Вольфганговна и Сергей Иванович 11 страница
Сергей Иванович на свои последние купил недостающее.
Пять ночей, вплоть до субботы, Сергей Иванович малевал декорацию.
Ночь она сохла.
К утру он ее повесил и никуда не пошел — все равно сегодня занятия по рисунку и вечером должен быть их концерт.
ОНА пришла в три часа дня. Открылась дверь, и вместе с боем часов на Спасской башне (так ему показалось, а на самом деле это билось его сердце) появился тонкий силуэт, бледное лицо.
Серые глаза вдруг вспыхнули:
— Боже! Какое чудо! Усадьба! Пруд! Сирень!
И ни слова о том, что нет деда Мороза и леса.
Она снимала варежки, пальто, а сама все смотрела на декорацию Сережи, не в силах оторвать от нее своих небольших сияющих глаз.
Она была похожа теперь на какой-то из портретов Тернера — нежное продолговатое лицо, нос с небольшой горбинкой, туманный взгляд…
— Я вас буду писать, — вдруг произнес он те самые слова, которые приходят на ум каждому художнику, которому надо приударить за девушкой.
Она ему что-то радостно ответила.
Тем же вечером он привел на концерт свой выводок — десяток мальчиков с папками.
Найдя Татьяну за кулисами, он ей коряво объяснил, что его ученикам необходимо рисовать живую натуру в движении.
Потом спустился в зал, к мамам и бабушкам выступающих, и сел в первом ряду, держа на коленях заветный толстый альбом.
Сергей Иванович буквально следовал глазами за танцующей Татьяной Вольфганговной. Глаза у него бегали, как шарики пинг-понга, туда-сюда: в альбом — на сцену.
|
|
|
Он изрисовал почти всю бумагу.
Дома, ночью, Сергей Иванович наконец натянул холст на подрамник и начал писать портрет Татьяны Вольфганговны.
Стоит ли говорить, что перед тем он дождался, пока кончится концерт, все уйдут (пианист особенно долго копался) и Татьяна запрет зал, и затем проводил ее до самого подъезда.
Они оба всю дорогу молчали. У дверей Сергей Иванович взял ее за варежку и прижал эту варежку к своей груди обеими руками.
Через недельку, на Новый год, дело было уже сделано, Сергей Иванович сидел у своей любимой в маленькой комнате и кургузо беседовал с ее бабушкой Верой Антоновной.
Вдруг выяснилось, что эта бабушка знавала семью его бабушки, нашлись даже какие-то (в пятом колене) общие родственнички Синцовы, ничего хорошего, кстати.
— Москва такой маленький город, — удовлетворенно говорила неходячая бабушка, сидя в кровати. — У нас была мануфактура и пароходы, эфто у дедовой родни в Нижнем, а у бабушки тверское поместье, таврические земли. Дача в Крыму сгорела. Дед был товарищ министра, адвокат… А у вас был генерал-губернатор со стороны прадеда… Киевский, кажется… Вы скрывали, конечно, но мы-то знали! А с вашей бабушкиной стороны ее бабка из города Нассау какая-то мелкая баронесса… Да половина все немцы у вас в роду, — горделиво произнесла бабушка. — Но мы вас не осуждали. Я сама преподавала немецкий.
|
|
|
Неожиданно для себя Сергей Иванович произнес на этом языке некоторую фразу, которая вдруг всплыла в его памяти.
Май сорок пятого года, Потсдам. Сергею Ивановичу как раз исполнилось накануне девятнадцать лет…
Из соседней комнаты вдруг так чудесно запахло, что у Сергея Ивановича заболело под щеками и выступила слеза.
— Опять у них пирог с капустой перестоял! — покачала головой бабушка.
— Доннер веттер, — откликнулся Сергей Иванович.
— Я-я. — подтвердила бабушка и помолчала. — Вы знаете, — вдруг заговорила она. — У нас был такой смешной случай. Мой папа Митя, Дмитрий Николаевич, шел как-то из своей адвокатской конторы… Дело было как сейчас, под Новый год… Под девятнадцатый, кажется. При новом уже прижиме. Папа Митя потом умер в Бутыгичаге, царство ему небесное…
И бабушка рассказала Сергею Ивановичу всю историю про доху, но мы уже с вами ее знаем.
