Кроссовки, которые изменят мир 13 страница
Когда он не посылал мне новых сотрудников, Бауэрман направлял мне результаты своих последних экспериментов. В 1966 году он заметил, что внешняя часть подошвы кроссовки Spring Up таяла как масло, тогда как средняя вставка подошвы оставалась нетронутой. Поэтому он хотел бы, чтобы «Оницука» взяла среднюю вставку подошвы у модели Spring Upи соединила ее с внешней частью подошвы кроссовки Limber Up, добившись, таким образом, конечной цели – тренировочных кроссовок для длительного бега. Теперь, в 1967 году, «Оницука» прислала нам прототип, и он был удивительным. С роскошной амортизацией и стильными очертаниями он выглядел пришельцем из будущего.
Компания «Оницука» запрашивала, как, по нашему мнению, стоит назвать новые кроссовки. Бауэрману понравилось название «Ацтек» – в честь Олимпийских игр 1968 года, проведение которых должно было состояться в Мехико. Мне название тоже понравилось. Отлично, сказали в «Оницуке». Так родились кроссовки «Ацтек».
И после этого «Адидас» пригрозил подать в суд. У «Адидас» уже были новые кроссовки под названием «Ацтека голд», трековые шиповки, с которыми эта компания планировала выйти на рынок к открытию Олимпиады. О них еще никто не слышал, но этот факт не остановил «Адидас» в том, чтобы поднять шумиху.
В раздражении отправился я в горы к Бауэрману, чтобы у него дома все это обсудить. Мы уселись на широком крыльце с видом на реку. В тот день она сверкала, как серебряный шнурок. Он снял свою бейсболку, потом надел ее вновь, потер лицо ладонью. «Как звали того парня, который дух вышиб из ацтеков?» – спросил он. «Кортесом», – ответил я. Он ухмыльнулся: «О’кей. Давай назовем наши «Кортесом».
|
|
|
Во мне нарастало нездоровое чувство презрения к «Адидас». А может, оно было, наоборот, здоровым. Эта единственная немецкая компания доминировала на обувном рынке пару десятилетий, и у нее выработалось высокомерное чувство безраздельного преобладания над другими. Вполне возможно, что эти люди вовсе не были высокомерны и что мне просто нужно было видеть в них монстра для того, чтобы мотивировать самого себя. В любом случае я презирал их. Мне надоело, ежедневно примеряясь, видеть, что они ушли далеко вперед и намного опережают меня. Я не мог вынести мысли о том, что мне суждено навечно плестись в хвосте.
Ситуация напомнила мне о Джиме Грелле. Грелль (чье имя писалось как Grelle, но произносилось как Грелла, а иногда как Горилла) был самым быстрым бегуном во время нашей учебы в средней школе, а я – вторым, что означало, что в течение четырех лет подряд я видел перед собой его спину. Затем мы с Греллем поступили в Орегонский университет, где его тирания надо мной продолжилась. Ко времени окончания университета я жил надеждой, что уже никогда не увижу перед собой его спину. Годы спустя, когда Грелль выиграл забег на 1500 метров в Москве на стадионе имени Ленина, я носил военную форму и сидел на диване в комнате отдыха в Форт-Льюисе. Я тогда прокачал, как насосом, сжатым кулаком перед экраном телевизора – Yes! – ощутив гордость за своего земляка-орегонца, но я продолжал испытывать некоторую неприязнь к нему, вспоминая, сколько раз он побеждал меня. Теперь я стал видеть в «Адидас» второго Грелля. Меня предельно выводила из себя эта бесконечная гонка за ним и юридическое отслеживание им наших действий. Это также пробуждало во мне драйв. Сильнейший.
