ПОЧЕМУ НАША СТАТЬЯ НАЗЫВАЕТСЯ «АЭС» 37 страница
Гролль понял, что перед ним открывается возможность заглянуть в душу своего мальчика, проверить его, и он ухватился за эту возможность.
– Вилли, – обратился он к сыну, – вот этот джентльмен предлагает тебе пятнадцать фунтов стерлингов за Конга, с тем, чтобы тут же, на пляже, застрелить его. На эти деньги ты сможешь купить себе велосипед, который тебе уже давно хочется. Я, к сожалению, не так скоро смогу купить тебе велосипед, это я должен честно тебе сказать.
Вилли с сомнением посмотрел на отца, не шутит ли он. Несколько секунд вглядывался мальчик в знакомое до малейших оттенков настроения лицо и, наконец, не обнаружив и тени улыбки, серьезно и решительно сказал:
– Папочка, я Конга ни за что не продам. – При этом он нежно обнял собаку за шею.
Джентльмен в купальном костюме, мясистые руки и ноги которого выделялись своей необветренной комнатной белизной, повернулся к Гроллю всем корпусом. Возникший конфликт, видимо, разжег его азарт.
– Продолжайте ваши красноречивые доводы. Я предлагаю двадцать фунтов.
– Двадцать фунтов стерлингов, – размеренно и с ударением повторил Гролль, обращаясь к Вилли. – За эти деньги ты сможешь купить себе, кроме велосипеда, байдарочку с двойным веслом, которая нам так понравилась в магазине. Для воды у тебя была бы собственная лодка, а для суши новенький никелированный велосипед, с лампочкой, динамо и запасными шинами. Кроме того, я думаю, еще останутся деньги, чтобы купить тебе часы на руку; о часах ты тоже мечтаешь, – не правда ли, Вилли? И всё, что от тебя требуется для получения велосипеда, лодки и часов, – это передать джентльмену поводок Конга и навеки проститься с ним.
|
|
|
– Даже если я сделал бы это, – с пренебрежением сказал Вилли, – Конг, видя, что я ухожу, опрокинет мистера, вырвется и через минуту будет снова со мной.
Тут впервые заговорила прекрасная особа в палатке, до сих пор не подававшая вида, что ее интересует разговор.
– Убежать ему не удастся…
«Сколько женственности и – лукавства в ее голосе, – подумал Гролль, – очаровательное создание..»
Очаровательное создание вынуло из своей сумочки, состоящей из плоских золотых колечек, маленький футляр с браунингом. Миниатюрный револьвер был богато инкрустирован драгоценными камнями. Дама шаловливо поиграла им и, положив на вытянутую ладонь, показала Вилли, поддразнивая его:
– Эта маленькая штучка помешает твоему Конгу прибежать к тебе.
– Вам не жалко будет, сударыня, уничтожить такого молодого жизнерадостного терьера, чистокровного, превосходно дрессированного? – невольно вымолвил Гролль.
– Я хорошо видел, как он дрессирован, – пробурчал глава семьи.
|
|
|
– Папа, предложи пятьдесят фунтов, и пусть будет конец! – вскричала девочка.
– Пятьдесят фунтов! – голос Гролля потерял уверенность, слегка задрожал. Сейчас, вот сейчас можно получить пятьдесят фунтов и на эти деньги отправить Виллину маму в санаторий, чтобы она окончательно окрепла. Жене так нужен отдых. – Вилли, слушай, кроме всего, о чем мы раньше говорили, ты сможешь купить себе ту мохнатую рыжую палатку на четырех шестах с шнурами и кистями, которая снится всем мальчикам нашего квартала. И еще ты мог бы помочь мне отправить нашу маму в санаторий. Ведь тебе очень хочется, чтобы мамочка стала здоровой. И всё это за одного только Конга. А при удобном случае в обществе покровительства животных мы за три шиллинга приобретем нового Конга.
– Я люблю этого Конга, мне не надо другого не может быть другого Конга, – тихо ответил Вилли. Он кусал губы, чтобы не разрыдаться.
