БЕСПРЕЦЕДЕНТНОЕ ЭТНИЧЕСКОЕ СМЕШЕНИЕ

⇐ ПредыдущаяСтр 26 из 34Следующая ⇒

Война была лютой, но неслыханное дело: вскоре о ней забыли. Отцы погибли, но дети жили счастливо, в империях процветающих, рискнём сказать – чрезвычайно богатых, умиротворённых, справедливых, терпимых, без должностных злоупотреблений, без поблажек в обход закона, без взяток, где в лучшие моменты каждый мог думать что хотел, поклоняться чему хотел, направляться куда хотел в полной безопасности, где конфликты между разными улусами лишь слабо влияли на жизнь народа, где могла процветать цивилизация, где персидский вновь стал языком культуры и его понимали, говорят, до самого Китая. Все наблюдатели единодушно восхищались достижениями империи, большими городами, не только в «Катае», на сказочном Дальнем Востоке, но и в Иране: «Тавриз [Тебриз], – писал Марко Поло, – лучший город в мире для торговли [...]. Он обходится его императору дороже, чем королю Франции всё его королевство». Это был мир, очень неожиданный pax Mongolorum , который безудержно расхваливали, который оставил по себе столь же немеркнущую память, как pax Romana , и превратил ханов и основателя их династии в героев. Иранцы уподобляли своих иноземных правителей ахеменидским Великим царям, воспевали Олджайту как нового Александра. От них не отставала Европа. Она испытывала восхищение: «Он умер, – писал Марко Поло о Чингис‑хане, – и это весьма прискорбно, ведь он был человеком достойным и мудрым» (LXVIII); ему вторит Жуанвиль: «Его установления должны были держать народ в мире» (§ 478).

Война и мир – и это было не самым ничтожным из последствий создания Монгольской империи – привели к необыкновенному смешению народов и сделали возможными путешествия с одного края Евразии на другой.

Как это делала война? Отдельные люди, как поэт Саади, бежали, если имели возможность, чтобы избежать резни и нищеты; бежали и семьи, как семья великого поэта и мистика Джалал‑ад‑дина Руми, родившегося в Балхе и укрывшегося в Конье, и целые племена, в том числе и то, которое станет османами. Многих переселяли: прежде всего ремесленников, чьи дарования хотели использовать, а также целые группы людей, например, тех немцев, которых поселили в Таласе, в Средней Азии, и с которыми встретился Андре из Лонжюмо. В Каракоруме, столице Монголии, жили Гильом Буше, золотых дел мастер из Парижа, и Пакетта, девушка из Меца, о которых рассказал Гильом де Рубрук. В Западную Европу произошёл массовый наплыв русских, польских, венгерских беженцев. В Юньнани, ещё не китаизированной, жили бухарцы, прибывшие вместе с Саидом Аджали (которого назначили наместником провинции, потом министром финансов при Хубилае) и, возможно, ставшие предками китайских мусульман (дунган), – во всяком случае, так считают последние, как однажды сказал мне один из них, хотя они могут быть и потомками ста тысяч ремесленников, переселённых из Гурганджа. В Пекине жило тридцать тысяч аланов, которых привёл Мунке и которые служили в императорской гвардии...

Как это делал мир? Полководцев, министров, наместников любого происхождения монголы отправляли за тысячи километров от родных стран. В Китае оказался сирийский христианин Иса, занимавший при дворе высокие должности, в том числе главы астрономического бюро и посла. На Ближнем Востоке – христиане‑онгуты, родившиеся недалеко от Пекина, из которых один, Раббан Саума, стал послом в Европе, а другой, Map Ябалаха III, в 1281 г. достиг поста несторианского патриарха. Авантюр было без числа, и в текстах иногда всплывают имена некоторых их участников или хотя бы упоминания о них: татарина, который фигурирует в счетах Филиппа Красивого как поставщик шлемов; Баргатена из Меца, восемь лет служившего телохранителем великого хана; Давида из Эшби, который выехал в Иран в качестве посла и оставался там с 1260 по 1274 г.; Пьонно Перричоло Бофети, доверенного лица трёх суверенов Ирана подряд; франкских арбалетчиков, воевавших в Герате, которых упоминает Симон Сен‑Кантенский. Конечно, это лишь отдельные примеры из перечня, который мог бы занять целые страницы. Значительное место в нём занимают купцы, странствовавшие по Азии либо открывавшие тут и там фактории, причём иные стали знаменитыми, как семья Поло, один из членов которой, Марко, невероятно прославился, когда рассказал о своём путешествии в Китай и пребывании там (1275‑1291), другие остались неизвестными. Упоминаются, опять‑таки если привести всего несколько примеров, за 1326 г. – маленькая генуэзская колония в Зайтуне (Цюаньчжоу), за 1264 г. – ещё одна, итальянская, в Тебризе, за 1365 г. – восстановление синагоги в Кайфэне и настоящее заселение «арабами» Кинсая (Ханчжоу), хотя известно, что последние с давних пор были повсюду.

