходящих кандидатов. Но само множество гипотетических примитивов - это не более чем исходный пункт поиска. "В любом случае для того, чтобы определить, какие концепты должны быть признаны когнитивными атомами, из которых строятся все остальные концепты, требуется тщательный анализ самой разнообразной лексики" (Miller, 1978, p. 76). И это высказывание прямо перекликается с мнением Лейбница: "Смысловые атомы увидеть не так-то просто; единственный способ распознать их - это поступить с ними так же, как мы поступаем с числами, желая узнать, простые они или нет, а именно, попытаться их разложить" (Leibniz, 1903, p. 187).
ПРЕДЕЛЫ ПЕРЕВОДИМОСТИ
Я полагаю, что лексикографические эксперименты на большом по объему и разнообразном материале, проводимые в течение двух последних десятилетий мною и моими коллегами, подтверждают выдвинутую еще в самом начале моих исследований гипотезу (Wierzbicka, 1972), что фонд элементарных человеческих понятий весьма ограничен и что, по всей вероятности, в нем содержится не более сорока единиц. Не исключено, что "универсальных слов" несколько больше. Например, Берлин и Кей (Berlin and Kay, 1969) представили ряд фактов, свидетельствующих о том, что во всех или почти во всех языках мира можно встретить слова, обозначающие два основных цвета, черный и белый (или, быть может, темный и светлый), и что, хотя слова эти не являются неопределяемыми (ср. Wierzbicka, 1980, p. 42-44), они, скорее всего, являются универсальными. Я уже как-то писала (Wierzbicka, 1987b), что, по-видимому, во всех языках имеются слова, обозначающие отца и мать; эти слова не атомарные, но тем не менее тоже универсальные. Едва ли, впрочем, можно сомневаться в том, что в словаре каждого языка подавляющее большинство единиц в той или иной мере лингвоспецифичны. [...]
Эмпирический анализ различных языков мира говорит о том, что их словари полны "абсолютно чуждых нам понятий". Например, русские слова "душа" и "судьба" совершенно чужды англоязычному говорящему. Я полагаю, что значения этих слов, существенных для понимания русской культуры и русского национального характера, все-таки можно выразить на английском языке. Однако никакое понимание этих столь важных и специфичных для данной культуры слов невозможно, если с самого начала не осознать, что они "нам несвойственны".
Но если каждый язык имеет свое собственное множество лексикализованных понятий и предлагает свою собственную категоризацию и интерпретацию мира, то тогда и в самом деле каждый язык - это особый "путеводитель по действительности" (ср. Sapir, 1949, p. 162). И если большинство лингвистов все же не выглядит "помешанными на гипотезе Уорфа", как было написано в журнале "Нью Йоркер" от 30 марта 1987 г., то это не потому, что у них есть какие-то аргументы в пользу противоположной гипотезы, а потому, что еще до недавнего времени в их распоряжении не было никаких средств, которые позволяли бы проводить строгое сравнение понятийных систем, содержащихся в словарях разных языков (да, в сущности, и в грамматиках тоже; см. Wierzbicka, 1988a). Теперь же наличие естественного семантического языка, построенного на гипотетических лексических универсалиях, делает такое строгое сравнение вполне возможным.
Каждый, кто когда-либо предпринимал подобное сравнение лексических систем (а я это делаю как в настоящей книге, так и в других своих работах), должен, по всей видимости, прийти к заключению, что словари различных языков действительно располагают разными универсальными наборами понятий, а потому не все, что может быть выражено на одном языке, может быть выражено (без добавлений и пропусков) на другом - и дело тут не только в том, что некоторые вещи легче сказать на одном языке, чем на другом. У нас есть достаточно веские причины считать, что во всех языках мира имеются слова для обозначения основных человеческих понятий и все, что вообще может быть выражено, может быть выражено путем правильного соединения этих понятий. В этом - и только в этом смысле - все, сказанное на одном языке, переводимо без потери смысла на другие языки. Сложные понятия и понятия, типичные именно для данной культуры, вроде тех, что скрыты за русскими
словами "душа", "судьба" или "гласность", должны быть истолкованы в терминах основных понятий, а уже сами толкования могут быть переведены на какие угодно языки. Можно считать, что в результате такого перевода каждый раз получаются предложения естественного семантического языка, в принципе понятные его носителям. Однако каждое такое предложение представляет собой семантическую формулу стандартизованного и неидиоматичного метаязыка, которая не может отражать естественный язык во всем его богатстве и уникальности. Указанное различие между естественным языком и сконструированным на его основе естественным семантическим метаязыком задает пределы точной переводимости. [...]