Затем бабушка велела ему достать из комода шкатулку, открыла ее ключиком, вынутым из недр халата, ключик же был привязан на грязноватом белом шнурке (явно из-под довоенных парусиновых туфель) к булавке, приколотой с изнанки кармана.
|
|
|
Сергею Ивановичу живо припомнилась старушка мама, которая все карманы закалывала булавками, свято хранила старые ключи и благоговейно относилась к картонным пакетам из-под молока, мыла их дочиста и использовала как хранилища…
Затем на свет божий явились две сероватые тускло-голубенькие сережки с золочеными дужками.
— Это вам с Таней на квартиру. Я берегла. Кто ей поможет в эфтом деле, кроме меня. Кооператив построите. Я скоро уйду, комната освободится, эфти поживут хоть не на кухне.
Сергей Иванович отвел глаза. Сережки стоили ровно три копейки в базарный день. В училище им преподавали ювелирку.
Бабушка говорила:
— Я тороплюсь, неровен час. Это тесто с масляной краской ты смоешь керосином. Там внутри бриллианты. Понял? Только ты будешь знать этот секрет. Таня немедленно все раздаст. Ты уже сделал ей предложение?
— Да, вчера.
— Она мне призналась. Я же вижу, что с ней происходит. Не спит. Так что это ее приданое.
Глаза бабушки сияли. Она вдруг громко заорала:
— Кушать подано?! Сколько можно! Хочу шампанского и дьявольски хочу винегрета!
И она вложила в руки Сережи коробочку своими холодными лапками. И пожала.
|
|
|
P.S. Недавно я надписывала книги сказок двум внукам Татьяны Вольфганговны и Сергея Ивановича. Внуки, Вава и Митя, носились как бешеные с новым оружием: из дома только что уехала шумная французская родня…
Доченька
В шестнадцать лет с девушками чего только не бывает, вот она сидит у телефона.
Не то что кого-то ждет, чьего-то звонка, а просто телефон рядом, какие-то мелкие дела, подготовка к докладу, допустим.
На улице воскресенье, гиблое время, мать чем-то громыхает в кухне, серенький день: а ведь шестнадцать лет!
И тут звонок, але, у вас такой хороший голос (говорит мужской голос, явно молодой), мне-то да, нужно Таню, но я просто так.
У нашей шестнадцатилетней прорезывается ирония, как это просто так, хм.
Но ирония ненадолго.
Слово за слово, вы где живете, я набрал, честно скажу, случайный номер, набор цифр, развлекаюсь. А вот вы где живете, а я у кинотеатра «Прогресс». Хм, а я тоже. Вы что, меня знаете, ну надо же, кто это вам дал мой телефон. Никто, я первые четыре цифры набрал свои. Хотите, я положу трубку, и наш разговор прекратится, пожалуйста, но поговорим пока, — просит мужской голос.
Дальше идет череда сведений о себе (вы какую музыку любите), а, я тоже. Череда совпадений. Вопросы, вопросы, увиливание, веселый разговор. Приколы. Вы часто так выходите на охоту, почему на охоту. Голос ничего, умный. Вопрос: «А вы где учитесь», ответ: «Неважно».
И вот — лучше, может быть, встретимся?
Она сомневается.
Да встретимся, не отказывайтесь, а где (уже уступка), где хотите. Погуляем.
И тут она, которой шестнадцать лет, все в прошлом, любовь, слезы, отчаяние, долгие бесплодные ожидания у телефона, а сейчас серенькая весна, за окном сыплет мелкая снежная крупа, тут девушка назначает свидание (была не была) у автобусной остановки (а эта остановка как раз видна из ее окна, хитро задумано).
Все, трубка положена, начинаются прыжки, лихорадочные сборы, что надеть, метания души, пробежки из комнаты в ванную, голова грязная, шапку: какую!!!
Эх, голову планировалось вымыть вечером, вот тебе и раз.
Мать торчит в дверях, готов обед, картошечка, ты любишь, я специально жарила — но дочь уже одета, стоит у окна — и нетерпеливо смотрит вниз, на остановку.
А там никого нет. Автобус только что ушел. Хорошо же.
Мама все говорит, говорит у входа в комнату.
Наконец отходит.
