Полезные при исследовании организаций методы.

1. Метод развивающей беседы. Беседуя с респондентом или клиентом, социолог - консультант не только собирает информацию, но и дает определенную информацию. Особенно важно это в беседе с наиболее мыслящими и продвинутыми людьми в организации. Кроме того, этот метод снижает так называемый эффект "использования" клиента в своих целях. Умное ведение беседы консультантом помогает клиенту сформировать свое мнение о консультантах, об их открытости и ценностях.

2. Метод аналогий. При исследовании организаций, как правило, социолог фиксирует внимание либо на том, что уже видел (используется так называемый "эффект сходства"), либо на том, чего никогда не видел. Человеческая психика устроена таким образом, что мы постоянно сравниваем: как ведут себя другие и как мы, как ведут себя другие на людях и когда они не видят, что за ними наблюдают. Поэтому в беседе с людьми эти же эффекты помогают. Когда мы рассказываем о том, что мы увидели в других организациях, люди либо подтверждают, и тем самым раскрывают то, что происходит в их организации, либо говорят о том, что у них все происходит совсем по - другому, и тем самым опять показывают вам: а как именно у них все происходит.

3. Очень хорошо работает метод "под дурачка", особенно, если исследователь - иностранец. Поэтому, если имеют место определенные "серые темы", которые известны любому русскому, но неизвестен механизм этого явления, то желательно, чтобы самые глупые вопросы по этому поводу задавал иностранец, которому наши "добрые" люди объяснят все "от и до".

4. Метод описания ключевых событий за определенный период. Попросите респондентов, с которыми вы работаете, описать наиболее значимые события, которые произошли за последнее время в организации. Метод помогает нам провести грамотно диагностику основных проблем в организации.

5. Принцип Карнеги: "Лично я люблю землянику со сливками. Но рыба почему-то предпочитает другие кушанья. Поэтому, когда я иду на рыбалку, я беру для нее не то, что люблю, а червяков и сушеных кузнечиков”.

6. Принцип Л. Толстого: "Для меня самый интересный человек - это тот, с которым я непосредственно сейчас беседую".

Полевая работа это нечто большее, нежели сбор интервью или регистрация наблюдения. Если мы хотим действительно понимать наших информантов, нам придется встроиться в их жизнь.

 

30. Психоаналитические аспекты в полевой работе социолога.

Личность исследователя с ее иррациональными основаниями способностей – способности понять, увидеть, разглядеть оказывается определяющей для результатов и не менее важной, чем метод.

Во время проведения исследований на сложных социальных объектах часто происходят запланированные и незапланированные встречи с жителями, где в адрес социологов могут высказываться самые неожиданные вопросы и просьбы оказать помощь. Респондентов, а, тем более, частников конфликтной ситуации уже нельзя рассматривать только как носителей информации. Социологам невольно приходится заниматься социальной терапией, брать на себя ответственность за формирование подобного рода социальных отношений.

Взаимоотношения социологов между собой также нуждаются в клиническом анализе. Работа социологов в команде предполагает умение видеть сложные процессы, происходящие как взаимодействия со специфичным проблемным (страдающим) объектом, так и между социологами, ибо и сам социолог также может испытывать потребность в поддержке.

Социолог должен осознавать и взвешивать последствия каждого своего слова, действия. Если мы знаем что именно вызывает нынешние страдания индивида или отдельной группы, то это не обязательно означает, что мы знаем что делать, чтобы избавиться от этого.

При анализе причин искаженного восприятия клиентами окружающего мира социологи могут столкнуться с таким явлением как проекция. Проекция имеет место в тех случаях, когда индивид перекладывает нежелательные болезненные части своего "я " на другой объект. Тенденция обращаться к проекции самого себя существует во всех межчеловеческих отношениях. Именно таким путем создаются фантомы, заимствованные из нашего же внутреннего мира. Для этого мы их как бы помещаем вовне и начинаем беседовать вместе с ними. Приведем пример такого явления, взятый из стенограммы одной из фокус-групп. В центре обсуждения находились декларируемые страхи жителей престижного дома на Кутузовском проспекте в связи с опасностью разрушения дома, выселения всех его обитателей на окраину города Москвы. Ведущим использовались проективные техники работы с бессознательным через обращение к сказочным животным. Задавался вопрос:"С каким животным вы бы сравнили свой дом сегодня?"- Ответ:"С умирающим динозавром!" Однако, если задавался следующий достаточно провокационны вопрос: "А до начала строительства с кем бы вы сравнили свой дом?"- то следовал быстрый ответ: " С мамонтом!" По сути дела и динозавр, и мамонт являются исчезнувшими видами, то есть можно сделать заключение, что жители испытывали повышенную тревогу и состояние обреченности и тогда, до начала реализации строительного проекта. Теперь становится понятно, почему начало строительства явилось тем спусковым механизмом к проявлению агрессии. На поверхности, казалось бы, мы имеем дело с определенным кругом жителей, которые намерены вступить в конструктивную коммуникацию, но под этой картиной обнаруживаются взаимодействующие с собственными тенями люди. Своими диалогами жители, по сути, говорят о собственных внутренних проблемах, о самих себе. При этом можно было убедиться, что то, что выглядело диалогом, в действительности являлось монологом.

Проведение социологом бесед и глубинных интервью невозможно без привлечения подходов других наук и психоанализа, в частности, с его ключевыми понятиями переноса и контрпереноса. Перенос по определению Фрейда означает, что клиент искажает в своем восприятии консультанта и направляет на него те чувства, которые он испытывал к объектам своей прежней жизни. Чаще всего в переносе клиент заменяет объект детства или несколько более позднего периода жизни социологом. Перенос является таким аспектом в отношениях, наличие которого надо осознавать и который может приобретать как различные направления – позитивное и негативное, так и различные по степени тяжести последствия на уровне психики.

На примере работы с конфликтом на строительстве транспортной развязкой можно отметить, что в определенный момент жители стали возлагать на социологов неоправданно высокие ожидания: на организацию свободного доступа в приемную к мэру Москвы Ю.М. Лужкову и т.д. Социологам практически каждый день приходилось общаться с выходившими на пикетирование жителями, чье психическое состояние продиагносцировать однозначно было достаточно трудно. Было отмечено, что последние обожают контакты с одной из женщин-консультантов материнского склада и пытаются извлечь из них пользу, т.е. находить поддержку. Сознательно принимать такого рода позитивные отношения со стороны жителей, заказчиков - это гарантированный способ фиксировать клиента на его проблематике и сохранить зависимость (воспроизведение любящей матери рядом с бессильным ребенком).

Поскольку перенос и проекция существуют во всех видах взаимодействий между психосоциологом и клиентом, перед нами постоянно встает проблема – как с ним справиться. Мы можем полностью закрыть глаза, мы можем попытаться свести их до минимума, но мы можем осторожно их использовать как вспомогательное средство для изменения. В любом случае социолог должен знать, что эти процессы существуют и что чрезвычайно важно регулировать свою реакцию на них.