– Предложи сто фунтов, папа! – резнул слух Гролля нетерпеливый, капризный, торжествующий голос девочки. – Раз я сказала, что хочу застрелить собачонку, – значит, так и будет, и ты не смеешь жалеть несколько лишних фунтов, слышишь!
Грузный джентльмен немного поерзал на песке, но потом сдался и, уже приоткрывая чековую книжку, проворчал:
|
|
|
– Ваше счастье! Получайте сто фунтов; думаю, что колебаться не в ваших интересах. Вы не производите впечатления человека, которому наплевать на сто фунтов, ведь эти деньги – целое состояние.
– Вы глубоко правы, – сказал очень серьезно Гролль. – Я, действительно, не в таком положении, чтобы пренебрегать большой суммой денег. Слушай, сыночек, – обратился он в упор к Вилли, – я могу предложить тебе следующее: из этих ста фунтов мы купим по случаю маленький автомобиль, а остальные деньги отложим, и через десять лет, буду я жив или нет, ты сможешь поступить в институт, получить специальность, станешь инженером, как твой папа… А пока ты сможешь катать мальчиков на своем автомобильчике; они будут в восторге; подумай, Вилли, всё это зависит только от тебя..
Потрясенный серьезностью тона своего отца, раздираемый противоречивыми чувствами, Вилли уже не мог удержать слез. В конце концов он был еще совсем маленьким мальчиком, и его девятилетнее сердечко переполнилось горем и сомнением.
– Я так люблю Конга, и Конг любит меня, я не могу отдать его этим людям…
– Разве мальчик понимает, что такое сто фунтов? – презрительно перебил Вилли толстяк, потряхивая чековой книжкой. – Убедите его, а то и вы будете жалеть, и моя дочь покажет мне свой характер. Вы и представления не имеете, на что она способна, что она вытворяет, когда на нее находит упрямство, – тогда моя жизнь превращается в ад!
|
|
|
«Такую девчонку еще можно перевоспитать, – подумал Гролль, – в крайнем случае следует, размахнувшись раз справа, раз слева, дать по этим нежным щечкам так, чтобы отбить охоту скандалить».
Переведя глаза с девочки на заплаканное личико Вилли, судорожно обхватившего Конга, Гролль не удержался и высказал вслух свою мысль о полезности пары хороших пощечин для перевоспитания заносчивых барышень.
Он внутренне остался доволен, тем, как он это сказал: спокойно, язвительно, прямо глядя девчонке в глаза.
– Такой урок для вашей дочери был бы лучшим финалом для данного инцидента, – закончил он, приподнимаясь, чтобы уйти.
Но тут произошла неожиданность.
Своенравная барышня залилась смехом. Ей, очевидно, показалась очаровательной дерзость этого незнакомца.
– Ну, папа, – подошла она к отцу и взяла из его рук чековую книжку. – Шутке конец, и книжку мы спрячем, – и она снова вложила чековую книжку в большую сумку.
Грузный папаша облегченно вздохнул и сказал, что он с самого начала знал, что его дочь шутит. В такую чудную погоду, да на пляже можно, вообще, только шутить.
Гролль держался другого мнения.
Никто из них не шутил.
Вилли, у которого отлегло от сердца, вытер свои заплаканные глаза и, бросившись на песок, затеял шуточную борьбу с Конгом, а Гролль вытянулся на песке лицом к морю.
Он думал: «Горе неимущим! Если бы сегодняшний инцидент произошел с нами два года тому назад, – что тогда? Два года тому назад мое изобретение еще тормозилось и не приносило мне ни одного пенни, наоборот, поглощало деньги из текущего заработка, здоровье жены было гораздо хуже, чем сейчас, жили мы в полуподвале, отказывая себе в самом необходимом. Что, если бы тогда на одну чашку весов были бы положены сто фунтов, а на другую жизнь любимой собачки мальчика? Да, тогда… бедный Вилли… тогда бы этот конфликт между крупной суммой денег и лучшими сторонами души маленького мальчика получил бы другое разрешение. Допустимо ли, – думал Гролль, – чтобы один человек безнаказанно подвергал другого таким испытаниям, какое сейчас мужественно выдержал мой Вилли? Допустимо ли, чтобы один человек мог с легкостью истратить на удовлетворение своей прихоти сумму, от которой может зависеть жизнь целой семьи?!»