Ездили послы и католические миссионеры – впрочем, часто это были одни и те же люди. В 1245 г. папство, желая получить сведения о монголах, отправило три или четыре (точно неизвестно) миссии францисканцев и доминиканцев, которые со времён основания своих орденов служили папам агентами и успешно внедрились на Ближнем Востоке. Та, которую возглавлял Андре из Лонжюмо, в первый раз достигла Тебриза, во второй, в 1249‑1250 гг. – сердца Азии и, возможно, доехала даже до Монголии; миссия Асцелина Кремонского, историком которой был Симон Сен‑Кантенский, несомненно, добралась только до Кавказа. Иоанн де Плано Карпини проник в самое сердце Монголии, и ему посчастливилось присутствовать при восшествии на престол великого хана Гуюка (24 августа 1246 г.). Он написал ценную «Историю монголов». Однако величайшим из этих послов был Гильом де Рубрук, отправленный Людовиком Святым с более или менее официальной миссией, человек яркий, чей рассказ о путешествии (1253‑1255) стал одним из великих литературных произведений средневековья. Позже ездили и другие, и большинство из них составляли далеко не латиняне. Иоанн де Плано Карпини видел при дворе Гуюка около четырёх тысяч послов. На все дипломатические миссии Азия отправляла ответные. Если в этих группах и имелись монголы, если одну из них, посетившую Константинополь, Геную, Рим, Париж, Аквитанию (для встречи с английским королём), возглавлял онгут Раббан Саума, то всё‑таки в христианские державы она предпочитала посылать восточных христиан, таких, как Айбег и Сергис, которые были в Лионе в 1248 г., как Давид и Марк, побывавшие на Кипре у Людовика IX в 1248‑1249 г., и даже западных христиан, поступивших к монголам на службу, как Иоанн и Иаков Васили, присутствовавшие на Лионском соборе (1277). Так, одним из самых активных дипломатов был генуэзец Бускарель, неоднократно ездивший в посольства с 1274 по 1302 г., иногда в обществе монголов, например, в 1281 г. – Чагана и Курджи. Отправлялись и переводились письма, персидский текст (письмо Гуюка папе, 1246, Ватиканские архивы) или латинский перевод (письмо Аргуна Гонорию IV, 1285, Ватиканские архивы) которых сохранился. Переписка длилась десятилетиями, как минимум до 1305 г. (письмо Олджайту Филиппу Красивому, Национальные архивы). Самые ранние из этих посланий были высокомерными, требовали, чтобы латиняне покорились монголам или хотя бы признали их притязания на мировое господство. Позже они стали более скромными, дружескими, просительными. Ведь татарам пришлось признать свои поражения в Сирии, и теперь они рассчитывали овладеть ею только за счёт совместных действий с франками.

Самыми многочисленными из путешественников были миссионеры. Более всех на Ближнем Востоке прославился Рикольдо де Монтекроче, присутствие которого в Тебризе отмечено ещё в 1288 г., человек излишне резкий и сумевший спасти себе жизнь только благодаря паническому и немного постыдному бегству. Наиболее преданными, наиболее постоянными, возможно, были архиепископы Султании и их викарные епископы: Франкон Перузский, который первым получил сан архиепископа столицы ильханов, введённый в 1318 г., оставался на этом посту до 1322 г. и был сменен Иоанном из Кора или Кори (1322‑1332), и даже Фома Манказоль, для которого папа создал в 1329 г. епископство в Самарканде, который приступил к своим обязанностям только в 1333 г. и, непонятно почему, в 1342 г. вернулся. Другие направлялись в Золотую Орду, в Чагатайское ханство, где в 1339 г. во время вспышки насилия в Алмалыке погибло шесть монахов и несколько мирян, и в Китай, где находилась резиденция великого хана, от которого постоянно ждали обращения в христианство – часто даже говорили, что оно неминуемо, что оно уже произошло. Кого только не видели на Дальнем Востоке, на который так рассчитывали! Здесь были Иоанн из Монтекорвино, один из выдающихся людей своего века, прибывший в 1292 или 1294 г., архиепископ Пекинский в 1311 г., умерший здесь около 1330 г.; Андрей Перузский, Джерардо Альбуини и Перегрино из Кастелло, все прибывшие в 1311 г.; Джованни Мариньоли, архиепископ Пекинский с 1342 по 1346 г.; блаженный Одорик из Порденоне, пробывший в Китае три года, с 1325 по 1328 г., первый европеец, посетивший Лхасу, пересекший Иран из конца в конец, от Султании до Персидского залива.