Теперь необходимо упомянуть о контрпереносе, который является большей частью неосознанной реакцией социолога в ситуации оказания социальной помощи, что говорит о его стремлении удовлетворить собственные возникшие в детском или более позднем возрасте потребности.

В литературе различается либидный, агрессивный и нарциссический контрперенос. Особенно в двух первых случаях удовлетворение может достигаться за счет идентификации с клиентом при его использовании как объекта для удовлетворения собственных потребностей. При нарциссическом контрпереносе клиент усиливает чувство собственного достоинства консультанта.

Социолог, с одной стороны, в известной степени должен стремиться идентифицировать себя с клиентом, чтобы иметь возможность смотреть на проблемы с его (клиента) точки зрения и вживаться в его чувства. Однако, с другой стороны, если социолог полностью оправдывает направленные на него ожидания, то ведет себя так, как бы он идентичен с объектом. Результатом для клиента может быть новое повторение травматической ситуации, имевшей место в раннем возрасте.

Особого внимания заслуживает ситуация, где заказ получен от клиента (организации), нарушающего существующие законы или этические нормы по отношению к партнерам или населению. В команде социологов в подобной ситуации начинают разворачиваться противоречивые идентификационные процессы, симметрично отражающие процессы, разворачивающиеся на изучаемом объекте. Внутриличностный конфликт каждого может проявляться весьма своеобразным образом:

1. На сознательном уровне идет самоопределение: кто-то начинает идентифицировать себя с заказчиком, обладающим властью, деньгами. Другая часть команды начинает активно идентифицировать себя с находящимся в трудной жизненной ситуации населением, не выражая перед членами команды открыто своих симпатий.

2. Наиболее эмоциональные представители второй половины, к тому же обладающие большей интуицией, могут озвучивать внутренний конфликт примкнувших к властному полюсу. Наличие двухполюсного самоопределения может являться благоприятным для внутреннего развития команды фактором. Однако профессиональная деятельность российских социологов с середины 90-х годах разворачивается в условиях жесткого и даже жестокого рынка, где заказчик, а за ним и руководители проекта, склонен проявлять авторитарные методы воздействия на рядовых исполнителей. Любое уклонение от исполнения получаемых с их стороны инструкций может трактоваться как профессиональная непригодность.

3. Профессиональная незащищенность социолога может стать дополнительным поводом к сближению, а то и полному слиянию с объектом исследования/ воздействия. Наиболее противоречиво и болезненно подобные внутренние конфликты воспринимаются и переживаются социологами-женщинами.

В отношениях между социологом и клиентом существует определенная асимметрия. Для социолога, решившего описать историю жизни (недуга) клиента, отдельные случаи могут быть связаны со сложностями этического характера. Что он должен делать, если ему стала известна конфиденциальная информация, содержащая непосредственную угрозу для кого-либо, об убийстве или запланированном террористическом акте?

Для регулирования асимметрии в отношениях между пациентом и социологом-клиницистом могут быть использованы различные приемы

1. В отношения между клиентом и консультантом могут встраиваться этические ограничения, унаследованные от медицинских традиций, восходящих к клятве Гиппократа. Неписаное понимание прав обеих сторон — прав клиента и прав целителя — иногда находит формальное выражение в устной/письменной договоренности - контракте, в котором, например, может разъясняться цель терапии или ее продолжительность.

2. Гарантия конфиденциальности — основа, на которой зиждется взаимное доверие между клиентом и консультантом. Контракты касаются роли специалиста как исследователя, а также повседневного «клинического» взаимодействия. Они могут противоречить другим контрактным соглашениям — писаным и неписаным — в разных сферах жизни пациента и специалиста, таких, как семья и работа. Многим, например, неприятно узнавать, что их супруг/супруга не всегда делится с ними конфиденциальной информацией, которую открыл специалисту. Иногда разногласия возникают по поводу того, могут ли посторонние люди, например представители милиции или страховых компаний, получить доступ к конфиденциальным сообщениям клиента.

 

31. Основы клинического подхода в качественных исследованиях.

· клинический подход в социологии

· метод геносоциограммы

Подход социолога-клинициста характеризуется двумя важными моментами: прежде всего, в близком общении с носителями определенного вида «страдания» и в актуализации «отношения помощи» со стороны социолога. Таким образом, фигура социолога стоит очень близко:

1. к объекту социологического исследования,

2. к субъекту социального действия.

Другая особенность социологии - это вопрос подхода, манера работы с проблемами. В той степени, в какой клиническая перспектива принимает во внимание роль индивидуальной и/или коллективной психики, они близка к психоанализу, роли повседневности - к экзистенциальной феноменологии и к марксизму (в особенности к ранним работам Маркса).

Социология и психология - две дисциплины, которые имеют свои независимые друг от друга сферы научной рефлексии, но в практической работе со «страдающим» объектом выявляется их общее.

При клиническом подходе речь идет, как правило, не только об индивидах, группах, организациях, но и об особых ситуациях, рассматриваемых под углом их частных особенностей, специфики. Чтобы понять эти проблемные ситуации, исследователь работает в основном не в своем кабинете, а в “поле”, поскольку ему необходимо понять не только «болезнь», то есть проблему, но и больного.

Таким образом, клинический подход, заявляющий о себе с особой силой в последнее время в зарубежной социологии, с необходимостью сочетает в себе помимо прочего:

1. наличие реальной ситуации, связанной со страданием;

2. обращение к социологу - клиницисту с просьбой помочь постигнуть смысл происходящего и совладать с ситуацией.

Какова же была историческая последовательность в становлении клинической перспективы в социологии? Считается, что сначала зародилась психосоциология, а несколько позже и социология обрела возможность работы по клинической модели. Другими истоками клинической социологии явились Чикагская школа социологии, фрейдомарксизм, идеи раннего Маркса.

Клиническая социология продолжает миссию инициирования и сопровождения изменения на всех уровнях общества.В. де Гольжак формулирует ее предмет как "анализ сочетания структурных взаимосвязей и порождаемых ими противоречий, конкретной практики социальных акторов и индивидуальных ответов, которые каждый человек носит в себе, пытаясь "создавать себя", чтобы перевоплотиться в субъекта своей истории".

 Таким образом, мы имеем специфику теоретического объекта - во взаимосвязи, пересечении субъективного и объективного, психического и социального, власти и желаний. Это означает, что цель клинической социологии как, впрочем, и качественной социологии - не просто предлагать теоретическую интерпретацию социального мира, но исследовать последний через призму прожитого индивидами опыта, их ожиданий и проблем.

