Проблемы тлей и необученных бультерьеров 36 страница
— Это правда? — спросил я, когда он замолчал.
Спрашивая, уже знал, что да — правда. Я видел, как Слепой убил Помпея. Я видел Рыжего той ночью, когда его пытались зарезать. И как все спокойно это восприняли и в одном, и в другом случае. Я знал, что никто в Доме не называет Слепого убийцей даже про себя, потому что никто его убийцей не считает. Кроме меня. Никто не перестал общаться с ним, никого не напрягало его присутствие. Я выставил себя полным идиотом, не надев его рубашку в ночь убийства. Для них было нормально многое, что для меня — за гранью, и — да, я верил, что те, кто был здесь до них, немного на них похожие, могли поубивать друг друга в финале своей Большой игры. Я так и не отказался от этого слова, просто признал, что в Игре все всерьез, а не понарошку, а финал всерьез — это и есть что-то наподобие того, о чем рассказал мне Ральф.
— Это правда, — сказал он. А потом спросил, веду ли я дневник.
В первой все вели дневники. Читать их, должно быть, было еще скучнее, чем заполнять.
Я сказал, что у меня сохранился старый дневник, но я давно в нем только рисую.
— Можешь рисовать и в этой тетради, — сказал он. — Но и писать придется. Никого не удивит, что ты заново стал вести дневник в Могильнике, здесь ведь довольно скучно.
— Но я пока еще не согласился, — сказал я.
— Разве нет? — он опять пощупал свой синяк. — А мне было показалось, что я тебя убедил.
И я взял у него тетрадь.
|
|
|
Я сижу на своем старом месте, между Табаки и Лордом. Свет выключен, магнитофон завывает в ногах кровати, все молчат. Длится это уже дольше двух часов. Может, это такая безмолвная Ночь Сказок. А может, они просто наслаждаются музыкой. Лучше не уточнять, потому что ты или дышишь в унисон со стаей и знаешь все обо всем, или не дышишь и не знаешь, и раздражаешь окружающих.
Поэтому честно слушаю музыку, любуюсь красными огоньками магнитофона и курю. За один этот вечер я уже выкурил больше, чем за все время пребывания в Могильнике.
Одна из сумеречных теней, слоняющихся вокруг кровати, подсаживается ко мне.
— Как ты себя чувствуешь, Курильщик?
Это Слепой. Непривычно любезный.
— Нормально. То есть хорошо, — отвечаю я.
— Что все-таки с тобой стряслось, если не секрет?
Вот именно, что секрет.
— Родители попросили досконально меня обследовать, — говорю я. — Раз уж все равно не будет экзаменов и уроки закончились. А у меня оказался понижен гемоглобин и…
В этот момент кто-то включает свет. Я зажмуриваюсь, а открыв глаза, начисто забываю, что собирался сказать.
Потому что впервые после Могильника вижу Слепого при свете, а выглядит он так, словно его от души потерли наждачной бумагой. Щеки, подбородок, шею. В общем, это, скорее, мне бы следовало спрашивать, как он поживает. Я, конечно, не спрашиваю. Кое-как собравшись с мыслями, начинаю опять про гемоглобин, но Слепой, не дослушав, встает и уходит. Вообще из спальни. Если его не интересовал ответ, зачем было спрашивать? Или он вдруг вспомнил, что заразен? Чтобы успокоиться, я опять закуриваю.
|
|
|
Лорд зевает, зажмурившись, и больше уже глаз не открывает. Зевок отлетает от него и начинает перемещаться по лицам. На мне размножается в целую серию. Должно быть, это нервное. Я зеваю и зеваю, пока глаза не начинают слезится. Плачущими глазами смотрю на Сфинкса. Он сидит на полу, опираясь спиной о дверцу шкафа. Нет чтобы поинтересоваться, как я себя чувствую. Он, правда, тоже глядит на меня. Но тем отрешенным взглядом, который Горбач обзывает «туманным». Под «туманным» испытываешь ощущение сквозняка. Ты лежишь себе, покуривая, а на тебя откуда-то немилосердно дует. И чтобы перестать, наконец, зевать и дрожать, я спрашиваю:
— У Слепого что, аллергия?
Табаки неторопливо откладывает вязальную спицу, кончиком которой ковырялся в ухе.