Маленькая барышня взялась за свою лопаточку и позвала Вилли, как сына инженера, помогать ей рыть каналы, подземный ход и строить замок.
Гролль с удовлетворением увидел, что его Вилли молча отступил назад: нет, он не будет играть с этой девочкой.
Толстяк обратился к Гроллю:
– Простите, не знаю, как вас назвать, я хотел бы угостить вас неплохой сигарой.
– Нет, благодарю, сигары плохо действуют на мою печень, – сказал Гролль коротко и поднялся. Конг рванулся вперед, глаза Вилли засияли, и Гроллю показалось, что эти трое на песке с завистью посмотрели снизу вверх на них.
Перевела с немецкого М. Дьяконова
Людвик Ашкенази
Кампания «Красный галстук»
У старого Эдуарда Байера была приятная, несколько мечтательная улыбка и близорукие глаза под очками с золотым ободком. Он ходил медленно, потому что ему некуда было торопиться. У него было всё, что подобало его особе и его положению, а именно: пенсия. Он пил молоко, размачивал в нем булку, потому что зубы его от старости качались, и каждое утро, вот уже тридцать лет, чистил свою фуражку старой щеточкой. Днем он прогуливался по парку, а вечером заходил иногда в ресторанчик «У черного Яхима», где между старыми пенсионерами возникали горячие споры.
Пенсия, которую получал господин Байер, не была обычная пенсия. Заслуги, за которые она была дана, таковы, что их вообще никакими пенсиями не компенсируешь.
Во‑первых, у Эдуарда Байера было пять сломанных ребер. Их поломали сапоги гестаповского чиновника в Берлинской тюрьме Моабит в 1933 году, куда Эдуард Байер был заключен, как член коммунистической партии в Веддинге, в том самом рабочем квартале города, который когда‑то называли красным, а теперь он лежит за чертой со сверкающей надписью: «Вступайте в американский сектор!»
Во‑вторых, в 1933 году Байер был арестован и двенадцать лет проходил в полосатой одежде Бухенвальдского лагеря.
С этой поры у него сухой страшный кашель, а когда он прикладывает платок к губам, платок становится красным. Он ступал медленно, то и дело останавливаясь. Лоб у него был влажный, а щеки покрывал желтоватый румянец. Он ходил по земле так, как ходят канатоходцы на своих канатах, только с меньшей уверенностью.
Пенсию выплачивали жертвам нацистского террора, на основании закона, который издали западные союзники в 1945 году.
О самой пенсии надо сказать, что слово «скромная» для нее было слишком роскошно и многообещающе. Это была пенсия, которой едва хватало на молоко и булки и изредка на пиво; он угощал им своих старых приятелей – безработного столяра Кнопфа и ночного сторожа Вольфке.
Каждое первое число, ровно в двенадцать часов, приходил почтальон. Эдуард Байер торжественно готовился к получению пенсии, утром брился, а за день до того ходил в баню. Когда раздавался звонок почтальона, пенсионер Байер вставал со своего старого кресла, в котором проводил нетерпеливые минута ожидания, и медленно направлялся к двери. Шаги были медлительнее, чем могли быть. Но даже в этом можно видеть особенность характера Байера: таким образом отдалял он торжественный момент встречи с почтальоном.
Почтальон был приветливый, разговорчивый человек, и процедура выплаты денег вносила настроение приподнятости. Старый Байер всегда забывал возвратить карандаш, которым расписывался в получении своих 90 марок, и почтальон возвращался и, тяжело дыша, говорил:
– Не забыл ли я у вас карандаш, господин Байер?
– Возможно, – отвечал тот и растерянно рылся в карманах. Потом карандаш находился, и почтальон облегченно переводил дух.
О политике говорилось мало и осторожно, потому что почтальон был государственный служащий, и если возникал один из таких еретических разговоров, к которым Байер, как известно, был склонен, почтальон тут же говорил:
– Бургеры сегодня получили письмо из Борнео. Что вы на это скажете?