|
|
|
И вновь, как и прежде, в то время, как я предпринимал свои донкихотские попытки обогнать превосходящего соперника, рядом со мной в качестве тренера оказался Бауэрман. Вновь он делал все возможное, чтобы создать мне условия для победы. Я часто пытался оживить в памяти, что он говорил перед нашими забегами для поднятия духа, особенно тогда, когда предстояло выступать против наших кровных конкурентов из Орегонского университета. Я по нескольку раз прокручивал про себя эпохальные обращения Бауэрмана к нам, вновь слышал, как он говорил нам, что Орегонский университет никакой не конкурент. Победить университет Южной Калифорнии и Калифорнийский университет было важно, убеждал он, но победа над Орегонским университетом была (он выдерживал паузу) совсем другим делом. Спустя почти шестьдесят лет я ощущаю озноб по всему телу, вспоминая его слова, его тон. Никто не мог так заставить кипеть вашу кровь, как Бауэрман, хотя он никогда не повышал голоса. Он знал, как говорить подсознательным курсивом, хитро ставить восклицательные знаки в нужных местах, будто прикладывая раскаленные ключи к голому телу.
|
|
|
Для того чтобы получить дополнительное вдохновение, я иногда возвращался в своих воспоминаниях к тому первому дню, когда я увидел Бауэрмана, обходившего раздевалку и раздававшего новые кроссовки. Когда он подошел ко мне, я даже не был уверен, что попал в команду. Я был первокурсником, не успевшим себя проявить, все еще в состоянии роста. Но он с размаху придавил мне грудь парой новых шиповок. «Найт», – произнес он. И всё. Только мою фамилию. Ни полслога больше. Я посмотрел на кроссы. Они были зеленого цвета с желтыми полосками – это были цвета университета штата Орегон, – ничего более захватывающего я еще не видел. Я лелеял их, отнес их в свою комнату и осторожно водрузил на верхнюю полку книжного шкафа. Помню, как наставлял на них свою настольную лампу на «гусиной шее».
|
|
|
Разумеется, шиповки были фирмы «Адидас».
К концу 1967 года Бауэрман уже воодушевлял многих помимо меня. Та книга, о которой он говорил, та глупая книга о джоггинге была напечатана и поступила на прилавки магазинов. Тонкая книжка в сотню страниц, «Джоггинг», стала проповедью благой вести о физических упражнениях для всей нации, которая ранее редко слышала подобные нравоучения, нации, которая коллективно валялась на диване, и каким-то образом из этой книги возгорелось пламя. Она разошлась тиражом в миллион экземпляров, инициировала движение. Изменила смысл самого слова «бег». Вскоре благодаря Бауэрману и его книге бег больше не воспринимался как занятие для чудаков. Он уже более не был увлечением секты. Он стал почти… крутым пристрастием.
Я радовался за него, но и за «Блю Риббон» заодно. Его бестселлер наверняка вызовет широкую гласность и приведет к росту продаж. Затем я сел и прочитал книгу. У меня внутри что-то оборвалось. Обсуждая требуемую экипировку, Бауэрман давал некоторые советы в рамках здравого смысла, после чего следовали некоторые вызывающие смущение рекомендации. Затронув проблему боли в мышцах передней области голени после чрезмерной физической нагрузки (т. н. расколотую голень), он написал, что правильный выбор обуви важен, но для бега подойдет почти любая. «Возможно, то, в чем вы работаете в саду или в чем вам приходится хлопотать по хозяйству, прекрасно подойдет и для бега трусцой».
Это еще что?
Что касается тренировочной экипировки, то Бауэрман сказал своим читателям, что надлежащая одежда «может придать духу», но добавил, что люди не должны зацикливаться на брендах.
Возможно, он посчитал, что такие суждения справедливы для любителя заниматься – время от времени – бегом трусцой в отличие от тренированного спортсмена, но, ради всего святого, разве следовало ему обо всем этом говорить печатным словом? В то время, когда мы ведем борьбу за создание собственного бренда? А если конкретнее, то как это все согласуется с его истинным мнением о «Блю Риббон» и обо мне? Подойдет любая обувь? Если это так, то зачем, черт побери, мы суетимся, продавая «Тайгеры»? Что мы дергаемся, как идиоты?
Я лез из кожи, чтобы догнать «Адидас», но в некотором смысле я все еще едва поспевал за Бауэрманом в надежде получить от него одобрение, и, как всегда, в конце 1967 года казалось маловероятным, что я когда-либо догоню того или другого.
Во многом благодаря «Кортесу», придуманному Бауэрманом, мы с блеском завершили год, добившись ожидаемых показателей дохода: восьмидесяти четырех тысяч долларов.