Грамотные или неграмотные, просвещённые или невежественные, простые или могущественные, все эти люди, побывавшие в Азии, значительно способствовали знакомству с ней, даже если присочинили столько же mirabilia [чудес (лат .)], сколько пересказали реальных фактов. Они учили мечтать. Они стали вдохновителями великих путешествий последующих веков, в которых мореплаватели открыли Америку и обогнули мыс Доброй Надежды. И это не самое маловажное следствие создания Монгольской империи. Её стремление установить всеобщий мир путём гигантской резни потерпело крах. Зато ей удалось установить связь между разными цивилизациями мира – и во многом благодаря Ирану!

РЕЛИГИОЗНАЯ ТЕРПИМОСТЬ

Притом что происходили экономические и культурные обмены, что открылись границы, с давних времён изолировавшие древний мир, главное достижение Монгольской империи всё‑таки надо искать в религиозной и моральной сфере. Оно стало следствием абсолютной свободы мысли и вероисповедания, встречи всех великих религий – ислама, буддизма, даосизма, шаманизма, христианства, иудаизма – и их гармоничного сосуществования, а также исключительной интеллектуальной честности монголов. Пойдя на некоторое упрощение, можно сказать, что во всей истории иранских монголов, ильханов, доминируют духовные заботы. Как очень хорошо выразился великий хан Мунке в разговоре с Гильомом де Рубруком, сделав заявление характерное, но не уникальное, потому что почти те же слова обнаруживаются в одном китайском тексте: «Мы [...] верим, что существует только единый Бог [...]. Но как Бог дал руке различные пальцы, так Он дал людям различные пути» («Путешествие в восточные страны», XLVI). К этим различным путям монголы проявляли живейший интерес. Они хотели знать эти пути, понимать, чем они отличаются, судить об их ценности. Именно ради этого они проводили многочисленные диспуты – богословские дискуссии, где каждый излагал своё учение. Уже Чингис‑хан задавал мусульманам вопросы об их вере. Позже многие из его потомков приглашали к себе авторитетных представителей разных конфессий, чтобы расспрашивать их. Принимали гостей всегда хорошо, заведомо доброжелательно, просили их молиться за собеседников – что, отметим мимоходом, создавало у каждого из них впечатление, что его община пользуется особой милостью, что суверены благосклонны к ней. Эта же ментальность объясняет, почему монголы верили, что любой священнослужитель, любой дервиш, любой бонза поддерживает связь с божеством, почему они избавляли «духовенство» от поборов и налогов при единственном условии, чтобы оно молилось «за долголетие императора», либо в убеждении, что оно это делает. Прообраз того, что называют «эдиктами терпимости», – указ от 11 апреля 1220 г., изданный Чингис‑ханом ради даоса Чан‑чуня: «Во всех религиозных обителях и домах [даосов] находятся люди, которые проводят свой день, обращаясь к Небу, люди, просящие для императора долгой жизни [...]. Вот почему я запрещаю обременять их какими‑либо изъятиями и податями». Вслед за даосами те же привилегии получили буддисты, а потом все остальные религии.

В первые десятилетия ислам, несомненно, был наименее благоприятствуемой религией, в основном потому, что не признавал других религий или по меньшей мере требовал, чтобы его не ставили с ними на одну доску, потому, что противопоставлял закону Чингис‑хана, ясе , которой монголы хранили верность, собственный закон, шариат , столь же нерушимый. Это не мешало мусульманам занимать высокие посты, и не только на земле ислама, но даже в Китае.

К христианству, может быть, отнеслись бы не лучше, чем к исламу, если бы с самого начала карьеры Чингис‑хана христиане не поддерживали тесных отношений с монгольской властью. Большое тюркоговорящее племя онгутов, глубоко христианизированное, которое кочевало вдоль Великой стены, сослужило основателю империи крайне полезную службу, а потом присоединилось к нему и завязало с его семьёй матримониальные связи, которые стали традиционными. Позже многие ханы женились на христианках, имели детей‑христиан, создавали впечатление, что вот‑вот примут религию матери, супруги, сделают христианство властвующим. Этого не произошло. Почему? Как минимум крещение будущего Олджайту, получившего имя Николай, даром что как раз тогда повсюду торжествовал ислам, могло бы к этому привести. Сознавал ли это папа римский? Он довольствовался поздравлениями и призывами к верности. Намного раньше, в царствование Хулагу и его супруги‑несторианки Докуз‑хатун, христианство пользовалось в Иране исключительной милостью, хотя, как полагают, сам ильхан был склонен скорей к буддизму. «[Хулагу] оказывал тем людям [христианам] покровительство и благоволение до того, – сетует Рашид ад‑дин, – что во всех владениях построил церкви». Когда хан и хатун умерли, их оплакивали, как мало кого из христианских государей. «Это были новый Константин и новая Елена», – писал сириец Бар‑Эбрей. «Это были два великих светоча христианской веры», – вторил ему армянин Киракос. О других суверенах они такого не говорили, и тем не менее! Тем не менее Абага чеканил монеты с такой надписью: «Во имя Отца, Сына, Святого Духа, единого Бога». Тем не менее советником великого хана Гуюка был несторианин Чинкай, которому помогал единоверец Кадак, а ещё один несторианин, Булгай, был советником при Мунке, сыне несторианки Соркуктани. Всё это, а также убедительные письма, посылавшиеся в Европу, все обещания, дававшиеся франкам, в том числе бесконечно повторявшийся посул вернуть им Иерусалим, могли бы создать впечатление, что христианство вот‑вот восторжествует.

