Nel mezzo del cammin di nostra vita 14 страница

I. «Это бред. Это сон. Это снится…»

Это бред. Это сон. Это снится…

Это прошлого сладкий дурман.

Это Юности Белая Птица,

Улетевшая в серый туман.

Вы в гимназии. Церковь. Суббота.

Хор так звонко-весенне поет…

Вы уже влюблены, и кого-то

Ваше сердце взволнованно ждет.

И когда золотые лампады

Кто-то гасит усталой рукой,

От высокой церковной ограды

Он один провожает домой.

И весной и любовью волнуем,

Ваши руки холодные жмет.

О как сладко отдать поцелуям

Свой застенчивый девичий рот.

А потом — у разлапистой ели,

Убежав с бокового крыльца,

С ним качаться в саду на качели

Без конца, без конца, без конца…

Это бред… Это сон… Это снится…

Это юности сладкий обман,

Это лучшая в книге страница,

Начинавшая жизни роман.

II. «Дни бегут все быстрей и короче…»

Дни бегут все быстрей и короче,

И уже в кабаках пятый год

С иностранцами целые ночи

Вы танцуете пьяный фокстрот.

Беспокойные жадные руки

И насмешка презрительных губ,

А оркестром раздавлены — звуки

Выползают, как змеи из труб…

В барабан свое сердце засунуть!..

Пусть его растерзает фокстрот!..

О как бешено хочется плюнуть

В этот нагло смеющийся рот!..

И под дикий напев людоедов,

С деревянною маской лица,

Вы качаетесь в ритме соседа

Без конца, без конца, без конца…

Это бред. Это сон. Это снится,

Это чей-то жестокий обман.

Это Вам подменили страницы

И испортили нежный роман.

1937

Yang-Tze-Kiang

Великая Голубая Река

Китай

Китай

Над Желтой рекою — незрячее белое небо…

Дрожат паруса — крылья ветром расстрелянных птиц,

И коршун летит… и, наверное, думает: «Где бы

Укрыться от этого зноя, от этой тоски без границ».

Да — этой тоски неживого былого Китая,

Тоски Императоров, Мертвых Династий и сил,

Уснувших Богов, и безлюдья от края до края,

Где дремлют века у подножий Великих Могил.

А в пустых городах, — закаленные в мудром Талмуде, —

Терпеливо торгуют евреи, снуют англичане спеша,

Итальянцы и немцы и разные белые люди —

Покорители Мира, купцы и ловцы барыша.

Но в расщелинах глаз, но в покорной улыбке Китая

Дремлют тихие змеи и молнии дальних зарниц,

И когда-нибудь грянет гроза, и застонет земля, сотрясая

Вековое безмолвье Великих Священных Гробниц.

1938

Шанхай

Вознесенный над желтой рекой полусонною,

Город — улей москитов, термитов и пчел,

Я судьбу его знаю, сквозь маску бетонную

Я ее, как раскрытую книгу, прочел.

Это Колосс Родосский на глиняном цоколе,

Это в зыбком болоте увязший кабан,

И великие ламы торжественно прокляли

Чужеземных богов его горький обман.

Победителей будут судить побежденные,

И замкнется возмездия круг роковой,

И об этом давно вопиют прокаженные,

Догнивая у ног его смрадной толпой.

Вот хохочут трамваи, топочут автобусы,

Голосят амбулансы, боясь умереть…

А в ночи фонарей раскаленные глобусы

Да назойливо хнычет китайская медь.

И бегут и бегут сумасшедшие роботы,

И рабы волокут в колесницах рабов,

Воют мамонты, взвив разъяренные хоботы,

Пожирая лебедками чрева судов.

А в больших ресторанах меню — как евангелия,

Повара — как епископы, джаза алтарь

И бесплотно скользящие женщины-ангелы —

В легковейные ткани одетая тварь.

Непорочные девы, зачавшие в дьяволе,

Прижимают к мужчинам усохшую грудь,

Извиваясь, взвиваясь, свиваясь и плавая,

Истекают блаженством последних минут.

А усталые тросы надорванных мускулов

Все влекут и влекут непомерную кладь…

И как будто все это знакомое, русское,

Что забыто давно и вернулось опять.

То ли это колодников гонят конвойные,

То ли это идут бечевой бурлаки…

А над ними и солнце такое же знойное,

На чужом языке — та же песня тоски!

Знаю: будет сметен этот город неоновый

С золотых плоскогорий идущей ордой,

Ибо Божеский, праведный суд Соломоновый

Нависает, как меч, над его головой.

19 сентября 1939

Шанхай

Михаил Кантор

«Не жди от утра просветленья…»

Не жди от утра просветленья,

Не жди от вечера забвенья,

Не жди от долгой ночи сна.

