Глава 10. Восьмидесятые. Переезд. Гебисты.

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 8Следующая ⇒

В семидесятые и восьмидесятые годы мы дважды ездили на юг. Нам запомнились эти поездки. Впервые в жизни мы вместе с детьми отправились на море. Всё благодаря Лене Баклановой, в замужестве Градусовой. Некоторое время мы прожили у Градусовых, а до этого день-два провели в Москве, где жили у Жени Точёной, которая переехала к мужу (Косте Пухову) в Москву. Сам же Костя поступил в аспирантуру университета, и они там обосновались. Так же, кстати, мы через Москву и через Пуховых ездили и во второй раз, в 1984 году. Были в Третьяковке, на Красной площади, впрочем, это, кажется, было уже во второй поездке. В первый же раз дети с Аллой поехали в Москву из Рославля, на автобусе, я же ехал из Ленинграда.

На юге же мы в 1978 году после Краснодара приехали в приморский городок Джанхот, где сняли комнату в домике у знакомой Лены. В том же флигельке жило ещё много народа. Где-то рядом жила и Инна Марусенко из Ставрополя с сыном Женей , препротивным (или озорным, как исправляет меня Алла) мальчишкой, ровесником трёхлетней Насти, которую он тогда ужасно задирал. Об этом Джанхоте я помню, что внизу был пляж, а вверху виноградники. Жене ещё очень запомнилось, что мы там ходили дважды в кино, и одним из фильмов была недавно созданная тогда комедия Данелия «Мимино». Мне же запомнилось, что я постоянно ездил на катере в Геленджик, чтобы сдать билеты на поезд из Краснодара в Ленинград и приобрести другие: Алла с Инной постоянно меняли решение, когда нам возвращаться. Вообще мы довольно часто катались на катере, видели даже в море дельфинов, подпрыгивавших в воздухе. Ещё вспоминается, что Женя Марусенко бросался во всех камнями и попал Насте в губу, выбив ей зуб (чуть не выбив, подсказывает Аллочка).

Во второй раз мы снова приехали в Краснодар, оттуда на автобусе через Темрюк в дом отдыха «Янтарь». Там было довольно пустынно, пансионат был печальным зрелищем. Мы жили в одном домике, в котором по вечерам собиралось масса мошкары, поедом всех евшей. Но главное было - пляж, там же, к счастью, кусачих насекомых не было. Ещё там была по вечерам танцплощадка, танцы страшно любила Настя, мы же с Аллой и Женя никакого интереса к ним не проявляли. В это же время мы ходили смотреть телевизор, когда шёл знаменитый сериал «ТАСС уполномочен заявить» с Кикабидзе и Юрием Соломиным. Весьма гебистское, устрашающее зрелище, тем не менее все собирались на площадке перед экраном.

Смотрели ещё футбол, именно там мы увидели знаменитый матч «Зенита» со «Спартаком», в котором «Зенит» выиграл 3:2, а Желудков забил 2 одинаковых классных гола со штрафного. Несколько раз прорывалось там же турецкое телевидение, показывавшее Олимпиаду, которую СССР бойкотировал и почти не показывал. Турки транслировали борьбу и тяжёлую атлетику. Ездили ещё в Керчь, гуляли там по греческим развалинам. Я играл также в бильярд, в пансионате было много столов, и в шахматы (были с какими-то огромными фигурами). Не на деньги играл, конечно, потому что не очень хорошо играл, так что много не наигрался. В бильярд больше проигрывал, а в шахматы, кажется, отбился.

Наконец, мы поехали обратно в Краснодар, где Женя ещё сходил на матч местной «Кубани» с «Локомотивом». Алла же с детьми и Лена Бакланова ходили в горы собирать кизил, впрочем, я уже тогда уехал один в Ригу, на бриджевый турнир. До этого мы с Володей Градусовым, пытавшемся довольно безуспешно обучить нас с Женей игре в го, долго спорили о том, что хуже всего в коммунистической идее. Я полагал, что основным вредом является преследование общественной свободы, он же был резко против пропагандируемого коммунизмом всеобщего равенства. В целом оба отдыха были приятными, жаль, что почти совсем от них не осталось фотографий (Ленка Бакланова, нафотографировавшая Женьку в двухлетнем возрасте, приехав к нам тогда на Майорова –очень хорошие, живые получились снимки - на сей раз запечатлевать наш отдых желания не выразила; или же не смогла).

В восьмидесятые годы мы переехали наконец в новую квартиру в спальном районе, на Ржевке. Эти годы ещё до перестройки сильно перестроили мою жизнь. Во-первых, я наконец бросил бессмысленную работу в университете, на которой ничего не делал, и от этого было неловко. Хотя все тогда в большей или меньшей степени делали вид, что работают, в ответ на ту псевдо-зарплату, которую нам платили. Сменил я работу благодаря Натану Родзину, который уже тогда работал в котельной при Центральной бане на Марата. Я уже знал, что многие интеллектуалы тогда работали в банях. Он мне объяснил, как получают корочки-удостоверения оператора газовой котельной. Оказалось, что их можно просто купить. Я дал Натану деньги, и он мне где-то такое удостоверение достал. В банно-прачечном тресте были курсы операторов, и, видимо, их заведующий делал деньги на том, что просто продавал эти корки.

Поначалу я думал, что буду работать вместе с Натаном, и он меня всему на практике научит. Однако Натан не сумел меня устроить, видимо, его место было особенно блатным. Тогда я поступил в 25-ю баню на Среднеохтинском проспекте, в которой, кстати, все мы мылись, когда у нас на месяц отключали горячую воду. И вот я пришёл на смену, ничего не зная и ничего не умея. К счастью, смену мне сдавал Лёва Фурман, тоже, как и Натан, отказник, изначально инженер, однако ушедший работать в котельную. Мы познакомились, и он быстро объяснил мне, что и как нужно делать. Нужно было поддерживать огонь в котлах, утром требовалось его разжигать, а по окончанию смены выключать. Плюс следить, чтобы было достаточно в котлах воды, и если становилось недостаточно, то подливать.

Лёва мне показал всё, но я всё-таки поначалу решил как можно меньше во что-либо вмешиваться, приходить пораньше и поддерживать котлы в том состоянии, в котором они были, благодаря предыдущим операторам. При этом не разжигая топку котла, что было сложно, если не работала автоматика и оставалось лишь разжигать с запальником. Для чего нужно было сначала сунуть запальник, потом осторожно дать газ, а если сделать наоборот, то котлы могут взорваться. Если же автоматика работала, необходимо было просто нажать кнопки (но автоматика как правило не работала, как всё в Советском Союзе). Правда, раз в неделю приходили наладчики автоматики, обязанные исправить её, но только один из них знал дело. Котельная была небольшая, три котла, плюс к ним входили четыре печки-каменки, две в мужском отделении и две в женском. Разжигать эти печки нужно было ночью, а выключать утром, перед началом работы бани.

Сложность была в том, что я сам был в другом месте и мог не заметить, что печь потухла, и поэтому надо было всю ночь бегать проверять. Там тоже была, конечно, автоматика, но она худо работала, так что надёжнее было смотреть самому. Если же печка потухала, то возникал, конечно, скандал: сначала шум поднимали посетители, затем в котельную прибегал банщик, а вслед за ним и кто-то из руководства бани. С котлами всё было легче, потому что по шуму котла можно было разобрать, нормально идёт работа или нет. И поэтому можно было одновременно что-то читать и писать, правда, ночью это было затруднительнее, так как надо было ещё и следить за каменками.