Десять минут — никого, потом к остановке подошла женщина с маленькой девочкой (вот, пусть думают что это я, ха!), затем мужичок в куртке, явно лет тридцати, дальше останавливаются две тетки такие же, пожилые, и мальчишка с рюкзаком.
Тот, звонивший, не показывается, явно ведет откуда-то наблюдение, сам не подходит, трусит.
Мать приносит полную тарелку жареной картошки и сует вилкой прямо в рот, ты не ела, ты осунулась. Ну попробуй!
Дочь с криком увиливает.
Сверху она видит, автобус показался у того перекрестка, сейчас свернет к нам.
Она срывается с места, скачет через две ступеньки, прибежала на остановку — а там уже маленькая толпа, виден автобус, он идет в центр.
А девушка стоит как полагается и ничем не показывает, что она тут на свидании. Ничем!
Ждет как все, и все ждут как все.
Наконец подходит автобус, а девушка уже вычислила двух парней, которые посмеиваются и вертят головами в явном ожидании — но мимо нее.
Она ждет даже слегка отвернувшись, отчужденно, про себя все кругом презирая, как объект их охоты, но тут маленькая давка, народ лезет в автобус, в том числе это делают и те двое ребят, они в числе первых ворвались, куда-то едут, им что-то светит впереди, какое-то дело, и она, наша девушка, тоже втискивается наконец чуть ли не последней, и оборачивается из-за чужого плеча посмотреть на остановку, дверь еще не захлопнулась: там остался стоять тот мужик, тот старый мужчина, лет тридцати, в курточке, руки по карманам, обветренное лицо ученого, добрые глаза.
Все видно в один момент!
Нет, ему уже за тридцать, непокрытая голова под снежной крупой, и вот он закуривает. Ждет.
Автобус хлопает дверцами, девушка уже почти готова была выпрыгнуть, она смотрит в окно на объект, смотрит-смотрит, привыкает, уже тоска и жалость щемит ее душу, можно выскочить на следующей остановке, как он ждет! Терпеливо и скорбно, у вас такой хороший голос. Те двое дураки!
Выскочить и бегом назад, к дому. Один под снегом без шапки ждет!
Но тут же, как бы в назидание, (автобус застрял у светофора, смотрим в заднее стекло, все видно), мужик получает себе тетку тоже немолодого возраста, они смеются, целуются и остаются ждать следующего автобуса, все.
Ловушка захлопнулась, девушка в этой ловушке едет неизвестно куда и зачем, сердце бьется.
Двое парней у кабины водителя устремлены вперед, в свое будущее, не оглядываются, никого не ищут, а тут остановка на проспекте.
Но мы еще не выйдем. Мы выйдем как все, у метро. Незачем светиться.
Девушка бежит домой, скорей домой, холодно, оделась легко, мама кричала, надень теплую курточку! Напялила эту белую, красивую.
И никакого позора, никто не узнал, не догадался ни о чем, я прогулялась и возвращаюсь к обеду, все нормально.
Побежала искать свою судьбу в шестнадцать лет, а мать молча ест на кухне, все понятно.
Она тоже смотрела из окна на остановку, тоже видела тех двоих парней, лихие люди, пустые головы. А телефонный разговор был очень даже понятен всем посторонним ушам.
Какие только мысли не бушевали в бедной голове матери, вот сейчас они ее поведут слушать музыку, приведут, напоят, а тем еще подвалят парни. Знаем мы это, кругом такие ужасы.
Недавно весь завод «Красный пролетарий» хоронил девушку, замученную в подвале, и мать вели за гробом, так. Так что вот.
Но что можно поделать в нашем случае, мать уже не смеет защищать, предупреждать свою дочь, та не слушает, встает на дыбы.
И не предупредишь опасность каждый день, каждую минуту, не спрячешь дитя от жизни, от напора этого течения, тем более что сама щепка уже кинулась в волны и ждет, когда ее понесет вдаль, ждет бури и натиска, думает начитанная мать.
Уже носило ее однажды, чуть мы все тут не рехнулись. Теперь плывет одиноко, вот возвратилась опять (повернулся ключ, хлопнула дверь), вынесло ее на берег ни с чем. Сушится.
— Зонтик не взяла, — говорит мать громко.
— Чего?!
— Зонтик почему не взяла, дождь.