Не жди от молодости рвенья,

Не жди от старости смиренья —

Пей чашу горькую до дна.

Нас стерегут везде препоны,

Неумолимые законы

И непосильные труды.

Ни раболепные поклоны,

Ни чудотворные иконы

Не отвратят нас от беды.

Не верь словам, молитвам, думам,

Глуши вином, работой, шумом

Свой страх, готовясь умереть.

Или в молчании угрюмом,

Как бедуин перед самумом,

Плащом накрывшись, гибель встреть.

«Мне с людьми не по дороге…»

Мне с людьми не по дороге

(Хоть признаться в том нельзя).

Волочу насилу ноги,

И крута моя стезя.

Память, спутник мой печальный,

Я ль, скажи, тебя призвал

Разделить со мной прощальный,

Смежный с пропастью привал?

Иль без зова налетело

Тучей прошлое мое,

Как на стынущее тело

Налетает воронье?

«Как легко, уносясь в высоту…»

Как легко, уносясь в высоту

Розовеющей дымкой тумана,

Как легко позабыть на лету

Вековечный закон океана.

Охлаждаясь, не жалей

О бесплотности вчерашней:

Чем полет твой был бесстрашней,

Тем падение страшней.

Может быть, возвращаясь домой

Мелкой каплей, дрожащей от боли,

Ты уже на пороге иной,

Безымянной, но радостной доли.

«Так, не построив ничего…»

Так, не построив ничего —

Ни теоремы, ни лачуги,

Труд превративши в баловство

И промотав свои досуги,

Плетусь протоптанной тропой

И замечаю вдруг, что в чаще

Она теряется глухой,

Непроницаемой, грозящей.

«Каждый день в неведомые страны…»

Каждый день в неведомые страны

Медленно уходят корабли,

Покидая берег наш туманный,

Забывая дикий шум земли.

О, я знаю (я ведь не мечтатель,

Не поэт, меня не обмануть),

Что не царь заморский, а стяжатель

Снарядил суда в далекий путь.

Знаю, не к Аркадии блаженной

Держит курс угрюмый рулевой,

Не о чаше Грааля священной

Говорят матросы меж собой.

Так… но все же что-то обещает

Мне надрывный, трепетный гудок,

И потом слежу, как тает, тает

В бледном небе тоненький дымок.

«Непонятный пейзаж: это может быть море и дюны…»

Непонятный пейзаж: это может быть море и дюны,

Или просто зигзаги построенных наспех домов?

Непонятное время: кочуют за холмами гунны

Иль моторы несутся под рев безобразный гудков?

Стрелка компаса бьется, и кормчих растеряны взоры,

Исчезают светила, за тучами скрыться спеша.

Кто же друг и кто недруг? Рука не находит опоры,

И себя не находит в смятеньи всеобщем душа.

«Зачем, зачем сомнительным весам…»

Зачем, зачем сомнительным весам

Доверили мы спор, лишенный смысла?

Колеблется коварно коромысло

И мир вотще взывает к небесам.

Пылают, содрогаясь, города,

И смерть в полях снопы из трупов вяжет.

Бог правду видит, да не скоро скажет,

А может быть, не скажет никогда.

«Как и ты, я не знаю, какие нас ждут испытанья…»

Как и ты, я не знаю, какие нас ждут испытанья,

Как и ты, я блуждаю в тревожной, в отравленной тьме,

Только я не хочу ни советов, ни веры, ни знанья,

Замыкаюсь упрямо в своей добровольной тюрьме.

Жить осталось недолго — нам всем, да и нашей планете,

Право, стоит ли нам предаваться пустой ворожбе?

Поздно, поздно гадать. Что б теперь ни случилось на свете,

Не откроются райские двери ни мне, ни тебе.

«Ночь мучительная длится…»

Ночь мучительная длится

И не сходится со сном…

Что случилось, что творится

За бледнеющим окном?

Это ветер, это ветер

Ускоряет свой полет,

Это ветер на рассвете

Песни дикие поет.

Все упрямей, все сердитей

Ставни, двери треплет он.

«Отворите! Отворите!

Поднимайтесь, что за сон?

Я несу вам рокот моря,

Шорох муромских лесов,

С азиатских плоскогорий

Топот вольных табунов…»

Выйду ль ветру, как бывало,

Широко подставить грудь

Иль забьюсь под одеяло,

Чтоб не слышать и заснуть?

Михаил Струве

«В конторе душной, где стекло…»

В конторе душной, где стекло

Табачной мглой заволокло,

Писец бумаг, чего ты ждешь?

Тебе какая снится ложь?

Зачем вздымаешь ты глаза:

Зачем блеснула в них слеза?

Ужель ты думаешь, дружок,

Что взор, пройдя сквозь потолок

И перейдя за облака,

Увидит райские шелка?