Работали мы сутки через трое, нужно было по два человека в смену, но мы всегда договаривались и обходились одним. Проверок начальство не боялось или боялось мало, потому что любой проверяющий в любом случае находил в бане столько недостатков, что ему нужно было дать на лапу, и тут уж было неважно, по одному мы работаем или по два.

Работа, в общем, была сносная, хотя было очень душно от угарного газа, и, выходя на улицу после работы, я немного пьянел от свежего воздуха. Думаю, что эта работа немало подорвала моё здоровье, тем более что я не раз заменял Лёву Фурмана в сменах. К тому же он потом помог мне найти еще одну котельную, а там и ещё одну, так что работал одно время я слишком много, но и зарабатывал очень приличные деньги: доходило иногда до пятисот рублей, как тогда получали одни профессора.

Правда, такие заработки быстро кончились из-за аварии. У меня уже была история в моей котельной, когда я услышал в одном из котлов лёгкий хлопок и вслед за ним покорёжило кирпичную стену. Видимо, при розжиге я не провентилировал топку, чтобы в ней не оставалось газа. К счастью, у нас с Лёвой были отличные отношения с нашим заведующим, Сан Санычем, и для меня всё обошлось.

Другой же раз в новой котельной я запустил газ прежде, чем сунул туда запальник, и котлы вообще разорвало, так что побило стёкла и было повреждено помещение, где были котлы. Один я остался жив-здоров, только домой явился весь чёрный в копоти (если бы то же самое произошло в котельной в бане, то думаю, всё здание вместе со мной бы разнесло). Детям, кстати, мы рассказывали, что я по-прежнему работаю в университете, дежурю, благо и на прежней работе мне приходилось работать ночью.

Из отопительной котельной после взрыва меня уволили, в банной же я остался ещё надолго. Имел там даже возможность приглашать знакомых бриджистов и играть мини-турниры (мыться же они иной раз приходили тоже, но это было отдельно от игры). Часто тогда в баню приходил молодой бриджист Саша Сербин, которого я обучал началам бриджевого мастерства (потом, после моего инсульта, он стал одним из тех немногих, кто регулярно приходил ко мне и помогал, сидя со мной).

Вообще, хотя опыт прямой педагогической деятельности у меня начался только с начала девяностых, обучал я, кажется, всю жизнь. Так я готовил в институт Романа - сына маминой подруги Гали. Был ещё опыт, частью удачный, частью неудачный, с Женей. И вовсе было неудачно с Настей: во-первых, я слишком нервничал и шумел, когда учил её, во-вторых, вместо того, чтобы объяснять конкретный материал, я принимался объяснять всё, что только путало и злило дочку.

Кроме того, я часто занимался репетиторством, преподавал математику и английский (хотя английский меньше из-за моего дурного произношения), учеников же не раз получал от своего приятеля Кости Касаткина, с которым мы вместе работали в лаборатории (несколько осенних месяцев в середине восьмидесятых он даже жил в моей квартире, так как развёлся тогда с женой, и ему негде было жить). Он был моложе меня, практичнее, и часто у него было много учеников, часть из которых он отдавал мне (к тому же мы стали друзьями, и вместе с ним и Мотей Миркиным образовали в лаборатории своеобразный клуб, где пили кофе и обсуждали те или иные злободневные, политические или общественные вопросы). Так что педагогика меня привлекала ещё тогда, когда о работе в школе я и не помышлял.

Между тем на работе я уже настолько освоился, что сам стал набирать кочегаров, и поэтому легко смог взять Валеру Репина, вернувшегося недавно из ссылки и работавшего там в угольной котельной, что технически проще и безопаснее, но физически тяжелее.

Заодно уж расскажу о том, как его арестовали и как мы переехали. Всё это случилось в том же 1982 году, когда я (как и Алла) поменял работу. В октябре 1981 года у Валеры родилась дочь Лиза, а в ноябре его арестовали. Собственно, он должен был знать, что его арестуют, потому что он видел, что за ним ходит «наружка». Узнав от жены (я тогда был на работе), которой позвонила Валерина жена Лена, что Валеру арестовали, я посчитал необходимым почистить квартиру, ожидая обыска. Отдал много запрещённой литературы Хигеру, чтобы он спрятал (у него была такая возможность, хотя сам Юз находился под такой же опасностью обыска и ареста). Первое, однако, время чекисты занялись Леной и Натаном Родзиным. На Натана, видимо, навела сама Лена, которая после ареста поехала в Москву, встретилась там с Ходоровичем и получила добро на продолжение деятельности вместо Валерки. Получила добро и деньги, которыми располагал фонд.

Я долго уговаривал её отказаться от этой деятельности, потому что знал, что чекисты с нею легко справятся. Занималась правозащитной деятельностью она прежде всего не из убеждений, а потому, что в Москве было модно увлекаться православием и диссидентством. Сосватала, кстати, её Валере Таня Пореш, жена сидевшего уже тогда Володи Пореша (которого я тогда не знал). Ходорович был дурак, что взял её в оборот тогда.

Что с Леной справятся чекисты, я был уверен, но никак не думал, что они сумеют сломать самого Валерку, и он начнёт давать показания на всех, а потом ещё и выступит с клеветническими заявлениями о фонде по Ленинградскому ТВ. Думаю, они сломали Валеру через жену и ребёнка. Скорее всего, обещали ему выйти, а сидеть он не хотел, романтического героизма в нём не было. Кроме того, они, думаю, страшно запутали его, представив дело так, что он уже выдал того и этого. Они, конечно, не Шерлоки Холмсы и не Мегрэ, но свою гадкую работу знают. Правда, я не думал, что гебистам так нужно будет ломать через колено Валеру и прилюдно выставлять это: слишком незначительная фигура. Однако я ошибся.

Конечно, Валера должен был быть готов ко всему этому, как был готов Егор Давыдов, но он струсил всё-таки за себя, ребёнка и жену, которая вела себя в это время совсем недостойно, прямо идя на сотрудничество. Этим деятельность фонда в Ленинграде была совершенно парализована. Я не слышал, чтобы после них фонд продолжал работать в нашем городе.

На Валеру, кроме поведения жены, ещё произвела впечатление смерть брата, которого тоже допрашивали. Не найдя ничего в квартире Валеры, гебисты стали спрашивать, где архив, и родственники показали на Натана. Вскоре после дачи показаний Натана в наручниках отвезли в ГБ, что тоже было знаком запугивания.

Впрочем, в архиве оказалось в основном фуфло, мало чего серьёзного, хотя и достаточно для 64-й статьи, обвиняющей в измене родины. Это была полученная из-за границы анкета с вопросами об охране зоны и прочими идиотскими вопросами западных составителей. Натана, впрочем, в итоге не посадили, зато против Валеры эта анкета оказалась серьёзным средством влияния. Над ним теперь зависла 64-я статья.

Валера, тогда был тихим, серьёзным, скромным человеком, отнюдь не тем болтливым клоуном, которым стал после возвращения. Хотя Женя утверждает, что он и тогда был весёлым и открытым, всегда готовым пошутить с ним, принять участие в какой-нибудь игре. С Валерой, в отличие, например, от большинства неразговорчивых, строгих бриджистов или того же Эрнста Орловского, у него сложились отличные отношения.

