Искушение скромной отшельницы 2 страница
– К вашим услугам! – щёлкнул каблуками отставной подпоручик, довольный счастливым выходом из щекотливого положения: завтра в это время он уже будет на пути в Сызрань.
Варвара Ивановна вышла следом за ним из смотрительской избы.
– Что надумали делать? – спросил её Сеченов. – Едете со мной или ос-таётесь?
– С вами. Всё решено.
«Историческая» личность
Павел Дмитриевич заботливо усадил девицу Кравкову в возок, укутал её ноги войлоком, уселся сам и крикнул ямщику, чтобы тот трогал. Началась привычная езда: ямщик засвистел, заулюлюкал, пугая собак, лошади всхрап-нули, бубенчики зазвонили, зашаркали, возок заскрипел деревянным осто-вом, в отверстия потянуло струями морозного воздуха, и они понеслись по тракту к Симбирску.
Сеченов медленно отходил от стычки с Верёвкиным, и сейчас корил себя за излишнюю горячность в разговоре с ним. Он не выдержал верный тон, а ему, как государственному мужу, нужно быть ровнее в разговоре, уметь одним словом ставить любого на то место, какое Сеченов ему определит. Ведь что такое этот Верёвкин? Симбирский увалень, имеет душ с полста крестьянишек, государевой службы не нюхал, словом, пустое ничтожное двуногое, не чета ему, сызранскому городничему!
Он всегда считал, что имеет полное основание быть недовольным своей судьбой. Всё бы могло быть иначе не свяжись он с этой Одоевской. Княгиня?.. Дочь прапорщика, на что смотрел князь Фёдор Сергеевич, когда вёл её к венцу – обычная просвирня, ей семечки лузгать на Арбате, а не княгиней величаться. Князь Фёдор пожил недолго, оставил сыну Владимиру и супруге полтыщи крепостных, три деревни, правда, отягчённые долгами. Екатерина Алексеевна сынка сразу после смерти родителя в благородный пансион спихнула, так он там и жил до окончания университетского курса.
|
|
|
Как раз в эти годы подпоручика Одесского полка с позором изгнали из армии за нечестную картёжную игру, к коей тот был весьма пристрастен. Бывшие товарищи порядочно отдубасили его и вынесли общее решение: запретить мерзавцу Сеченову носить красу и гордость полка – усы с подус-никами. Пришлось Павлу Дмитриевичу всю оставшуюся жизнь выполнять этот нелепый приговор. В Москве, где он по большей части обитал, был велик риск натолкнуться на бывшего сослуживца и получить оплеуху с пос-ледующим распубликованием своей биографии в новостях московских сплетниц. Вот и пришлось Сеченову допустить на своё лицо в виде расти-тельности только бакенбарды, из-за которых его часто принимали за шведа, а то и того хуже – француза, о которых память в народе осталась самая неприятная и язвительная.
Вышел Сеченов из полка без денег, без усов, остался один путь – женить-ся на богатенькой вдовушке. На «ярмарке невест», в Москве, беспризорным Сеченов пробыл недолго. Его заприметила некая Зотова, которая взяла на себя добровольную обязанность устроить счастье Екатерине Алексеевне, весьма изнывавшей в своей усадьбе Дроково, мучаясь неясными томлениями и предчувствиями. Вскоре Павел Дмитриевич был ей представлен и по достоинству оценён. Он толково рассуждал о хозяйстве, горячо хвалил её собачек, цветочные клумбы, птичник, пчельник и неиссякающую ораву незваных гостей и приживалок.
|
|
|
Отставной подпоручик верно оценил обстановку: трёх дней ему хватило для решительной победы над прелестями Екатерины Алексеевны. Бывшая княгиня неосторожно пригласила его в свой будуар, чтобы показать журнал известного виршеплёта князя Шаликова, свои вышивки гладью; отставной поручик решил, что это сигнал к сдаче неприступной фортеции и действовал по-суворовски смело и решительно. Впоследствии, вспоминая медовый месяц, Сеченов плотоядно облизывался, как кот, обожравшийся сметаны. Екатерина Алексеевна была дамой в соку, а княжеский титул придавал замоскворецкой мещанке ароматическую пикантность недоступного для большинства смертных диковинного плода, который удалось только ему, Сеченову, попробовать.
