Из сборника «Эманации общего духа»
Деда
Странно пахла дедова сумка.
– Проходи, – сказал папа. – Я возьму.
Дед оставил сумку у двери. С кухни кричала мама. Из комнаты кричала сестра. Коты путались под ногами и подставляли головы.
За ужином дед спросил родителей, они посмотрели. Я ответил и обрадовался. Меня обняли, как всегда с детьми, а незнакомым жмут руки.
Дед одевался, интересно смотреть. Свитер не похож на мой, трещит, волосы странно топорщились. Я спросил: «Трещит?», а дед только поцеловал сестру и рассмеялся: ей защекотало лицо.
На куртке много карманов, залез в каждый: папа сказал про ключи, а дед не помнил, где они. Карманы пусты. Забрав дедову сумку из-за двери, выхожу первым.
По дороге я только спрашивал; дед дразнил: я не всё выговаривал. На остановке дед взял меня за руку, чего я не любил.
Приехал автобус, только короткий, считали мелочь. Внутри странно, все молчали. Туман позванывал-шевелился, а сел сзади, окна там запотели. Света меньше, двери поскрипывают.
В автобусе пахло. Двое болтали, а лица у них плоские и непонятные, шапки куцые. Посмотрел в окно, ночь стала глухая и скучная, не знала, что показать.
На остановке со скамейкой один вышел. Второй говорил, когда тронулись, махнул, замолчал. У ног пакет шевелился-шуршал. Смотрю прочитать буквы, они сжимались и корчились, не прочёл. У водителя включилось радио: выключил.
Дед дремал. Дёрнул рукав – ничего. Снова, и вдруг спохватился, собрался, набросил сумку и все пакеты, вышли. Дед проверял карманы, автобус уехал. Январь.
|
|
|
– Рано, – говорит.
Посмотрел назад.
– Дойдём?
Дед пытается всё взять, забираю сумку. Оглядываюсь: следов нет.
Тишина раздавалась. На синем скрипят шаги. Синее тонуло посередине, по бокам светлело. Дед велел идти по колее. Поднимали голову, всё синее, дальше чёрная стена, неясно кое-где выступавшая. Стена шевелилась тепло. Замирала холодно. Дед спрашивал, тяжело ли, называл «внучек».
В стене разлом, туда. Густые чёрные лапы торчали, пахло, кололо. Твёрдо, шаги гудят, лёгкие. Один раз встали и смотрели над собой: там – с той стороны – белая рука сдавила, небо молча сжималось, трескалось, через трещины видели, где стояли, вбок стена нависала, отбрасывая черноту, будто на дорогу, отступала-закатывалась за слепую синь. Кожей снега щупали вокруг, громадно над нами, слышалось, шагали. Деда, его лицо, тёмное и глубокое, смотрело странно, как из земли, и его губы живые шевелятся с паром.
Ворота! Разобрали сумку. Пахло сильным, отовсюду светилось и все углы виднелись. Лежали книги, я читал пиратов, деда щёлкнул – прозрачное потянулось, огонь засветился. Уснули быстро.
Посмотрел в окно, от белого заболели глаза; солнце, тусклой пробкой висевшее над домом, не могло его сдержать, и по тому, как сочились из солнца две белые язвы, стало ясно, что оно пробито и долго не протянет; крыша завыла, дерево бросилось на землю.
|
|
|
…Стекло звенело – светло и тихо.
Подвальный человек
Медленно и неправильно волочилась жизнь Вячеслава Устьянцева. Он даже ноги передвигал как-то не вперёд, а вовнутрь шага, сутулился, головы не поднимал, посмотришь: будто спит на ходу; позовёшь: улыбнётся тебе за плечи; и всё, и будет улыбаться, хоть что ты ему говори. А как гулял с собакой какой-нибудь, так те носятся, едва земли касаясь, только пыль взбухнёт, а Устьянцев бредёт поодаль, большими ботинками своими бредёт, шаги недлинные, а сам-то высокий, и две борозды за собой, как санки протащили.