Я чуть ли не с нетерпением ждал своего очередного захода в «Первый национальный банк». Наконец-то Уоллес отступил и приоткрыл пошире свой кошелек. Возможно, даже признал значение роста.
Между тем «Блю Риббон» переросла размеры моей квартиры. Может, было бы правильнее сказать, что она захватила ее. Мое жилье теперь полностью походило на холостяцкую берлогу Джонсона. Все, чего ей теперь для этого не хватало, – это фиолетовой подсветки и маленького осьминога. Далее я уже не мог откладывать, мне требовалась надлежащая офисная площадь, поэтому я арендовал большое помещение в восточной части города.
Это было не ахти что. Простое старое рабочее помещение с высоким потолком и высокими окнами, из которых несколько было либо разбито, либо их заклинило, и они не закрывались, что означало, что внутри была постоянная бодрящая температура – 50 градусов по Фаренгейту (10 градусов по Цельсию. – Прим. пер.). Буквально рядом располагалась шумная таверна, «Розовое ведерко», и каждый день в 4 часа дня, без промедления, там врубался музыкальный автомат. Стены были настолько тонкими, что слышно было падение первой пластинки на вращающий диск, а затем и каждую тяжело ударяющую по ушам музыкальную ноту.
Можно было слышать чуть ли не то, как люди, прикуривая, чиркали спичками и как, чокаясь, звенели бокалами. На здоровье. Салюд. Вздрогнули!
Но арендная плата была дешевой. Пятьдесят долларов в месяц.
Когда я взял с собой Вуделля, чтобы показать ему помещение, он допустил, что у него был определенный шарм. Оно должно было понравиться Вуделлю, потому что я переводил его из магазина в Юджине в этот офис. Он проявил недюжинное мастерство в магазине, организаторское чутье наряду с безграничной энергией, но я мог бы с большей пользой использовать его там, что я буду называть «домашним офисом». И кто бы сомневался, в День Первый он прибыл с решением, касающимся окон, которые заклинило. Он привез с собой один из своих старых дротиков, чтобы с его помощью зацепить оконные защелки и дернуть за них так, чтобы окна захлопнулись.
Мы не смогли позволить себе застеклить разбитые окна, поэтому в действительно холодные дни мы просто работали в свитерах.
Тем временем я воздвиг фанерную стену, разделив арендованную площадь пополам и создав, таким образом, складское помещение в задней части и торгово-офисное помещение ближе ко входу. Мастер из меня был никудышный, а пол был кривым, поэтому стена получилась далеко не прямой и не ровной. С расстояния в десять футов она казалась волнистой. Мы с Вуделлем решили, что это выглядит обалденно.
В комиссионном магазине офисных товаров мы купили три потрепанных стола: один для меня, один для Вуделля и один для «третьего лица, достаточно глупого, чтобы работать на нас». Я также соорудил пробковую панель на стену, к которой прикрепил различные модели кроссовок «Тайгер», заимствовав некоторые из идей декора у Джонсона, виденные мною в Санта-Монике. В дальнем углу я устроил небольшую примерочную для клиентов.
Однажды без пяти минут шесть вечера к нам заглянул парнишка школьного возраста. «Мне нужны кроссовки», – сказал он робко. Мы устали, но нам нужна была продажа каждой пары. Мы поговорили с малышом о его подъеме стопы, его походке, его жизни и предложили померить несколько пар. Ему потребовалось время, чтобы зашнуровать их, походить по помещению, и каждый раз он объявлял очередную пару «не совсем подходящей». В семь часов вечера он заявил, что ему надо пойти домой и «подумать». Он ушел, а мы с Вуделлем остались сидеть среди гор пустых коробок и разбросанных кроссовок. Я взглянул на него. Он – на меня. Это так мы собираемся создать обувную фирму?
МЫ НЕ СМОГЛИ ПОЗВОЛИТЬ СЕБЕ ЗАСТЕКЛИТЬ РАЗБИТЫЕ ОКНА, ПОЭТОМУ В ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ХОЛОДНЫЕ ДНИ МЫ ПРОСТО РАБОТАЛИ В СВИТЕРАХ.
