Рисунки из американских альбомов 30 страница
Тебе, Кавказ, суровый царь земли,
Я снова посвящаю стих небрежный,
Как сына ты его благослови
И осени́ вершиной белоснежной.
Детство кончилось. Лермонтов поселился с бабушкой в Москве и поступил в университетский пансион. Это уже четырнадцатилетний подросток, одаренный, серьезный, хорошо подготовленный домашними учителями. Но гениальные способности еще не раскрылись в нем.
В пансионе преподавали лучшие профессора Московского университета. Большое внимание уделялось урокам литературы или, как тогда говорили, русской словесности. Раз в неделю происходили заседания пансионского «литературного общества», где обсуждались сочинения и переводы воспитанников. Пансион этот окончили многие юноши, принявшие потом участие в восстании 1825 года. И дух свободомыслия не угасает среди новых пансионеров. По рукам ходят тетрадки с запрещенными произведениями — «Думы» и «Войнаровский» Рылеева, «Деревня», «Кинжал», послание к Чаадаеву Пушкина, «Горе от ума» Грибоедова, поэма Полежаева «Сашка». Немало пансионеров втайне сочувствует декабристам, им известны подробности восстания, их волнуют высокие цели тайного общества.
Лермонтов поступил в пансион осенью 1828 года. Только два года прошло с того дня, как у внешних бастионов Петропавловской крепости в Петербурге были повешены руководители декабристского движения. Поэт Огарев, принадлежавший к тому же поколению, что и Лермонтов, писал спустя много лет:
|
|
|
Мы были отроки. В то время
Шло стройной поступью бойцов —
Могучих деятелей племя
И сеяло благое семя
На почву юную умов.
Везде шепталися; тетради
Ходили в списках по рукам;
Мы, дети с робостью во взгляде,
Звучащий стих, свободы ради,
Таясь, твердили по ночам.
Бунт, вспыхнув, замер. Казнь проснулась…
Вот пять повешенных людей…
В нас сердце молча содрогнулось,
Но мысль живая встрепенулась —
И путь означен жизни всей.
Лермонтов воспитался под впечатлением этой исторической трагедии. «Он всецело принадлежит к нашему поколению, — писал о нем Герцен. — Все мы были слишком юны, чтобы принимать участие в 14 декабря. Разбуженные этим великим днем, мы увидели только казни и изгнания. Принужденные к молчанию, сдерживая слезы, мы выучились сосредоточиваться, скрывать свои думы — и какие думы! То были сомнения, отрицания, злобные мысли»[1031].
Уже в первых стихах Лермонтова, которые он начал писать в пансионе, громко зазвучали темы декабристской поэзии. Следуя Пушкину, следуя примеру поэтов-декабристов: Рылеева, Кюхельбекера, Владимира Раевского, пятнадцатилетний подросток писал о крае, где «стонет человек от рабства и цепей», и с горечью признавался, что этот край — его отчизна. Чтобы не слишком бросался в глаза противоправительственный смысл этого стихотворения, Лермонтов озаглавил его «Жалобы турка».
|
|
|
Поэзию Лермонтова вдохновляла любовь к отечеству и свободе. Эта любовь определяла темы всех лучших его произведений. Перелистаем его юношеские тетради. «Опять вы, гордые, восстали за независимость страны», — обращается он к повстанцам, поднявшим в 1830 году знамя свободы. Затем следуют стихи об июльской революции в Париже. Рядом с ними — подражание русской народной песне. Вслед за первыми набросками «Демона» идут отрывки из поэмы о татарском нашествии. Юный поэт проклинает «низкое тиранство» царей, прославляет «знамя вольности кровавой», воспевает древний Новгород — «колыбель воинственных славян».
В одной из этих тетрадей написано «Предсказание». Оно начинается словами:
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет…
Российское дворянство с ужасом вспоминало год пугачевского восстания и прозвало его «черным годом». А Лермонтов пишет рядом с заглавием: «это мечта». И уже по одному этому можно судить о его тогдашних политических настроениях.