Все свои ему ничего плохого не делали, когда только говорили чего, про семью там, про расторопность и ещё какие-то вещи, а он только гудел как электрощит да пальцы ломал.
Устьянцев работал электриком в театре, и, когда не работал по чьей-нибудь там лампочке или чему ещё, сидел в небольшом совсем подвальном помещении, которое ему отвели под мастерскую. Работал исправно, не опаздывал, говорят, иногда на ночь в театре оставался, с охраной в домино играл и неизменно выигрывал. А им и неудобно было его переигрывать, да и не получалось.
|
|
|
Он и электричество это чинил как-то по-своему, ну будто заговаривал его, а оно как слушалось, что ли. Говорили, что прямо вслух сидел и крутил там как-то, что оно потом долго как часы… Не пил, это понятно.
Достоверно друзей его никто не видел, только собак всяких. А так он внизу сидел, на спектакли поднимался редко, правда, когда поднимался, всегда умудрялся на первые ряды сесть, всегда место находил ничьё или чьё-то там пустое, и садился. И ни разу его не попросили. Вот где сел, там до поклона и был.
Все спектакли Слава помнил почти что наизусть, редко только своими что-то словами, но вообще и реплики все, и монологи – всё помнил.
Кормили его в столовой как всех, но за бесплатно. Никто и не против был. Одна только всё хмурилась, взгляды там бросала, но потом куда-то делась. То есть как, она вообще большая была, ну знаешь, бочковатая, и вот как-то гаркнула из-за стола прямо, мол, хер ли, тут не богадельня, а Слава знай себе бровями не ведёт, она ещё что-то там, а он, слышишь, спиной к ней садится, вон за тот стол. Ну она руками опёрлась, встать хотела, что ли, но бочка не окунь, не проскользнёт так… Ну и грохнула весь поднос на пол. И потом как ломанулась красная в коридор. Потом ещё что-то с сетью было, перебои, все грузовые встали, пришлось декорации по лестницам… А они видишь, узкие! Да уволилась она вроде потом, или что, никто не узнавал с ней… А больше никто и не против был, ну чтобы бесплатно его кормили.
|
|
|
В каморке он много инструментов держал, даже говорили, играл сам, но потом мужики с ночной заходили опять на домино, говорят, все гитары там без струн висят. Может, с магнитофона.
Что своего Устьянцев имел, никто не знал. Яблоки только всегда по карманам, угощал, кого встретит, а так никто не знал.
А спрашивать неудобно как-то.
Юрист-анархист
Как правило, всё всегда начинается с утра. Один человек, работающий в одной нотариальной конторе, помнил это с самых ранних лет. Случись событие днём, или вечером, или даже ночью, – причина всегда в утре. Проснувшись сегодня, человек сразу понял: произойдёт.
Утро выдалось точь-в-точь вчерашним, и встал человек подобно тому, как вставал вчера. Только вчера, встав, человек ничего не почувствовал, а сегодня что-то изменилось. Решив не предпринимать ничего необычного, человек прошёл в ванную, но сразу понял: уже не так, как вчера, не так, как обычно; он будто шёл и остерегался того, что идёт; кто знает, что может случиться. Прошёл человек медленно, с опаской.
В зеркало человек смотреть не любил, и чистил зубы, повернувшись спиной к умывальнику, потом мылил себе лицо и уши, смывал мыло, крепко зажмурившись, вытирал лицо, открывал глаза и скорее уходил из ванной. Вчера же было!
Сегодня человек стоял и со странным беспокойством себя разглядывал. У него неправильное лицо: один угол рта выше, чем другой, один глаз косил, уши словно истончились с годами и выпрямились к вискам, нос, лоб… Не красавец. Человек поочерёдно дотрагивался до рта и ушей, и глаз, и носа, а потом двумя руками провёл по скулам, по вискам, по лбу. Он нашёл свои пальцы приятными и подумал: «Если бы делать так и вчера…» Но одёрнулся и ушёл одеваться.