В естественном языке смысл нельзя полностью отделить от способов его выражения, между тем как в естественном семантическом метаязыке "что" может быть отделено от "как". Поэтому-то использование семантического метаязыка и позволяет проводить сопоставление значений слов в различных языках и культурах и, в частности, показать, в какой высокой степени большинство значений зависит от культуры. В каждом языке существуют не только, так сказать, "одноэлементные слова" из "алфавита человеческих мыслей", выражающие основные понятия; в нем имеется весьма широкий репертуар средств для обозначения сложных понятий: это - "многоэлементные слова", составляющие культуроспецифичные конфигурации элементарных строительных блоков и дающие ключ к пониманию способов мышления, свойственных данной культуре. Едва ли стоит говорить о том, что я отнюдь не утверждаю, будто отсутствие какого-то слова в языке свидетельствует об отсутствии в нем соответствующего понятия или о невозможности его сформировать. Однако наличие слова несомненно доказывает присутствие в языке такого понятия и, более того, говорит о его значимости в данной культуре. [...]
Разрабатываемый естественный семантический язык помогает объяснять не только значения слов, но также значения синтаксических и морфологических конструкций. Грамматические конструкции тоже имеют свою семантику, меняющуюся от языка к языку и от культуры к культуре (ср. Wierzbicka, 1988а). Естественные языки - это самое лучшее зеркало человеческого разума (Лейбниц, 1983); только на пути анализа естественных языков можно обнаружить "алфавит человеческих мыслей", то есть основные концептуальные структуры, которыми оперируют люди. Языки - это и самое лучшее зеркало человеческих культур; именно через посредство словарей естественных языков мы обнаруживаем и распознаем конфигурации, специфичные для культур разных народов мира. [...]
6. ЯВЛЯЕТСЯ ЛИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ "НЕОПРЕДЕЛЕННЫМ"?
Несмотря на все заверения приверженцев концепции универсализма, далеко не каждый смысл, который можно передать по-русски, может быть выражен по-английски, и наоборот (как писала русский поэт М. Цветаева, "иные мысли на ином языке не мыслятся"). Однако любое высказывание можно перевести на естественный семантический метаязык в его русской, английской или какой-либо другой, построенной на базе естественного языка версии. Очевидно, что это равносильно утверждению, что каждое слово, отличное от слов основного "алфавита", может быть истолковано.
Имеющее давнюю традицию предположение о возможности семантического определения всех лексических единиц языка недавно подверглось серьезным испытаниям. Многие лингвисты, философы и психологи стали высказывать сомнения в истинности этого допущения, пытаясь к тому же обставить свой пессимизм и отчаяние на сей счет как некую новую и высшую мудрость. Например, Дж. Лайонз (Lionz, 1981, p. 56) начинает обсуждение этой проблемы со строк из "Гамлета": "...в чем и есть безумье, как именно не в том, чтоб быть безумным" (действие 2, сцена 2, пер. М. Лозинского), а затем, после некоторого размышления над значением конкретных слов типа "стол" и "стул", замечает: "В целом проблема толкования гораздо сложнее - и гораздо интереснее - чем это многим кажется. Было бы безумием толковать не только "безумство", но и вообще какое бы то ни было слово". И далее он заключает: "Мы пришли к окончательному выводу, что большинство обыденных слов, то есть слов, обозначающих естественные и культурные классы, неизбежно являются в какой-то мере неопределенными по смыслу и, следовательно, по теоретически весьма любопытным причинам, они не могут быть истолкованы" (Lionz, 1981, p.73-74).