Орловский, кстати, участвовал в комиссии по составлению конституции России после ГКЧП. Правда, танковый разгон Верховного Совета он не одобрил. После развала СССР он жил так же, как и до этого, был беден и не имел даже компьютера, работать на который ходил в «Мемориал». В «Мемориале» же так и лежит неразобранным весь его огромный архив, связанный с правами человека, который, вообще-то, как раз мне следовало бы разобрать после смерти Эрнста в 90-х годах, но я тогда уже почти отошёл от политической деятельности (на прощании же с ним в «Мемориале» после смерти я был).

В первый раз ГБ напомнило о себе в связи с делом Валеры ещё на Майорова, весной 1982 года. Он позвонил, я взял трубку, спросил кто это. Он заявил: «Я тот, кого вы больше всего боитесь!» Это дало мне возможность пошутить: «Наверное, вы дьявол?» В итоге он назначил мне встречу на углу Римского-Корсакова и Майорова, на открытых столиках. Там была булочная, вход с Майорова, и пирожковая, вход с Римскго-Корсакова, напротив небольшого сквера на месте разрушенного дома (сейчас там построили новое здание). Булочная находилась, собственно, как раз напротив нашего дома. И он (то есть гебист, а не дом), напомнив мне об аресте моего друга, сказал, что я, наверное, не хочу тоже обыска, и предложил добровольно сдать всё, что у меня есть запрещённого, ему. Я предполагал уже, исходя из рассказов Лены и Натана, что Валера даёт показания, но точно этого не знал. Теперь мои предположения подтвердились.

Лене я советовал, предвидя худшее, выйти вообще из правозащитного дела, но она заявила мне: нет, это для меня святое. Я-то полагал, что этим святым являются для неё прежде всего деньги. К тому же она, живя тогда в двух комнатах на 1-й линии между Средним проспектом и Тучковым мостом, встретила какого-то прохвоста, обещавшего ей обменять её комнаты на квартиру. Я понял, что она именно таким образом собирается тратить деньги фонда, потому-то фонд и является для неё святым. Этот прохвост выступал потом по ТВ в одной из гебистских передач, связанных с нашим делом, где на всю страну заявил, что Сергей-де Левин ходил к Репину сидеть с его ребёнком, а сам тырил у них из холодильника колбасу.

Родзин, кстати, также мне сказал, что это Валера направил чекистов к нему, указав на то, что Натан хранит архив. Соответственно, были основания ждать звонков и прихода этих людей и у меня. Впрочем, то, что гебист так нагло явился ко мне без обыска, говорило скорее о том, что им не надо уже было за мной следить, знали достаточно и предполагали, что сажать меня не за что. Иначе они, конечно, не говорили бы предварительно со мной, а внезапно явились бы с обыском. Такой разговор значил, что я им на фиг не нужен, что они закрывают дело со мной (моя же фамилия появилась в показаниях, следовательно, было необходимо провести какие-то следственные действия). В общем, я просто послал этого «Дьявола» в жопу.

К тому же мне вообще было тогда не до гебистов: я был занят прежде всего переездом в новую квартиру, на Ржевку, на проспект Ударников (мы переезжали в мае-июне), а также обустройством на новой работе. Следующая моя встреча с ГБ произошла как раз в это время. Я играл тогда в бридж на квартире моего партнёра по команде Славы Громова, и вдруг телефонный звонок. Слава даёт мне трубку со словами: «тебя». Это была Лена. Она сказала, что нужно сдать «архив» (чекисты называли все документы, какие ни есть, «архивом», а вслед за ними и Лена), что, мол, об этом просит сам Валера. Я спросил: «А при чём здесь я?» - и положил трубку. Я понял, что звонок не свободный, и что Лену ведут, что это гебистские штучки. Я уже не сомневался, что Лена ведётся чекистами (впрочем, ещё и до ареста Валеры я видел, что это просто бестолковая молодая особа, довольная, что хорошо вышла замуж и что в доме имеются деньги).

Через какое-то время, однако, прозвучал ещё один звонок Славе. Снова Лена. Теперь она утверждает, что находится уже здесь, в машине, и просит, чтобы я вышел вниз. Я вышел. Стояла машина, гебистская, разумеется (откуда бы она ещё звонила?), из неё выходит Лена, а вслед за ней ещё мужчина. Водитель остался в машине. Они стали снова толковать о том, чтобы я отдал «архив».

А за месяц примерно до того была смешная история. Лена сказала мне, что «архив», наверное, у мамы Валеры. И мы с Хигером решили забрать его нафиг. Поехали и забрали. Точнее, забрал я, а Юз ждал на улице в машине. Я в первый раз виделся с его мамой (на свадьбе сына с Леной, на которой я присутствовал, в маленькой комнатке, где всё праздновалось, её, кажется, не было). Мы погрузили чемодан с архивом Хигеру в машину, и он куда-то его спрятал. Так что я действительно не знал, куда он делся.

А разговор продолжается. Я за своё: ничего у меня нет, идите в жопу. Говорю Лене: «Приди в себя, до чего ты дошла!» Чекист вступает: «Зачем говорить на улице, давайте сядем в машину!» При этом стал меня толкать туда. Не желая участвовать в драке, к тому же он был явно сильнее меня, я сел в машину, но при этом ногу поставил между дверцей, чтобы они не увезли меня в ГБ, чего я совершенно не хотел (к тому же я даже не попрощался с бриджистами, обещая, что ещё вернусь). Он представился старшим лейтенантом Григорьевым (на самом деле, кажется, Георгиев, так, во всяком случае, он представлялся Валере, Григорьев же – рабочая кличка, погоняло), я же сказал ему ещё пару ласковых, не убирая ноги, чем нажил себе ещё одного врага в этой среде (они все –публика мстительная). В итоге я, как и говорил, всё-таки вернулся к бриджистам, повторив, что ни о каком «архиве» ничего не знаю. Но с гебистами вообще и Григорьевым-Георгиевым в частности мне ещё встретиться пришлось.

В следующий раз это случилось, когда мы, переезжая, приводили в порядок комнаты на Майорова. Их нужно было помыть, побелить потолок и переклеить обои. Последним мы и занимались вместе с Ромой Гордеевым, которому я тоже в своё время помогал клеить обои в доме в Песочном (ему с женой и детьми дали жильё в этом домике в области до подхода очереди на квартиру в Петербурге). И тут снова звонок в дверь. Кто-то из соседей, вероятнее всего, Эмма Марковна, открыл. Опять чекисты. Через минуту стучат уже в мою комнату. Я был на лестнице-стремянке (в квартирах с четырехметровыми потолками нельзя клеить обои без лестницы), пришлось слезть. Открываю дверь. На сей раз уже Григорьев (это был он) засовывает ногу в дверную щель, чтобы я не закрыл дверь обратно.

Не предъявляя ордера на обыск, он объявил мне, что нужно ехать на допрос в ГБ. На сей раз я, не желая скандала в своей квартире, не желая насилия, поехал с ним. В ГБ меня принял следователь Жерлицын. Он начал меня допрашивать. Я отказался давать показания, однако оказалось, что на деле меня привезли не на допрос, а на очную ставку. Привели в соседнюю комнату, там уже сидело двое безбородых людей старше меня в пиджаках и галстуках. Я же был с бородой и в свитере. Потом ввели Валерину мать, чтобы она признала человека, который забирал тогда у неё «архив». Она, однако, никого не признала. Специально, конечно, чтобы меня не выдавать. Женя потом шутил, правда, что с её стороны ещё лучшим было бы указать на кого-то из подсадных, тоже чекистов или пошедших на сотрудничество: он, мол. Или очень похожий. Это было бы ещё забавнее в том смысле, что ей явно подсказывают правильный ответ, выбирай вон того, а она, точно близорукая или совсем ничего не смыслящая старуха, указывает всё-таки мимо, не на того.