Метод геносоциограммы

Проблематика биологического обоснования социального поведения занимает в социологии маргинальное место. На сегодняшний существует и начинает активно использоваться метод геносоциограммы, позволяющий изучать отношение индивида к обществу, его место и его идентичность, увязывая их с положением в семейном роду.

В середине ХХ века в поле зрения биологов и социологов оказался ряд тематических областей, по которым в той или иной степени начал складываться консенсус: от очевидных вопросов биологической подоплеки некоторых поведенческих девиаций до наиболее спорной проблемы генетической предопределенности идентичности и социальности.

Психоанализ с его понятиями индивидуального и коллективного бессознательного хорошо дополняет биологическое обоснование социального поведения. Как следствие сближения биологов и социологов, построение и анализ геносоциограммы становится все более популярным методом. Однако уникальность его состоит, главным образом, в способе интерпретации социологом фактов из истории жизни человека.

Генеалогия, или наука об истории семьи, как отрасль исторического знания, имевшая в качестве объекта происхождение царствующих и аристократических родов, в начале XX века была введена в арсенал сначала этнографов, а затем психологов и социологов. В отличие от историков, которые отслеживают главным образом кровное родство по мужской и женской линии, социолога интересуют более широкие рамки: даты рождения и смерти, профессия, социальные статусы, спутники жизни, отношения в семье, болезни, нерешенные проблемы. Генеалогии могут дать нам представление о закономерностях, которые едва осмысливаются самими людьми.

Генеалогический подход достаточно мягок и удобен в качестве первого шага. Нет ничего проще и естественнее, чем попросить человека рассказать об истории его семьи. Рассказ может фиксироваться социологом непосредственно на бумаге в виде схемы. В социологической практике рассказы о жизни и семье все чаще фиксируются диктофоном и видеокамерой, а затем анализируются с привязкой к историческому и социокультурному контекстам. Изучение генеалогий - это не только важный инструмент познания, но и важная ступенька на пути к завоеванию доверия и симпатии сидящего перед вами человека, кем бы он ни был: клиентом, случайным попутчиком и т.д.

В российском социуме есть своя специфика выдачи генеалогической информации. Для основной массы русских людей характерна слабая осведомленность о своих родственниках, особенно по вертикали, то есть вглубь. В лучшем случае есть обрывочные сведения о бабушках и дедушках, о двоюродных братьях и сестрах. На общем российском фоне резко выделяются представители Кавказа и Средней Азии, знающие своих предков на пять-шесть поколений.

Русские люди представляют собой особый этнос, где линейный принцип выражен слабо. В рассказах о жизни высвечиваются в большей степени горизонтальные связи. Люди, которыми заполнены генеалогии данного типа - удачливые и невезучие, честные труженики и проныры, словом, самые разные. Однако для информаторов (к лучшим из них следует отнести женщин среднего и старшего возраста и знающих перипетии жизни родственников и соседей) к каждому из них есть свое эмоциональное отношение. Особой группой можно выделить русских, пытающихся восстановить свое дворянское происхождение.

Работа с генеалогической информацией требует определенных навыков и умения ориентироваться в ситуации. Важно иметь хорошую память и умело направлять беседу, совмещая интерес как к линейной генеалогии, основанной на перечислении цепочки рождений, так и к рассказам о самих людях и связанных с ними историями. Любая генеалогия, основанная на воспоминаниях, отличается той или иной степенью мифологизированности. Важно не перебивать информатора, фиксируя все имена, проявляя уважение к их памяти.

Для построения социогенограммы берется лист бумаги (лучше лист миллиметровки) и сверху вниз нанесем масштаб - шкалу годов рождения. Масштаб выбирается в зависимости от хронологической глубины, на которую мы составляем генеалогию. В нижнем левом углу поставим нынешний год, а в верхнем левом - год, наиболее удаленный от нас по шкале времени. Тем самым мы создали масштабное генеалогическое поле.

Изобразим на схеме в генеалогическом поле семью, насчитывающую три поколения.

Существуют определенные стандарты построения генеалогического дерева. Обычно пользуются некоторыми наработанными и доказавшими свою продуктивность условными обозначениями. Треугольниками обозначим мужчин, кружками женщин. Две близкие параллельные линии, соединяющие треугольник и кружочек, - брачная связь мужчины и женщины. Отходящая вниз линия - линия нарождения - соединяет родителей и детей.

Крестиком, перечеркивающим линию брачной связи, обозначается развод. Наконец, проставляются имена, даты рождения, а для умерших и дата смерти. Другой полезной информацией на схеме могут служить:

- даты заключения и расторжения брака (сверху и снизу от линии брака);

- инициатива расторжения брака - крестик развода ближе к тому члену супружеской пары, по чьей инициативе совершен развод;

- места рождения и проживания;

- уровень образования и профессия;

- обязательное обозначение на схеме лица выстраивающего свою геносоциограмму;

- повторение несчастных случаев, болезней, симптомов;

- семейные тайны: алкоголизм, суициды, психические нарушения, эпилепсия, аномальные личности, отклоняющееся поведение.

Таким образом, геносоциограмма может содержать огромную информацию. В социологическом плане геносоциограмма позволяет идентифицировать различные демографические, экономические, профессиональные, культурные и семейные характеристики.

С точки зрения социальных позиций и статусов членов семьи на протяжении нескольких поколений эта работа высвечивает:

 классовую принадлежность,

 феномены социального восхождения или упадка,

стратегии семейных альянсов или разрывов.

Наконец, она показывает воздействие экономических, политических, социальных и культурных перемен на личные судьбы, как то, к примеру, снижение рождаемости, повышение уровня образования, развитие средних классов, отступление детской смертности, упадок религиозности и так далее.

Геносоциограмма может быть использована для выявления процесса идентификации и контридентификации, межличностных отношений, различных чувств, характеризующих взаимосвязи между членами семьи. Привлечение специалистов по психосоциогенетике поможе отслеживать повторение несчастных случаев, болезней, симптомов или отыскивать синдромы годовщин.

В геносоциограмме высвечиваются не только вертикальные связи, но и горизонтально-вертикальные, то есть появляется возможность анализировать проблемы исторической памяти и исторического сознания определенной эпохи по соответствующим социально-демографическим группам. Здесь широкое поле для совместных усилий историков и социологов.

Опросы россиян показывают, что всего 5% респондентов черпают знания и представления об истории своего народа, страны из семейных преданий и архивов, т.е. 95% знаний, представлений о прошлом человек получает за пределами семьи. Историческая память, полученные только через школу, книгу или кинематограф без эмоционального личного сопереживания никогда не “заработает” должным образом. 40% опрошенных вообще ничего не могут сказать даже о своих дедушках, а в основном, как правило, историческая память сводится к хранению некоторых семейных фотографий из далекого прошлого.

При построении и анализе семейного древа для социолога важны ответы на следующие вопросы:

1. Сколько поколений со стороны отца и матери можно проследить?

