Nel mezzo del cammin di nostra vita 12 страница
В какой простор вперяя очи,
Ты слез изведал теплоту?
Каких ты дядей ел на тризне,
И сколько тетей свежевал?
И вообще, какой был в жизни
Твой настоящий идеал?
Когда от грустной обезьяны
Ты, так сказать, произошел, —
Куда, зачем, в какие страны
Ты дальше дерзостно пошел?!
В кого, вступая в перебранку,
Вонзал ты вилку или нож?
И почему свою стоянку
Расположил на речке Сож?
И почему стоял при этом?
И на глазах торчал бельмом?
И как стоял? Анахоретом?
Один стоял? Или вдвоем?
И вообще, куда ты скрылся?
Пропал без вести? Был в бегах?
И как ты снова появился,
И вновь на тех же берегах?
…И вот звено все той же цепи,
Неодолимое звено.
Молчит земля. Безмолвны степи.
И в мире страшно и темно.
И от порогов Приднепровья
И до Поволжья, в тьме ночной,
Все тот же глаз, налитый кровью,
И вопль, глухой и вековой.
Города и годы
Старый Лондон пахнет ромом,
Жестью, дымом и туманом,
Но и этот запах может
Стать единственно желанным.
Ослепительный Неаполь,
Весь пропитанный закатом,
Пахнет мулями и слизью,
Тухлой рыбой и канатом.
Город Гамбург пахнет снедью,
Лесом, бочками и жиром,
И гнетущим, вездесущим,
Знаменитым, добрым сыром.
А Севилья пахнет кожей,
Кипарисом и вервеной,
И прекрасной чайной розой,
Несравнимой, несравненной.
Вечных запахов Парижа
Только два. Они все те же:
Запах жареных каштанов
И фиалок запах свежий.
|
|
|
Есть чем вспомнить в поздний вечер,
Когда мало жить осталось,
То, чем в жизни этой бренной
Сердце жадно надышалось!..
Но один есть в мире запах
И одна есть в мире нега:
Это русский зимний полдень,
Это русский запах снега.
Лишь его не может вспомнить
Сердце, помнящее много.
И уже толпятся тени
У последнего порога.
Монпарнас
Тонула земля в электрическом свете.
Толпа отливала и шла как лавина.
Худая блондинка в зеленом берете
Искала глазами худого блондина.
Какие-то шведы сидели и пили
Какие-то страшные шведские гроги.
Какие-то девушки нервно бродили,
Цепляясь за длинные шведские ноги.
Какие-то люди особой породы
В нечесаных космах, и все пожилые,
Часами коптили высокие своды
И сыпали пепел в стаканы пивные.
Непризнанный гений попыхивал трубкой
И все улыбался улыбкою хамской,
И жадно следил за какою-то хрупкой,
Какою-то желтой богиней сиамской.
Поэты, бродяги, восточные принцы
В чалмах и тюрбанах, с осанкою гордой,
Какие-то типы, полуаргентинцы,
Полусутенеры с оливковой мордой,
И весь этот пестрый, чужой муравейник
Сосал свое кофе, гудел, наслаждался.
И только гарсон, проносивший кофейник,
Какой-то улыбкой кривой улыбался, —
|
|
|
Затем что, отведавши всех философий,
Давно для себя не считал он проблемой
Ни то, что они принимали за кофий,
Ни то, что они называли богемой.
Ave slave
[73]
Не углем краснится домик,
А совсем от пирожков.
И живет в нем русский комик,
Микаэлевич Душков.
На печи его супружка
Вяжет белый парусин.
А вокруг сидит Ванюшка,
Их законный сукин сын.
Вдруг приходят все крестьяне
И приносят чернозем,
И садятся на диване
Перед ласковым огнем.
После вежливой попойки
Каждый милый мужичок
Отправляется на тройке
В свой любезный кабачок.
И везде мелькают гривы
Темно-карих жеребков,
И плакучие мотивы
Их веселых ямщиков.
О, славянские натуры…
Нет, не можно описать
Их медведевские шкуры,
Их особенную стать.
Надо видеть, чтобы верить,
Что славянский молодец,
Надо семь разов отмерить,
Чтоб зарезать наконец!
Подражание Игорю Северянину
Не старайся постигнуть. Не отгадывай мысли.