После падения Багдада и завоевания Сирии казалось, что ислам обречён. На Востоке оставалась единственная мусульманская держава – египетских мамлюков, и она не могла восприниматься как серьёзная соперница завоевателям мира. Но, чтобы завоевать Египет, последние должны были стать бедуинами, как стали китайцами, чтобы сделаться властителями Китая. Это значило много к чему приспособиться, и все приспособления требовали огромных усилий. Однако они могли бы это сделать, и то, что ислам был спасён, – едва ли не чудо. В большой мере за это несут ответственность христиане. Некоторые из них вполне поняли, сколь важно то, что стоит на кону, и присоединились к монголам: арабские и иранские христиане, поддержавшие их, аланы, которых мы встречали в Пекине, грузины, вступавшие в их армию, союзные им армяне показали себя неколебимо верующими, но их фанатизм, склонность к религиозному насилию, ненависть к исламу не делали евангельскую весть привлекательной. Однако высшие политические и моральные авторитеты Запада так и не решились поддержать монголов всеми силами. Они давали благосклонные ответы на призывы последних к сотрудничеству. Они много обещали. Они так и не предприняли нового крестового похода. Они написали несколько писем, отправили горстку легатов и миссионеров, тогда как монголы ждали десятков тысяч людей. Христиане совершили особо подчёркнутое клятвопреступление, предательство, настоящее безумство, когда Акра пропустила на свою территорию египетскую армию, снабдила её провизией, сделала возможным уничтожение монгольских сил в Сирии, хотя последними командовал христианин. Мало того, что монголы больше не верили слову франков, но так и не простили их, считая ответственными за своё первое отступление. У христиан, которые предпочли мусульман монголам, были свои резоны. Первых они знали, вторые были им незнакомы. Западная Европа слишком перепугалась, когда азиатские орды подступили к воротам Вены; слишком сильный ужас внушало ей это племя, «извергнутое Тартаром», по словам Людовика Святого. Разве она не читала в посланиях ханов, что должна покориться, что они притязают на верховное владение всем миром?

Монголы, жившие в мусульманской стране, испытывали влияние ислама через посредство иранской культуры, восхищались ею, усваивали её, но всё‑таки возник настоятельный вопрос: могут ли немусульмане управлять мусульманской страной. В идеологическом плане, с точки зрения ислама, это было немыслимо. В практическом, для самой власти, это оказалось сложно. Могло бы случиться, что восторжествовало бы христианство. У него были шансы, но слабые. Оно утратило их, и в конечном счёте свершилось то, что было наиболее вероятным: иранские монголы, так же как их собратья из Золотой Орды и Чагатайского ханства, стали мусульманами.

ТОРЖЕСТВО ИСЛАМА

Ислам выиграл первый тур с обращением Ахмеда Текудера в 1282 г. Он проиграл второй, когда монголы не приняли суверена‑мусульманина, восстали против него и свергли в 1295 г. С восшествием на престол в 1295 г. Газана он выиграл решающую партию. Хотя последний обратился в ислам, хотя он пришёл к власти благодаря мусульманской партии, этот человек, как мы сказали, был ещё проникнут традициями своего племени и, конечно, не желал вспышек насилия. Они случились, ведь в первое время царствования он был пленником своих сторонников, он должен был доказывать им своё правоверие. Глава его правительства, Ноуруз, был ограниченным фанатиком. От него страдали все – маздеисты, иудеи, буддисты и особенно христиане, самое активное из меньшинств. Много церквей было сожжено, много верующих убито. Даже патриарха Map Ябалаха, который был онгутом, то есть монголом на взгляд иранцев, арестовали, пытали, и спасло ему жизнь только заступничество царя Армении – достаточно важного и традиционного союзника, чтобы не посчитаться с его мнением. Газан не замедлил перехватить власть. Патриарха в 1296 г. реабилитировали, Ноуруза в 1297 г. казнили. Самые вопиющие расправы прекратились. Но совсем избежать насилия не удалось. Одна из таких безобразных историй случилась, когда курды в 1297 г. напали на христианскую твердыню Эрбиль, а в 1304 г. захватили её.