2. Может ли пациент указать на этом семейном древе даты рождения, возраст и даты смерти членов его семьи? Сколько лет было пациенту, когда умирали его предки и рождались потомки ?

3. Каковы были причины смерти того или иного родственника?

4. Каковы были национальность, вероисповедание, семейное положение, образ жизни, профессия, личностные особенности членов семьи? Страдал ли кто-нибудь из них психическими и соматическими заболеваниями?

5. Каковы отношения клиента с разными членами семьи, в частности, с отцом и матерью, братьями и сестрами, а также с собственными детьми? Как члены семьи относятся друг к другу? Как с годами менялись эти отношения?

6. Существуют ли какие-либо семейные тайны: алкоголизм, наркомания, суициды, психические нарушения, эпилепсия, аномальные личности, отклоняющееся поведение?

Данные генеалогических исследований являются ценнейшим и, к сожалению, пока слабо вовлеченным в социологические исследования источником, открывающим такие стороны социального и исторического бытия, до которых не достучаться с помощью большей части традиционных методов и источников.

 

32. Полевой шок в работе социолога.

Для начала я разыскал блокнот, на разных страницах которого записывал приходившие мне в голову идеи, вопросы, темы, которые хотел обсудить с коллегами, и выписал почти все эти свои заметки (которые смог разобрать). Потом по памяти дополнил их еще несколькими темами, которые, как я помню, тогда присутствовали у меня в голове. Получилась вот такая картина:

Всегда ли перед выходом в поле возникают опасения и страхи? Наверное, нет. Но если напряжение все-таки существует, это означает, что есть какие-то “барьеры входа”, и они требуют прояснения. Психотерапию здесь следует оставить в стороне, нужно вспомнить основной вопрос этнометодологии: “Что происходит на самом деле?” Какая реальность скрывается за тем, что я наблюдаю здесь-и-сейчас? Ответ прост – это реальность моей исследовательской ситуации. Наличие когнитивных затруднений означает, что что-то в моем проекте исследования недодумано, непрояснено, что мне не хватает какого-то когнитивного ресурса для начала исследовательского действия, что проблему исследования я определил лишь формально, а сущностно она от меня все-таки ускользает, и т. д. Содержательные и программные недоработки – по-видимому, это естественная ситуация на этапе “до поля”. Начиная исследование, приходится одновременно решать множество задач – организационных, содержательных, теоретических, в том числе – поиск контактов, поиск “проводника”. И вот здесь приходится объяснять своему визави, чего же ты хочешь от него и от других, при том что пока ты сам не очень-то это знаешь. В этом кроется одно из ключевых обстоятельств “предполевого шока”: я опасаюсь за свой имидж, за свою “сценически-полевую” роль, за то, как я сам ее конструирую и как для себя ее конструируют мои потенциальные собеседники-проводники-информанты, за непредсказуемые последствия от такого конструирования, которые в будущем могут осложнить или же сорвать и поле, и само исследование. Какими могут быть исследовательские роли? Турист, путешественник, посредник, ученый… Я понял две вещи: моя роль неразрывно связана с мотивацией тех людей, к которым я еду. И моей ролью, сформировавшейся в отношениях с “проводником”.

В принципе нам никто не запрещает придумать себе любой образ, создать такую легенду о себе и своей задаче, чтобы повысить наши шансы на успешный вход в поле и активное сотрудничество информантов. Такое желание возникает довольно естественно, тем более если мы проводим исследование – целиком или частично – в Интернете: тогда идея легендировать свою интернет-репрезентацию воспринимается как никогда “логичной”. Можно попробовать сыграть разные роли и для разных ситуаций, но увлекаться этим вряд ли стоит. И дело не в том, что в учебном курсе соцфака нет занятий по актерскому мастерству, а в том, что:

Во-первых, когда Вы готовите выход в поле, ищете и устанавливаете контакты, подумайте, что Ваши будущие информанты могут собирать информацию о Вас.

Во-вторых, невозможно без сбоев и проколов играть несвойственную тебе роль: неизбежно возникнет ситуация, когда ты не сможешь ее “поддерживать”.

В-третьих, информация об исследовании и об исследователях распространяется в “поле” по каналам, которые нам еще неизвестны, которые только предстоит узнать, и поэтому этот процесс происходит быстрее, нежели мы можем совершать перемещения в пространстве и осваивать коммуникативные сети наших информантов.

С чем связана моя тревога о том, какую же роль - в сценическом смысле - я буду играть, что я буду представлять из себя “в поле”? Безусловно, я переживаю за результативность моего исследования. Безусловно, мне по-человечески не хочется ударить лицом в грязь и оставить о себе превратное представление. Но что это означает? Это означает, что я как исследователь представляю из себя ехе-шный файл, запускающий среди моих информантов и в поле в целом процессы адаптации ко мне, к моему присутствию, к моим действиям. И самый важный фактор (если не самый важный, то точно - первоочередной) - это “прочтение” меня другими, интерпретация меня. Если обо мне не имеют априорной информации, то все равно обо мне имеют априорное представление, ну, или не обо мне, но о других – “типа меня”.

Любому человеку кажется, что он “знает” или хотя бы примерно “понимает” другого человека, и с первых же мгновений знакомства происходит типизация – разумеется, взаимная. Я сам и моя роль (мои роли) неотделимы от поля, хотя и служат отмычкой для входа в него. Моя полевая роль (выбранная по случаю или уже привычная) – это очень мощный и гибкий инструмент. Но одновременно нужно понимать те эпистемические ограничения, которые она накладывает на тебя и твою исследовательскую ситуацию; нужно не только понимать предзаданность своей познавательной “перспективы”, но и быть готовым к тому, что “поле” доопределит твою роль за тебя.

Командные роли - “Если честно, если не смотреть на то, что я говорю и объясняю другим, я не понимаю своей социологической задачи, которую должен решить работой в экспедиции. Поэтому нужно ехать не одному, а с кем-то, чтобы веселей было мучиться. Только так появится необходимость объяснять задачу и возможность ее критиковать. У одного, с самим собой это не получится”.