Мысль витает в пространствах, но не может осесть.
Ананасы в шампанском окончательно скисли,
А в таком состоянье их немыслимо есть.
Надо взять и откинуть, и отбросить желанья,
И понять неизбежность и событий и лет,
|
|
|
Ибо именно горьки ананасы изгнанья,
Когда есть ананасы, а шампанского нет.
Что ж из этой поэзы, господа, вытекает?
Ананас уже выжат, а идея проста:
Из шампанского в лужу — это в жизни бывает,
А из лужи обратно — парадокс и мечта!..
Вечеринка
Артистка читала отрывок из Блока,
И левою грудью дышала уныло.
В глазах у артистки была поволока,
А платье на ней прошлогоднее было.
Потом выступал балалаечник Костя
В роскошных штанинах из черного плиса
И адски разделал «Индийского гостя»,
А «Вниз да по речке» исполнил для биса.
Потом появились бояре в кафтанах;
И хор их про Стеньку пропел, и утешил.
И это звучало тем более странно,
Что именно Стенька бояр-то и вешал.
Потом были танцы с холодным буфетом.
И вальс в облаках голубого батиста.
И женщина-бас перед самым рассветом
Рыдала в пиджак исполнителя Листа.
И что-то в тумане дрожало, рябило,
И хором бояре гудели на сцене…
И было приятно, что все это было
Не где-то в Торжке, а в Париже, на Сене.
Подражание Беранже
Не знаю как, но, вероятно, чудом
И ты, мой фрак, в изгнание попал.
Я помню день, мы вырвались Оттуда,
Нас ветр морской неистово трепал.
Но в добрый час на берега Босфора
|
|
|
Выходим мы, молчание храня.
Как дни летят… Как все минует скоро…
— Мой старый фрак, не покидай меня.
Шумел Стамбул. Куреньями насыщен,
Здесь был иной, какой-то чуждый мир.
Я обменять хотел тебя, дружище,
На белый хлеб и на прозрачный сыр.
Но турки только фесками качнули,
Покроя твоего не оценя.
В закатном солнце тополи тонули…
— Мой старый фрак, не покидай меня.
Я помню, как настойчивей и ближе
Отчаянье подкрадывалось вдруг.
И мы одни, одни во всем Париже.
Еще быстрее суживался круг.
Вот-вот судьба своей придавит крышкой.
А тут весна… фиалки… блеск огня.
И я шептал, неся тебя под мышкой:
— Мой старый фрак, не покидай меня.
Но счастье… ты — нечаянность созвучий
В упорной, непослушливой строфе!
Не знаю, счастье, чудо или случай,
Но вот, гарсон в изысканном кафе,
Во фраке, между тесными столами,
Скольжу, хрустальными бокалами звеня.
Гарсон, сюда! Гарсон, шартрезу даме!
— Мой верный фрак, не покидай меня.
А ночью, вынув номер из петлицы
И возвратясь, измученный, домой,
Я вспоминаю темные ресницы
И старый вальс… И призрак над Невой.
Ты помнишь, как, на отворот атласный
Волну кудрей тяжелых уроня,
Она, бледнея, повторяла страстно:
— Мой милый друг, не покидай меня.
Бегут, бегут стремительные годы.
Сплетаются с действительностью сны.
И скоро оба выйдем мы из моды,
И скоро оба станем не нужны.
Уже иные шествия я внемлю.
Но в час, когда, лопатами звеня,
В чужой земле меня опустят в землю…
— Мой старый фрак, не покидай меня.
Шли поезда по Казанской дороге
Прошлое. Бывшее. Тень на пороге.
Бедного сердца комок.
Шли поезда по Казанской дороге…
Таял над лесом дымок.
Летнее солнце клонилось к закату.
Ветер вечерний донес
Горечь полыни, душистую мяту,
Странную свежесть берез.
Где-то над миром, над тайным пределом,
Кротко сияла звезда.
Где-то какие-то барышни в белом
Вышли встречать поезда.
Не было? Было? А тень на пороге.
Смех раздается, зловещ:
— Шли поезда по Казанской дороге…
Экая важная вещь!
Бабье лето
Нет даже слова такого
В толстых чужих словарях.
Август. Ущерб. Увяданье.
Милый, единственный прах.
Русское лето в России.
Запахи пыльной травы.