|
|
|
Екатерина Алексеевна жаловалась своему благоприобретённому супругу, что в первом своём муже она имела верного друга, но знатная родня её не жаловала, подумаешь – Рюриковичи! А посмотреть на их породу, так все квёлые. Володенька родился тщедушненький, недоношенный, его завёрты-вали в горячую шкуру, снятую с только что убитого барана, штук тридцать баранов на лечение извели. Младенца купали в бульонных и винных, из бе-лого вина, ваннах. Всё это Екатерина Алексеевна нашёптывала Сеченову под турецким балдахинов в спальне, уверенная, что наконец-то обрела в его лице и счастье, и ощущение полноты жизни.
Весь медовый месяц жизнь в Дроково кипела ключом, молодые давали гостям парадные обеды, устраивали маскарады и представления живых кар-тин, катания на лодках по Яузе с песенниками, и этого месяца Павлу Дмит-риевичу вполне хватило, чтобы разобраться во всех хозяйственных делах и оценить окружение своей суженной. По здравому рассуждению, он решил, что весь этот каждодневный праздничный бедлам нужно прекратить, и это ему удалось сделать. Сеченов прогнал всех приживалок, дворовых прихлеба-телей – артистов живых картин, парикмахеров, официантов и прочих без-дельников – отправил в деревню заниматься крестьянской работой. Он пол-новластно стал распоряжаться деньгами супруги, наследный князь, будущий замминистра внутренних дел Российской империи, величал его папенькой, и отказался от своих законных прав на имение Дроково. Лет через пять отчим уговорами и лестью побудил князя Владимира уступить ему право на другое имение, которое деятельный Павел Дмитриевич продал и за двадцать тысяч рублей купил поместье в Симферопольском уезде, и оформил его докумен-тально на своё имя как благоприобретённое.
|
|
|
С годами присущая Сеченову гордыня приобрела черты гротеска и фарса, он стал помышлять о государственном поприще и для начала требовал от пасынка исхлопотать ему у императора Николая I звание камер-юнкера. «Родилось пресильное желание быть камер-юнкером, - писал он князю в Петербург, - употреби все свои средства и тем самым сверши желаемое».
Неугомонному Павлу Дмитриевичу стало тесно в подмосковной деревне, он жаждал приблизиться к престолу, жить в столице, являться на балы, где бывает царская семья, претензии его нрава приобрели всё больший размах.
Отставной подпоручик забыл, что он изгнан из полка, лишён усов, огра-бил жену и добродушного и наивного князя, он видел себя придворным. Что дальше?.. Член Государственного совета, министр?.. Князь этого письма друзьям не показывал, это бы значило выставить самого себя на посмеши-ще, но как литератор сделал открытие – вот он нередкий тип русской жизни! Так появились наброски о Модесте Гомозейке, о котором узнает Пушкин и будет поощрять приятеля к продолжению жизнеописания ничтожного враля и прохвоста, обременённого нешуточными амбициями.
Молчаливый отказ князя уязвил Сеченова, он нарушил зарок и начал иг-рать в карты, стал требовать у Екатерины Алексеевны духовную в свою пользу на усадьбу. Письма матери к сыну открывают новые грани неугомон-ного нрава Павле Дмитриевича. Бывшая княгиня, вкусившая некогда сла-достный плод «светского тона», стала подвергаться физическим нападениям обожаемого супруга… «Начал меня кусать, искусал щёки, не знаю, как я сохранила нос. Умоляю, поддержи меня!»
Павел Дмитриевич этим нисколько не смущался, а наседал на сына жены с требованием доставить ему место чиновника по особым поручениям при московском губернаторе. Когда это не удалось, то он стал метить в го-родничие и бесцеремонно навязывал этот проект несговорчивому пасынку. Наконец Сеченов получил место полицмейстера в Саранске, уездном городе Пензенской губернии.
