ДОМ ТВОЙ ТАМ, ГДЕ ТЫ БЛИЖЕ К БОГУ 2 страница
И, наконец, Толстой 1880-х, автор «Так что же нам делать» — казалось бы, совершенно “городского” трактата — это, в немалой степени, уже человек XXVIII столетия, когда на планете Земля не будет всего вышеперечислен-ного. Жизнь шумящего вокруг города сбивала его с мысли, принудительно экстровертировала его сознание на контрпродуктивные и почти всегда, как минимум, бесполезные для него дискурсы в сферах общественных, религиозных, философских проблематик — в бесконечных спорах с городскими, недостойными общения с ним и несерьёзными собеседниками. Он стал доступнее для них территориально. К нему, не покидая города, легче стало сунуться: очкатой интеллигентской сволоте — с пустым разговором, а людям развращённого в городской среде трудящегося народа — с просьбами, а то и просто за подачкой, чтобы пропить её потом в трактире… Он понял и принял это единственно продуктивным образом — как испытание свыше для его христианских убеждений. Как то затяжное мучение, которое, как оказалось, могло завершиться только его уходом из известных нам условий бытия…
* * * * *
На середину июля Толстой наметил очередной отъезд в своё самарское имение, с которым будет связан уже следующий, Шестнадцатый, эпизод из представляемой нами переписки супругов.
КОНЕЦ ПЯТНАДЦАТОГО ЭПИЗОДА
______________
Эпизод Шестнадцатый
ИЗ РУССКОЙ САВАННЫ –
В МОСКОВСКОЕ РАБСТВО
|
|
|
(Лето 1881 г., продолжение)
Можно бы предложить угадать нашему просвещённому читателю, чему, какой именно страничке биографии Л.Н. Толстого, будет посвящён следующий эпизод нашей книги, освещающей переписку знаменитейших супругов рода человеческого – Л.Н. и С.А. Толстых. И догадаться нетрудно! Конечно, это — последовавший почти сразу за возвращением из Москвы жены — отъезд мужа… И опять же легко догадаться, куда: в обычное его летнее путешествие на самарский хутор, «на кумыс».
Верно будет и предположение догадливого читателя, что супруга в этот раз была оставлена дома (в числе иных причин, и из-за очередной беременности)… Вообще, вплоть до осеннего переезда в Москву, все поездки супруги Толстые совершают в 1881-м не вместе, а — будто «отскакивая», «обжигаясь» близостью друг друга. Возвращается в Ясную он — отъезжает она… и наоборот… Конечно же, это ярко иллюстрирует нараставшие трудности их отношений.
Великолепный биограф Льва Николаевича, его добрый друг и единомышленник, Павел Иванович Бирюков так характеризует эти отношения, считая свою схему верной не только для начала 1880-х гг., но и для последующих лет:
«Л. Н-ч вступил в 80-е годы обновлённым душою, с новым жизнепониманием, с новым взглядом на свой внутренний и на внешний, окружавший его мир. А мир этот оставался всё тот же, и потому столкновение с ним стало неизбежно, и последующая жизнь Л. Н-ча представляет целый ряд этих столкновений, эпизодов борьбы с миром, часто победы над ним и иногда отступления; но он всегда с самообладанием переживает эти удары и возвращается в своё религиозное спокойствие духа, с течением времени всё менее и менее нарушаемое.
|
|
|
Прежние друзья его, члены его семьи и многие общественные деятели не могли следовать за ним по пути его развития и продолжали относиться к нему с прежними интересами и требованиями и, видя равнодушие его или отрицательное отношение к ним, чувствовали боль, не находя участливого отзыва в любимом человеке, и, смотря по высоте их нравственного уровня, или внимательно прислушивались к новым тонам его души, или переносили на него свою горечь и обвиняли его в бессердечии, безразличии, квиетизме, а более легкомысленные и злонамеренные поднимали вопрос о состоянии его психики и о том, не следует ли оградить общество от его вредного влияния» (Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого. – М., 2000. – Книга Первая. – С. 467).