Самым интересным примером "неопределенного" и "неопределимого" концепта из тех, что приводились в лингвистической литературе, является, безусловно, концепт `игры`, который впервые был рассмотрен Л. Витгенштейном в его знаменитом отрывке в "Философских исследованиях" (Wittgenstein, 1953, p. 31-32) и к которому впоследствии несчетное число раз возвращались другие авторы: лингвисты, философы, психологи и пр. Витгенштейн полагал, что понятия взаимосвязаны друг с другом, что между ними возникает что-то типа отношения "семейного сходства" и им нельзя дать точного определения в терминах дискретных семантических единиц. По его мнению, невозможно ухватить смысловой инвариант такого понятия, как, например, "игра", поскольку все разные частные реализации "игры" имеют лишь то общее, что можно обозначить крайне неопределенным термином "семейное сходство", не членимым на более понятные составные компоненты.
Идея Витгенштейна относительно "семейного сходства" сыграла колоссальную роль в развитии того, что сегодня называется "прототипической семантикой", и приобрела в современной литературе по семантике статус неопровержимой догмы (см., в частности, Jackendorf, 1983; Backer and Hacker, 1980; Lakoff, 1986). Новый лозунг: "Против семантических определений" - сейчас можно встретить даже в названиях ряда научных публикаций (см., например, Fodor et al., 1980). В атмосфере сформировавшегося единого мнения каждый, кто вообще пытается давать семантические определения чему-либо, рискует быть обвиненным в старомодности: на этого человека будут смотреть как на аутсайдера, интересы которого лежат вне современной интеллектуальной парадигмы. От ученого, чья исследовательская деятельность связана с семантикой языка, который хочет слыть современным и находиться в сфере внимания научной общественности, ожидают не рассуждений о толкованиях, а разговора о семейных сходствах, прототипах и неопределенности человеческого мышления.
"Современная" точка зрения на сей счет состоит в том, что слова не могут быть истолкованы, поскольку значения, закодированные в естественных языках, в основном "расплывчатые", как и человеческое мышление вообще. Иногда, впрочем, признают, что "по практическим соображениям" семантические определения могут оказаться полезными, однако такие "практические задачи" слывут малоинтересными и обычно их оставляют решать лексикографам; подразумевается, что теоретики должны посвящать себя более важным и более достойным вещам. Замечательно при этом, что, по-видимому, никто всерьез не считает словарные определения хорошими, но пытаться их улучшить или разрабатывать методы, которые бы позволяли это сделать, не считается ни необходимым, ни возможным; во всяком случае, это не то, на что следует тратить свои силы теоретикам языка и мышления. К занятию, уделять внимание которому не считали для себя зазорным Лейбниц, Спиноза, Юм и Сэпир, большинство теоретиков языка второй половины XX в. относятся как к умаляющему их достоинство.
В этой обстановке изменившегося научного климата даже те ученые - теоретики языка, которые не утверждают, что мышление является "неопределенным", уверенно заявляют, что слова не могут быть адекватно истолкованы, и выдают это свое открытие за "добрую весть" или, по крайней мере, относятся к нему как к чему-то, о чем нет никаких оснований беспокоиться. Так, Хомский пишет: "Каждому, кто хоть раз пробовал дать толкование какому-нибудь слову, прекрасно известно, сколь это трудно, - ведь всякий раз приходится иметь дело с очень сложными и замысловатыми свойствами. Обычные словарные определения даже близко не подходят к истинному описанию значений " (Chomsky, 1987, p. 21). Все это, конечно, абсолютно верно и не вызывает никаких возражений, однако далее Хомский пишет: "Скорость и точность, с какой происходит обучение детей словарю, не оставляют никакой альтернативы выводу о том, что ребенок каким-то образом овладевает понятиями еще до своего первого языкового опыта и при изучении языка усваивает в основном ярлыки, которые называют понятия, уже составившие часть его концептуального аппарата. Именно поэтому словарные определения, несмотря на то что они очень неточные, могут оказаться вполне достаточными для цели обучения; тут вполне хватает даже грубых, приблизительных описаний, поскольку основные законы, управляющие значением и употреблением слов (каковы бы они ни были), хорошо известны как пользователю словарем, так и изучающему язык, независимо от его образования и опыта" (Chomsky, 1987, p. 21).