Но и без того я уходил из здания, сказав ещё несколько слов о любви следователям, вполне удовлетворённый случившимся, они же были очень не рады. Я их ещё спросил, что бы они делали, если бы я побрился: у меня тогда совершенно другое лицо? Они самодовольно ответили: ничего, мол, мы же успели вовремя. Хотя бы этим успехом они и остались довольны. Я тоже был рад: иначе бы меня всё-таки запросто могли и упечь в тюрьму. На том, однако, на некоторое время наши контакты с органами завершились.

В марте 1983 года был суд над Валерой, а перед этим было телевыступление его, где он явно читал по бумажке написанный для него текст. Текст был омерзительный. Чуть раньше приблизительно с таким же текстом в Грузии выступал Гамсахурдиа, будущий грузинский президент. Валера заявил, что вся деятельность Фонда инспирирована западной разведкой, что диссидентское движение просто ведётся тамошними кукловодами. Кроме этого он назвал нескольких наших общих знакомых шпионами, например, голландца Яна, простого и доброго юношу, нашедшего, как и Валера, отличный общий язык с Женей и после отъезда приславшего моим детям замечательные цветные фломастеры, каких у нас не было.

Ян приезжал учиться, будучи сыном фермера, в Сельскохозяйственную академию, никаким шпионом не был, но участвовал в правозащитной деятельности «Международной амнистии». Кроме того, он увлёкся нашей культурной жизнью, например, впервые увидел театр мима. Ян был так же похож на шпиона, как я на медведя, тем не менее… Наивный, простой человек, потом он несколько раз посылал нам поздравительные открытки. Когда я впоследствии, в 90-х годах, был в Голландии на бриджевом турнире, и именно в Гааге, где он как раз и жил, нам, к сожалению, не удалось встретиться, т.к. у меня уже не было его адреса: наверное, затерял куда-то открытку. Так наше общение заглохло.

На суде Валера выглядел так, словно он ничего такого не совершил, и это более другого меня расстроило. Я вместе с Таней Притыкиной был на суде и успел даже поздороваться с ним. Но не больше. Кажется, был и Юз. В итоге Валере дали по 70-й статье о распространении заведомо ложных сведений о советской действительности, по которой минимальный срок был три года лагерей, плюс два по рогам, всего-навсего три года ссылки. Такого срока идущие по ней никогда не получали. Потом, уже после суда, было ещё второе его выступление, в котором один гебист объявил, что Репина окружали такие антисоветчики, как Левин, Иоффе и Гордеев. Как раз тогда и пошла речь о том, что я таскаю из холодильника колбасу, про Рому же сообщили, что после его прихода исчезает кофе и золотые кольца. Ромку, кстати, тогда тоже не единожды вызывали к следователю на допрос, на котором он умело придирался к каждому вопросу, выясняя его смысл и обнаруживая несвязность вопросов с логикой, чем только раздражал гебистов. Тем не менее его больше не вызывали, мне же ещё пришлось с ними встретиться.

Но гебисты гебистами, а куда важнее то, что благодаря нашей родной советской власти мы в этом же году получили квартиру. Ордер нам вручили перед Новым годом в 1981-м. Алле очень понравилось, что тут лес, чистое небо, три комнаты, не то, что наши две тёмные комнатки в коммуналке на Майорова. Мне же не особо понравилось, потому что очень далеко, как уехать в другой город, да и дом противный, один среди пяти таких же. Впоследствии мы даже хотели переехать на Марата, обменяв нашу новую квартиру на тамошнюю жилплощадь, но Алла, поехавшая туда, сразу обнаружила что-то общее с прежними жилищными условиями: обшарпанная лестница, тёмная квартира с окнами во двор-колодец, плюс, говорили, ещё и крысы внизу. Так мы и не переехали туда.

В феврале, ещё до переезда, квартиру на Ударников страшно залило (лопнула труба на чердаке), залило все три комнаты и коридор, пришлось сушить линолеум. Мы там даже не жили ещё, всё было сложно. С тех пор нас часто заливало, но это были либо заснувшие в ванне соседи, либо пожарники, приезжавшие тушить пожар в квартире тех же соседей.

В общем, переезд оказался большой морокой, что мне тоже не нравилось. Одно только пианино перевозить (Витьку чуть не раздавило в лифте, когда мы его туда заносили), плюс книги, плюс большой по тем меркам шкаф. Хотя мы были отнюдь не богатые, какие-то вещи нужно было перевезти. К счастью, нам помогали многие друзья и родственники: Хигер перевёз нас на машине и помогал в погрузке и разгрузке (как когда-то я ему), Витька-брат, тащивший в машину всё самое тяжёлое, Натан Родзин, который тоже помог машиной, Костя Касаткин, опять же же многое перетаскивавший, Женя Прицкер, муж Тани Притыкиной, работавший впоследствии в группе Германа редактором, тогда же бывший свободным литератором и имевший время в том числе помочь нам..

Сейчас всё делается за деньги, тогда же было принято собирать такие дружеские компании. Потом в конце августа вместе с возвращавшимися детьми с женой приехал мой тесть, Тихон Иосифович, под руководством которого я повесил несколько книжных полок. Вбивал гвозди и делал отверстия в стене я сам (инструменты же мне дал Натан), но показывал мне, что и как, тесть. Он давно уже, по словам Аллы, собирался заехать в гости к нам, а также навестить многочисленную родню со стороны своей жены, то есть моей тёщи Антонины Николаевны, а тут возник повод. За время его пребывания у нас мы, как напоминает Алла, съездили вместе с тестем в Колпино к её дяде Александрову Николаю Николаевичу, также навестили и его сестру Надежду Николаевну и всех её домочадцев. И наконец, Тихон Иосифович смог познакомиться с моим отцом у него на проспекте Смирнова. Родители, люди одного поколения и близких представлений о жизни, оба фронтовика, остались весьма довольны друг другом. (И ещё, снова подсказывает жена, с большим восторгом её отец будет долгое время вспоминать о путешествии на катере по Финскому заливу вместе с ней и детьми в Нижний парк Петродворца. При этом, гуляя по этому сказочному парку среди фонтанов и мраморных статуй, Аллин папа, по её словам, с чувством глубокой скорби вспоминал о своих погибших однополчанах в 1941-1942 годах.)

В это же время заканчивалось дело Репина, надо было его закрывать. Далее оно шло наверх, к прокурору или начальнику следственного отдела, и, если в нём оставались какие-то тёмные эпизоды, следователю могло не поздоровиться. И мог возникнуть вопрос: почему же у меня, чьё участие в распространении порочащих материалов было отмечено, а причастность к укрытию чемодана с антисоветской литературой (собственно, это была всякая чушь, баптистские в основном листовки и брошюры) предполагалась, не было тем не менее произведено обыска. И вот осенью его произвели. Пришли идиоты с мешками и выгребли всё, что у меня было: самиздат, тамиздат и разные мои собственные записи. В том числе та «История КПСС», которую я тогда, пользуясь стенограммами съездов, пленумов и другими источниками, писал.

Ничего из этого мне не вернули: если они оставили что-то «из меня», то сам я не имел ни малейшего желания к ним вновь обращаться, из брезгливости и из нежелания сталкиваться с бюрократией. Впрочем, к тому времени чисто историей я стал заниматься куда меньше: новых источников у меня не было, и новых, по правде сказать, идей тоже, а многое из того, что я писал, я потом обнаружил в разных тамиздатовских публикациях, пусть и дрянных.