«Поводом к поездке в самарское имение были хозяйственные дела» – сообщает П.И. Бирюков в другом месте (Там же. С. 477). О причинах же — сказано выше. По этим же причинам (кризисной сложности отношений супругов) переписка Толстых, включённая нами в данный Эпизод, зияет неполнотой. Значительная часть писем Софьи Андреевны к мужу на хутор утрачена, как и некоторые фрагменты сохранившейся части переписки. Не исключено, что «утрачены» они были намеренно — самой Софьей Андреевной, при подготовке ею первого издания её переписки с супругом. Конечно, они уже не могли быть включены и в самое полное, 1936 г., переиздание переписки. К тому же из этого последнего издания редакция «стыдливо» изъяла ещё два из обнаруженных исследователями писем жены Толстого. Таким образом, против десяти писем этих дней Л.Н. Толстого к жене, мы располагаем только двумя полными текстами её посланий, одним неполным текстом (часть письма также «утрачена»), и некоторыми фрагментами, «любезно» цитированными редакторами в чрезвычайно давних и жёстко отцензурированных публикациях.
|
|
|
На этой особенности переписки Толстых периода с середины июля по конец августа 1881 г. мы заострили внимание читателя предварительно, дабы не возвращаться к ней подробно в основном тексте. Причину изъятий мы постараемся продемонстрировать на примере уцелевшей части переписки. Конечно, она – в интимности её содержания и неприглядности той роли, которую сыграла в ней Софья Андреевна. В отличие от старого Полного собрания сочинений Л.Н. Толстого, контролировавшегося В.Г. Чертковым и «его» людьми, издания переписки Софьи и Льва составлялись либо самой Софьей, либо лицами, глубоко симпатизировавшими ей. Отсюда — та же «цензура», которая постигла ещё при жизни Льва Николаевича его злосчастный Дневник, с массой вымаранных слов, строк и выдранных «с мясом» целых страниц… (Делалось это преимущественно либо самим Толстым, под давлением Софьи, либо – ею же, как самой частой и дотошной читательницей интимных записей мужа.)
|
|
|
Итак, через неделю по возвращении Софьи Андреевны из Москвы в Ясную Поляну, 13 июля 1881 г., Толстой вместе со старшим сыном Сергеем (самым умным, а оттого понимающим, близким и дружественным к нему из сыновей) выехал в своё самарское имение, в хутор на р. Моче. «Он собирался там пить кумыс, стремился поглядеть хозяйство и, главное, лошадей и новых жеребят, ещё не совсем утратил тогда Лев Николаевич интерес к житейским делам и радовался большому урожаю в нашей местности» — сообщает в мемуарах Софья Андреевна (МЖ – 1. С. 339 - 340). Конечно, она совершенно оставляет «за скобками» духовные мотивы поездки мужа: как и при описанном нами выше путешествии в Оптину Пустынь, Толстой искал встреч с исповедниками нецерковного христианства – русскими сектантами. А таковых – в частности, молокан – в самарских землях проживало предостаточно. Лишь вскользь упомянуты в мемуарах жены Толстого и лично-эмоциональные причины для поездки: помимо милой сердцу яснополянского Льва дикости южнорусской саванны, его ждала там условленная встреча с близкими ему по религиозным убеждениям помощниками и друзьями – ненавистным Софье, скандально изгнанным ею из толстовского дома В.И. Алексеевым и менее ненавистным, но совершенно непостижимым по своей христианской искренности А.А. Бибиковым, по прежнему, к Софьиной досаде, блестяще управлявшим самарским именем Толстых. Ждало Льва Николаевича там и ещё несколько нежелательных для жены встреч — о которых мы расскажем в своём месте… Хозяйством же, вопреки утверждению Софьи Андреевны, Толстой в эту поездку «почти не занимался» -- подчёркивает Н.Н. Гусев: «кроме того, что он охладел к хозяйственным делам, он видел, что всё налажено так, как никогда не бывало» (Гусев Н.Н. Материалы… 1881 – 1885. С. 52).
Письма с 13 по 26 июля, отправленные Софьей Андреевной «в спину» отбывшему мужу — странным образом «утрачены» и лишь упоминаются в одном из ответов Льва Николаевича. Поневоле ему приходится «солировать» в переписке этих дней. Она рисует прежнюю, что и в 1860-70-х гг., картину заслуженного и выстраданного нервного и интеллектуального отдыха Льва Николаевича: судя по всему, он не только не принимался за трудоёмкие писания, но и не читал в эти дни никаких книг.
Первое из посланий Л.Н. Толстого написано им, по традиции, ещё с дороги – с железнодорожной станции Богатое (Сызрано-Вяземской железной дороги), в 86 верстах от Самары, ближайшей к хутору. Вот его полный текст:
«Пишу из Богатого. Только что приехали. Лошади тут. Погода жаркая, ветреная.
Мы живы здоровы. Про себя не могу сказать, что весел. Бессонные ночи, жара в вагонах. Теперь освежился и бодр.
Уезжая, очень беспокоился, не столько об Илюше,сколько о тебе. <Илюша – сын Толстых, поведение которого особенно беспокоило родителей. – Р. А.>
Буду ждать письма. Здесь и степь, и хлеб — всё по старому; народ весел. — Дорогой было просто скучно; от усталости ли, от случайности — ни одного интересного разговора и в себя нельзя уйти.