Иль ты мечтаешь там найти

Венец — уставшему в пути?

Ты говоришь: там нежный зной…

Там — только ветер ледяной.

Там — ледяной и тусклый свет,

И непрерывный вой планет,

И звездам тяжело идти

В потоке Млечного пути.

А это я сказал затем

Тебе, дружок, и прочим всем,

Что долго я смотрел — туда,

И заблудился навсегда,

И оттого, что горше нет

Той жизни, что живет поэт.

Париж

Какой-то поворот случайный,

Деревьев чахлых два ряда,

Отмечены особой тайной

Порой бывают города.

Закапал дождь коротким скоком

Из малой тучи на Париж.

Что за беда? Кафе — под боком.

В нем сумерки, опилки, тишь.

Стаканы с кофеем дымятся,

И в рюмках — золотой ликер.

А капли о стекло дробятся

И говорят про милый взор,

А не о том, что век твой прожит

И у ворот стоит беда.

Что ж! Это старый мир, быть может,

Его последние года.

И мы, прошедшие по свету

Скитальцы стольких трудных лет,

Париж, мы понимаем это

И улыбаемся в ответ.

И свято чтим твои приметы:

Мороженщика в летний зной,

Каштаны на исходе лета,

Букеты ландышей весной.

* * *

Его законы соблюдая,

Быть может, погибая в нем,

Мы образ городского рая

С собой в могилу унесем.

Из парижских стихотворений

Где серый дом до неба

И улиц узок ход,

Мотор — развозчик хлеба

Летит стремглав вперед.

Рокочет голос жесткий.

Так, целый день трудясь,

Он мерит перекрестки,

Разбрасывая грязь.

Туда какая сила

Полет толкнула твой,

Где школьница спешила

С котомкою домой.

И где толпа толкалась,

Где плыл за домом дом,

Там девочка осталась

Лежать под колесом.

Но совершилось дело,

И люди отошли.

И маленькое тело

Бесследно унесли.

И длится вечер длинный,

И соблюден закон.

Струится запах винный,

И хлещет граммофон.

Стареет вечер тучный

При свете фонарей.

Не все благополучно:

Стучатся у дверей.

В дешевое веселье,

В копеечную дурь,

Несется новоселье

На крыльях снежных бурь.

И самый небывалый

Приходит переплет,

И каждый трупик малый

Запишется на счет.

Январь в Париже

Январь в окрестностях Парижа,

Сырая утренняя тьма

Мне кажутся порою ближе,

Чем наша крепкая зима.

Заброшенные огороды,

Убор дождин на стеблях роз.

Весь этот полусон природы,

Полувесна, полумороз.

Но влажный ветер с океана

Внезапно к полдню присмирел,

И в клочьях желтого тумана

Мелькнули иглы белых стрел.

Тяжелых облаков покровы

Остановили вечный бег.

Холодный, чистый и суровый

Валит на полустанок снег.

И запахом зимы и гари

Камин раскрытый задышал.

Искуснейший мираж? Сценарий?

Но как откликнулась душа!

Я снова старыми глазами

На побелевший мир гляжу

И меж французскими словами

Знакомых слов не нахожу.

Лисичка, ласточка, голубка

Переступает мой порог.

Ее заснеженная шубка,

Брусничный запах уст и щек.

И неожиданный и скорый

Из снежных звезд горит венец.

А за окошком у забора

Поет и плачет бубенец.

«День какой — нарядный и блестящий!..»

День какой — нарядный и блестящий!

Весь в цвету лежит веселый путь.

А душе встревоженной все чаще

Хочется подольше отдохнуть.

Но у неба я прошу немного:

Пусть приснится мне в его раю

Старая парижская дорога,

Все в цветущих липах авеню.

Только чтоб белел в конце дороги

Деревенский домик наш простой.

И чтоб ты сияла на пороге

Милою земною красотой.

Мать Мария

«Ввели босого и в рубахе…»

Ввели босого и в рубахе, —

Пускай он ищет, наг, один,

Простертый на полу, во прахе,

Свой ангелоподобный чин.

Там, в прошлом, страстной воли скрежет:

Был нерадивый Иоанн.

Потом власы главы обрежут,

Обет священный будет дан.

И облекут в иное платье,

И отрешат от прежних мук.

Вставай же инок, брат Игнатий,

Твою главу венчал клобук.

Новоначального помилуй

И отгони полночный страх,

Ты, чьей недремлющею силой

Вооружается монах.

А я стою перед иконой

И знаю, — скоро буду там

Босой идти, с свечой зажженной —

Пересекать затихший храм.

В рубаху белую одета…

О, внутренний мой человек.

Сейчас еще Елизавета,

А завтра буду — имя рек.

«Вольно вьется на рассвете ветер…»

Мы поможем в написании ваших работ!