А Байер, ухватив его за форменную пуговицу, возбужденно продолжал:
– Социал‑демократия… Ох, это несчастье Германии! Вчера был Носке, сегодня Шумахер. Это проблемы, над которыми вы должны были бы призадуматься. Ведь вы человек с боевым прошлым…
Но почтальон отвечал:
– По радио передавали, что сегодня во второй половине дня ожидается переменная облачность с кратковременными дождями.
Он любил поговорить, но думал и о себе, потому что был государственный служащий и очень дорожил своим местом.
Потом они прощались, почтальон тяжело спускался с лестницы, а Эдуард Байер смачивал пальцы и пересчитывал радужные западные марки, отпечатанные в Соединенных Штатах. Но сколько ни пересчитывай, а девяносто есть только девяносто.
На другой день Эдуард Байер покупал литр молока и четыре булочки. Вечером он платил «У черного Яхима» за пиво столяра Кнопфа и ночного сторожа Вольфке. Они негромко запевали песни, и среди других песню «Мы, молодая гвардия…»
Но однажды…
1 августа 1951 года, ровно в полдень, почтальон Грейф подошел к дверям жилища Эдуарда Байера и повел себя несколько необычно. Он положил руку на кнопку звонка, но не нажал ее. Вытащил из своей сумки зеленый конверт, взглянул на адрес и положил конверт обратно. Затем пошел опускать письмо в соседний ящик.
Эдуард Байер в это время сидел в своем кресле, выбритый до синевы, в прекрасно выутюженных брюках и начищенных ботинках. Ему очень хотелось есть…
Наконец раздался звонок. Но звонок был слабый и приглушенный, и пенсионер Байер привстал с кресла, охваченный недобрым предчувствием; он почти побежал к дверям.
– Добрый день, господин Байер, – произнес почтальон Грейф, – как ваше здоровье?
– Спасибо, я здоров.
Байер почувствовал, как новый приступ голода охватил его.
Он повел почтальона в комнату.
– По радио передавали, что к нам приближается холодная волна с Атлантического океана, – промолвил почтальон Грейф печально, и Байер понял: что‑то произошло.
– У вас что‑нибудь случилось? – вскричал он с беспокойством и поглядел Грейфу прямо в глаза. Почтальон не выдержал взгляда.
Он передал Эдуарду Байеру письмо в зеленом конверте, которое гласило:
«Уважаемый господин Байер!
Вследствие того, что правительство Немецкой Федеральной Республики вынесло решение о роспуске так называемого Союза пострадавших от нацизма и постановило, ради других, более важных расходов, прекратить выдачу пенсии членам этого Союза, с искренним сожалением сообщаем, что в дальнейшем пенсия Вам выплачиваться не будет.
С уважением
(подпись неразборчива)».
– А на что же я буду жить? – спросил Байер почтальона Грейфа.
Но разве мог это знать почтальон Грейф?
– Ах, негодяи! – вскричал Эдуард Байер. – Послушайте, но ведь это же гнусно…
И он закашлялся так, будто в его груди что‑то разрывалось.
У него были бледные руки с проступающими голубыми жилками и худощавое лицо, которое исказили боль и негодование.
А почтальон Грейф, кивая головой, сказал:
– У меня была в Америке одна дальняя родственница, которая умерла там в полной нужде, как это с интеллигентами бывает. В таких случаях, как ваш, моя родственница говорила: «C'est la vie».[18] Она в совершенстве владела французским языком.
Почтальон Грейф был государственный служащий и очень дорожил своей службой.
Эдуард Байер долго прислушивался, как почтальон спускался с лестницы, и ощущал сильный голод…
Для этого повествования важно, что на лестнице почтальон Грейф встретился с неким молодым человеком, которого звали Иоганн Штраус. Юному Иоганну Штраусу было девять лет, и он ничем не отличался от других мальчиков. С почтальоном Грейфом он водил знакомство, потому что через него узнавал, в чьей квартире на Желтой улице, которую обслуживал почтальон, можно найти новую иностранную марку. Уже говорилось, что юный Иоганн Штраус был такой же мальчик, как все другие, а это значит, что он играл в футбол, терпеть не мог девчонок и собирал марки.