Небо какой-то старинной,
Темной, густой синевы.
Утро. Пастушья жалейка.
Поздний и горький волчец.
Эх, если б узкоколейка
Шла из Парижа в Елец…
Amo — Аmare
[74]
Довольно описывать северный снег
И петь петербургскую вьюгу…
Пора возвратиться к источнику нег,
К навеки блаженному югу.
Там первая молодость буйно прошла,
Звеня, как цыганка запястьем.
И первые слезы любовь пролила
Над быстро изведанным счастьем.
Кипит, не смолкая, работа в порту.
Скрипят корабельные цепи.
Безумные ласточки, взяв высоту,
Летят в молдаванские степи.
Играет шарманка. Цыганка поет,
Очей расточая сиянье.
А город лиловой сиренью цветет,
Как в первые дни мирозданья.
Забыть ли весну голубую твою,
Бегущие к морю ступени,
И Дюка, который поставил скамью
Под куст этой самой сирени?..
Забыть ли счастливейших дней ореол,
Когда мы спрягали в угаре
Единственный в мире латинский глагол —
Аmare, amare, amare?!
И боги нам сами сплетали венец,
И звезды светили нам ярко,
И пел о любви итальянский певец,
Которого звали Самарко.
…Приходит волна, и уходит волна.
А сердце все медленней бьется.
И чует, и знает, что эта весна
Уже никогда не вернется.
Что ветер, который пришел из пустынь,
Сердца приучая к смиренью,
Не только развеял сирень и латынь,
Но молодость вместе с сиренью.
Утешительный романс
Что жалеть? О чем жалеть?
Огонек горит, мигая…
Надо все преодолеть.
Даже возраст, дорогая.
Что есть годы? Что число?
Кто связать нас может сроком?
Лишь бы только нас несло
Нескончаемым потоком.
Сколько раз, свои сердца
Не спасая от контузий,
Мы шатались без конца
По республикам иллюзий.
Сколько тягостных колец
Все затягивалось туже!
Так уж худо, что конец.
А глядишь… назавтра — хуже.
«Возвращается ветер…»
Возвращается ветер на круги своя.
Не шумят возмущенные воды.
Повторяется все, дорогая моя,
Повинуясь законам природы.
Расцветает сирень, чтоб осыпать свой цвет.
Гибнет плод, красотой отягченный.
И любимой — поэт посвящает сонет,
Уже трижды другим посвященный.
Все есть отблеск и свет. Все есть отзвук и звук.
И, внимая речам якобинца,
Я предчувствую, как его собственный внук
Возжелает наследного принца.
Ибо все на земле, дорогая моя,
Происходит, как сказано в песне:
Возвращается ветер на круги своя,
Возвращается, дьявол! хоть тресни.
Всеволод Ник. Иванов
Ампир
Когда обманутый философами мир,
Тоскуя по богам, создал Наполеона,
Средь шатких ступеней недедовского трона
Взошел, как белый крин, изысканный Ампир.
Отзвучье слабое Гомера грубых лир,
Кинжал Гармодия, кирпичная колонна,
Из лавров Корсики сплетенная корона,
И Консул-Генерал, развенчанный кумир…
Верны далекому, задумчивые девы
На пестрых кошельках вторят венков напевы,
В цветистом бисере живет еще Давид[75].
Но вместо Греции, Парижа и Ваграма
Под ветром Скифии дрожит ночная рама,
И тусклая свеча как золото горит.
Царь Федор
На утре в сумерках седы святые главы;
С востока вúшневым окрасил их мороз.
В сиреневых снегах, рассевшись, лает пес,
Царь с свитою идет к обедне величаво.
Царица статная в мехах, парче, как пава;
Царь посох занесет то прямо, то в обнос.
Смешливы девушки, и шелк их длинных кос
От инея блестит, как бобр пушистый, право.
Поп служит истово, обрядово, как встарь.
Горят огни лампад. Великий Государь,
На звоннице резной побрякав, уморился.
Изволит он глядеть, как за Москвой-рекой,
Над стенами Кремля, над домиков толпой
Павлиний хвост восхода распустился.
Геометрия
Канту
Когда клубами туч сияет высота
И медленно плывет полями воздух синий,
Безмерным чертежом раскинулась пустыня,
Где скрещенных дорог промчались два креста.