— Вообще-то это Болезнь Потерявшихся, — говорит он. — Но можно называть ее аллергией, если хочется.
|
|
|
Я молча жду.
Он тоже ждет. Моих вопросов.
Не дождавшись, опять берется за спицу.
— Б. П. — это такая штука, которая бывает только у нас, у людей Дома. Если мы вдруг оказываемся в Наружности и теряемся там. Говорят, это такая метка, которой Дом метит своих. Тех, кому в Наружности делать нечего.
Я немедленно заглатываю наживку и уже готов выклянчивать у него подробности, но меня опережает Лорд.
— Это что-то новое, — говорит он, нахмурившись. Ему пришлось открыть глаза, и его это не радует. — Мне ты такого не говорил.
— А ты не спрашивал, — пожимает плечами Шакал. — Спросил бы, получил бы ответ.
Лорд хмурит брови и собирает на лбу паутинку морщин. Зловещий признак для любого, знакомого с его повадками, кроме Табаки.
— По-настоящему я видел Б. П. всего два раза, — не спеша начинает он свой рассказ. — В первый раз, когда Зубр погнался за каким-то наружным дразнильщиком, а потом не сразу нашел дорогу домой, а второй — когда у Волка случился приступ лунатизма, и он ушел из Дома, а потом его что-то где-то разбудило. Про остальные случаи я только слышал. У Пауков насчет Болезни свое мнение, если оно кого интересует, можно съездить и спросить, но я бы на это время не тратил. Вручат брошюрку, где будет написано: «Если у вас аллергия на кошек, держитесь от них подальше», а при чем здесь кошки и где они видели такую аллергию, можно не спрашивать, все равно не ответят.
|
|
|
— Погоди, — прерываю я монолог Табаки. — А Слепой как очутился в Наружности? У него что, тоже случился приступ лунатизма?
— У него случился Ральф, — фыркает Табаки. — Это самая душераздирающая история за последние полгода, уж поверь. Я даже песню не смог о ней сочинить, до того она меня напугала.
Он делает провокационно длинную паузу и продолжает:
— Представь себе, Курильщик, в один прекрасный день, вернее, вечер, старина Ральф, которого мы считали человеком достойным и выдержанным, вдруг хватает нашего вожака и увозит прочь из Дома. И где-то в Наружности подвергает допросу с пристрастием. Можно сказать, даже пыткам. Потому что Б. П. — это очень чесучая штука. А когда ты ее начинаешь чесать, очень кровавая.
Я оглядываюсь на Сфинкса. Верить Табаки или не верить? Сфинкс молча пожимает плечами. «Скорее да, чем нет», — так можно расшифровать этот жест, и я снова поворачиваюсь к Шакалу, которого уже не остановить, даже выстрелом в упор.
— Ты спросишь, чем было вызвано подобное надругательство над личностью нашего вожака, и я отвечу тебе — не знаю, потому что его истинные причины остались для нас загадкой. Предлогом стало увольнение воспитательницы Крестной. Была у девушек такая. Она уволилась и уехала, а Р Первый с чего-то вообразил, что мы как-то к этому причастны, хотя это просто смешно. Мы даже не знали ее толком.
— Тогда с чего он взял, что…
— Вот именно, — закивал Табаки. — С чего?!
— Она ведь только у девушек…
— Вот именно. О чем я и твержу!
— Но может быть…
— Не может!
— Ты дашь мне спросить? — взрываюсь я.
— Не дам! То есть спрашивай, конечно.
— Где-то в паре кварталов отсюда нашли ее брошенную машину, — вмешивается Сфинкс. — Потом выяснилось, что после ухода из Дома ее никто не видел. Так что она теперь считается пропавшей без вести.
— А при чем здесь Слепой?
— А это ты у Ральфа спроси.
— Псих, он и есть псих, — подводит итог этой истории Табаки. — Может, ему просто нужен был предлог, чтобы кого-то помучить. Психи непредсказуемы.
Я незаметно дотрагиваюсь до лежащей рядом сумки. Там — мой стукаческий дневник. Неужели я связался с психом? Или они на самом деле что-то сделали с той женщиной? Но мне никак не вообразить, зачем им это могло бы понадобиться. Табаки прав, какое Слепому дело до девчачьей воспитательницы. А может, с ней что-то сделали девушки?