К тому же и интерес к истории стал у меня иссякать. После знакомства с Ромой Гордеевым меня всё более стала привлекать философия, и этот интерес затмил остальные. Относительно же художественных проб могу сказать, что они слишком мало уже тогда меня удовлетворяли. Так что их вернуть я тоже не мечтал. Впрочем, возможно, что эта реакция на обыск относится к более позднему времени, потому что в восьмидесятых я ещё не раз жаловался Жене и Алле, что у меня забрали важнейший труд моей жизни. Тем не менее к девяностым переоценка ценностей уже состоялась. И забирать свои труды я не стремился. В общем, обыск и его результаты в итоге показался мне делом обыденным и взаимно неинтересным.

Были потом и ещё допросы. На одном из них я заснул. Точнее заснул в маленьком кабинете перед кабинетом следователя, куда меня привезли после допроса, чем серьёзно поразил следователя. Он же в этот и другой раз принялся снова меня запугивать (это был всё тот же Жерлицын): мол, теперь у них есть основания меня арестовать -наконец-то. Кроме того, меня, ломая комедию, пытались запугать тем, что исключат из университета (кто-то из наводчиков, значит, дал им ложную информацию, что я там всё ещё заочно учусь). Ромку в это время пугали тем же, но он там действительно работал. В общем, хотя знали, что никакого смысла меня пугать не было (я прямо сказал им: если бы могли и имели основания, то давно бы уже арестовали), но, исполняя свои разнарядки, изображали на лицах грозу. Просто у них не было никакой фантазии придумать что-то новое, вот и ломали комедию, даже чувствуя бессмысленность своих действий. Пугали, хотя напугать не могли даже Настю. Которая потом Пугали, хотя напугать не могли даже Настю, которая потом объяснила пришедшей с работыы Алле: приходили какие-то папины друзья с пионервожатой из нашей школы, что-то искали, но разве у папы что-то найдёшь? Алла едва сообразила, что это могло быть. Возможно, впрочем, что и в этом есть что-то уже легендарное, часть правды: по Жениным воспоминаниям, гебисты ушли без меня, и он спросил меня, что это было, я же ответил: «а ты не догадываешься?» Он сказал, что догадывается.

Глава 11. Поездка в Германию

В эти же годы, раз в семидесятых, другой в восьмидесятых, Алла ложилась в больницы. С ушами, в середине семидесятых, это была очень серьёзная операция, и с нервами, позже. Мы обратились, когда поняли, что Алла почти потеряла слух, к отцу Хигера, он был профессиональным отличным лором и, обследовав Аллу, посоветовал, что надо делать. Вообще, могу повторить: в советское время иметь друзей было более важным, чем иметь деньги. Через друзей делалось куда большее количество нужного, чем прямо через деньги. Вот, к счастью, и операция через людей, которых рекомендовал отец Юза, завершилась успешно, и более таких серьёзных проблем у неё не было. *

Кстати, о деньгах. Даже такие малые суммы, которыми оперировал в своё время Валера благодаря Солженицынскому фонду, он только частично получал в Москве через Ходоровича (получал, конечно, в инвалюте, но тогда при официальной невозможности свободного обмена было кругом полно людей, которые могли помочь в этом деле, этих людей, валютчиков, отлично знали и Натан, и Юз, сами достаточно, в отличие от меня, плотно имевшие дела с деньгами, имевшие свой маленький бизнес, так что поменять было несложно), частично же собирал через советских же людей, добровольно жертвовавших на политических. То есть не надо думать, что диссиденты только и кормились вокруг иностранных спецслужб. Тогда же с помощью того же Натана я, в очередной раз испытывая финансовые трудности после переезда, попал на шабашку по сбору яблок. Где-то с середины августа по начало октября мы их собирали, рассчитывая зашибить хорошие деньги (сам же Натан, который должен был ехать туда вместо меня, в конце концов тяжестью этого труда и не такой большой оплатой не прельстился).

Я думал хорошо заработать, однако у совхоза никаких, естественно, денег не оказалось, и он расплатился с нами яблоками же. Это было бы совершенной катастрофой, но, к счастью, Саша Гребельский, наш бригадир, с которым мы тогда же познакомились и подружились, по профессии инженер-строитель, занимавшийся, однако, вплотную как раз шабашками (он ещё имел корочки оператора газовой котельной, так что я его потом оформил у себя в котельной бани, но работал за него и получал деньги за него -ему же, как и другому моему приятелю Боре Вайнеру, также «работавшему» в котельной и также познакомившемуся со мной на шабашке, нужна была официальная справка для ОВИРа, так как оба они собирались эмигрировать в Америку, что и осуществили в конце восьмидесятых), нашёл возможность, договорившись до этого с совхозом, договориться и с железной дорогой, чтобы нам дали (не бесплатно, конечно) вагон для перевозки, потому что не на себе же их тащить.

Перевезти было самое сложное, продать же на Кузнечном рынке мы и сами смогли с Костей Касаткиным и Колей Гандиным, сыном нашего частого партнёра по бриджу профессора Гандина. В свою очередь Лев Абрамович Гандин был постоянным партнёром

_________________________________________________________________

* Примечание А.Мостачевой: К вышесказанному по поводу моих операций хочу добавить, что на левом ухе стапедопластика была сделана 24.04.1978г. и пролежала я в ЛОРНИИ больше месяца. С двумя детьми 3-х лет и 7,5 оставался Серёжа, готовить еду помогала его мама. Они большие молодцы - справились, ещё и меня навещали (мне первые дни после операции нельзя было поворачиваться на кровати, и несколько ещё дней нельзя было вставать). Все звуки, откуда бы они ни исходили, я слышала только слева. Стапедопластику справа мне смогли сделать только через 6 лет (по клиническим показателям). Обе операции мне проводили классные врачи-хирурги. С тех пор я свято верю в медицину. Что же касается моих нервов, неудивительно, что на фоне общей нервной обстановки в стране и в частности в диссидентских кругах, а также по причине психологически сложной преподавательской работы, я была направлена на лечение в неврологию 1-го мед.института, где в течение месяца мне и подлечили астению.

по бриджу Гаральда Исидоровича Натансона, профессора матанализа в ЛГУ и сына Исидора Натансона, академика, очень знаменитого математика. Слава же Натансон, мой постоянный партнёр, приходился им сыном и внуком. С ним ещё год назад (то есть не год, пожалуй, а пять лет тому, то есть в 2009 году - для меня всё, что было до того, как я заболел, а то и после 2000 года, было год назад) я ездил на чемпионат России по бриджу, и мы очень плохо там выступили.

Кстати, смешная история. В совхозе при разделении на две бригады получилось так: в одной группе были всё евреи и Костя Касаткин, в другой же – не евреи, в частности, кроме русских, татары и украинцы, так как работали, по моим воспоминаниям, эти группы по-разному. Наша – задумчиво и, если не было желания работать, отдыхая, за что нас обвиняли в сачковании, другая же – одним бурным рывком. Вместе при такой разнице работать было и впрямь невозможно.

В итоге мне удалось заработать тогда около 15000 рублей, очень по тем временам приличную сумму. Касаткин и Гандин-младший, само собой, тоже не остались в накладе. К слову, профессор Лев Абрамович Гандин, тоже уехавший в Америку во время перестройки, дал мой адрес своим сёстрам, двум старушкам, которые приходили ко мне, чтобы поговорить с ним по телефону (у себя они боялись). Сам же Коля Гандин потом уехал в Швецию.