Представим себе, однако, ребенка или иммигранта, пытающегося узнать, что значит слово insinuate, и читающего в толковом словаре Вебстера (Webster's..., 1965), что insinuate значит "to suggest or hint indirectly" ("косвенно предполагать что-л., намекать на что-л."), hint означает "to suggest" ("предполагать"), a hint означает "a suggestion, an indirect allusion" ("предположение, косвенное указание на что-л"`), а suggest - это "hint, insinuate" ("намекать, косвенно предполагать что-л."). Узнает ли этот человек - с помощью своего "концептуального аппарата", - что же означает слово insinuate и как оно употребляется? [...]
Что касается ключевых концептов далеких друг от друга культур - таких, как, например, концепты "amae" в японской или "тоска" в русской культуре, - то мысль о том, что ими в состоянии овладеть носитель иной культуры, не имеющий каких-либо предварительных "инструкций и опыта", кажется еще более фантастичной, а предположение, что подобные понятия не нуждаются в адекватных определениях, - еще более бесполезным. Можно, разумеется, нам возразить, сказав, что Хомский имел в виду процесс овладения детьми первым языком, а не понимание других языков и культур. Однако, овладевая базовой лексикой родного языка, дети вообще обходятся без словарей. Словари нужны прежде всего тем, кто приступает к изучению второго языка, причем для этого требуются хорошие словари, а не плохие.
Но более всего поражает в суждениях Хомского отсутствие в них всякой перспективы культурно-типологических исследований и полное игнорирование им того факта, что слова в разных языках и разных культурах имеют разные значения. Для каждого человека, изучающего тот или иной язык или культуру, словарь является предметом первой необходимости, а потому очень странно слышать от лингвистов, что, сколь бы ни были плохи существующие словари, нет никакого смысла пытаться их усовершенствовать, ибо всегда можно опереться на свой генетически врожденный концептуальный аппарат! У каждого, кто решил серьезно взяться за изучение другого языка или другой культуры, "открытие", что слова не могут быть истолкованы ("по причинам, любопытным с теоретической точки зрения"), ничего, кроме неприятных ощущений, вызвать не может. Но, к счастью, это утверждение ложно. Как указывают Армстронг и др. (Armstrong et al., 1983, p. 268), "единственно правильный ответ [на вопрос, почему столь сомнительным кажется интерпретационный подход] заключаетсяв том, что теорию и методику построения толкований языковых единиц очень сложно разработать в той мере, в какой это необходимо. Никому еще не удалось найти предположительно самые простые категории (признаки)". На самом деле, однако, лишь очень небольшое число лингвистов пыталось искать "самые простые категории", а среди тех, кто это делал, многие шли по ложному пути в поисках признаков вместо слов. Между тем, как я уже говорила выше, для толкований нужны не искусственные признаки или маркеры, а естественный семантический метаязык, извлеченный из естественного языка и потому интуитивно понятный. Причина, по которой "словарные определения не проясняли значения", заключается в том, что крайне мало лингвистов пыталось строить эти определения или разрабатывать логически последовательную теорию, на базе которой можно было бы конструировать адекватные дефиниции.
Серьезные лексикографические исследования, опирающиеся на прочный теоретический фундамент, еще только начинаются. Их успех, помимо всего прочего, будет зависеть от того, насколько плодотворными окажутся постоянные поиски основных "человеческих понятий", или универсальных семантических атомов, из которых строятся все сложные мысли и понятия и в терминах которых могут быть объяснены все неэлементарные понятия каждого естественного языка. Успех данного предприятия будет также зависеть и от критической переоценки бытующего модного предрассудка, согласно которому человеческое мышление является "неопределенным", а значения не поддаются точному и строгому анализу. Разумеется, вполне возможно, и даже весьма вероятно, что в дополнение к универсальному множеству элементарных концептов будут открыты некоторые общие принципы строения семантической структуры, облегчающие освоение значений. Но если такие принципы и существуют, то обнаружить их можно только в результате систематических лексикографических исследований, базирующихся на широком и разнообразном в языковом и культурном отношении материале. Это еще одна причина, почему лингвисты должны заниматься такого рода исследованиями, а не относиться к ним как к ненужным или неважным.