В то время как я постепенно перевозил товар из своей прежней квартиры в мой новый офис, мне в голову то и дело возвращалась мысль о том, что, возможно, имеет смысл вообще отказаться от этой квартиры и переехать в офис, поскольку в принципе я и так уже жил там. Когда меня не было в «Прайс Уотерхаусе», где я зарабатывал на арендную плату, я проводил время в «Блю Риббон» и наоборот. Я мог бы принимать душ в тренажерном зале.
Но я сказал себе, что жить в собственном офисе, – это поступок сумасшедшего. А затем я получил письмо от Джонсона, в котором он писал, что поселился в своем новом офисе.
Он остановил свой выбор на Уэлсли, фешенебельном пригороде Бостона, чтобы разместить там наш филиал на Восточном побережье. Разумеется, он приложил к письму нарисованную от руки карту и эскиз, а еще добавил больше информации, чем мне было необходимо, по истории и топографии, а также погодных условиях в Уэлсли. А еще он рассказал мне, как случилось, что он выбрал такое место.
Первоначально он подумывал о Лонг-Айленде, Нью-Йорк. Прибыв туда, он провел встречу с учеником средней школы, который предупредил его о тайных махинациях «ковбоя Мальборо». Парень провез Джонсона по всему району, и Джонсон увидел достаточно для того, чтобы прийти к заключению, что Лонг-Айленд ему не подходит. Он распрощался со школьником, направился по магистрали I-95 на север, и когда добрался до Уэлсли, то городок сразу расположил его к себе. Он увидел бегающих по причудливым загородным дорогам жителей, многие из которых были женщинами, а многие из них, в свою очередь, выглядели точными копиями актрисы Эли Макгроу. Эли Макгроу была любимым женским типом Джонсона. Он помнил, что Эли Макгроу посещала колледж Уэлсли.
Затем он узнал или же вспомнил, что маршрут Бостонского марафона пролегал как раз через этот городок. Все, выбор был сделан.
Он порылся в своей картотеке и нашел адрес местного клиента, еще одного чемпиона по бегу среди школьников. Он подъехал к дому этой спортивной звезды, постучал в дверь, не потрудившись заранее предупредить о визите. Подростка дома не было, однако его родители с большой готовностью пригласили Джонсона войти и подождать. Когда мальчишка пришел домой, он увидел продавца его кроссовок сидящим за обеденным столом и утолявшим голод вместе со всей семьей. На следующий день, после того как они совершили совместную пробежку, Джонсон получил от парня список имен – местных тренеров, потенциальных клиентов, вероятных контактов, а также список ближайших районов, которые могут ему понравиться. В течение нескольких дней он нашел и арендовал небольшой дом, стоявший за похоронным бюро. Оформив дом под вывеской «Блю Риббон», он одновременно превратил его в свое жилище. Он хотел, чтобы я покрыл половину из двухсот долларов арендной платы за него.
Как постскриптум, он добавил, что я еще должен приобрести для него мебель.
Я ничего не ответил.
Моя Пенелопа
Я отдавал компании «Прайс Уотерхаус» шесть дней в неделю, проводя все ранние утренние часы и поздние вечера, а также все выходные и отпуска в «Блю Риббон». Никаких друзей, никаких спортивных занятий, никакой общественной жизни – и чувство полного удовлетворения. Жизнь моя была лишена равновесия, это точно, но для меня это было неважно. На самом деле я хотел еще большего дисбаланса. Или иного дисбаланса.
Я хотел бы посвятить каждую минуту каждого дня компании «Блю Риббон». Я никогда не был человеком, выполнявшим одновременно множество задач, и я не видел причин для того, чтобы начинать такое сейчас. Я хотел присутствовать при деле, всегда и постоянно. Я хотел постоянно сосредотачивать свое внимание на одной задаче, которая действительно была важной. Если моя жизнь должна была означать только работу и никакой игры, я хотел, чтобы моя работа стала игрой. Я хотел уйти из «Прайс Уотерхаус». Не потому, что я ненавидел их; просто это было не по мне.
Я хотел того, чего хочет каждый. Быть самим собой, все время без исключения. Но это было невозможно. Содержать себя за счет «Блю Риббон» я бы просто не смог. Несмотря на то что компания в пятый год своего существования была на пути к удвоению объема продаж, она все еще была не в состоянии обосновать заработную плату своего соучредителя. Так что я решил пойти на компромисс: найти другую работу, которая позволила бы мне оплачивать счета, но отнимала бы у меня меньше времени, оставляя мне больше простора для моей страсти.