Пестреющих полей печалью налита,
Струится сеть определенных линий,
Покамест вдалеке горы немой твердыней
Не ограничена пространства пустота.
Бредет, затерянный, цветочным рубежом,
Как все — охваченный могучим чертежом,
И медленно растет в его душе Химера:
— Ему принадлежит великий циркуль тот,
Который плоскостям ведет железный счет,
И с Разумом его согласна эта Мера.
Александр
В Париже пел веселый Беранжер,
Дел славных русских горестный свидетель,
Что смерть и кровь — казачья добродетель,
Калмыцкий крик — для россиян пример.
Но мудрые слова мадам де-Крюденер[76]
Царя спасали от сомненья петель.
Он знал, что пушками в Антихриста он метил[77],
В того, чей рост был мал и чей сюртук был сер.
Вот почему на нем мундир зелено-красный,
Лосины, шпага, шарф, а синий взор прекрасный
Цветет божественно, как в полдень небосклон.
Гремят орудия. Каре блестят штыками.
Кустом разрывы бомб. И двигает полками
Во имя Божие властительный масон[78].
Семья
Меня со всех сторон объял угрюмый быт,
Витающих теней угрюмая порода,
Хоть в поле за окном январская погода
Румяным серебром и яхонтом горит.
Изба затеряна, как некий малый скит
Под звонким куполом пустого небосвода,
И в ней одной — цветок в средине огорода,
Огонь, священный пляс, на алтаре блестит.
Он согревает нас, он кормит, и в парах,
Внушая простецам любовь, тепло и страх,
Острит Святой Отец Всевидящее Око[79].
Кишит вокруг семья — дед, внуки, дочки. Род.
Так под шатром избы криница жизни бьет,
И я гляжу в нее, взволнованный глубоко.
Арсений Несмелов
В ломбарде
В ломбарде старого ростовщика,
Нажившего почет и миллионы,
Оповестили стуком молотка
Момент открытия аукциона.
Чего здесь нет! Чего рука нужды
Не собрала на этих полках пыльных,
От генеральской Анненской звезды
До риз с икон и крестиков крестильных.
Былая жизнь, увы, осуждена
В осколках быта, потерявших имя…
Поблескивают тускло ордена,
И в запыленной связке их — Владимир.
Дворянства знак. Рукой ростовщика
Он брошен на лоток аукциона,
Кусок металла в два золотника,
Тень прошлого и — тема фельетона.
Потрескалась багряная эмаль —
След времени, его непостоянство.
Твоих отличий никому не жаль,
Бездарное, последнее дворянство.
Но как среди купеческих судов
Надменен тонкий очерк миноносца, —
Среди тупых чиновничьих крестов
Белеет грозный крест Победоносца.
Святой Георгий — белая эмаль,
Простой рисунок… Вспоминаешь кручи
Фортов, бросавших огненную сталь,
Бетон, звеневший в вихре пуль певучих,
И юношу, поднявшего клинок
Над пропастью бетонного колодца,
И белый — окровавленный платок
На сабле коменданта — враг сдается!
Георгий, он — в руках ростовщика!
Но не залить зарю лавиной мрака,
Не осквернит негодная рука
Его неоскверняемого знака.
Пусть пошлости неодолимой клев
Швыряет нас в трясучий жизни кузов, —
Твой знак носил прекрасный Гумилев,
И первым кавалером был Кутузов!
Ты гордость юных — доблесть и мятеж,
Ты гимн победы под удары пушек.
Среди тупых чиновничьих утех
Ты — браунинг, забытый меж игрушек.
Не алчность, робость чувствую в глазах
Тех, кто к тебе протягивает руки,
И ухожу… И сердце все в слезах
От злобы, одиночества и муки.
На водоразделе
[80]
Воет одинокая волчиха
На мерцанье нашего костра.
Серая, не сетуй, замолчи-ка,
Мы пробудем только до утра.
Мы бежим, отбитые от стаи,
Горечь пьем из полного ковша,
И душа у нас совсем пустая,
Злая, беспощадная душа.
Всходит месяц колдовской иконой, —
Красный факел тлеющей тайги.
Вне пощады мы и вне закона, —
Злую силу дарят нам враги.
Дата добавления: 2021-04-05; просмотров: 103; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!