7. "БОЖЕСТВЕННАЯ ИСТИНА" И "ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ПОНИМАНИЕ"
Нет ничего на свете, что человек мог бы изучать с точки зрения, вынесенной за пределы культуры, будь то конкретные культуры, языки, животные или камни. Как исследователи мы постоянно пребываем в некоторой культуре, и нас неибежно ведут за собой те или иные принципы и идеи, которые, как мы знаем, не обязательно разделяются всеми человеческими расами.
Нам также приходится опираться на некие начальные принципы: мы не можем приступать к исследованиям, находясь в абсолютном понятийном вакууме. Важно, однако, что по мере продвижения вперед мы пытаемся различить, что в нашем понятийном аппарате обусловлено характеристиками той культуры, к которой мы принадлежим, а что может быть, по результатам некоторого анализа, отнесено просто к общечеловеческим понятиям.
В прошлом мотивы развития западной науки и философии были в значительной степени связаны с желанием найти истину (объективную, не зависящую от культуры, "Божественную истину") [6]. Однако в то же самое время истина была и нередко продолжает быть глубоко этноцентричной. Например, многие психологи (и даже многие антропологи) в своих изысканиях некритически опираются на такие понятия, как "душа", "гнев", "страх" или "депрессия", рассматривая их как существенные стороны "человеческой натуры", очевидно, даже не подозревая, что все эти понятия являются культуроспецифичными.
В антропологии такие понятия, как "прямой, происходящий по прямой линии от кого-либо", "боковой, родственный по боковой линии", "поколение", "нисходящий, потомок" и "восходящий, идущий по восходящей линии к предкам", обычно применяются для описания имен родства, причем часто говорят, что эти понятия не только служат удобным средством описания отношений родства, но и являются "частью" значений соответствующих эскимосских, таитянских или зулуских слов. Философы в своих рассуждениях нередко опираются на такие понятия, как "свобода", "мужество", "справедливость" или "обещание", не пытаясь критически их осмыслить и даже не подозревая, что они, может быть, тоже являются порождением конкретной (их собственной) культуры (см., например, Searle, 1969). Даже лингвисты иногда заявляют, что некоторые "простые слова" их родного языка ("стол", "стул" и "убеждать") обозначают генетически врожденные и универсальные человеческие понятия.
Опасен, однако, не только этноцентризм. Не меньше опасности на путях поиска истины и в ходе научного изучения языка, мышления и культуры таит в себе культурный релятивизм. Говоря о культурном релятивизме Ницше, Блум отмечает, что "в центре его [Ницше] внимания постоянно был вопрос: "Как возможно делать то, что делаю я?" Ницше пытался применить положения теории культурной относительности к своему собственному мышлению. Практически никто больше этого не делает. Так, Фрейд считал основными мотивами поведения людей сексуальные желания и жажду власти, но сам он никогда не использовал эти понятия для объяснения развития своей науки и собственной научной деятельности" (Bloom, 1987).
И при анализе универсальных, и при анализе культуроспецифичных языковых значений следует всегда с большой осторожностью использовать те понятия, которые были созданы данной культурой и которым она отводила роль универсальных, культурно-свободных средств описания. Вместе с тем надо понимать, что некоторые из таких средств нам просто необходимы. Мы тоже должны спросить себя: "Как возможно делать то, что делаю я?"