Так в какой-то момент решил я. Но кому предложить? Как подобрать себе напарника? Как объяснить ему задачу? Как понять, справится ли он с работой? Все эти вопросы крутились в моей голове в течение всех пяти недель, отпущенных на подготовку экспедиции. То, что нельзя ехать одному, было для меня очевидно. Знание рождается не только из наблюдения фактов, но и через критическую интерпретацию этих фактов. А это всегда удобнее делать, если ты не один. Кому предложить партнерство? Соглашаться или не соглашаться на предложение участвовать в тандеме или команде исследователей? Это все сложные вопросы, даже если речь идет о давно знакомых людях: полевые условия открывают такие черты, привычки и особенности характера, которые в прежнем режиме общения никак не проявлялись. А кроме того, работа пары или команды – это не только выбор общей роли для предъявления внешнему миру, это также и установление ролей и взаимодействия между партнерами. И они тоже должны быть органичными. Какая стратегия окажется более результативной: “Гуру и ученики”? “Начальник и подчиненный”? “Эксперт и профан”? “Молчун и балабол”? Хорошо, если ты идешь в поле с тем, кого хорошо знаешь и с кем уже доводилось работать. Но ведь так бывает далеко не всегда. В команде могут оказаться люди, в профессионализм которых ты веришь, но не знаешь наверняка, как они работают в поле. Соответственно, актуальной оказывается проблема, как вы сработаетесь, и как будут складываться полевые будни – предугадать невозможно. В любом случае, работа над командными ролями начинается в тот момент, когда ты или кто-то – тебе говорит: “Слушай, тут вот такое дело… поедешь со мной? Поиск партнера или команды для экспедиции – это уже начало моего “входа в поле”, потому что именно на этом этапе начинают складываться и взаимоопределяться партнерские роли в команде и, соответственно, презентационные роли для поля.

Вероятно, опытные исследователи, умея решать все подготовительные задачи и проблемы, “проскакивают” этап размышлений над пустяковыми вопросами – просто они уже “знают” возможные ответы. Но я уверен, что вопрос “подхожу ли я для этого поля” явно или неявно витает над любым исследовательским проектом – в голове руководителя экспедиции, в умах членов команды, в их размышлениях друг о друге. В этих случаях валерьянку пить не надо, как не надо и заниматься психотерапией. Потому что ответ (рискну предположить) может быть только один: “Да, подхожу”. Что это означает? А то, что практически любой исследователь может войти практически в любое поле. Но оно будет открываться ему по-разному, и “пришедшему” будут доступны лишь определенные зоны, а другие зоны останутся скрыты. Соответственно, на подготовительном этапе нужно просчитать как особенности поля, так и “фактуру” исследователя или исследователей. А кроме того – еще раз взглянуть на цель и задачи всей работы: не нуждаются ли они в уточнении?

 

Планируя работу, есть смысл системно оценить, какие фактурно-организационные возможности есть у исследовательской группы и какие эпистемические перспективы открываются в планируемом поле для каждого из ее участников при выборе той или иной стратегии “входа”.

Большая часть тем, прописанных выше, были связаны с пониманием одного вопроса – “кто есть мы” для поля? Но, как мы знаем из теорий социальной идентичности, “мы” очень трудно сконструировать без “они”. И действительно, я как исследователь никогда не пойму, как же мне себя вести, как входить в поле, пока не сформирую представлений о его персоно-сфере: какими типажами и конкретными персонами, и даже – какими характерами представлено интересующее меня социокультурное пространство. В учебниках пишут о поле как о какой-то границе: вот я еще не в нем, а вот – я уже внутри. Что делал я накануне поездки к сибирским строителям? Пошел к строителям московским. Только ли потому, что мы чувствовали себя неуверенно в теме предстоящего исследования? Не только. Интуитивно пришло понимание, что исследовательское поле окружено предместьями, точно так же, как городище окружено посадом, а посад – опольем. И вход в исследовательское поле (городище) мы начали очень издалека – через контакты с теми людьми, которые могли рассказать о том, что творится на “посаде”, а затем – с теми, кто имел представление о делах внутри самого городища. И такой вход “не тревожил” нашего исследовательского поля, но повышал и нашу компетентность, нашу способность точнее идентифицировать полевую ситуацию, а также нашу готовность справиться с задачей, и кроме того – прояснял персоносферу целевой группы с попутным формированием нашей собственной исследовательской идентичности. Изучение персоносферы – это “мягкий” вход в поле, это помогает находить контакты, оценивать их пригодность для целей исследования. И здесь очень важно установить контакт таким образом, чтобы была возможность актуализировать его при необходимости и, что более важно, – сохранить его на будущее, если нет необходимости в его актуализации здесь и сейчас.

Вопрос, нужно ли быть теоретически подготовленным и компетентным накануне поля, является “общим местом” размышлений о качественной методологии. Жизнь и социальные процессы оказываются на порядок сложнее и вариативнее, чем самая эвристичная теория и самые смелые фантазии. Главное - не переоценивать универсальность собственного взгляда на вещи и сохранять восприятие “наивного наблюдателя”. Концепцию происходящего следует “выращивать” из фактов, из тех нюансов, деталей и повседневных исследовательских открытий, которые позволяет нам совершать мастерство и компетентность полевика. Если эта концепция - на последующих этапах анализа - начнет корреспондировать с какой-либо социологической теорией, это только послужит их взаимному обогащению. А если будет противоречить, тогда будет реализован основной принцип эволюционной эпистемологии: развитие через фальсификацию имеющихся знаний.

Статус “профана” очень быстро считывается информантами, и иногда это можно превратить в исследовательскую роль и использовать в качестве эффективного приема: профану проговаривают и объясняют то, что в разговоре с “более продвинутым” собеседником опускают, полагая “само собой разумеющимся”. Однако в иных ситуациях эта же роль может приводить и к негативным последствиям, например, из-за неприятия и отторжения “исследователя-профана”. В результате могут возникать опасные для всего исследования конструкции: “он не понимает, и нет необходимости ему объяснять”; “он не понимает, и нет необходимости говорить правду или быть искренним”. В случае, когда наше исследование затрагивает довольно-таки статусных лиц или людей с большим ресурсом профессионализма, тогда считываемая и стигматизированная профанность будет выпихивать исследователя из поля, закрывая возможности для поиска материалов. Профанность может интерпретироваться как отсутствие собственной позиции и ненадежность, как возможный источник угроз – намеренных или ненамеренных искажений, медвежьей услуги и дурного пиара.

Большая часть учебного материала посвящена готовности исследователя к полевому этапу. Это прочитывается во всем: от советов по технике интервьюирования и сбора данных до библиографической работы и выбора методологии. Но вот фактор, который больше других заставлял меня нервничать, – неготовность объекта исследования к исследованию. И это не вопрос моих отношений с проводником – он и есть “поле”, ведь оно формируется его ответственностью за существующую социальную сеть. Безусловно, описанную мной ситуацию (проводник откладывает встречу) можно свести к проблеме поиска “проводника” в исследовательское поле, выстраивания отношений с ним и легитимации моего исследовательского интереса. Действительно, это очень важный элемент планирования и подготовки исследования, и в литературе данная проблема хорошо и систематически описана. С этой точки зрения двойной перенос сроков – свидетельство каких-то аномалий в моих отношениях с gatekeeper. Сбои и аномалии в установлении контактов на этапе “до поля” могут свидетельствовать не только о подготовленности и мастерстве исследователя, но также и о готовности поля принять исследовательскую группу. Видимо, полезно время от времени задаваться вопросом: что я понимаю о ситуации в исследовательском поле и могу ли я прогнозировать его состояния?