Князь Одоевский получал безграмотные депеши отчима из Саранска и был премного ими доволен, но не как свойственник бузотёра полицмейстера и государственный чиновник высокого ранга, а как литератор. Благодаря Сеченову он мог из петербургского кабинета наблюдать жизнь уездного го-родка во всех её проявлениях. Всё тщательно им собиралось, сортировалось, обдумывалось, чтобы потом войти в «Жизнь Гомозейки». К сожалению, эту книгу Одоевский не написал, но князь был знаком с Гоголем и посвящал его в похождения своего отчима. Невозможно утверждать, что Ноздрёв из «Мертвых душ» списан с Сеченова, подобных типов на Руси и сейчас хоть пруд пруди, но для писателя иногда важна пусть и случайная подсказка в каком направлении ему следует работать, и сызранский полицмейстер впол-не мог такой подсказкой быть. Очень уж он простодушен и откровенен в своих письмах, так бесконечно уверен в своей правоте, что ему прямая дорога в литературные типы, то есть в бессмертие.
Именины
В Саранске утомлённый беспокойной службой и тупостью обывателей, Павел Дмитриевич встретил родственную душу – помещика Метальникова. Случилось это на свадьбе у купца Ивана Паулкина, который женил сына и пригласил полицмейстера осчастливить своим присутствием это торжест-венное событие. Купец чтил установленные правила, приглашать явился с подарком – четырёхфунтовой головой сахара и большой жестяной коробкой китайского чая, любителем которого полицмейстер успел себя зарекомен-довать среди купеческого круга, где ему приходилось по большей части вращаться.
За свадебным столом почётные места Сеченова и Метальникова оказа-лись рядом. Полицмейстер довольно быстро присмотрелся к соседу и опре-делил его как добропорядочную личность. Этой положительной оценке способствовало то, что помещик не гнался за модой, был одет в сюртук мышиного цвета из добротного русского сукна, нюхал табак, сморкался в огромный чёрный платок и тонким для объёмистого мужчины голосом осведомлялся:
– Я не обеспокоил вашу милость?
Во время перемены блюд, отягчённый половиной жареного поросёнка, Сеченов встал из-за стола и вышел в сад подышать свежим воздухом. Вскоре появился и Метальников, они отрекомендовались друг другу, помещик достал свою драгоценную коробочку с нюхательным табаком и предложил Сеченову.
– Не пользуюсь.
– А зря, зря… Царица Екатерина Великая любила понюхать табачку и всё приговаривала, что очень это пользительно для нервов.
– У меня нервы крепкие, - сказал полицмейстер. – Крепче, чем у всех этих саранцев!
Метальников всплеснул руками и расхохотался.
– Что вы хохочете?.. Разве я сказал что-то смешное?..
Помещик вытер платком наслезённые глаза и запротестовал:
– Нет, нет! Я не над вами смеюсь. Уж очень любопытно и верно вы назвали местных обывателей. Действительно саранцы. На улицах в потёмках нет проходу от собак и спящих коров. Я вчера поехал к знакомому играть в карты. Вышел из коляски, запнулся и руками угодил в горячую навозную жижу. Представляете, какой из меня получился визитёр!
– Я это сразу попытался истребить. Запретил коровам спать на улицах. Проучил кое-кого легонько. Жалуются уездному начальнику, дескать, нет такого закона, чтобы коровам на улице не валяться, свиньям в лужах не елозить. Вот и совладай с ними!
– Народ здесь трудный, тугодумы. А навоз под обеденным столом – дело для них привычное.
– Ведь я не грубиян. Я подхожу к каждому культурно, обходительно – не понимают! Вот сейчас все печи запечатаны, так нет, снимают печати и топят, холодно, видите ли!
Они помолчали. Затем Метальников взял Сеченова за обе руки и проникновенно произнёс:
– Приятно познакомиться с таким мыслящим человеком как вы! А знаете что, дорогой Павел Дмитриевич, через два месяца в первое воскресенье декабря мы отмечаем день рождения моего сына Серёжи. Непременно приезжайте по зимнему первопутку. Я вас познакомлю со своим тестем Иваном Петровичем Кравковым, владельцем ардатовской Репьёвки. Широкой души человек! Уникальный мыслитель, англоман, сколок, можно сказать, с вельмож прежних времён. Род его весьма древний, пращур Ивана Петровича был одним из первых воевод Симбирска.
Сеченов был большим любителем погостевать в домах людей значительных и богатых, поэтому дал своё согласие, которое его ни к чему не обязывало. Обещать Павел Дмитриевич любил, но если бы в тот момент он знал, к чему приведёт случайное знакомство с Метальниковым, то бежал бы от него сломя голову.