Религиозные меньшинства империи никогда не вернут себе прежних позиций. Map Ябалаха, к которому двор прежде так благоволил, умер почти в одиночестве, в полуопале. Новый министр Рашид ад‑дин, человек довольно мерзкий, но великий администратор и гениальный историк, в руках которого с 1297 г. и до смерти находилась неограниченная власть, обратился в ислам и наглядно дал это понять, предприняв отвратительные гонения на бывших единоверцев – иудеев. Кончил он плохо: в 1318 г. его разрубили надвое. Христианство выжило, но было обречено на прозябание. Когда Монгольская империя рухнула, а вместе с ней и её политика терпимости, даже когда крестоносцы в 1291 г. покинули Святую землю, потомки мусульман, живших со времён зарождения ислама в довольно хороших отношениях с христианами, не простили последним ни поддержки монголов, ни самоуверенности, ни бесчинств, которым те иногда предавались, ни агрессии «франков».

Однако благодаря продолжению дипломатических отношений с Западом сохранилось множество миссий и даже было создано архиепископство Султании, возглавить которое, как мы видели, было в 1318 г. поручено Франкону Перузскому, а потом Иоанну из Кора; прибыло шесть новых епископов и в течение всего XIV в. основывались новые епископства, например, в 1356 г. в Нахичевани, в 1374 г. в Мараге; процветало около десятка францисканских и доминиканских монастырей в главных городах Иранской империи – в Тебризе, Султании, Мараге, Тифлисе, Эрзуруме. Так что, описывая ситуацию, в которой оказалось христианство, нам не следует слишком сгущать краски. Как отмечает Жан Ришар, libellus Иоанна Султанийского за 1404 г. не рисует по‑настоящему пессимистичную картину положения церкви, хотя к тому времени по этим землям уже прошёл Тамерлан.

Мусульманская реакция, последовавшая за обращением Газана и победой ислама, выразилась не только в вспышках насилия, массовых убийствах, закрытии и разрушении церквей, храмов, пагод, но и в настоящем религиозном и, лучше сказать, духовном возрождении, о котором даёт понять создание в Согдиане ордена Накшбандии, основанного Баха ад‑дином Накшбанди (1317‑1389) и вооружённого персидской культурой, литературной и теологической, в трёх отношениях. Его доктрину можно было бы свести к фразе: шариат, весь шариат, ничего кроме шариата. В то же время, благодаря отчасти меценатству ильханов, отчасти – видных иранских семейств, пробудилось к жизни религиозное зодчество.

В первые десятилетия монгольского завоевания было построено очень немного памятников, но довольно скоро начали возводить первые мавзолеи. Они стали одними из самых примечательных строений эпохи ильханов, и среди них есть один шедевр – гробница султана Олджайту в Султании. С 1260 г. в Варамине находится прекрасная гробница имама Яхьи, а позже в том же городе появился Гунбад Ала ад‑дина, башня высотой 25 м, очень строгая; в XIV в. в Исфахане построили мавзолей Джафара (1335), небольшую восьмигранную башню, ныне плохо отреставрированную, и мавзолей Баба‑Касима (1340), в Ардебиле – мавзолей великого шейха Сефи ад‑Дина, предка Сефевидов (1334), в Ургенче – мавзолей Турабек‑хатун (ок. 1320‑1330). Мавзолей Олджайту, к сожалению, сильно повреждённый (но его реставрируют), – одно из самых примечательных произведений мусульманской архитектуры. Он представляет собой массивное восьмигранное строение из кирпича со слегка наклонными стенами толщиной 7 м, окружающими зал 26 м в диаметре, который накрыт куполом, поднимающимся на 52 м. В его фасаде, строгом и подчёркнуто ритмизованном, проделано четыре монументальных двери, и над ним возвышалось несколько стройных минаретов, от которых сохранились только основания. Все архитектурные и декоративные элементы из штука и глазурованного кирпича, видимо, когда‑то роскошные, встречаются и в других местах. Однако постройка выглядит очень новой, и смелость, мощь, устремлённость вверх вызывают здесь ассоциации с готическим искусством.

Расцвет строительства Великих мечетей произошёл не раньше XIV в. Одна из старейших – в Тебризе (1310), которая ныне почти исчезла, имевшая всего один большой айван длиной 65 м, шириной 30 м и высотой 25 м, а перед ним находился огромный двор, окружённый пристройками, в котором видят один из первых кюллие , архитектурных комплексов. Мечеть в Натанзе появилась несколько позже. Возведённая между 1304 и 1325 гг., она тоже входила в состав комплекса, от которого осталось немногое, кроме портика ханаки , украшенного керамикой. Своеобразие мечети в Варамине (1326‑1332), сильно пострадавшей, состоит в абсолютной симметрии. От пятничной мечети в Йезде (1325) сохранился только зал под куполом, отделанный фаянсом и штуком. Одно из самых привлекательных художественных творений эпохи относится ещё к временам Олджайту. Это михраб пристройки к Большой мечети Исфахана, где эпиграфический и цветочный штуковый декор отличается предельной изысканностью и исключительной сложностью (1310). Небезынтересно сравнить его с современным ему строением – цитаделью (Арк) Тебриза со стенами высотой 40 м, тяжёлой, мощной, несколько вульгарной.