Будучи людьми, мы не можем поместить себя вообще вне всех культур. Это, однако, не означает, что описывать другие культуры мы не можем иначе, как через призму своей собственной, и потому описание вынужденно будет искаженным. Можно найти точку зрения, которая будет общей и культурно-независимой, но ее следует искать не за пределами всех мыслимых человеческих культур (потому что мы не в состоянии поместить себя вне всех культур вообще), а внутри своей культуры или той культуры, с которой мы близко знакомы. Чтобы эти поиски в конце концов увенчались успехом, мы должны научиться отделять - внутри данной культуры - характеристики, свойственные только ей одной, от характеристик универсальных, присущих всем культурам. Мы должны научиться в каждой конкретной культуре находить "человеческую природу". Это необходимо не только для анализа самой этой природы, но также и для изучения идиосинкретичных свойств любой интересующей нас культуры. Для описания специфических черт различных культур требуется универсальная перспектива и независимый от культуры аналитический подход. Теоретический каркас такого подхода могут составить универсальные человеческие понятия, то есть понятия, присущие каждому естественному языку. [...]
Невозможно понять далекую культуру "в ее собственных терминах", не поняв ее в терминах "наших". Для подлинного "человеческого понимания" нам нужно найти термины, которые одновременно были бы и "ее" и "наши", нужно найти общие термины, или, иначе говоря, универсальные человеческие понятия.
Интересно, что, по-видимому, еще Уорф открыл факт существования универсального множества концептов (он называл их "представлениями"): "Само существование единого для всех языков набора представлений, возможно, со своими, пока еще не изученными правилами аранжировки, - писал он, - еще не вполне оценено по достоинству. Тем не менее мне кажется, что подобные общие представления являются необходимым средством для передачи идей посредством языка; они управляют законами коммуникации и образуют в некотором смысле универсальный язык, вход в который обеспечивается различными конкретными языками" (Whorf, 1956, p. 36). Между поиском истины, "Божественной истины", и поиском взаимопонимания, "человеческого понимания", нет внутреннего конфликта. Истинная природа "человеческого понимания", как я полагаю, заключается в том, что оно базируется на универсальном, предположительно, врожденном "алфавите человеческих мыслей", который дает нам ключ к пониманию других людей и других культур.
* Данная публикация является журнальным вариантом "Введения" из монографии А. Вежбицкой
1. Руссо, вспоминая в "Исповеди" некоторые детали эпизодов своего детства, говорит: "Мне прекрасно известно, что у читателя нет большой нужды знать все это, но это я, я испытываю необходимость рассказать об этом". Принцип самовыражения здесь очевидным образом одерживает верх над принципом коммуникации.
2. В этом пункте я согласна с Хомским (Chomsky, 1975 или Chomsky, 1987).
3. В поддержку своей идеи, что даже такие понятия, как бюрократ или карбюратор, могут быть генетически врожденными, Хомский (Chomsky, 1987, p. 23) предлагает параллель из области иммунологии. "Еще до совсем недавнего времени, - указывает он, - думали, что количество антигенов настолько огромно, включая и искусственно синтезированные субстанции, которые никогда не существовали в мире, что считалось абсурдным предполагать, будто эволюцию обеспечивает "врожденный запас антител"; скорее, образование антител должно быть чем-то вроде "обучающего процесса", в котором антигены выполняют роль "учителя". Однако спустя какое-то время допущение это было отброшено, и ныне повсеместно признано ложным". Что Хомский здесь не учитывает, так это то, что, в отличие от антител, концепты сильно разнятся от культуры к культуре и от общества к обществу.
4. Насколько я смогла установить, Лейбниц никогда не говорил о необходимости связывать поиск универсальных человеческих понятий с поиском универсальных слов. Очень близкой проблемой, касающейся лингвоспецифичной природы сложных понятий, интересовался Джон Локк, который подробно обсуждал ее в своих "Опытах о человеческом разумении" (Локк, 1985 [1690]). Работа Локка, по всей видимости, попала в сферу внимания Лейбница, когда тот работал над своими контропытами (Лейбниц, 1983 [1705]), однако Лейбниц решил сконцентрироваться на других аспектах сочинения Локка.