Подобно поэтам-декабристам, он призывает в своих стихах и поэмах подражать древним славянским героям, отдавшим жизнь за честь и свободу родного народа. В поэме «Последний сын вольности» он воспел «последнего вольного славянина». Это — легендарный новгородский герой Вадим, поднявший в IX веке восстание против иноземного князя Рюрика. Вадим пал в борьбе за свободу древнего Новгорода. Благословляя его на подвиг, старый новгородец предсказывает ему бессмертную славу:
|
|
|
Но через много, много лет
Все будет славиться Вадим;
И грозным именем твоим
Народы устрашат князей,
Как тенью вольности своей.
И скажут: он за милый край,
Не размышляя, пролил кровь,
Он презрел счастье и любовь…
Дивись ему — и подражай!
О Вадиме писали Пушкин и Рылеев. Этот образ был символом свободы.
Но Лермонтов не только использовал излюбленную декабристами тему: несколько строк в этой поэме он посвятил самим декабристам, сосланным в Сибирь на каторгу и на поселение:
Но есть поныне горсть людей,
В дичи лесов, в дичи степей;
Они, увидев падший гром,
Не перестали помышлять
В изгнанье дальном и глухом,
Как вольность пробудить опять;
Отчизны верные сыны
Еще надеждою полны…
К декабристам обращается он и в одном из юношеских стихотворений:
|
|
|
Сыны снегов, сыны славян,
Зачем вы мужеством упали?
Зачем?.. Погибнет ваш тиран,
Как все тираны погибали!..
До наших дней при имени свободы
Трепещет ваше сердце и кипит!..
Есть бедный град, там видели народы
Все то, к чему теперь ваш дух летит, —
и озаглавил стихотворение «Новгород». Заглавие должно было говорить само за себя.
Как раз в это самое время в Москве и в провинции в людных местах появлялись листовки, в которых декабристы именовались «благороднейшими славянами». Листовки призывали к восстанию, призывали следовать примеру древних славянновгородцев, не знавших власти тиранов-царей и подчинявшихся законам республиканского строя.
Эти воззвания распространяли участники революционных кружков — молодые люди, которые разделяли взгляды декабристов и восхищались их подвигом. Но в отличие от декабристов, опасавшихся народной революции, авторы этих прокламаций призывали к восстанию народ. Уже из одного сопоставления стихов Лермонтова с этими прокламациями становится ясным, что поэзия Лермонтова выражала мысли и настроения передовой молодежи 30-х годов.
Лермонтов не только славил героев: он и сам мечтал уподобиться им, мечтал о подвиге во имя отчизны. В одном из стихотворений 1831 года он говорит:
За дело общее, быть может, я паду,
Иль жизнь в изгнании бесплодно проведу…
«Общим делом» декабристы называли республику. По-латыни «res publica» и означает «дело общее».
Поэзия Лермонтова исполнена призывов к мужеству, к действию, к свершению героических подвигов. Лермонтову не исполнилось еще семнадцати лет, когда он писал:
Мне нужно действовать, я каждый день
Бессмертным сделать бы желал, как тень
Великого героя, и понять
Я не могу, что значит отдыхать.
Перед ним был великий образец поэзии и поэта — Пушкин. Пушкин, приезжавший в Москву и ходивший по тем же улицам, Пушкин, который бывал в тех же домах, что и он — Лермонтов, и в то же время незнакомый ему, отдаленный от него возрастом, положением, славой…
Перед ним лежали поэмы Пушкина: «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Цыганы», первые главы «Онегина», томик лирических стихотворений. Лермонтов знает их наизусть. Он благоговеет перед Пушкиным. Об этом он сам потом говорил Белинскому.