Позже будут говорить о «тимуридском возрождении». О «монгольском возрождении» не говорят, как, впрочем, и о монгольской культуре, потому что все интеллектуальные или художественные творения чётко вписываются в сельджукскую традицию, и это показывает, насколько она была сильна. Она проявилась в памятниках, только что перечисленных, и ещё более в творчестве трёх поэтов, принадлежащих к шести‑семи величайшим поэтам Ирана, в творчестве историков, двое из которых стали корифеями, в работах Тебризской школы живописи, в научном подъёме, о котором свидетельствуют обсерватория в Мераге, основанная в 1259 г. и послужившая образцом для других, построенных позже, деятельность великого астронома Насира ад‑дина Туси (1201‑1274) и «Ильханские таблицы» 1272 года.

Великие поэты монгольской эпохи жили на окраинах империи. Джалал‑ад‑дин Руми (1207‑1273) родился в Балхе, но отец, бежавший от нашествия орд Чингис‑хана, увёз его в Конью, столицу анатолийских сельджуков. Руми основал там самый знаменитый мистический орден ислама – орден кружащихся дервишей, или мевлеви, дал решающий импульс развитию сакральной музыки и танца и сочинил «Маснави», один из самых прекрасных текстов на иранском языке. Саади, родившийся и умерший в Ширазе (1213‑1292), тоже покинул родной город, чтобы скрыться от захватчиков, но очень скоро, в 1256 г., вернулся. Он создал разнообразные произведения, отмеченные в равной мере лиризмом, юмором и морализмом. Что касается Амира Хосрова (1253‑1325), то он попал в руки к монголам, бежал от них и укрылся в Индии, где показал себя как превосходный ученик Низами и сильно способствовал развитию персидской культуры на субконтиненте.

В исторической науке прославились Ата Малик Джувейни (1226‑1281), высокопоставленный сановник при ильханах, автор «Истории миропокорителя», написанной очень живо, и прежде всего великий корифей Рашид ад‑дин (1247‑1318), которому мы обязаны «Всемирной историей» [Сборником летописей] – первым в мире произведением, имеющим право называться историческим в современном смысле слова. Более скромное место рядом с ним занимает Вассаф (ум. 1317), часто впадавший в пафос.

Тебризская школа миниатюры была рождена Багдадской школой, о которой всегда говорят, что монголы её уничтожили, и которая тем не менее была известна при Джалаиридах, особенно ей покровительствовали Увайс (1358‑1374) и Ахмед (1382‑1410). Ей мы обязаны прежде всего такими рукописями, как багдадская «Калила и Димна», иллюстрированная 74 миниатюрами, которые датированы 1392 г. (Французская Национальная библиотека), и «Маснави» Хаджи Кермани за 1396 г. (Британская библиотека, Лондон). Правда, многие художники из аббасидской столицы отправились искать убежище в Сирии и в Египте, где вдохнули новую жизнь в старинную школу, о которой мы почти ничего не знаем, а другие, ещё более многочисленные, были переселены в столицу ильханов. Там они определённо встретились с китайскими художниками, оказавшими на них фундаментальное влияние, побудившими «арабский» стиль эволюционировать, привнёсшими в него новые мотивы, такие, как пион, узловатые стволы деревьев, несущиеся облака, и сделавшими из этой живописи то, что позже стало классической иранской миниатюрой («Маджму'а‑и Рашидийя», ок. 1310, Париж, Национальная библиотека; «Джами ат‑Таварих», 1314, Лондон и Эдинбург; «Шахнаме», 1320‑1336, Вашингтон).

Такое же китайское влияние с теми же мотивами сказалось и на керамике, роскошной, но в то же время нежной, тонкой, изысканной, производство которой тогда достигло одной из высших вершин.

ИРАН ПОСЛЕ ИЛЬХАНОВ

Падение ильханов привело к отделению Малой Азии от Ирана и к распаду последнего, в результате чего возникло множество независимых государств, иногда находившихся под номинальной властью ханов чингизидской крови. Монголы сохранили власть только, с одной стороны, в Ираке и в Западном Иране в лице потомков Джалаира, сначала обосновавшихся в Багдаде, потом, с 1358 г., овладевших Тебризом, единственным мало‑мальски примечательным представителем которых был Увайс, царствовавший с 1358 по 1374 г.; с другой стороны – в Мазандаране (Бистам, Дамган, Семнан), где основали Астарабадский эмират. Но соседями Джалаиридов были две туркменские конфедерации, пришедшие с сельджуками или с монголами, о которых начали говорить ещё на рубеже 1340 г. и которые различались цветом шерсти стад либо тотемов – чёрных и белых: «чернобаранные», Кара‑Коюнлу, которые сделались хозяевами Мосула, Синджара, а в 1388 г. и Тебриза, и «белобаранные», Ак‑Коюнлу, кочевавшие в Верхней Месопотамии. На западе и юго‑западе страны в Ширазе, Йезде, Исфахане, Кермане властвовала сильно иранизированная арабская династия Музаффаридов. Персы смогли вернуться к власти только в восточных областях. Они сделали это в Сабзаваре, создав исламскую шиитскую республику сербедаров, и в Герате в лице Куртов, или Кертов, господствовавших в Афганистане. Курты были старинным родом, из которого выходили наместники (малики , «цари»), служившие и монголам, которые признали в 1253 г. за ними их должности, и Курты чрезвычайно ловко сумели пройти сквозь все кризисы. Когда через четыре года после смерти Абу Саида, в 1340 г., их князь Муизз ад‑дин Пир Хусейн (1332‑1370) посмел провозгласить себя султаном, это вызвало негодование и резкую реакцию Чагатаидов (таджик – султан!), и Пир Хусейн был вынужден признать их верховенство.