Прощай, душенька. Что-то мне тебя очень жалко.
Л. Т.
Не сетуй на то, что письмо коротко — и устал и писать нечего — я точно спал два дня. Отдохну, напишу подробнее. Мечтаю жить на месте и писать» (83, 292).
И следующее письмо, от 19 июля – уже с места, с милого сердцу хутора на р. Моче:
«Завтра будет неделя, милый друг, что я уехал, и уж 5 дней, что я не писал тебе, и меня ужасно тяготит наша разлука; хотя мне здесь очень хорошо. Когда получу от тебя письма и буду знать, что ты получила мои, тогда успокоюсь. Здесь нынешний год во всех отношениях прекрасно.
Погода жаркая, ясная, а сухости ещё нет; степь зелёная, свежая, ковыль везде зелёный, зацветает 2-й раз. Хлеба хорошие, хотя и не везде, у нас очень хорошие. В доме чисто, просторно; мух совсем нет как в Ясном. Лошадей много для езды, кумыс прекрасный. Василий Иванович <Алексеев> и в особенности <жена его> Лизавета Александровна ухаживают за нами так, что совестно. — Алексей Алексеевич <Бибиков> живёт за полверсты вниз по Моче, в своей землянке. Я вчера был у него. У него землянка о бита обоями: чисто, весело. Хозяйка его — сконфуженная, молчаливая женщина. Кумыс отличный. Мухамеша <Мухаммед-Шах, старый друг Льва Николаевича, много лет готовивший для него кумыс. – Р. А.> ещё глаже, чем был. За занавеской <его> жена <Алифа> и пищит новорождённый Мухомеша. Он, смеясь и конфузясь, говорит: «молодой угодил».
Лошади, жеребцы, больше 10 штук, очень хороши. Я не ожидал таких. Должно, я приведу осенью для продажи и для себя. Лошади замечательно удались, несмотря на голодные года, в которые они голодали, и много истратилось. — Есть лошади, по-моему, по дешёвой цене в 300 рублей и больше.
Серёжа первые дни был хорош, но с своим упрямством и неряшливостью купался в самый жар и по нескольку раз и теперь, со вчерашнего дня, у него ненавистная тебе — Самарская болезнь. <Т.е. понос. – Р. А.> Это было и [у] Кости, <Костя Игнатович, знакомый Толстых, внук акушерки С. А. Толстой Марии Ивановны Абрамович. – Р. А.> и у Бибикова, и у всех после купанья. Я пью кумыс с большим удовольствием и чувствую, как мысли тише ходят, и становишься сонливее, спокойнее и глупее.
Виды на доход более 10 тысяч, мне кажутся верными, но я уже столько раз ошибался, что боюсь верить.
Нынче я с Вас. Ив. (воскресенье) провёл целый день в Патровке, на Молоканском собрании, обеде и на волостном суде, и опять на молоканском собрании. В Патровке мы нашли Пругавина (он пишет о расколе), очень интересный степенный человек.
[ ПРИМЕЧАНИЕ.
Вот этот «степенный человек» и был одним из тех, знакомство с которыми и влияние которых на её мужа стремилась предотвратить Софья Андреевна. Александр Степанович Пругавин (1850 — 1920) вошёл в историю как исследователь сектантства, настроенный в отношении объектов своих исследований с симпатией, превосходившей меру, дозволенную российской цензурой… Как и Алексеев, он был причастен в молодости к революционному движению и сохранил взаимополезные контакты с революционерами. В биографии Толстого 1970 г. изд. Н.Н. Гусев сообщает об их деятельности следующее:
«В то время передовая русская интеллигенция придавала большое значение изучению сектантства и старообрядчества. Считалось, что если сектанты стоят в оппозиции к православной церкви, то под влиянием революционной пропаганды они могут встать в оппозицию и к царской власти» (Гусев Н.Н. Указ. соч. С. 53).
Другим направлением деятельности «передовой интеллигенции» (в книгах времён СССР так именовали наиболее оголтелую, радикальную антироссийскую оппози-цию — «революционеров») была пропаганда в прессе (чаще либеральной — «Неделя», «Слово», «Русская мысль»…) — под видом рассказов о «трудностях» бытовой жизни и «беззаконных преследованиях» сектантов. К сожалению, как общеизвестно, впоследствии в эту пропаганду был втянут и Лев Николаевич, проникшийся в 1890-е гг. действительно тяжёлым положением духоборов. ]
Весь день провели очень интересно. На собрании была беседа об Евангелии. Есть умные люди и удивительные по своей смелости.