— Снег! Кто с зонтиком под снегом ходит!
— Посмотри на остановку, многие стоят с зонтиками.
В ответ бурное, отчаянное «не надо за мной шпионить, ты всегда следишь, когда это кончится» — дочь все поняла по одной этой фразе об остановке, увидела всю сцену глазами матери, готова плакать и уже всплакнула. Позор состоялся!
Мать ест на кухне в полном одиночестве, переживает, в носу щиплет, слезы близко, но тут телефон, дочка взяла трубку, краткие переговоры (неужели опять побежит?) — и телефон принесен на кухню матери: тебя, но недолго, мне должны звонить.
Мать весело разговаривает на кухне, хохочет с облегчением, и тут же, положив трубку, тоже начинает бегать по квартире как лошадь, топает, собирается и вот исчезла.
Дочь наблюдает в окно, как мать стоит под зонтиком, с нетерпением ожидая автобуса, посматривает на дорогу (так вот и надо стоять), потом она уезжает, договорились от нечего делать с подругой Галиной — две свободные женщины, пожилые, у Гали сын в седьмом классе и (дочь смотрит вниз на остановку) лучше умереть, чем в таком возрасте бегать за мужчинами, Гале сорок, мамке тридцать шесть!
Дочь ест материнский обед, щи, жареную картошечку и котлеты, глядя в экран телевизора, а мать внезапно приходит с этой Галиной и с бутылкой вина (судя по тому, что Галя спрашивает своим жирным голосом, а где рюмки). Они опять выпьют, начнут кому-то звонить с ненатуральными интонациями, хохотать, рассказывать этому кому-то, как решили не ходить в кино, ничего интересного, а этот кто-то — их третья подруга Альбина, ее недолго ждать, вот она является с небольшим тортиком, и девушке принесут угоститься, уголок на тарелке, спасибо.
Жизнь все никак не начинается, уже вечер, шестнадцать лет тянут свою резину, уже позвонено было подругам (по часу каждой), мать мелькала в дверях с просьбой освободить телефон, ждем звонка, тусклый вечер, наконец чужие бабы ушли, голова вымыта, гаснет лампа, начинается ночь, светлый квадрат окна встает перед глазами, бессонница, и незабвенная любовь возвращается в бедную голову девушки, он перестал звонить сам, а его мама говорит теперь одно и то же, «его нет, а кто спрашивает». Он учится вообще в соседней школе, к тому же классом младше. Привязался, звонил, провожал. Потом вроде бы обиделся, все. Ходит с какой-то девкой.
И внезапно озарение: это Он дал ее телефон кому-то! Какой позор.
Ни с кем больше так не разговаривать!!! Грязь, грязь! Как испачкана я!
Небось Он сидел рядом, слушал, зажимая рот рукой.
В соседней комнате тихо похрапывает мама, тикает будильник, девушка бессонными глазами глядит в потолок, где ходят-переливаются лучи от проезжих машин, кто-то ездит, живет, кого-то везут из гостей.
Девушка мечтает, воображает себе почему-то ресторан (была там один раз с папой), торопит жизнь, приди-приди, пусть скорее что-нибудь начнется.
Утром она стоит на немилой остановке в белой курточке, чистые волосы, ясный свет с небес, апрель, теплынь, птички.
Вокруг мелькают мужские лица, а вверху, в окне, за занавеской стоит мать, озабоченная, как ангел-хранитель.
Застегивает кофту и провожает девушку хоть так, тайно.
Вот все садятся в автобус, хлопнула дверца, мигнул красный стоп-сигнал, все, исчезла, доченька маленькая, каждый день как навеки.
Дайте мне ее
У каждой рождественской истории есть свое печальное начало и свой счастливый конец (якобы конец, жизнь не застревает на этом пункте). Тем не менее две судьбы встретились, а одна началась задолго до описываемого хэппи-энда, а именно в конце марта.
Некто Миша был не слишком удачливый композитор, презираемый в семье своей жены, за ним числилось два десятка песен для детского хора с фортепьяно, а также серьезные произведения, среди которых были две симфонии, Пятая и Десятая, названные так в шутку. Как пробиться, это вопрос вопросов, пока что Миша подрабатывал концертмейстером, тапером, и среди прочего иногда и клавишником при разных разбойных группах, производивших чес по ночным клубам. Группы, правда, работали под фанеру, и для такого случая у Миши имелся рыжий парик и усы, а иногда и накладной бюст и дамская блузка. Чистой воды «В джазе только девушки». Много беготни, мало денежек.