У человека очень мало одежды, и вся друг на друга похожа. Только галстуки и носки отличались. Человек вдруг вспомнил, что никогда не любил галстуков. Их так много, значит… Человек не мог понять, что это значит. Галстука он не надел. А носки выбрал самые что ни на есть необычные и ни на секунду не засомневался.
На кухне человек долго мыл одну картошку. Мыл с губкой, тщательно, но очень бережно, чтобы не повредить кожуру. Ведь картошка чистая и картошка, надраенная до рваного мундира, – разные вещи. Каждую неровность человек обмывал то тёплой, то прохладной водой, обмывал и мурлыкал что-то, чего раньше никогда не делал; никаких мотивов человек не знал. Он мыл картошку и что-то вспоминал. Когда она стала совсем чистая, человек не растерялся и не взял новую, он насухо вытер эту и положил в портфель на папки с бумагами, потом обулся, накинул пальто и пошёл на работу.
На работе человек первым делом положил портфель на стол и осмотрелся. Он пришёл раньше обычного и был удивлён и даже недоволен тем, что всё же оказался на работе не один. Есть в пустой конторе что-то такое, что человек хотел увидеть и запомнить; ехал он, например, сегодня в метро, и всё запомнил: пассажиров и уборщиков, молчащих операторов и мрамор, скульптуры и попрошайку. Теперь он хотел запомнить место работы, но люди вокруг сливались в помехи, ничего не разглядишь как следует. Их немного; им нет никакого дела до раннего появления человека без галстука.
Человек тем временем посадил картошку на стул и, после всех необходимых формальностей, начал её слушать. Она хотела оформить наследство тётки, по которому ей полагалась квартира, немного мебели, два шкафа книг и небольшой участок земли за городом. Тётка её очень любила. Человек слушал внимательно, не упуская деталей, задавал наводящие вопросы, что-то записывал и снова слушал. Наконец он услышал то, что боялся пропустить, но, вопреки профессиональной этике, уставился на картошку растерянными глазами. Как сказать ей, что эта мелочь, этот сущий пустяк не позволят ей получить и малую долю по закону ей принадлежащего наследства? Человек вдруг забыл все нужные слова, а картошка сидела и терпеливо ждала, и не понимала: судьба её решена. Прошло время, и человек встал, оправился и пошёл к начальству.
Те, только услышав об этой мелочи, об этом сущем пустяке, наотрез отказались слушать и потребовали картошке в подписании бумаг отказать. Но ведь человек мыл её ещё утром, так ласково и бережно мыл, и все неровности проходил губкой то под тёплой, то под прохладной водой…
Вернувшись на своё рабочее место, человек застал картошку в той же терпеливой позе, словно за всё время его отсутствия она так и не пошевелилась. Человек не выдержал и разрыдался. Он выложил картошке всё как есть, ничего не утаив; он рыдал и просил прощения; та молчала и слушала, и ни слова не обронила.
Человек решил больше тут не работать, и написал заявление по собственному желанию. Оно начиналось так: «Настоящим довожу до Прошу освободить меня от занимаемой должности…» Кончалось датой и подписью.
Стихотворения
(3/3)
Прогулка (баллада)
0
Щурился месяц;
фары глядели в окна, как налобные фонари,
поймав бег на семейном фотоальбоме
ближайших деревьев.
Ножом на небе сковырнули: птицы.
Куда ты?
Тамбурные беседы, грохот фури,
закипающий чайник.
Куда ты?
Салют пропустишь.
На прогулку среди тишины.
Белеет.
В ночи разворачиваю тьму,
распределяющий по стражам.
I
Мальчик, взобравшийся, как по лестнице,
к изголовью,
опёрся руками на стену и видит:
пройдут торговки солёными арбузами,
рассмеются глаза,
удастся шалость.
Шляпа останется на пруде
близ Хорна,
останется только ждать.