Редко когда результаты работы отражаются в систематическом виде: содержание проделанной работы, как правило, увлекает более, чем нудное описание того, как именно это было сделано. А с течением времени, и особенно после проведенного поля, оглушающего своей феноменологической целостностью и уникальностью опыта, результаты такой рефлексивной деятельности тускнеют, становятся фрагментарными и актуализируются “по случаю” в виде баек и анекдотов. Может быть, так и нужно - очень трудно отделять реальность участия и погруженность в решение оперативных проблем от методологической рефлексии. Тем не менее, можно попытаться подкрепить выполнение такой задачи как организационно, так и на уровне установок. Во-первых, взять метод самонаблюдения в качестве первого исследовательского приема. В. Ильин так определяет цель самонаблюдения: понимать других, основываясь на установке “то, что я чувствую, воспринимаю, думаю в ситуации моего исследовательского поля, то же, вероятно, чувствуют, воспринимают и думают другие люди, оказавшиеся в аналогичной ситуации”.

Во-вторых, можно вести дневник самонаблюдения с самого начала работы над идеей будущего проекта и исследования. И здесь можно следовать классической логике дневника

• фиксировать события, которые сопровождают ситуацию планирования исследования, подготовки проекта, установления контактов и “входа в поле”;

• отмечать собственные эмоциональные и поведенческие реакции;

• делать пометки о собственной интерпретации событий и об их возможном значении для методологической рефлексии.

В-третьих, с самого начала ориентироваться на работу в группе - совместно с теми коллегами, с кем вы пойдете в поле или кто ведет и планирует аналогичную исследовательскую работу. Нужно в режиме мониторинга вести обсуждение событий, решений и действий в ситуации “до поля”.

И последнее. Неплохо запланировать и проводить методологические семинары и готовиться к ним - набросками идей, тезисами или хотя бы тематизацией проблем, пусть даже несистематической.

 

33. Опыт изучения попрошайничества в Петербурге и Берлине по книге «Уйти, чтобы остаться: социолог в поле».

Статья Марии Кудрявцевой «Вы когда-нибудь попрошайничали? Да,однажды»

Исследование современных форм попрошайничества в Берлине и Петербурге.

Мне кажется, я никогда не буду искренне принимать участие в повседневной жизни моих информантов и поэтому никогда не стану для них настолько «родной и близкой», чтобы они с безо­глядной радостью делились со мной своими сокровенными тайнами и так называемыми «техниками манипуляции попрошайничества».

Использовался метод включенного наблюдения. Я расскажу о человеческих ощущениях, возникающих у исследователя в поле.

В 1993-1994 годах в петербургской и московской прессе начали появляться за­метки о нищенской мафии, об уровне доходов городских попрошаек, об «университетах» для нищих, где старшие коллеги за справедливую плату обучают новичков искусству попрошайничества. Люди, просящие милостыню на улице не слой «самый бедный», а символическая группа, организующая посредством своих телесных практик особое смысловое пространство, при создании которого очевидно оперирование значимыми социальным категориями (ценностями): здоровье, работа, се­мья, дом.

Работа на микроуровне, изучение тактик поведения, «насыщенное описание». Исследование заключается в том, чтобы искатьобщий язык с респондентами, а не заставлять их говорить на языке социолога.

Методы исследования: наблюдение и беседы (без жестких правил структурированного интервью, т.к. эт еще больше увеличит существующую социальную дистанцию). В методе включенного наблюдения необходимы способность к силь­ной концентрации, умение держать ситуацию под контролем и справляться с внутренним напряжением, талант к перевоплощению. Социолог должен занять позицию осознанной рефлексии к своему исследованию как к ин-теракционному процессу, опутанному сетью разнообразных взаимодейс­твий, которые он наблюдает, анализирует и о которых пишет.

Я работала то методом скрытого, то открытого наблюдения.

Свой пер­вый этап полевой работы я называю фазой «простого наблюдения»или «неструктурированного не участвующего наблюдения», когда я не пыталась познакомиться с интересующими меня людьми. (страх)

Я начала свое исследование с минимальным представлением о том, на что смотреть и за чем наблюдать. Я на­блюдала за нищими со стороны и фиксировала увиденное в полевом днев­нике: записывала тексты с табличек нищих и их устные обращения, услы­шанные в транспорте, старалась внимательно рассмотреть их действия, мимику, жесты, одежду. Также я заносила в дневник всяческие истории о нищих, которые рассказывали мои знакомые. Первый респондент-женщина из перехода, собиравшая деньги при помощи маленькой собачки (промежуточная позиция между попрошайкой и уличной актрисой). Затем знакомые вывели меня на продавщицу в свечном киоске, а та - на группу церковных нищих. Методика постепенного знакомства- подходила к интересующему меня человеку, представлялась студенткой университета, которая пишет работу о «бед­ности, милосердии и сострадании», и спрашивала разрешения постоять и понаблюдать, говорила, что мне интересно узнать, кто чаще подает — мужчины или женщины, в какое время суток и проч. Так я приходила каждый день, всегда подавала мило­стыню, становилась невдалеке от информанта с клочком бумаги и наблю­дала, как он работает. Постепенно ко мне привыкали и, поскольку целый день «стоять» в одиночестве довольно скучно, мы начинали разговаривать. Я довольно много рассказывала о себе.

Следующую фазу уже можно обозначить как «открытое участвующее на­блюдение»:я брала на себя какую-то роль, обещания, обязательства, об­суждала с моими информантами происходящее, могла задавать вопросы. Мои информанты могли попросить меня посторожить их вещи, купить для них кофе или обращались за поддержкой, если возникало недоразумение с прохожими. Я пытаюсь отслеживать, как мое присутствие влияет на наблю­даемую ситуацию, какие формы моей презентации приводят к определен­ным результатам. Я открыла для себя, что «эти люди» — люди, которые стоят и попро­шайничают на церковной паперти или на Невском проспекте — обычные, не чужие и понятные. Чувство страха сменилось удивлением. Однажды меня пригласили в гости. По пути зашли в магазин, они покупали более менее хорошие продукты, дорогую водку. Хозяйка извинилась за беспорядок в комнате: «Может быть, Вам тут покажется очень страшно» (они снимали две комнаты в полупустом дома на Сенной). Я испытала неловкость, не знала, куда себя деть, вызвалась помыть посуду для ужина. Отмывание посуды от ста­рой затвердевшей грязи под ледяной водой без какого-либо хозяйственно­го средства осталось одним из незабываемых ощущений вечера. Хозяин рассадил нас за столом, сказал, что «у них все просто». Говорили много обо всем, но мало о попрошайничестве. Запись в дневнике: «Впечатление — как от нормальной семьи».