Нашариваю в кармане сигареты. Опустив голову, чтобы никто не видел выражения моего лица. Закуриваю и разражаюсь кашлем, потому что курить уже давно пора перестать.
Вот он — Дом. Во всей красе. Сидишь и таращишься в стену или в потолок. Слушая музыку или не слушая. Помираешь от скуки и беспрерывно куришь, чтоб хоть чем-то себя занять. А в это время вокруг бродят зарастающие чешуей вожаки, Дом ставит или не ставит на тебя свою метку, единственный нормальный с виду воспитатель оказывается чокнутым, в воздухе витают вирусы неизвестных науке болезней, и все это в конечном итоге может оказаться выдумками Шакала, который обожает запугивать всех страшными историями.
— Это Слепой Ральфа так разукрасил? — спрашиваю я.
Лорд нехотя кивает.
— А ты думал? — немедленно включается Табаки. — Человека похищают. Подвергают допросам и пыткам. Понятное дело, он станет сопротивляться. Понятное дело, при этом кое-кто может и пострадать. Ральфа кстати, можно к суду притянуть за противозаконные действия. За преднамеренную порчу вожака накануне выпуска. На что это похоже, когда вожак все спит да спит, как какой-нибудь сурок, а когда просыпается, только чешется и даже толком рассказать ничего не может.
— Или не хочет, — поправляет Табаки Слепой из-за приоткрытой двери. — Может, он предоставляет это тем, у кого лучше получается.
— Спасибо, — Табаки, ничуть не смущенный присутствием Слепого при нашем разговоре, спрашивает, почему голос его дорогого вожака доносится откуда-то снизу.
— Потому что я лежу на полу, — отвечает Слепой. — Подстелил себе банное полотенце и лежу. А вы беседуйте, не стесняйтесь. Представьте, что меня здесь нет.
Македонский протягивает мне стакан с чем-то темным. Явно не с чаем.
— «Горная сосна», — предупреждает он шепотом. — Пей осторожнее.
И тут я опять вспоминаю о дневнике. Не пора ли начать его заполнять? Хотя бы историями Шакала. Пролистав в Могильнике дневники известных людей (Ральф взял для меня в библиотеке целую кучу таких книг), я понял, что те, кто вел дневники, часто пропускали дни. Иногда даже целые недели. Но мне такой вариант не подходит, потому что первый отчет я должен представить послезавтра. Значит, пора приучать стаю к своему дневнику. Чем раньше, тем лучше.
Несмотря на призыв Слепого продолжать беседу, все молчат, и я, поставив стакан с чем-то коричневым, пахнущим хвоей, на одну из тарелок Табаки, достаю из сумки заветную тетрадь. Открываю, записываю дату и впадаю в ступор. Фраза «вот я и вновь в четвертой» звучит просто пошло, но ничего другого в голову не приходит. Помучившись, я записываю ее, с горящими от стыда ушами, и добавляю: «Встретили меня без особого восторга».
Табаки читает написанное, сопя и вздыхая мне в ухо.
— О, ты стал вести дневник? Что, совсем нечего было делать?
— На самом деле это довольно интересно, — объясняю я. — Пройдет несколько лет, я открою его, прочту то, что написал сегодня, и все вспомнится. То есть, конечно, не все, но основные события дня.
— Например, что «встретили тебя без особого восторга», — кивает Табаки. — Очень важное событие, а главное, приятно будет вспомнить.
— Дневник должен быть честным. Если встретили без восторга, так и надо писать.
— А если восторг был, но спрятанный в душе? — интересуется Табаки.
— Я пишу о том, что вижу, а не о том, где от меня чего спрятали.
— Понятно. И мои теории будешь пересказывать? Насчет Болезни.
— Попробую.
— Ты не сумеешь как надо. Я уверен. Все переиначишь на свой лад. Все писуны так делают. Ни словечка как было, все, как им померещилось.
Пожимаю плечами.
— Я постараюсь писать, как было.
— Ерунда! — Табаки выхватывает у меня из-под носа тетрадь. — Не сможешь. Дай я лучше сам запишу, чтобы быть уверенным, что ты ничего не исказишь.
— Эй, погоди, дай хоть вступление закончить!
— Зачем? Разве ты не вспомнишь, что я брал его на заполнение? Или ты собираешься перечитывать свои записи в полном маразме?