Единственной работой, которая, как я полагал, отвечала этому критерию, было преподавание. Я подал заявку в Портлендский государственный университет и получил место преподавателя-ассистента с окладом в семьсот долларов в месяц.
Я должен был бы радоваться, что ушел из «Прайс Уотерхаус», но я там многому научился, и мне было грустно покидать Хэйеса. Больше никаких коктейлей после работы, сказал я ему. Никаких больше Уолла-Уолла. «Я собираюсь сконцентрироваться на своем обувном предприятии», – сказал я. Хэйес нахмурился, пробурчал что-то – то ли о том, что будет скучать без меня, то ли восхищаясь мною.
Я спросил его, что он собирается делать. Он ответил, что думает переждать в «Прайс Уотерхаус». Сбросить фунтов пятьдесят, стать партнером – таков был его план. Я пожелал ему удачи.
В рамках официального оформления моего ухода я должен был пойти и переговорить с боссом, старшим партнером с диккенсовскими именем и фамилией Кёрли Леклерк. Он был вежливым, беспристрастным, уравновешенным, исполняющим одноактную драму, которую он играл сотни раз, – интервью с сотрудником перед его увольнением. Он спросил, чем я собираюсь заняться вместо того, чтобы работать в одной из лучших в мире бухгалтерских фирм. Я ответил, что начал собственный бизнес и что я надеюсь, что он пойдет, а пока собираюсь преподавать бухгалтерское дело. Он уставился на меня. Я отошел от принятого сценария. И далеко. «На какой рожон ты такое устроил?»
И наконец, действительно трудное интервью на предмет ухода с работы. Я сообщил отцу. Он тоже уставился на меня. Мало того, что я все еще продолжаю свою дурацкую беготню с кроссовками, сказал он, но теперь еще… это. Преподавательская работа не была респектабельной. Преподавание в Портлендском государственном университете вообще не заслуживало никакого уважения. «Что мне теперь говорить своим друзьям?» – спросил он.
В университете мне поручили четыре бухгалтерских класса, включая базовый курс бухучета 101. Я потратил несколько часов на подготовку, повторяя основные концепции, а с приходом осени сбалансированность моей жизни сместилась именно так, как я планировал. Я все еще не располагал всем тем временем, которое я хотел бы иметь или которое было мне нужно для «Блю Риббон», но еще стало больше. Я продвигался по пути, который я ощущал как свой путь, и хотя я не был уверен, куда он меня приведет, я был готов к тому, чтобы выяснить это.
Поэтому в тот первый день семестра, в начале сентября 1967 года, надежда меня буквально переполняла. Мои студенты, однако, этого не ощущали. Они медленно вваливались в класс, и каждый из них излучал лишь скуку и враждебность. Предстоящий час им предстояло провести как в заточении в этой душной клетке, где их будут насильно пичкать самыми зачерствелыми концепциями из когда-либо созданных человеком, и винить в этом надо было меня, что делало меня предметом их неприятия. Они смотрели на меня неодобрительно. А некоторые – насупившись.
Я разделял их чувства. Но не собирался позволить им сбить меня с панталыку. Стоя на кафедре в своем черном костюме и узком сером галстуке, я сохранял спокойствие – по большей части. Я всегда был несколько беспокойным, несколько раздражительным, а в те дни у меня еще случались непроизвольные нервные подергивания – например, надев на запястье резинки, я поигрывал ими, оттягивая и щелкая по руке. Возможно, я слишком быстро и слишком сильно стал щелкать резинками, поскольку увидел, как студенты разом ввалились в аудиторию, будто заключенные, закованные одной цепью.
Внезапно в классную комнату впорхнула и уселась в первом ряду изумительная девушка. У нее были длинные золотистые волосы, спадавшие на плечи, и в тон им большие, как обручи, золотые серьги, тоже касавшиеся ее плеч. Я посмотрел на нее, она – на меня. Ярко-голубые глаза оттенялись эффектной черной подводкой.
Дата добавления: 2021-03-18; просмотров: 46; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!