Эксперимент- переоделась в попрошайку (акционистское наблюдение). Одета в коричневое пальто бабушкиных времен, шерстяной шарф и шапку. На табличке: «Люди добрые, помогите». За 35 минут я собрала 568 рублей. Было очень неловко, вела себя непрофессионально, прятала глаза, хотя визуальный контакт очень важен. Досчитала до 100, чтобы резко не срываться с места после последней подачки, и ушла. Даже если каждый попрошайка получает по 15-20 рублей в 30 минут, это 40 рублей в час, 200 рублей в день, 1000 в неделю (при пятидневке), 4000 в месяц, что превышает прожиточный минимум. Люди, просящие милостыню на Невском, рассчитывают так же и на иностранцев (500 рублей мне дал именно он). Эксперимент позволил выяснить, что молодая, здоровая женщина также может успешно попрошайничать.

Опыт в Берлине.

 В Берлине поиск эффективной презентации самой себя занял очень много времени и сил. Я полагала, что в Берлине мне поможет положение аутсайдера, иностран­ки, и я смогу легко познакомиться с интересующими меня людьми. моя питерская стратегия знакомства на улице с «чисто­сердечным признанием» потерпела неудачу. Внезапность предложения, странная просьба, иностранный акцент сильно настораживали моих собе­седников, и я получала отказ в сотрудничестве: человек просто уходил со своего места, если замечал, что я продолжаю за ним наблюдать издалека. Моя попытка представить себя журналисткой также провалилась. Одна женщина громко и матерно обругала меня на каком-то из славянских языков, что звучало весьма однозначно и примерно так же, как и на русском. Я решила подойти к моему «полю» иначе: поработать волонтером в од­ной из ночлежек Берлина, полагая, что там мне будет легче завязать зна­комства с интересующими меня людьми, и уже оттуда они сами «пригла­сят» меня в «поле». Мне поручили присматривать в столовой: помочь донести тарелку супа, если ее хозяин уже не в состоянии сделать это сам, беседовать с клиен­тами ночлежки, чтобы они не чувствовали себя одинокими, а также на­блюдать за общественным порядком в помещении. Страха не было, было смущение и чужой язык. Со временем я познакомилась с несколькими людьми, стала чувствовать себя увереннее, просила рассказать, как обстоит ситуация с нищими в Берлине. Некоторые в открытую говорили, что попрошайничают, «стреляют». Одним из сложных моментов явилась необязательность респондентов: вечером обещали, что утром возьмут с собой, утром ускользали до моего прихода.

Легитимное оправдание респондентов: пытаются представить всю свою предшествующую жизнь для объяснения и оправдания своего нынешнего положения (несчастная любовь, трагическая гибель всей семьи-берлин, мизерная пенсия, соц.несправедливость-питер).

Я на личном опыте ощутила сильное внутреннее противоречие: мне было сложно рассматривать своих информантов в качестве равноправных партнеров, поскольку они сами не доверяли мне, использовали меня, не приходили на встречи, вытягивали деньги. 

Сравнение нищих: Питер и Берлин.

Безусловно, эмоциональный опыт, полученный при работе в Петербур­ге и в Берлине, различен. В Германии я должна была справиться с двойным, а то и тройным отчуждением: преодолеть не только социальный барьер, но также культурный и языковой. Если можно говорить о каких-то измеряе­мых долях чувств, кажется, что страха и неуверенности я испытала больше в Берлине, поскольку непонимание, «нечувствительность» к повседневно­сти ситуаций рождает страх и отторжение непонятного. И все же я пред­полагаю, что петербургские нищие (попрошайки) являются менее исклю­ченной социальной группой, нежели их коллеги в Берлине. В Петербур­ге мне удалось самостоятельно и достаточно быстро установить контакт с людьми, которые просят на улице милостыню. Мои петербургские знакомые хотели произвести на меня «хорошее» впечатление. Отсюда я сделала вы­вод, что мое мнение им не безразлично. Другим критерием определенного отношения ко мне стала подаваемая мной милостыня: с течением времени петербургские информанты перестали принимать от меня деньги, а пару раз даже приглашали в кафе, не разрешая мне платить за них. Берлинские информанты не чувствовали по отношению ко мне никаких моральных обязательств, поскольку обяза­тельства и доверие возможны среди своих. Совесть существует только для своих, а я воспринималась как совсем чужая.

Мое исследование имеет две истории: эмоциональную и профессио­нальную. Эмоциональная история отразилась в чередовании фаз личного отношения к людям, с которыми я работала: сначала «страх и недоверие», затем «удивление», «понимание», отсюда «чрезмерное доверие», даже «обида» (как на равноценного партнера), и, наконец, «установление про­фессиональных границ», т. е. попытка сведения к минимуму личных от­ношений в нашем общении. Профессиональный рост выразился в накоп­лении знаний как эмпирического, так и теоретического характера. Через рефлексию и анализ эмоциональная история может также стать частью профессиональной истории. Личным результатом исследования стало то, что сейчас я вижу в нищем Человека.

 

34. Опыт изучения бездомных в Америке по книге «Уйти, чтобы остаться: социолог в поле».

Ирина Олимпиева «СТАТЬ БЕЗДОМНЫМ В АМЕРИКЕ».

Объект исследования - Dwyer Center — «Инновационный переходный обучающий центр, предназначенный для поддержки бездомных семей и индивидов».

Знакомство с центром началось с экскурсии и демонстрации руководителем социальных работников только что освободивших комнат, ожидавших очереди на уборку и дезинфекцию. Начиная с этого момента, у автора возникло чувство брезгливости, которое по ее словам не покидало до конца исследования. «Вид голых прорезиненных матрасов, брошенной старой одежды и обуви, остатков дешевой еды, пластиковых и бумажных упаковок из-под продуктов, каких-то вещей с помоек, поломанных детских игрушек. И запах — вездесущий запах дезинфекции».

Метод – включенное наблюдение. Была полноправным жителем центра. Автору по прибытию был выдан стандартный набор для бездомного (женский вариант, включающий маленькую упаковку стирального порошка, шампунь, крем, зубную пасту, кружку с аббревиатурой Dwyer, гигиенические средства, разовые упаковки соли и сахара и пакетик с конфетами и т.д.).

Вхождение в поле вызвало затруднения, так как автор не знала, под каким предлогом можно познакомиться с информантами, при этом сами обитатели центра не проявляли стремления к установлению контакта. Для них она была просто одной из новеньких. Поэтому первые дни наблюдения она только ходила по центру, и затем уходила в город.