Раздробленность Ирана, продлившаяся недолго – каких‑нибудь двадцать пять лет, – привела к упадку экономики и культуры и способствовала интервенции Тамерлана. Во время этого междуцарствия в степях и разразилась Великая чума 1348 г., опустошившая старый мир вплоть до Западной Европы, но, похоже, Иран она поразила не так сильно, как другие регионы мира.

ЧАГАТАЙСКОЕ ХАНСТВО

Из всех чингизидских ханств Чагатайское в наибольшей мере сохранило верность ясе , но оно состояло из двух частей, слишком разных, чтобы сохранять единство. На севере оно было страной степей, кочевников и шаманизма, на юге, в Согдиане, – страной крестьян и горожан, глубоко исламизированных, где повсюду ожили города, хотя они были разорены завоеванием и порой ещё подвергались набегам ильханов (например, Абага в 1279 г. совершил набег на Бухару). Марко Поло, проехавший через Бухару, увидел в ней «лучший город всей Персии»,[5] а Джувейни даже заявил, что ей нет равных в мире. В Чагатайском ханстве, как везде и, может быть, более чем где‑либо, кочевники презирали оседлых и воспринимали их как лёгкую добычу. Последние могли стать жертвами агрессии даже в Иране, если за них не вступались власти. Известно заявление Газана, обращённое к главам монгольских племён: «Вы хотите, чтобы я разрешил вам грабить таджиков. Но что вы будете делать после того, как убьёте быков и уничтожите посевы? Если вы придёте ко мне с вопросом, на что вам жить, я вас строго накажу». В Чагатайском ханстве такая решительность встречалась редко, и орды порой нападали на города. Кебек (1320‑1326) пожелал, чтобы эта практика прекратилась. Он решил, оставаясь в душе кочевником, стать горожанином, объявив при этом, что каждый год будет посещать племена. Это было мудро. Его преемник Тармаширин (1326‑1333) захотел пойти дальше и стал мусульманином. Его орды не потерпели этого. Они восстали, выбрали‑антихана Чангши (1334‑1338), и в результате ханство раскололось, а власть рухнула. На севере кланы вновь обрели независимость, на юге таджики сочли, что вправе больше не считаться с «монголами», фактически тюрками. Это продолжалось до появления сильных лидеров: в степях – Тоглук‑Тимура (провозглашён ханом в 1347), в Согдиане – эмира Казгана (1346‑1357). Первый намеревался восстановить единство государства. Он принял ислам, воспользовался кончиной второго, чтобы в 1360 г. напасть на его страну, привлёк нескольких эмиров на свою сторону, обратил других в бегство, вернулся в степи и в 1363 г. умер. Через два года его сын был вынужден склониться перед одним из князей, которые прежде примкнули к отцу, перед человеком, говорившим по‑тюркски, претендовавшим на происхождение от монголов и отдалённое родство с Чингис‑ханом, – перед неким Тимуром, который, по рассказам, с тех пор как стал хромым, ленг , гордо выставлял напоказ это увечье, так что его уже называли не иначе, чем Тимур Ленг, откуда наше «Тамерлан». В 1370 г. этот человек, проживший авантюрную и скандальную молодость, добился, чтобы в Балхе его провозгласили Великим эмиром.

ТАМЕРЛАН

Хотя оба были великими завоевателями и ответственны за массовые убийства, Чингис‑хана и Тимура сравнивать нельзя. В них всё противоположно, и если фигура первого с трудом поддаётся анализу, у второго остаётся непонятной психология, настолько непоследовательно он себя вел. Упомянем здесь лишь одно из различий. Идеалом первого был мир во всём мире, он хотел объединить последний и построил империю. Второй утверждал, что сражается за ислам, и создал не что иное, как царство – тимуридский Иран, поскольку нельзя сказать, чтобы все страны, через которые он просто прошёл, вошли в состав одного государства.