Широкополые круги по поверхности,
будто кто вошёл под сжатым углом,
отчаявшийся от твоей нелюбви.
Под пепельным пламенем солнца,
сокрытого в облаках по-черепьи,
разлетится весть о мёртвой воде.
И снова: улыбнутся глазки.
И долгое ожидание (вот-вот прибегут)
горя в семье.
Чу!
Мать-вдова бежит.
Смешные у неё пряди, жемчужиные ниточки.
II
Трава-вуаль среди веток плакучих;
смотри:
плачет. Любила?
Здесь, среди топких тропин,
уводящих к осиновой роще,
мальчик фас потерял и оглох;
каждому маленькому пути была песня.
Плач стоял по воде.
В долгую счастливую жизнь
вели воспоминания детства;
он вспоминал, прячась здесь
от обманутой материнской скорби:
тогда сугробы ныряли в снег,
как четыре белозадые косули,
а на кухне
хрустели горячие кисельные пузыри,
точно снег. Мать ждала, рада была возвращению,
рада была ожиданию.
II (I)
Смотришь,
в каждом глазу по однокрылой мухе
с притемнёнными крылышками,
сидят в сумерках на круглых белых стеблях,
лапки моют в солоноватых лужицах, дотягиваясь до края,
нет-нет да и столкнут пару капель
от естественной неосторожности.
Не отлепишь.
- Отлеплю!
Вся усеяна бурая липкая лента
у щели оконной.
Что помнишь?
В невидимом городе
таяли все кораблики на стылой воде.
Леденели, тонули.
III
Фрагменты оторванных окон
вели себя странно
в свете догоняющих фар.
Далеко за самой дальней звездой
вращалась когда-то Земля.
IV
Читал на ходу про мушку.
Шаг-пружина:
здесь должна быть дюралева лужа
и монета на счастье.
Скворцы исподтишка роняют цвет,
сохраняя только черты;
видно их кто-то поставил сюда сторожить.
Камни легли циферблатом,
назначен серп на вспашку неба,
мерещатся сзади шаги...
Ты - узник книги.
Среди веток мерцает очертание подбитого голубя.
Уступи дорогу. Пронесётся пение.
V
Не найдут утопленника.
Безголовая шляпа. Стыдно?
От тоски не проснётся любимая милка:
сна стрела на боку. И охотник,
притаившись в кустах,
выжидает белую лошадь.
У дома, вот, у самой стены
поболтайте о фильме, где бездарь-актёр, -
так на прощание
дарят траву с крохотными колокольчиками.
(Захочешь ей почитать,
но белые искорки,
значит, нельзя. Только так,
чтобы от жизни уйти, только так. И мимо
пройдёт неумелым напоминанием,
воплощённым в Н.)
Там будет друг. Не жди помощи.
Безголовый со спины человек, человек-пальто,
от стыда уронил, защищаясь от всех отражений,
как рыбу в пакет (бросил рыбину);
приподнял-надавил,
через дырочку в целлофане побежал мёртвый глаз
между пальцев, как сигарета.
Кто там курит в окно?
Окно на стене,
стихотворению нельзя.
Меня нет,
меня не существует.
VI
Луна малыми шадками
подкралась,
облокотилась на крышу,
зевает.
Скучно ей, истончиться не может,
не растаять.
А пускали ей белое, чуть слепла -
и пускался в путь
вестник радости.
22'22
Ещё один свисток и смеркнётся
Падайте, падайте, росказни лоскута).
потому что только воздух была песня
Под тучей ключ перевинчен
Кириллицей укрыть
Зовите пожарных:
*не
д е
е в '
*не р ь '
д е
е в
*не р д
д е з
е в е
р Ь В Ы Р О П
е я
в ш
Ь е v
я в я я
ш е т
е л с
в я я
е т √
л с
я я
т
с ¦ |
я | ¦
¦ |
Дата добавления: 2021-12-10; просмотров: 35; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!