Он подождал почтальона Грейфа у ворот и вежливо его приветствовал:
– Мое почтение, господин Грейф.
– Отстань, – сказал почтальон. – Мне сегодня не до тебя. – И укоризненно добавил: – У людей сейчас почва под ногами колеблется, а ты тут пристаешь со всякими глупостями.
– Как это – почва под ногами колеблется? – рассмеялся мальчуган и посмотрел себе под ноги – что‑то там происходит с этой почвой.
Но почтальон Грейф казался задумчивым, он с досадой сплюнул и пробурчал себе под нос: «Бедняга Байер… Прохвосты!»
Так почтальон Грейф отвел душу, хотя и был государственный служащий. Очевидно, он воображал, что его никто не услышит. Но только… Но только Иоганн Штраус его услыхал. А так как дело касалось господина Байера, он мгновенно забыл обо всем на свете. Потому что между Иоганном Штраусом и господином Байером существовали отношения, которых, на первый взгляд, никто и не предполагал.
Первая встреча между ними произошла во время ежедневных послеобеденных прогулок старого пенсионера в Веддингском парке. Можно сказать, что здесь дело ни в коем случае не шло о таком знакомстве, как это рекомендуют правила хорошего тона.
В один прекрасный зимний день молодой человек с музыкальным именем Иоганн Штраус сбил снежным комом фуражку господина Байера, и этот ветхий предмет был сотрясен ударом прямо в своей основе. Фуражка упала на землю, и господин Байер ее поднял, отряхнул и улыбнулся виновнику, который стоял поодаль, ощетинившись и немного испуганный, в полной готовности к тактическому отступлению, если этого потребуют обстоятельства.
– Ну, всё в порядке, – сказал господин Байер. – Она уже опять у меня на голове, и ничего с ней не случилось. Подойди ближе, мальчик.
Иоганн Штраус подошел.
– Вы будете меня таскать за ухо? – спросил он осторожно.
– Не буду тебя таскать за ухо, – ответил господин Байер. – Я не таскаю за уши.
А когда из дальнейших разговоров выяснилось, что мальчуган собирает марки, он дал ему зеленую африканскую марку с жирафой; неизвестно, как она к нему попала. И впервые за всю свою короткую жизнь Иоганн Штраус почувствовал то, что взрослые называют укоры совести, и захотел искупить свою вину. Только он хорошо не знал, как…
Пока он лишь вежливо здоровался с господином Байером, что было не в соответствии с законами, которыми Иоганн Штраус руководствовался в пору своего беспокойного детства; а когда они познакомились ближе, стал приносить ему булки и молоко.
Весной, летом и осенью они сидели со старым Эдуардом Байером под зеленым каштаном, и здесь Иоганн Штраус узнал об очень давних и очень интересных вещах. Узнал о том, как господин Байер был моряком и возил из Индии в Гамбург кофе, как учился правде, как дрался на баррикадах в славном восемнадцатом году, как был знаменосцем партии и как любил свою жену Луизу.
Конечно, о том, какие тут шли разговоры, мы скажем вам в другой раз, – подробнее мог бы рассказать собственно только зеленый каштан. Но каштаны говорить не умеют. Так или иначе, но однажды отец Иоганна Штрауса, лойяльный и преданный всем правительствам обыватель, был вызван в канцелярию директора школы № 5 и здесь заслуженно отчитан за недостаточный родительский надзор. В канцелярии директора школы № 5 отец Штрауса с волнением слушал сообщение о том, что его недостойный сын установил в классе на кафедре маленький красный флажок и что истоки этого преступления директор школы видит там, где оно могло возникнуть, а именно у подножия родительского очага. Невиновность отца Штрауса никогда уже после этого не была восстановлена, и по сегодняшний день он значится в списках западноберлинской полиции как человек, подозреваемый в дурном направлении.
Но от вашего внимания, наверно, не ускользнуло, что мятежный дух Иоганна Штрауса родился из разговоров под старым каштаном. Решающее слово здесь имел господин Байер, хотя он никогда и не предполагал, как мы допускаем, что дело примет столь революционный оборот.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 69; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!