Осень 1832 года была для Сеченова хлопотной. Сначала ждали губерна-тора Панчулидзева, самого великого в то время в России взяточника. К встрече готовились, усердно выбивали из обывателей деньги, способные удовлетворить пензенского самодержца. Затем губернатор приехал и, прис-мотревшись к нему, Павел Дмитриевич удивился тому, что в Панчулидзеве не было ничего губернаторского: серая затрапезная физиономия, ношеная одежда, заметно стоптанные сапоги. И куда он деньжищи девает, недоумевал Сеченов.
Ещё только услышав о приезде Панчулидзева, обыватели Саранска и начальствующие особы вострепетали. Всем было памятно судебное следствие по делу об убийстве сидельца суконной лавки, случившееся в Саранске два года назад. Посланный для разбирательства советник губернского правления, правая рука губернатора по административным разбоям, засадил в острог всех татар и выпускал их по мере того, как они вносили за себя выкуп, кто тысячу, а кто две тысячи рублей, сообразно состоянию. Но и сам Панчулидзев не гнушался грабить подданных своими руками. Такой случай произошёл с сыном одного откупщика, который вместо положенных двух тысяч рублей принёс всего тысячу, объяснив, что остальное дадут чуть позже. Губернатор, как сообщает достоверный хроникёр, бросился на него, своими превосходительными руками выхватил у молодого человека из кармана бумажник и взял оттуда все деньги. Личного общения и соприкосновения с губернатором Сеченов благополучно избежал, но был опалён ужасом, который, казалось, источала его властвующая особа. Не будь этой обездвиживающей всех двуногих ауры, Павел Дмитриевич не преминул бы напомнить о себе как о родственнике товарища министра внутренних дел и обратить внимание Панчулидзева, что он достоин большего, чем скромная должность полицмейстера, но удержался от соблазна, возможно, и зря, поскольку судьба уже намеревалась определить ему нешуточные препятствия в самые ближайшие месяцы его жизни.
После отъезда Панчулидзева, Сеченов написал несколько слёзных писем пасынку, умоляя и требуя предоставить ему место городничего, ибо полицмейстерство предполагало подчинение, а городничий, по его мнению, был обличён полной властью, и это позволило бы ему послужить обществу с большей отдачей. У него, сообщал он князю, появилось много идей по улучшению жизни обывателей, некоторые предполагаемые им нововведения описывал подробно, и эти письма весьма потешали Владимира Фёдоровича. И, несмотря на курьёзный характер отчима, он исхлопотал ему должность городничего в Сызрани в виду своих литературных планов, наверное, Одоевскому захотелось посмотреть, как себя проявит Павел Дмитриевич в должности главного администратора Российской империи.
Занятый своими хлопотами, Сеченов и думать забыл о приглашении Ме-тальникова. Он упаковал свои вещи, нанёс прощальные визиты, получил от обывательского сообщества на память о своей скоротечной полицмейстерс-кой службе фунтовый серебряный кувшин, выправил подорожные докумен-ты и деньги, как явился мужик и передал ему письмо от случайного знако-мого Метальникова, которое заключало в себе повторное приглашение на именины сына Серёжи. Сеченов глянул в окошко: во дворе стоял санный возок, запряжённый парой игреневых лошадок. Куда спешить, подумалось ему, заеду в Репьёвку, посмотрю, как живут и празднуют симбирские помещики.
Выехали рано утром и к вечеру добрались до ардатовской Репьёвки, до-вольно большой деревни, расположенной на пологой возвышенности. Внизу чернела в белых снегах незамёрзшая речка, а за ней стеной стоял густой и хмурый лес. Господский дом находился чуть в стороне от деревни на южной стороне склона, окружённый лиственными и хвойными деревьями. К нему вела узкая очищенная от завалов снега дорога, и, подъезжая, Сеченов уви-дел, что на крыльце стоит и машет руками Метальников. Они крепко, до хруста в спинных позвонках, обнялись и расцеловались.
– С приездом, любезный Павел Дмитриевич!
– Со встречей, драгоценный Модест Климентьевич!