Стукаческий дневник уволакивается в другой конец кровати, где Табаки, на всякий случай отгородившись от меня подушкой, приступает к изложению своих страшноватых теорий.
Вот и первая неожиданность для Ральфа.
Делаю глоток из стакана и замираю, поперхнувшись. Там что-то обжигающее губы, горькое как полынь, воняющее растерзанной елкой. Дыхание долго не восстанавливается.
Лорд эту хвойную смесь пьет, как воду, не меняясь в лице. Сфинкс пихнул в свой стакан соломинку толщиной с медицинский шланг. То ли они свои «Горные сосны» сильно разбавили, то ли уже притерпелись.
— А где Горбач? — спрашиваю я.
— Поселился на дубе, — отвечает Лорд. — Скоро неделя, как они с Нанеттой там живут. Его прозвали друидом, и к ним туда зачастили паломники.
— Оставляют под дубом всякие подношения, — добавляет Шакал. — Иногда вкусные. Корзиночки с зернами и все такое.
— С зернами? — переспрашиваю я. — Он питается зерном?
— Не он, дурачина, Нанетта. Хотя вообще-то и она предпочитает колбасу. Теперь у нас обе верхние кровати освободились, и там ночуют девчонки.
Мне делается грустно. Ничего не имею против Русалки, но вторая ночная гостья, наверняка Рыжая, которую я переношу с трудом. Я делаю еще глоток — действительно постепенно привыкая к «Сосне», и дополняю образ Дома очередным безумным штрихом. Горбачом в роли Тарзана.
За дверью тихая возня, стук, и входит Рыжая с серым котом под мышкой. Одним из тех трех, которых нипочем не отличишь друг от друга.
— Привет, — говорит она мне. — С возвращением.
Со стуком роняет кота на пол и садится рядом со Сфинксом.
— Что там Слепой делает перед дверью?
— Подслушивает, — объясняет Лорд. — Сообразил, что самые интересные разговоры имеют место в его отсутствие. Так что он вроде бы отсутствует.
— Ах, вот как? Тогда мне, наверное, не следовало его замечать.
— Не следовало, — соглашается Лорд.
Кот гуляет по одеялу, задрав толстый хвост, и обнюхивает наши ноги. Громадный котище цвета пепла и мышиных спинок. Под воздействием «Сосны» очертания сидящего напротив Лорда подозрительно расплываются, а кот начинает смахивать на гигантскую крысу. Коты эти — все трое — смущают меня. Мне в их присутствии всегда немного не по себе.
Дверь еще раз грохает, и в спальню вваливаются Стервятник с Красавицей.
У Стервятника в руках горшок с кактусом, у Красавицы — какой-то шест с обмотанной тряпкой верхушкой. Следом входит Слепой с полотенцем.
— А вот и мы! — игриво сообщает Стервятник. — Сегодня вчетвером.
Лорд сбрасывает на пол две подушки. Стервятник садится на одну из них, Красавица, прислонив к шкафу свой шест, остается на ногах. Стервятник так туго стянул свою косичку, что глаза его стали раскосыми. Подчеркивая эту раскосость, он еще подвел их карандашом до самых висков. Из-за этого он выглядит непривычно, как будто собрался на маскарад. А Красавица, наоборот, пришел по-домашнему, в тапочках.
Как только все рассаживаются и Македонский выключает свет, Табаки начинает вопить, что ему ни черта не видно и что он не может делать записи. Специально для него включают настенную лампу. Я и забыл, что он все еще строчит в моем дневнике. Бедняга Р Первый. Псих ты или не псих, а разбирать каракули Табаки радости мало.
Рыжая жалуется Сфинксу на Кошатницу — хозяйку трех высокомерных котов. Стервятник делится со Слепым планами организации своих похорон.
— Прошу поместить меня в стеклянный саркофаг и не оплакивать дольше суток.
— А как же бедные Птички? — спрашивает Слепой.
— Птичек можете замуровать рядом. Их и все мои кактусы. Процедура будет подробно описана в завещании, так что не беспокойся ни о чем.
— Как поживаешь, Курильщик? — застенчиво спрашивает Красавица.
Протягивает руку, чтобы поздороваться, и опрокидывает стакан с «Сосной». И жутко расстраивается. Просто ужасно. По одеялу растекается коричневая дорожка.