Таков круг людей, круг друзей моих. К началу девяностых чуть ли не все, и уж не меньше восьмидесяти процентов, уехали. Вот и Костя Касаткин тоже в середине восьмидесятых, то есть даже раньше других, фиктивно женился на одной голландке, очень некрасивой, с лошадиной физиономией, но при этом умной и талантливой женщине (то есть это он знал, что женится фиктивно, ей же об этом не сказал, справедливо полагая, что так она не выйдет за него) и уехал в немецкий Фрайбург. Как правильно его называть (по-старинному, по-русски -Фрейбург) новые люди, ставшие выезжать за рубеж, не знали, как не знали жившего там Хейдеггера или город Буффало, и познакомились со всем этим в аутентичном произношении. Поэтому эти имена собственные тотчас стали Фрайбургом, Хайдеггером и Баффало, в отличие от Нью-Йорка, Лондона и Гейне, о существовании которых новый средний класс, носитель языка, был уже наслышан и ничего менять не стал. Костя же потом развёлся уже в Германии и с нехорошим скандалом.

На свадьбе была ещё Марен Барг, молодая женщина, филолог и специалист в ирландской словесности, то есть не славист. Здесь же она хотела попрактиковаться в русском языке, который знала не очень. При этом она уже собиралась образовать издательство на русском языке, чтобы немцы учились ему и знакомились с русским языком, что впоследствии ею и было осуществилено (деньги ей предоставила на это дело богатая бабушка из Южной Африки, на них же она купила дом во Фрайбурге). Я её познакомил с Ромой Гордеевым и тогдашней его женой Мариной, которая и стала обучать Марен, что было удобно для всех: Гордеевы получали лишние деньги, а Марен изучала язык с хорошим специалистом.

Вероятно, Роме вообще нравились русистки (или Рома сам нравился именно русисткам), потому что следующая его жена, Таня Михайлова, была тоже русисткой. Тане, кстати, в восьмидесятые очень понравились мои стихи (как и самой Марен, которая, между прочим, перечитала по-русски всё-таки всю нашу литературу, включая Достоевского и Платонова), в отличие от Марины, которая честно сказала, что мне лучше заняться чем-то другим, например, играть в карты. В общем, мои стихи нравились в первую очередь тем, кому я сам нравился (например, страшно их хвалила Белла Михайловна, подруга Аллы, которая долгое время восхищалась мной и Сокуровым).

Тогда же Марен пригласила меня с семьёй во Фрайбург, чтобы в том числе попытаться издать мои стихи. Я потащил их в ФРГ, и там Марен заставила бедную Марину Шуман, новую, третью жену Кости Касаткина, которую он нарочно выписал из Ленинграда, когда развёлся со скандалом и судом со своей голландской женой, перепечатывать мои тексты. Бывшая жена требовала с Кости денег, и частично суд удовлетворил её требования, о чём Костя потом долго и с возмущением рассказывал, в том числе звоня мне в три часа ночи; он часто так звонил, чтобы долго и энергично ругать кого-то, с кем поссорился по той или иной причине.

Марина была самая мирная и тихая из Костиных жён. Первая просто выгнала его из дома, когда прослышала о его планах жениться на голландке (потому он и жил у нас несколько осенних месяцев), о второй уже только что было рассказано. Третья же, всём зависимая от своего практичного и несколько даже прижимистого мужа (он сам, например, делал себе сигареты – так дешевле), не привыкла ссориться из-за дел не таких уж важных. В итоге она безропотно перепечатывала привезённое мной. Но впоследствии, думаю, Марен поговорила о моих стихах с кем-то из своих русскоязычных знакомых, в том числе эмигрантов-писателей, и они отозвались, естественно, негативно (очень правильно отозвались, так я считаю), на чём наше сотрудничество в этой области прекратилось. Вообще я в восьмидесятые годы не раз в разных областях, не будучи специалистом, занимался открытием Америки: так, я открыл вдруг, что у раннего Мандельштама заметно влияние Некрасова, а потом выяснилось, что это уже известно.

Марен, кстати, и впоследствии не раз помогала мне, уже в девяностые. Так, она предложила мне писать предисловия к некоторым издаваемым ею книгам на русском языке, однако я отказался: первый же автор, кого она мне предложила для комментирования, был мне неизвестен, а читать специально мне показалось излишней тратой времени. В общем, ещё одна возможность публикации на Западе была упущена.

Тогда же, то есть в восьмидесятые годы, с ленинградским ещё периодом жизни Марен связан эпизод с Тариком, мужем Лены Макеевой, который в то время начинал уже очень активную коммерческую деятельность. В частности, он придумал брать старинные открытки, дореволюционного или блокадного периода, и перепечатывать их с моими комментариями (я специально где-то два года придумывал ему тексты). Когда же я привёл к нему Марен, Тарик попытался договориться с ней насчёт возможности реализации его продукции в ФРГ. Марен, у которой несмотря на дом и издательство во Фрайбурге, не было никакой коммерческой жилки, ничуть, однако, не заинтересовалась его предложением и долго ещё удивлялась, что у меня такой пройдоха-приятель. Хотя Костю, например, вполне практического человека, она таковым не считала. Женя, вообще, считал её дамой в большей степени себе на уме и достаточно холодной, но здесь мы с ним совершенно не сходимся во мнениях.

Костя, кстати, со своим практицизмом очень зато помог нам в покупке нужного видеомагнитофона, продав который впоследствии (точнее, передав эту миссию Юзу, разбиравшемуся в таких делах больше меня), мы смогли окупить нашу не такую уж дешёвую поездку в капстрану. Впрочем, тогда это ещё было не так дорого, потому что немецкие марки обменивались на рубль по курсу, где рубль приблизительно был равен доллару.

В общем, мы попали во Фрайбурге в совершенно своеобычные условия. Марен, ко всему, была настоящей зелёной, то есть жила в соответствии со своими убеждениями: не ездила на машине, не использовала стиральный порошок, не покупала в немецких магазинах питание, а ходила пешком, а часто даже и босиком (и нас встречала босиком, когда мы приехали), в специальную швейцарскую деревню в горах, где не было химической обработки еды и разных добавок. Кроме того, она всё время судилась с немецкими властями, которые, как она считала, повсюду попирали права человека и законы, не так уж, по ее взглядам, отличавшиеся от советских. В Германии, кстати, делать это –то есть судиться, а не попирать законы - можно бесплатно, надо только иметь юридическую страховку (Костя поэтому тоже постоянно судился).

Вообще, весьма странно, что Марен не входила ни в какую анархистскую, левую или даже террористическую организацию или партию. Жила она в своём доме в мансарде, а мы жили в большой комнате, которую она сдавала вообще-то Косте, работавшему тогда, кажется, во Франкфурте (или еще только учившемуся там на программиста, рассчитывая получить такую должность – в итоге он её и получил, тогда же ещё подрабатывал во Фрайбурге грузчиком, таская холодильники). Из других живущих в большом доме Марен, который был словно коммунальная квартира, помню одного бразильца Томаса, говорливого длинноволосого парня, с которым тогда Марен жила.