Вначале — мальчиком — он старался пересказывать Пушкина своими стихами, перефразировал его стихи. Написал своего «Кавказского пленника» — с другим концом, непохожим на пушкинский. Строчки Пушкина встречались в его стихах то и дело. Со временем такие заимствования становились все реже. Но внутренняя связь с поэзией Пушкина сохранилась у него до конца.
В эти юные годы он попробовал множество жанров. Изо дня в день он пишет баллады, элегии, думы, стансы, песни, послания, посвящения, романсы, эпитафии, мадригалы, эпиграммы, сентенции, подражания, использует жанры письма, завещания, монолога, вносит в тетради размышления в стихах, напоминающие страничку из дневника, сочиняет поэмы, трагедии, используя все богатства стихотворных размеров. Даже в юношеских созданиях — его ритмы, рифмы, построения строф удивительны.
Для настойчивой мысли, для мучительного душевного состояния или поразившего его воображение события Лермонтов годами ищет все новые и новые воплощения. Неторопливый рассказ, который ведет старый «дядя» в стихотворении «Бородино», сложился не сразу: он созревал много лет. Вначале, в юношеском стихотворении «Поле Бородина» он звучал как полный патетики монолог отвлеченного романтического героя:
Что Чесма, Рымник и Полтава?
Я, вспомня, леденею весь,
Там души волновала слава,
Отчаяние было здесь.
Безмолвно мы ряды сомкнули,
Гром грянул, завизжали пули,
Перекрестился я.
Мой пал товарищ, кровь лилася,
Душа от мщения тряслася,
И пуля смерти понеслася
Из моего ружья.
А через два года Лермонтов написал балладу «Два великана», в которой это же великое событие изобразил в сказочноаллегорической форме:
В шапке золота литого
Старый русский великан
Поджидал к себе другого
Из далеких чуждых стран…
.
И пришел с грозой военной
Трехнедельный удалец, —
И рукою дерзновенной
Хвать за вражеский венец.
Но улыбкой роковою
Русский витязь отвечал:
Посмотрел — тряхнул главою…
Ахнул дерзкий — и упал!
А еще через три года в поэме «Сашка» нашел новое воплощение той же, никогда не остывавшей для него темы — русского подвига в Отечественной войне и крушения могущества Наполеона.
Но это настойчивое возвращение к одним и тем же темам и образам ничего общего не имеет с частым совпадением одних и тех же строк в разных произведениях, скажем, в «Исповеди», в «Боярине Орше» и в «Мцыри». Эти «самоповторения» вызваны тем, что ни «Исповедь», ни «Боярина Оршу» Лермонтов в ту пору, когда работал над «Мцыри», печатать не собирался. И смотрел на них как на черновые заготовки для новой поэмы, откуда можно было заимствовать для «Мцыри» наиболее удачные куски готового текста. Разве мог он предвидеть, что будет издано полное собрание его сочинений, в которое войдут произведения юных лет, те, что еще подростком он считал не заслуживающими внимания публики. Взыскательность Лермонтова была поразительна! Уже в последние годы, когда он начал печататься, он отобрал для своего стихотворного сборника две поэмы из тридцати. И почти из четырехсот стихотворений всего двадцать шесть, среди которых нет ни одного даже относительно слабого, даже отдаленно похожего на другое. Сборник поражает разнообразием и строгостью выбора.
Целых десять лет, начиная с пансионской скамьи, Лермонтов трудился вдохновенно и напряженно. И ничего не печатал.
Что удерживало его от этого шага? Робость? Неуверенность в своих силах? Нет! С юных лет в нем жила глубокая вера в свое великое предназначение, непоколебимое убеждение, что он родился для свершения подвига. Он жил в убеждении, что должен выстрадать право называться поэтом:
Пора, пора насмешкам света
Прогнать спокойствия туман.
Что без страданий жизнь поэта?
И что без бури океан?
Он хочет жить ценою муки.
Ценой томительных забот.
Он покупает неба звуки,
Он даром славы не берет.
И вся жизнь Лермонтова — это никогда не прекращавшийся труд, непрерывные поиски совершенства, стремление выразить в поэзии еще небывалое.