5. Следует подчеркнуть, что работа над построением предлагаемого естественного семантического метаязыка еще далека до завершения. Прежде чем будет найдено что-то вроде самой оптимальной версии такого языка, нужно проверить множество предварительных вариантов. К тому же вопрос об "оптимальном" семантическом языке не является простым. То, что может быть оптимальным для одной цели, часто оказывается совсем не идеальным для другой. Следует различать по крайней мере два разных уровня "оптимального" семантического метаязыка. С чисто семантической точки зрения оптимальный семантический метаязык является минимальным языком, то есть языком, словарь которого не содержит ничего, кроме минимального числа единиц, необходимых для отображения семантических отношений, и чей синтаксис содержит единственно лишь минимальное число ядерных грамматических конструкций, которые, как считал Гумбольдт (Humboldt, 1963, Bd.3, S.16), являются общими для всех языков мира. С практической точки зрения, однако, миниязык, основанный исключительно на "алфавите человеческих мыслей" и на связанной с ним миниграмматике, далек от идеального, потому что записанные на этом языке семантические формулы необходимо являются очень длинными и трудно читаемыми. Желая, чтобы семантический язык был удобочитаемым и понятным, исследователь должен использовать в этих целях менее радикальные версии данного языка (ср. Apresjan, 1980 и Wierzbicka, 1988b).
6. Истина принадлежит к числу самых важных моральных идеалов культуры Запада, а потому поиски истины являются составной частью этой культуры. Между тем на свете есть много языков, где даже нет слов для обозначения понятий "истина" и "истинный", а также есть много культур, не уделяющих истине столько внимания, сколько уделяет ей Запад (ср. Lutz, 1987). Разумеется, это не означает, что мы должны оправдываться за свой выбор идеала истины в качестве ориентира или чувствовать себя обязанными отмежеваться от нее, как это сделали, например, Лаков и Джонсон (Lakoff and Johnson, 1980). Но нам не следует думать, что мы можем опираться на понятие истины как на основное средство описания иных языков и культур. С другой стороны, понятия "хороший" и "плохой", видимо, находятся среди универсальных человеческих понятий (хотя в случае с "хороший" для этого имеется больше оснований, чем с "плохой"; ср. Hill, 1987), равно как "думать" и "знать".
Литература
Лейбниц Г.В. Новые опыты о человеческом разумении. В: Г.В. Лейбниц. Сочинения. В 4 т. М.: Мысль, 1983, т. 2.
Локк Дж. Опыты о человеческом разумении. В: Дж.Локк. Сочинения. В 3 т. М.: Мысль, 1985, т. 1-2.
Apresjan J. Tipy informacii dlja poverxnostnogo semanticeskogo komponenta modeli smysl-tekst // Wiener Slavistisher Almanach, 1980, Sonderband 1.
Armstrong S.L., Gleitman L., Gleitman H. What Some Concepts Might Not Be // Cognition, 1983, v. 13, p. 263-308.
Baker G.P. and Hacker P.M.S. Wittgenstein: Understanding and Meaning. Oxford: Blackwell, 1980.
Berlin B. and Kay P. Basic Color Terms: Their Universality and Evolution. Berkeley: University of California Press, 1969.
Bloom A. The Closing of the American Mind: How Higher Education Has Failed Democracy and Impowerished the Souls of Today's Students. New York: Simon
and Schuster, 1987.
Chomsky A.N. Reflections on Language. New York: Pantheon, 1975.
Chomsky A.N. Language in a Psychological Setting // Sophia Linguistica (Tokyo), 1987, v. 22, p. 1-73.
Cooke J. Pronominal Reference in Thai, Burmese, and Vietnamese. Berkeley: University of California Press, 1968.
Crowley T. The Middle Clarence Dialects of Bandjalang. Canberra: Australian Institute of Aboriginal Studies, 1978.
Dixon R.M.W. The Languages of Australia. Cambridge: Cambridge University Press, 1980.
Fodor J.A., Carrett M.F., Walker E.C., Parkes C.H. Against Definitions // Cognition, 1980, v. 8, p. 263-267.
Halle M., Bresnam J., Miller G. (eds.). Linguistic Theory and Psychological Reality. Cambridge (MA): MIT Press, 1978.
Herder J.G. von. Sämtliche Werke. B. Suphan. (Hg). Berlin: Wiedemann, 1877-1913.