Кроме этих впечатлений вспоминается наша прогулка по Шварцвальдам, когда на узких горных дорожках нас обгоняли бодрые лысые старички (я при этом уже еле шёл вверх). Вот, подумал я, точно: немец русскому не товарищ. Они же обогнали нас снова, уже когда мы спускались. Наверху мы обнаружили смотровую площадку, с которой, смотря в разные стороны, можно было увидеть не только Западную тогда Германию, но и Швейцарию, и Францию. Там же находились жаровни с шампурами для желающих сготовить на природе шашлыки.

Ещё мы познакомились там с татаркой Фатимой, женой довольно богатого немца, обычной на вид полноватой улыбчивой советской бабой. Потом они с мужем Вальдемаром свозили нас в горы в городок Петердорф посмотреть какую-то церковь. А потом мы зашли в ресторан. В ресторане, правда, мне очень не понравилось: были одни колбасы, а к ним пиво. Пиво, однако, я пил каждый день, когда бывал в городе Костя, ходил с ним, и это мне нравилось больше, чем общение с неизвестным немцем. Фрайбург – университетский городок, и ночная жизнь там долгая, свободная и весёлая. Вообще я заметил, что в Германии всё хорошее стоит 5 марок: итальянское красное вино, чашка кофе в ресторане и кружка пива в пивбаре. Мне больше всего понравилось вино. Я, правда, не был там в кино. Подозреваю, что и оно тоже стоило ровно 5 марок.

Ещё большое впечатление на меня оказала библиотека во Фрайбургском университете. Там, по сути, нет разницы между читальным залом и полками хранения. Кроме того, столы там расположены не так, как в нашей Публичке, рядами, а отдельными маленькими столиками, что даёт ощущение полного уединения: никто никому при всём желании не может помешать. В этом смысле у нас в Ленинграде некоторые маленькие библиотеки, устроенные похожим образом, тоже отличались в лучшую сторону от самой Публички. Но в то же время в них на самих полках брать кроме энциклопедий чаще всего было нечего, тогда как во Фрайбурге глаза разбегались (потом в библиотеке школы, где я стал директором, в учительской обстановка с книгами и свободой доступа к ним несколько походила на ту Фрайбургскую библиотеку).

Брал там массу литературы, которой до того в глаза не видел. Кстати, кое-что из книг мы ещё и закупили в ФРГ: что-то из «Красного колеса» Солженицына, книгу «Сталин» Троцкого, Женя, как дурак, купил по огромной цене огромный том Хлебникова, который прекрасно можно было купить в Ленинграде. Что-то купили во Фрайбурге, что-то в Берлине и Мюнхене. В этом отношении мы чувствовали себя ещё лучше, чем в Рославле, где можно было купить те книги, которые в Ленинграде были редкостью. В Праге было ещё лучше в этом смысле, чем в Рославле, а в Берлине лучше, чем в Праге.

В Берлине тоже было, кроме книг, много интересного. С самого начала мне запомнились в Западном Берлине негры, которые чем-то торговали у перрона, а потом ещё в нескольких местах. В социалистической части Берлина жил Йохан, который встретил нас на вокзале, когда мы ещё только переезжали из Восточного в Западный, чтобы оттуда пересесть в немецкий уже поезд во Фрайбург. А потом мы остановились у Йохана уже, наоборот, перед возвращением. Там, как до того с Костей, с удовольствием посещали не один уже берлинский пивбар. В Берлине, впрочем, мы были не так долго. Кроме того, именно там-то мы купили много хороших книг, правда, разумеется, советских, а не самиздатовских.

В то же время в городе, тогда ещё столице ГДР, чувствовалось напряжение, на улицах было много полиции, а какие-то восточно-немецкие интеллигенты в свитерах и с бородами собирались на площадях большими группами и что-то оживлённо обсуждали. Йохан (Хонекер всё-таки был ещё в силе) осторожно подходил к ним и прислушивался. Дело шло к падению Берлинской стены. Но пока, несмотря на НАТО, в ГДР выказывали куда меньше любви к русским, чем в ФРГ (так один полицейский, услышав, что мы с Йоханом на площади говорим по-русски, очень агрессивно пошёл в нашу сторону: впрочем, мы с ним были тогда несколько пьяны, много говорили, смеялись и жестикулировали, так что эта агрессия могла объясняться и этой причиной). Ещё запомнился крутящийся ресторан на телевизионной вышке, где мы все неплохо перекусили и выпили.

А ещё из крупных городов мы побывали в Мюнхене То есть, побывали только я и Женька, Алла же осталась во Фрайбурге и продолжала заниматься немецким с Марен. Как-то там намечалась поездка в Париж, которая, впрочем, сорвалась. Да и я, по правде говоря, не рискнул в разговоре с Лерой Давыдовой, которая с мужем и детьми как раз и осела в Баварии, упомянуть, что мы хотели бы втроём нагрянуть к ним – не знаю уж, какая причина была первичной. Там мы дня три-четыре прожили у Егора и Леры в большом их доме. Я в основном всё это время сидел и пил на кухне у Егора, мы болтали и слушали длинную записанную мной на кассету мою беседу с Репиным о следствии и процессе, предполагая, что она может оказаться полезной для «Свободы». Но я не журналист, а Валерка – врун или хвастун, и в итоге беседа вышла не очень, Егору, во всяком случае, она очень не понравилась. Валера вёл себя на следствии мерзко, но сам этого совершенно не понял. У него не сформировалось за это время ни внятной позиции, ни истории, которую можно было бы последовательно рассказать, ни чувства вины. Вообще, в постсоветской истории именно такой стала привычка рассказывать и врать: не имея общей идеи, рассказчики нагромождают детали, которые друг другу противоречат, создают полное впечатление какофонии и неумелой лжи. Валера, сначала весьма и весьма благодарный мне за то, что я его не оттолкнул по возвращении (в отличие, допустим, от Юза), дальше несколько даже обиделся на меня, считая, может быть, что я отобрал его славу и разжился на ней.

Довольно, впрочем, о Валере. В Мюнхен и обратно из Мюнхена мы ехали, воспользовавшись европейской системой набора пассажиров автомобилистами, совершающими поездки из города в город. Ты оплачиваешь бензин, а заодно беседуешь с водителем. Всю дорогу туда мы ехали, кажется, с каким-то палестинцем (или же везла нас женщина, но попутчиком был палестинец). Скоро выяснилось, кто мы, чему и посмеялись. Смешно было то, что мне, как русскому, он должен был весьма симпатизировать, а, как еврея – ненавидеть меня. В общем, у нас вышел оживлённый общественно-политический диспут, в котором приняла участие и водительница (всё-таки, кажется, не палестинец вёл машину). Назад же мы ехали поздно вечером с весьма молчаливой дамой, которая в наших разговорах не нуждалась.

В Мюнхене мне особенно запомнились две сцены. Первая была такой: я заблудился в центре Мюнхена без знания языка, а затем встретил какого-то немца, плохо говорящего по-английски, который чуть ли не со слезами на глазах признался, что он участник фашистского нападения на СССР и даже конкретно блокады Ленинграда. Узнав, что я именно из Ленинграда, он особенно слёзно принялся извиняться. При этом пьян он не был и довёл до дома Давыдовых чуть ли не из этого чувства раскаяния. Вторая же сцена выглядела так: я уселся в одном из кафе, заказал чашку кофе, и просидел, читая газету, часа два. Я предполагал, что меня могут выгнать, но, на предложение перейти в другой зал ресторанчика, где я не буду так мешать тем, кто хочет здесь пообедать, обиделся и ответил отказом. Вообще я сразу понял по взглядам официантов и по общей обстановке, что я делаю что-то не то. Я-то собирался, как в рассказах Хемингуэя, свободно и легкомысленно посидеть себе за газетой в кафе, словно у меня в кармане, как у героев американца, есть тысяча долларов, которые я не знаю, куда приткнуть. Но меня быстро раскусили, я один вёл себя так несерьёзно и ел так мало, остальные посетители были обстоятельны и важны, словно на работе, и заказывали много. В общем, меня попросили, и мне это очень хорошо запомнилось.