По словам человека, хорошо знавшего его в последний период, Лермонтов переносил жизненные невзгоды, как они переносятся людьми железного характера, «предназначенными на борьбу и владычество». Как много эта характеристика объясняет нам в его творчестве и судьбе!
Он не хотел занять скромное место на журнальной странице. Он должен был произнести перед миром слово, какого не сказали ни Пушкин, ни Байрон, ни кто-то другой из поэтов. А вступить на поэтическое поприще ему предстояло в эпоху, сверкавшую поэтическими талантами. И он медлил. Отдал как-то в «Атеней» — журнал пансионского инспектора профессора Павлова — стихотворение «Весна». Но имя свое скрыл под латинскою буквою «L». И снова надолго отказался от мысли стать литератором.
3
Осенью 1830 года он вступил в число студентов Московского университета, где ему предстояло учиться вместе с Герценом, Огаревым, Белинским, будущим автором «Обломова» Гончаровым.
Напуганное событиями 14 декабря 1825 года, николаевское правительство пуще всего опасалось, как бы Московский университет не превратился в «рассадник возмутительных мыслей», и поэтому ставило своей целью не просвещать и не образовывать юношество, а воспитывать в университете верных престолу чиновников. И преподавали в ту пору в университете в большинстве люди отсталые, не ученые, а чиновники от науки. Но даже это казенное направление не могло до конца подавить идейные и умственные интересы молодежи. «Больше лекций и профессоров, — вспоминал Герцен в своей гениальной книге „Былое и думы“, — развивала студентов аудитория юным столкновением, обменом мыслей, чтений… Московский университет свое дело делал…»[1032] А в статье «Провинциальные университеты» Герцен прямо вспоминает о Лермонтове, как о своем однокашнике. «Москва, — пишет он, — …была во все продолжение несчастного тридцатилетия воспитательным домом России, последним убежищем мысли, науки, человеческих убеждений… В Москве возникла, развилась, расщепилась и возмужала современная русская мысль, качаясь в своей колыбели между протестом Чаадаева и воззрением славянофилов. И если впоследствии исполнительная часть литературы, ее прилавок, перешел в Петербург, то ее тема, мысль, задача — из Москвы, то ее люди — из Москвы. Лермонтов, Белинский, Тургенев, Кавелин — все это наши товарищи, студенты Московского университета»[1033].
Самостоятельно мыслившие студенты составляли дружеские объединения, читали запрещенную литературу, рассуждали о деспотизме, о подвигах, совершенных ради свободы. «Мы были уверены, — писал Герцен, — что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем в ней». «Мы вошли в аудиторию с твердой целью в ней основать зерно общества по образу и подобию декабристов»[1034].
На весь университет прославились диспуты «Литературного общества одиннадцатого нумера». Это общество возглавлял Виссарион Белинский. Составляли его студенты-разночинцы, жившие в университетском общежитии, в комнате № 11. Здесь обсуждались сочинения Пушкина и Грибоедова, Белинский читал свою драму «Дмитрий Калинин», в которой обличал крепостников-помещиков, присвоивших «гибельное право» мучить себе подобных[1035].
В кругу этих идей Лермонтов провел почти два года. Было свое дружеское объединение и у него: двое Шеншиных, Закревский, Поливанов, Алексей Лопухин — так называемая «лермонтовская пятерка». Это были молодые люди с живыми идейными интересами. Двое из них — Закревский и Николай Шеншин — вместе с Лермонтовым учились в университете.
Этот дружеский кружок Лермонтов изобразил в драме, которую написал во время пребывания в университете и озаглавил «Странный человек». Молодые люди ведут в этой пьесе патриотический разговор о значении 1812 года в русской истории, спорят об исторических судьбах России. В одной из сцен старик крестьянин рассказывает об истязаниях, которым подвергаются крепостные в деревне. Помещица не только сечет без вины: она колет девушек ножницами, приказывает выщипывать мужикам бороды «волосок по волоску», вывертывать на станке руки. «О мое отечество! мое отечество! — стонет герой пьесы, выслушав этот рассказ. — Проклинаю ваши улыбки, ваше счастье, ваше богатство, — восклицает он, обращаясь ко всему дворянскому обществу, — все куплено кровавыми слезами!»