Hill D. A Cross-Linguistic Study of Value-Judgement Terms. M.A. Thesis, Australian National University, 1987.
Holland D. and Quinn N. (eds.). Cultural Models in Language and Thought. Cambridge: Cambridge University Press, 1987.
Holmer N.M. Notes on the Bandjalang Dialect Spoken at Coraki and Bungawalbin Creek, NSW. Canberra: Australian Institute of Aboriginal Studies, 1971.
Humboldt H.W. von. Wilhelm von Humboldts Werke. 17. Bde. A.Leitzmann (Hg.). Berlin: B.Behr, 1903-1936.
Humboldt H.W. von. Schriften zur Sprachphilosophie. 5. Bde. Stuttgart: J.G. Gotta, 1963.
Jackendoff R. Semantics and Cognition. Cambridge (MA): MIT Press, 1983.
Kefer M. and Auwera J. van der (eds.). Meaning and Grammar. Berlin: Mouton de Gruyter, 1991.
Lakoff G. Women, Fire, and Dangerous Things. Chicago: Chicago Univ.ersity Press, 1986.
Lakoff G. and Johnson M. Metaphors We Live By. Chicago: Chicago University Press, 1980.
LDOCE. Longman Dictionary of Contemporary English. P.Procter (ed.). London: Longman, 1978.
Leibniz G.W. Opuscules et fragments inédits de Leibniz. L.Couturat (ed.). Paris, 1903. Preprinted in 1961, Hildesheim: Georg Olms Buchhandlung.
Lutz C. Goals, Events and Understanding in Ifaluk Emotion Theory: In: Holland and Quinn, 1987, p. 290-312.
Lyons J. Language, Meaning and Context. Bungay (Suffolk): Fontana, 1981.
Miller G. Semantic Relations Among Words. In: Halle, Bresnan, and Miller, 1978, p. 60-118.
Nida E.A. and Taber C.R. The Theory and Practice of Translation. Leiden: E.J. Brill, 1969.
Russel H. Second-Person Pronouns in Japanese // Sophia Linguistica (Tokyo), 1981, v. 8, no. 9, p. 116-128.
Sapir E. Selected Writings of Edward Sapir in Language, Culture and Personality. Berkeley: University of California Press, 1949.
Searle J.R. Speech Acts. Cambridge: Cambridge University Press, 1969.
Swadesh M. Towards Greater Accuracy in Lexicostatistic Dating // International Journal of American Linguistics, 1955, v. 21, p. 121-137.
Webster's New School and Office Dictionary. New York: The World Publishing Co./Crest Books, 1965.
Whorf B.L. Language, Thought, and Reality: Selected Writings of Benjamin Lee Whorf. J.B.Carroll (ed.). New York: Wiley, 1956.
Wierzbicka A. Semantic Primitives. Frankfurt: Athenдum, 1972.
Wierzbicka A. Lingua Mentalis: The Semantic of Natural Language. Sydney: Academic Press, 1980.
Wierzbicka A. Boys Will Be Boys: Radical Semantics vs. Radical Pragmatics // Language, 1987a, v. 63, no. 1, p. 95-114.
Wierzbicka A. English Speech Act Verbs: a Semantic Dictionary. Sydney; New York: Academic Press, 1987b.
Wierzbicka A. L'amour, la colère, la joie, l'ennui: la sémantique des émotions dans une perspective transculturelle // Langages, 1988a, v. 89, p. 97-101.
Wierzbicka A. The Semantics of Grammar. Amsterdam: John Benjamins, 1988b.
Wierzbicka A. Dusa ('soul'), toska ('yearning'), sud'ba ('fate'): Three Key Concepts in Russian Language and Russian Culture. In: Z. Saloni (ed.). Metody formalne w
opisie jesukow slowianskish. Bialystok: Bialystok Univ. Press, 1990, p. 13-36.
Wierzbicka A. Lexical Universals and Universals of Grammar. In: Kefer and van der Auvera, 1991, p. 385-415.
Wittgenstein L. Philosophical Investigations. New York: Macmillan, 1953.
Дата добавления: 2021-12-10; просмотров: 41; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!