Тимур называл себя убеждённым мусульманином и, несомненно, был им, хотя не очень ортодоксальным и хотя много раз поступал как язычник. Он был фанатиком, но жёг мечети и позволял своим солдатам‑христианам ставить иконы у входа в палатки, что видел посол Кастилии дон Руи Гонсалес де Клавихо, нанёсший ему визит в Самарканд в 1404 г. Он напивался допьяна, устраивал приёмы в обществе жён, играл в азартные игры, любил живопись, возможно, эротического характера. С его уст не сходило слово «джихад», но боролся он только против мусульман, уничтожив все великие исламские империи своего времени – империю Золотой орды, которая господствовала над Русью и уже не оправится после его ударов, Делийскую империю и империю османов, которые немедленно воспрянут после этого. Надо очень усердно искать, чтобы найти среди его жертв тех, кого можно причислить к неверным: это грузины, армяне, это индусы, которых он без нужды избивал, а также великая христианская крепость Смирна (Измир, декабрь 1402 г.), о которой говорят чрезмерно много.

Родился он близ Кеша (Шахрисабз) 8 апреля 1336 г. в семье тюркизованных монголов, то есть ему было добрых сорок пять лет, он уже немало повоевал, прежде всего с Хорезмом, который оккупировал с 1371 по 1388 г., когда он заинтересовался Ираном. Рассказывают, что некий паломник, вернувшийся в 1378 г. из Мекки, обратил его внимание, что в этой стране царит анархия и что захватить её было бы нетрудно. Он начал войну с Ираном в 1381 г., взяв Герат, что сделало его хозяином всех земель, зависевших от этого города, включая Систан, который он окончательно разорил позже, в 1383 г. Сербедары его поддержали. Потом он двинулся на запад. Он шёл туда, пока не дошёл до Средиземного моря и накануне смерти не решил завоевать Китай. Чтобы сделать это, он выступил в поход больным, зимой, и умер в Отраре 19 января 1405 г.

Нет ничего скучней, чем рассказывать о военных походах Тимура, состоявших из сотен операций, которые как будто повторялись, столь часто не были решающими и которые он неутомимо начинал заново. Увлекательны только его долгие экспедиции против Золотой орды в 1381, 1391 и 1395 г., его молниеносный рейд на Дели в 1398 г., и великое сражение, данное османской армии под стенами Анкары в 1402 г. – прекраснейшее и величайшее в истории, где, возможно, сражался между собой миллион воинов. Поэтому, говоря об Иране, удовлетворимся главными этапами войны.

Иранская война, начатая в 1381 г., продлилась самое меньшее до 1393 г., а по существу до 1399 г., если учесть поход против его сына Мираншаха, наместника Ирана, который стал полубезумным и которого надо было обуздать, если не образумить, периодические восстания (Хорасан поднимался в 1381 и 1382 гг., Герат – в 1383 г., Йезд – в 1396 г.) и походы на Багдад, оккупированный в 1393 г., потерянный в 1394 г. и возвращённый в 1403 г. Он выигрывал битвы, часто только благодаря физической смелости (великая победа при Ширазе над Музаффаридом шахом Мансуром в 1393 г.), брал города, но был неспособен управлять ими, упрочить свою власть, и ему приходилось выигрывать новые сражения и захватывать города заново. В Грузию, где сопротивление оказалось исключительно активным, ему пришлось ходить походами несколько раз с 1386 по 1400 г. и, в частности, воевать там всю зиму 1394‑1395 гг. Тем не менее в конечном счёте кое‑где удалось достичь солидных результатов, особенно с 1385 по 1387 г., когда он занял Султанию, Хамадан, Тебриз, Исфахан.

Иногда Великий эмир бывал милосердным – в случаях, когда испытывал радость, получив счастливое известие. Мардин, население которого он в 1394 г. намеревался истребить, был спасён потому, что ему сообщили о рождении одного из внуков, будущего Улугбека. Но чаще происходили ужасные бойни, в которых уничтожалось, конечно, не всё население, но гибли десятки, а то и сотни тысяч людей, из черепов которых складывали башни, «минареты». В Исфахане историк Хафиз‑и Абру насчитал только в одном городском районе, по которому прошёл, сорок пять таких башен, на каждую из которых пошло от тысячи до двух тысяч голов. Городов‑мучеников не перечесть: Isfarayin, пострадавший одним из первых в 1381 г., Герат, Зарандж, Астарабад, Исфахан, Тус, Радкан, Сари, Амоль, если упомянуть только некоторые и исключительно в Иране. Иногда Тамерлан пытался оправдываться: «Я не хотел этого», – якобы сказал он после побоища в Дели. Он не выносил, когда при нём рассказывали об ужасах войны. Он очень болезненно переживал кончину близких. Узнав о смерти любимого внука, он бросился наземь и стал рвать на себе одежды. Можно предположить, что, совершая массовые убийства, он только следовал призыву одного из самых суровых стихов Корана: «Убивайте их [многобожников], где бы вы их ни обнаружили» (II, 187) [V, 9].

Я не Марко Поло, но я бы сказал: «Он умер, и это не слишком прискорбно, ведь он не был ни достойным, ни мудрым».

Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 184; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 21 22 23 24 252627 28 29 30 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!