Сцена эта очень сходна по духу с драмой Белинского «Дмитрий Калинин». Обоих авторов роднит общая ненависть к миру крепостников и сочувствие к страдающему народу.
Друзья считали Лермонтова гениальным поэтом, ценили в его стихах глубокие мысли и огненные чувства. Видно, кто-то из них сравнил его с Байроном. Лермонтова не смутило это сравнение:
Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой…
Природа одарила Лермонтова разнообразными талантами. Он обладал редкой музыкальностью — играл на скрипке, играл на рояле, пел арии из своих любимых опер, даже сочинял музыку. Есть сведения, что он положил на музыку свою «Казачью колыбельную песню», но ноты пропали после его смерти и до нас не дошли. Он рисовал и писал маслом и, если бы посвятил себя живописи, без сомнения, мог стать настоящим художником. Он легко решал сложные математические задачи, слыл сильным шахматистом. Он был великолепно образован, начитан, владел несколькими иностранными языками. Живая и остроумная беседа его была увлекательна. Казалось, все в жизни давалось ему легко. И все же свой гениальный поэтический дар он совершенствовал упорным трудом.
Однако от мысли стать в будущем литератором пришлось отказаться.
Вместе с другими студентами, враждебно настроенными по отношению к реакционной профессуре, Лермонтов принял участие в шумной студенческой выходке в день, когда слушатели двух отделений, собравшись на лекцию профессора Ма́лова, выгнали его из аудитории, провожая криками «ату его!», кидая вслед забытые им калоши. За эту историю попали в карцер Герцен, приятель Лермонтова Андрей Оболенский. Да и сам Лермонтов ожидал строгого наказания. Но дело тогда обошлось. А когда через год у Лермонтова произошли осложнения с профессорами во время экзаменов и он, уличив их в невежестве, отвечал дерзко, ему было «посоветовано уйти». Так сказано в официальном документе. Этот совет «уйти» означал исключение. По словам современника, обучавшегося в университете одновременно с Лермонтовым, поэт вместе с другими студентами «был выгнан из университета» за «нарушение университетского устава»[1036]. Нарушениями же университетского устава назывались любые проявления вольномыслия. Месяц спустя за политическую неблагонадежность был исключен из Московского университета Белинский. Тем самым для них закрывался доступ и в другие университеты России. Лермонтов об этом, очевидно, не знал. Летом 1832 года он переехал в Петербург, чтобы поступить в тамошний университет. Его не приняли. И тогда ему ничего другого не оставалось, как поступить в Петербурге в юнкерскую кавалерийскую школу. Он был возмущен и опечален. «До сих пор, — писал он из Петербурга своим московским друзьям, — я жил для литературной славы, принес столько жертв своему неблагодарному кумиру и вот теперь я — воин». Его утешали, приводили в пример прославленного партизана Дениса Давыдова, который сочетал военную службу и занятия поэзией. Это не успокоило Лермонтова. Он просил друзей не забывать его в «будущем заключении», просил писать ему. Письма из Москвы, уверял он, послужат единственной связью между его прошедшим и будущим, которые «идут в разные стороны, и между ними барьер из двух печальных, тяжелых лет». «Москва моя родина, — восклицал Лермонтов в одном из писем, — и такою будет для меня всегда!»
4
Из аудиторий Московского университета он попал в обстановку бессмысленных маршировок и бесконечных парадов, его окружал разгульный и грубый быт. Какова была обстановка в юнкерской школе, можно судить по тому, что воспитанникам ее было запрещено читать художественную литературу.
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 51; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!