Проявление активности автора началось с момента, когда она отправилась к местной администрации с целью узнать официальную информацию о жителях центра (работники администрации демонстрировали более для нее понятный и привычный стиль поведения. Они были больше похожи на «своих», и она чувствовала себя к ним ближе, чем к жителям Dwyer). В этот же день она завела свое первое знакомство с Марией, женщиной mexican-american 50лет. (вместе шли покурить на улицу перед центром). И взяла первое интервью у нее в виде небольшой беседы. Мария была ценным информантом для автора, так как была в курсе всего, что происходило в центре, была знакома со всеми постояльцами и охотно делилась информацией. При этом у них происходил взаимный обмен: Она рассказывала о последних событиях в Dwyer и сообщала, когда в lobbyarea (парадная часть Dwyer, место отдыха и общения) намечается внеочередная бесплатная раздача еды, в благодарность автор угощала ее кофе и выполняла мелкие просьбы: покупала для нее сигареты в магазине и т.д.

Мария познакомила автора с несколькими жителями центра. При этом Lobbyarea оказалось для автора идеальным местом для наблюдения. Здесь проводили большую часть времени постояльцы, которым не надо было ходить на работу. Сидя в lobbyarea, можно было наблюдать через прозрачные перегородки за входом в Dwyer и охранниками, сюда выходили из своих кабинетов социальные работники, чтобы побеседовать с постояльцами или пригласить на собеседование новеньких. Диван в lobbyarea стал постоянным пунктом наблюдения. Так у автора появилась хорошая возможность получать информацию о каких-либо событиях из разных источников. Из разговоров с Марией она узнавала о том, что происходит в Dwyer и что думают об этом постояльцы. От руководителя социальными работниками — мнение администрации об этих событиях.

Серьезным препятствием для автора был язык общения постояльцев' Dwyer. Большинство из них говорили между собой на tex-mex — смеси английского и испанского, который распространен на территориях, близких к мексиканской границе. Однако опасения по поводу недостаточного знания языка для проведения интервью не оправдались. Лексикон большинства обитателей Dwyer был довольно примитивным. Они пользовались в разговоре несложными словесными конструкциями, причастные и деепричастные обороты отсутствовали в их речи вовсе. Затруднительным было только оценить содержание произносимых речей.

Автор писала: «Когда знания контекста недостаточно, характеристики самой речи начинают приобретать определяющую роль. Это не только намеки, шутки, скрытые смыслы и т. п., которые человек сознательно вкладывает в свой рассказ, но также то, как он говорит, какие использует слова и обороты, интонации, логичность и последовательность изложения, скрытые противоречия, которые улавливаются иногда лишь на уровне нюансов. Если разговор идет на родном языке, то все эти вербальные сигналы воспринимаются и оцениваются автоматически, создавая некоторый образ информанта, формируя у исследователя определенное отношение к собеседнику. В иной языковой среде, из-за отсутствия достаточного языкового опыта, длительной социализации в языковой культуре эти процессы сильно затруднены, если вообще возможны. Поэтому в интервью удавалось понять лишь прямую информационную составляющую, в лучшем случае — уловить намеки и оценить шутки. Образ информанта выглядел очень фрагментарно и часто противоречиво, что чрезвычайно затрудняло общение. Совершенно неожиданной для меня оказалась еще одна языковая проблема: на каком языке вести полевые записи? Русский язык казался неудобным, несоответствующим ситуации, недостаточным для передачи колорита Dwyer. Некоторые слова после перевода просто переставали «звучать» или меняли значение».

Таким образом, английский язык был удобен лишь для коротких полевых заметок — при описании происходящих в lobbyarea событий, для пересказа услышанных разговоров, т. е. там, где имело смысл использовать словесные обороты и выражения самих постояльцев. Аналитические заметки лучше было делать по-русски.

Ведение записей для автора — даже полевых, не говоря уже об аналитических заметках — оказалось физически трудным занятием. Сидение в lobbyarea изматывало больше, чем любая активная деятельность. Удобным компромиссом оказались письма родным и друзьям, в которых она подробно описывала свои впечатления и происходящие в Dwyer события.

Была проблема с содержанием полевых записей. Она не могла определить, что представляется важным для наблюдения. Здесь сыграло роль то обстоятельство, что сама идея исследования не была сформулирована четко.

Интервьюирование - основной метод сбора информации. Опасения были по поводу того, что жители центра находятся в депрессии вследствие своего положения, с ними сложно будет установить контакт. Эти ожидания не оправдались.

Не все информанты спокойно воспринимали диктофон, но после первых 10-15 минут разговора переставали обращать на него внимание.

Другое опасение было связано с боязнью психологически травмировать информантов, т. к. интервью, как ей представлялось, могло спровоцировать тяжелые для жителей воспоминания. Это опасение подтвердилось лишь отчасти. Рассказы о прежней «нормальной жизни» постоянно присутствовали в интервью, к прошлой жизни все время возвращались как к некоторой точке отсчета. Разговор о том, как информант попал в Dwyer, получался плохо. В ответ либо отговаривались несколькими фразами, либо уходили в рассуждения об отвлеченных материях. Пережитые трудности часто сказывались у этих людей на особенностях психики. Некоторые собеседники едва сдерживали слезы, когда речь заходила об их прошлой жизни. У других нарушения проявлялись в заторможенных реакциях, апатии.

Интервью с Хоуп – женщиной 30 – 32 лет: «Сначала ее рассказ был более - менее связным, затем он начал становиться все более эмоциональным, Хоуп начала плакать и, в конце концов, так разрыдалась, что я предложила ей продолжить разговор в другой раз. На следующий день я нашла под дверью письмо Хоуп на 4-х страницах, в котором ее воспоминания о жизни перемежались с извинениями за прерванное интервью и попытками снова и снова рассказать о том, как важно, чтобы человека понимали, чтобы он не был одинок, чтобы радоваться жизни и т. д. После мы встречались и разговаривали с Хоуп в lobbyarea, но интервью я больше у нее брать не пыталась».

Совершенно другой тип представляли те постояльцы, что выросли в бедных семьях, никогда не имели прежде собственного жилья. Обладание отдельной комнатой в Dwyer, продуктовой карточкой (foodstamps), бэйджем с фотографией уже являлось для них серьезным жизненным достижением и почти предметом гордости. Причем в каждой из этих историй рассказчик всегда выступал самым праведным персонажем и наиболее страдающей стороной. У автора иногда возникало ощущение, что речь идет о каком-то другом человеке.

Интервьюирование оказалось не самым эффективным методом получения информации из-за психического травмирования одних информантов и заведомой неискренности других, которые излагали готовые биографии, предназначенные для ушей социальных работников. Интервьюирование имело важное ритуальное значение, прежде всего, для самого автора. Оно оправдывало ее пребывание в Dwyer, давало ощущение проделанной работы. Интервью компенсировало чувство изолированности, создавая иллюзию сокращения дистанции между автором и обитателями Dwyer. Поиск информантов для интервью создавал смысл ее «сидения в lobbyarea», особенно в самом начале исследования. Интервьюирование должно было естественным образом дополнять ее имидж исследователя в глазах постояльцев, однако с течением времени все больше стало казаться ей чем- то надуманным, неестественным.

---

Дата добавления: 2021-07-19; просмотров: 138; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!