Македонский дает мне полотенце.
— Вытрись, Курильщик, ты облился.
Я вытираюсь, пожимаю руку Красавице, говорю ему: «Привет-привет! Не обращай внимания, это просто спирт», — и пытаюсь отползти от лужицы с еловым запахом, пропитывающей одеяло, но отползать мне некуда, слева — Лорд, справа — загородочная подушка Шакала.
— Как в старину погребали, с лошадьми и с челядью, — мечтательно говорит Стервятник. — Так и меня прошу схоронить среди кактусов. На каждое веко положите по серебряному ключику, а в руки — две скрещенные отмычки…
— Прости меня, пожалуйста, Курильщик, — просит Красавица. — Это я во всем виноват! Я всегда и во всем виноват! Всегда!
— Чушь какая! — возмущаюсь я и лезу в карман за платком, но вместо платка там тлеющий окурок, о который я обжигаю пальцы, и это очень больно.
— Кстати, как поживает моя родственница? — спрашивает Стервятник Слепого. — В добром ли она здравии? Не нуждается ли в чем?
Мне не слышно, что отвечает Слепой, но видно, как он зачем-то показывает Стервятнику ладонь.
— Ай-ай-ай! — качает головой Стервятник. — Ну до чего все-таки злобное создание!
Я решаю, что они обсуждают один из подаренных Стервятником кактусов, и переключаюсь на Рыжую.
— Кажется, ей мало осталось, — говорит она Сфинксу. — Все время спит и все чаще нас путает. Даже коты перестали на ней валяться.
Сфинкс говорит, что это печально.
— Как сказать, — пожимает плечами Рыжая. — Может, все даже к лучшему.
Я знал, что эта девчонка чудовище, и Сфинкс, наверное, тоже об этом знал, потому что не приходит в ужас от ее слов.
Чудовище достает из рюкзака потрепанного плюшевого мишку и сажает к себе на колени. Строит из себя невинного ребенка.
Мне делается худо от ее повадок и всех этих разговоров о смерти, похоронах и всем таком прочем. Я ложусь лицом к динамику магнитофона, чтобы никого больше не слышать.
Но здесь меня настигает не пойми откуда взявшийся Лэри.
— Даже если Пауки нашли у тебя что-то нехорошее, это еще не конец, парень, это еще не конец, — говорит он, протягивая мне пачку моих же сигарет.
— Спасибо, — говорю я. — Ты меня здорово утешил.
Будит меня Табаки.
В спальне никого, кроме нас двоих. Очень солнечно и жарко. Полкровати застелено, аккурат до того места, где лежу я. Табаки в трех майках разной длины, и никаких тебе пуговиц. Я вспоминаю, что и вчера их на нем не заметил. Должно быть, этот период в его жизни миновал.
Тру лицо, чешу голову, зеваю.
— Поехали! — требует Табаки нетерпеливо. — Сейчас самое время для визитов. Давай, одевайся скорее!
В голову мне летит неопрятный ком. Я его разворачиваю, и оказывается, что это моя рубашка. Мятая, в коричневых пятнах, с прожженным насквозь нагрудным карманом. Я просовываю в него палец, и он чернеет. Решаю остаться в майке, в которой спал. Она тоже не очень чистая, но в ней я по крайней мере не буду выглядеть убийцей.
Табаки отползает к краю кровати и с грохотом падает на пол. Проделал бы он такой фокус в Могильнике, его на неделю запечатали бы в гипс. Ручной и ножной. Чтобы избавить от вредных привычек.
Визиты начинаются с заезда в Кофейник. Мы занимаем столик у окна, и Табаки заказывает два кофе и булочки. Народу в Кофейнике немного. Четыре зевающих Пса поедают омлет.
— Разве здесь подают такое? По-моему, раньше давали только булки, — говорю я, не совсем уверенный в своей правоте, потому что никогда не был завсегдатаем Кофейника.
— Теперь — подают. В столовой почти никто не завтракает, и Акула разрешил перебрасывать сюда кое-какие продукты. Здесь их разогревают, и получается жуткая гадость. Очень и очень не советую.
— А где все? Почему так мало народу?
Табаки достает из-за уха сигарету, нюхает ее и придвигает к себе пепельницу.
— Все — это кто? — придирчиво спрашивает он.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 53; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!