Я оказался там не в роли героев Хемингуэя, а в роли Шарапова в ресторане с чашечкой кофе из «Места встречи», или героев Эренбурга. Последний, это чувствовалось, живя в Париже, очень экономил, старался не покупать дорогих вещей, так что все картины в его коллекции и другие дорогие вещи были в основном подарками. Долгое время большая часть европейской, особенно французской интеллигенции (Аполлинер, Гарсиа Лорка, другие) была левой, даже прямо коммунистической, и, соответственно, дружественной таким посланникам СССР, как Эренбург. Всё поменялось тогда, когда мы подружились с товарищем Гитлером и предложили коммунистическим партиям не атаковать совместно с буржуазными политиками местных националистов и фашистов. Тут-то европейские левые зачесались, хотя, прочитай они внимательнее наши газеты, всё поняли бы куда раньше, и не нужно было Андре Жиду и Лиону Фейхтвангеру писать, беря себе в проводники наших чекистов, свои отчёты об СССР - слишком критические, на взгляд наших партийных товарищей, и слишком хвалебные, слепые к кровавым делам и лжи, на самом деле.

Ещё в Мюнхене мы были в знаменитой «Пинакотеке», которая тогда оказала на меня сильное впечатление, но сейчас я не вспомню ни одной картины из поразивших меня. Припоминаю лишь, что более других мне понравились ранее неизвестные мне даже в репродукциях (или известные, но забывшиеся) картины Джотто, Брейгеля, Босха, Кранаха. Мы ходили с Женей по отдельности, он был в других залах с Сашей Давыдовой, с которой они целыми днями ездили по мюнхенским улицам на велосипедах и, кажется, весьма понравились друг другу. У Саши, впрочем, бритой почти наголо девочки с одной лишь прядью волос (тогда такие причёски были новостью для нас), почти Жениной ровесницы, уже имелся свой друг или бойфренд - крупный молодой человек, кажется, студент, с которым мы познакомились, как бы передавая Сашу ему из рук в руки уже в день нашего отъезда и прощания.

Ещё я познакомился там с Гариком Суперфиным, другом и сослуживцем Егора, до эмиграции жившим в Москве и имевшим тоже срок за политические дела, а также, по его словам, пользовавшимся серьёзным авторитетом у уголовников, ибо помогал им в разгадке самых мудрёных кроссвордов. Гарик сводил нас в книжный магазин с актуальной политической литературой на русском языке, с, так называемым, тамиздатом. Я же обещал с первой оказией прислать ему весь имеющийся у меня самиздат, который он коллекционировал (кажется, я в итоге что-то послал, хотя не уверен, что это было именно интересовавшее его, что-то же из обещанного я, напротив, вообще не отправил).

Запомнился нам также огромный архив Егора, который он оборудовал у себя в подвале: тысячи папок, складированных на отдельных полках, а также уже только-только входивший в обычную жизнь компьютер. Подвал при этом более походил на бункер на случай какой-нибудь неожиданно разразившейся ядерной войны. Сами Егор и Лера очень мало изменились по сравнению с ленинградской жизнью, в принципе они жили теми же интересами, что и раньше, в германскую жизнь почти не интегрировались (Егор вообще почти не знал немецкого языка), были немцам благодарны и отзывались о них, в отличие от Кости, очень тепло. Никакого славянофильского душка я в них не заметил. ФРГ же они считали истинно свободной страной.

Дети же их, и старшая Даша, дочь, собственно, одной Леры, и особенно Саша, уже вполне по-настоящему интегрировались в немецкую жизнь (Сашин бойфренд тем не менее, кажется, был тоже русский). Давыдовы, не мешая тому, болели, однако, прежде всего советскими делами, смотрели все значительные советские фильмы, выходившие тогда на экран, обсуждали их, тогда как Костя, смотревший американские, а не советские фильмы, стал себя тем не менее чувствовать большим патриотом (отнюдь при этом не собираясь возвращаться). В общем, Костина позиция походила на ту, которая стала весьма популярна у устроившихся в жизни людей в позднее постсоветское время: «Люблю Россию, но пошла бы она подальше!». Хотя в отличие от Кости, Давыдовы бы никогда не пригласили меня в Германию, мы же, собственно, не были друзьями, с Лерой несколько сдружились, лишь когда Егор уже сидел.

Сейчас Егор уже умер, я прочёл об этом на сайте Абрамкина, тоже диссидента, и там было сообщение о смерти. В 90-х годах Егор несколько раз приезжал в Петербург, и мы разик с ним общались, он делал даже однажды со мной интервью в начале 90-х для «Свободы», но, когда радиостанция переехала в Прагу, он туда не поехал, остался в Мюнхене уже, наверное, на пенсии (впрочем, я не исключаю того, что он с Лерой мог какое-то время жить в Москве или Петербурге -правда, это лишь мои предположения, едва ли на чём-то основанные). Костя же, как и Ромка Гордеев, после развода с прекрасной женой Мариной (для нее это был жуткий удар) и ещё более трагической смерти сына уехавший с уже новой женой тоже в Германию в 90-х, приезжает в Петербург более-менее регулярно, так что их я вижу часто. Костю на данный 2014 год последний раз видел год назад. Ромку же и вовсе вижу каждый год, иногда по несколько раз. В этом году он тоже приезжал ко мне.

На том можно завершить рассказ о Германии. Могу лишь сказать, что от этой поездки у меня в целом возникло ощущение стыда и неловкости. Чуть ли не впервые я воспользовался некой привилегией. Дело в том, что те немногие, которые могли попасть заграницу, имели возможность воспользоваться идиотским нерыночным курсом, который установило советское правительство. Так что ехавшие туда не только окупали поездку, но и, умело поставив дело, зарабатывали на ней. Тем более это было неловко, что я сам осуждал такую привилегию, которой с охотой пользовались, например, наши попадавшие на Запад программисты (о дипломатах и журналистах-международниках, людях изначально либо скверных, либо во всяком случае морально нечистоплотных, и говорить было нечего).

К этим общим соображениям примешивалась и личная причина. Дело в том, что, уезжая, Натан Родзин оставил мне довольно значительную сумму в рублях на случай, если его маме не понравится в Америке, и она вернётся, чтобы ей было на что купить жильё (мама, впрочем, не вернулась). Я положил эти деньги на книжку. Эти-то деньги я использовал для поездки, потом, однако, разумеется, вернув их. Но деньги всё равно пропали, как все вклады после кошмарного обвала рубля в начале девяностых годов. Такая же история произошла с деньгами, которые скопил отец. Он предлагал нам на них купить, например, машину, но мы по гордости отказались, купили только в те же годы дачу под Кировском. Натановы же деньги у меня просил на свой бизнес Андрей Лещинский, ещё кто-то, я отказал. Только Валерка на эти же деньги приобрёл себе комнату в центре, в районе, кажется, Моховой, которая, однако, в результате его дальнейших обменов пропала. В общем, из всех трат и не-трат этих денег поездка в Германию оказалась самым толковым применением, но всё равно мне отчего-то неловко.

Дата добавления: 2021-07-19; просмотров: 127; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!