В том числе Мишу как-то наняли почти бесплатно написать музыку к дипломному спектаклю на актерском факультете какого-то университета искусств. Ему платили опять-таки как концертмейстеру-почасовику, слезы. Миша взялся за работу уныло, сидя ночами на кухне, пока семья жены спала.
Тут на арену выступает второе действующее лицо, похожее не лягушонка, худое и невзрачное, студентка актерского факультета того же университета Карпенко. Бывают такие создания, которые вынуждены компенсировать удары судьбы живостью и беззаботным ко всему отношением. Первый удар судьбы для Карпенко была ее внешность, рот до ушей и неправдоподобно большие глаза. Носа там почти не существовало, какие-то две скромные дырочки. Карпенко не красилась и усугубляла свой вид тем, что утягивала вокруг и так высоковатого лба кое-какие волосы, небогатые от природы. Лягушонок!
Ее приняли за бесспорный актерский талант, она так прочла басню, что матерые педагоги, заскучавшие к концу первого тура, охотно заржали.
Но к таланту нужны и еще некоторые качества, неизвестно какие. Пробивная сила, к примеру. Женский шарм. Карп была скромна до убогости.
У сокурсниц протекали бурные романы, их то и дело встречали на навороченных иномарках, Карпенко же никому не была интересна, кроме некоторых педагогов, особенно ее донимала преподаватель вокала, требуя и требуя работы, раз природа не дала ей голоса Марии Каллас. По танцу Карпенко тоже числилась в бездарно-трудолюбивых и ежедневно сорок пять минут кланялась у балетного станка. Но кого, спросите вы, такая артистка должна была играть? Правильно, служанок и старушек. А служанки и старушки не поют и не танцуют.
Слава Богу, что в выпускном спектакле по финскому роману «За спичками» Карпик получила роль Лошади (без слов, зато с танцем). Затем преподаватель вокала самолюбиво поскандалила на кафедре актерского мастерства насчет своей ученицы, и Карпику было разрешено спеть в спектакле что-нибудь недлинное. Педагог тоже хотела продемонстрировать итог своей каторжной работы.
Петь лошади было нечего, и тут они и встретились с композитором Мишей. Эти двое остались в пустой аудитории, Карпик быстро ухватила предложенную мелодию и тут же подобрала какие-то слова. Миша восхищенно отнесся к сочиненному студенткой тексту. Он глядел на нее, хлопая глазами и тряся головой. В результате она неслась в общагу ночью как на крыльях.
Никто и никогда с таким восторгом не смотрел на Карпенко, она выросла в суровой семье на Севере, мать была из рода ссыльных, то есть в какие-то далекие времена предки жили в своих имениях и, вероятно, танцевали на балах. Но в данном веке в доме было четверо детей, мать работала фельдшером, и семья кормились с огорода. Единственно чем отличались женщины Карпенко — своей природной сдержанностью, золотыми косами и величавой красотой. Лягушонок пошла в отца. Отец, однако, полярный вертолетчик, выйдя на пенсию, бросил жену и уехал. Тут же и Лягушонок отчалила и подалась в актрисы, и была как бы забыта своей окаменелой матерью. Они не виделись уже пять лет. До родного поселка пришлось бы за бешеные деньги ехать семь суток на поезде и тридцать шесть часов на автобусе, потом семь на другом, да еще он мог и не ходить. На письма мать отвечала месяца через три-четыре.
Короче, Карп с Мишей хорошо поработали над образом Лошади, Миша даже на радостях приволок старую пишущую машинку «Москва», единственное наследство от иногородней матери, и в самом конце марта (запомним эту дату) в университете искусств был показ материала для кафедры.
Спектакль одобрили, мастер сдержанно похвалил образ Лошади, особенно ее танец чечетку на каблуках-копытах. Педагог по вокалу тогда выступила с анализом образа Лошади в смысле вокального мастерства и заколебала коллег анализом бельканто и как его преподавать в случае средних способностей.
Дата добавления: 2021-04-24; просмотров: 75; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!