Слуга подхватил баул и тюк с вещами гостя, и Метальников повёл гостя по коридору в отведённые ему покои. Поселили Павла Дмитриевича в двух сообщающихся между собой комнатах, в одной была спальня с широкой кроватью, периной и двумя пуховыми подушками, другая представляла собой нечто вроде комнаты для отдыха. Здесь имелся шкаф с десятком книг, небольшой стол, комод, зеркало, умывальник и, наконец, большое покойное кресло для отдыха и раздумий, покрытое клетчатым шотландским пледом.
– Располагайтесь, Павел Дмитриевич! Сбор в зале на ужин объявляет ко-локол. А это Ванюша, мальчик для услуг.
Метальников вышел, а Сеченов послал Ваню за горячей водой, он вдруг обнаружил, что не брит, а отрекомендоваться у Кравковых он хотел столич-ным жителем. Сеченов открыл баул, развязал тюк, достал оттуда тёмно-виш-нёвый фрак, спрыснул его изо рта водой и повесил отвешиваться. Затем он намылил щёки и приступил к бритью, удаляя растительность вокруг бакен-бардов. Щетина на верхней губе была суха и жестка, и каждый раз напоми-нала о полковом позоре. После бритья Павел Дмитриевич обильно облил себя кёльнской водой, которой пользовался в особо торжественных случаях. Надел узкие штаны со штрипками, тонкую рубашку из голландского полотна с остроконечным воротничком, приладил к кадыку высокий атласный галстук на пружинах. Приказал слуге прибраться и сел в покойное кресло.
Где-то в глубине дома три раза ударил колокол. Сеченов надел фрак, сдул с рукава пёрышко и вышел в коридор. Навстречу ему спешил Метальников. Он подхватил Павла Дмитриевича под руку, провёл через анфиладу комнат, и они вступили в ярко освещённый зал с наборным полом, оббитыми штофными обоями стенами, на которых висели несколько портретов предков владельца Репьёвки.
Модест Климентьевич отрекомендовал Павла Дмитриевича как своего сердечного друга, выдающегося администратора и подмосковного землевладельца. Затем подвёл к хозяину, Ивану Петровичу Кравкову, старику лет шестидесяти с резкими чертами лица, которые на Руси встречаются у мыслителей провинциального масштаба и запойных пьяниц. Кравков был одет по старинке, в камзол сине-чёрного цвета, под которым топорщилось бесчисленными складками жабо и в жёлтые штаны. Старик изучающе посмотрел на гостя и приветливо произнёс:
– Мы живём просто, Павел Дмитриевич! Всё у нас русское, я раньше по-рядочно знал и по-французски, и по-английски, но, слава Богу, забыл. Вот дочка Варвара Ивановна та по-французски чирикает, книжки почитывает, журналы новомодные. А это моя надежда, сын Дмитрий Иванович, корнет корпуса инженерных сообщений. Подойди, Митя!
К Павлу Дмитриевичу подошёл корнет и неожиданно резко спросил:
– В каком полку изволили служить?
– В Одесском пехотном, отставной подпоручик, - ответил Сеченов и внимательно посмотрел на молодого человека. Митя был высок ростом, широкогруд, но всё равно в нём чувствовалось какое-то нездоровье, он был излишне резок в движениях, беспрестанно сжимал пальцы в кулак, слегка выпуклые чёрные глаза вспыхивали лихорадочным блеском, стоило ему произнести или услышать в свой адрес самую незначительную фразу.
Иван Петрович встал со стула и подвёл Сеченова к юной девице, которая при их приближении потупилась и залилась румянцем.
– Дочь моя Варвара Ивановна! Вы с ней сами лучше познакомитесь, если интересуетесь французскими романами и этими стихоплётами, как его там… Шаликов, что ли!..
Павлу Дмитриевичу вспомнилось увлечение жены стихами московской знаменитости, и он поспешил ввернуть тут же приготовленное враньё.
– Я имею честь быть лично знакомым с князем Шаликовым ещё тогда, когда он начинал свой ныне известный «Дамский журнал». Князя вся Москва знает, это большой оригинал. Стоит ему появиться на Тверском бульваре со своей записной книжкой, а он сочиняет свои вирши на ходу, как за ним немедленно устремляется толпа народа. Но князь ничего вокруг себя не замечает, бормочет какие-то выхваченные им только сейчас у музы поэтические строки, то идёт быстрым шагом, то остановится, распахнёт книжку и на ней что-то запишет…
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 50; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!