Работа здесь идёт — молотьба ржи молотилкой перед домом. Идёт всё споро, хорошо. Работники и все хозяйственные дела у Бибикова очень хорошо налажены.
Первую ночь здесь я разбудил Серёжу тем, что заорал во всё горло: «Соня!» Это был кошмар — душило что-то. Остальные ночи сплю хорошо. Я в последней комнате — Эмили где была <Эмили Табор, гувернантка в семье Толстых в 1870-е гг. – Р. А.>, а Серёжа в нашей спальне. Серёжа завтракает в 12 и ужинает в 10-м<часу>, с Василия Ивановича семьёй, я только ем за ужином.
Как ты? Что дети? Вы все. По многу раз на день вспомню и вглядываюсь в темноту, и ничего не вижу. Целую всех, и мальчиков милых очень, и Кузминских. <А. М. и Т. А. Кузминские с семейством проводили лето в Ясной Поляне. – Р. А.> Очень тебе тяжело и скучно. Даст Бог приеду, я тебе буду служить по московским делам усердно, только приказывай. Следующие письма адресуй не в Самару, а в Богатое. Туда чаще случай. Работать всё хочу начать и пробовал, но нейдёт. Одного мне бы хотелось — справить свой геморой, а то он на душевное состояние давит. Смотри же, люби меня хорошенько» (83, 293 - 294).
В этот день, 19 июля, Толстой побывал в большом селе Патровке на молитвенном собрании молокан, слушал их толкование Евангелия и сам выступил со своим толкованием. Собрание закончилось обедом, после которого Толстой посетил заседание волостного суда и, к удовольствию А.С. Пругавина, задал крестьянам ряд «нецензурных» вопросов о «вечном»: «случаются ли магарычи? есть ли обычай угощать судей? Много ли водки выпивают во время суда? и т.д.» (Пругавин А.С. О Льве Толстом и толстовцах. – М., 1911. – С. 53).
В этот же день, из беседы с Пругавиным, Толстой впервые узнал о тверском крестьянине-праведнике Василии Кирилловиче Сютаеве (1819 — 1892), ставшем впоследствии частым гостем в московском доме Толстых и духовным авторитетом для Льва Николаевича, в особенности на том этапе его жизни в Боге и Христе, который относится к 1-й половине – середине 1880-х гг.
Через два дня, 21 июля, к Толстому на его хутор приехали с ответным визитом двое молокан-руководителей братства, а вместе с ними – вездесущий и настырный А.С. Пругавин. Подобно американцу-философу и поэту Генри Торо, который держал в своей знаменитой хижине только два стула – для себя и гостя — у Толстого сыскались только два прочных, но жёстких табурета, на которых, ёрзая костлявыми задницами, стоически высидели всё время визита его религиозно озабоченные гости. Сам Толстой очень разумно «оседлал», как лошадку, свой огромный деревянный дорожный чемодан. Грузный же Пругавин сполна поплатился за «исследовательскую» настырность: его Лев Николаевич усадил на свою походную кровать, постоянно шатавшуюся и стонавшую под тушей Александра Степановича и грозившей оконфузить его совершенным падением… Толстой прочитал молоканам своё толкование Нагорной проповеди из сочинения «Краткое изложение Евангелия» по рукописи, составленного по просьбе, а отчасти и трудами Алексеева и захваченной Толстым из Ясной Поляны. «Горячо слушают. Толкование 6 гл. Прекрасно», — записал Толстой в Дневнике этого дня (49, 54).
Помимо работы с молоканами, Толстой в этот же день, после обеда, побывал в селе Гавриловка (всего в 6 верстах от его хутора) у сектанта-«субботника» («субботниками» называли ту ветвь молокан, которая праздновала субботу вместо воскресенья). Обо всех посещениях и беседах этого дня, а также прочих событиях, он сообщил жене в следующем своём письме, датируемом 22 – 23 июля:
«Всё нет случая в Самару, милый, милый друг Соня, и до сих пор не тот тебя известий. Если не будет случая до воскресенья (нынче середа), пошлю нарочного (четверг). Первое письмо пошло через краснорядца, <разъездного торговца «красным товаром». – Р. А.> это через Пругавина.
Нынче неделя, что мы здесь.
Хвалиться очень не можем этой неделей, потому что у Серёжи последние три дня был понос и боль живота; вчера ещё ему стало лучше, он уж ел циплят без боли и пил кумыс, и нынче совсем хорош. — Да и надо ж ему было распорядиться: наесться репы, напиться кумыса и в самый жар пробыть в воде два часа. — А у меня два дня был флюс на том же месте, как и тогда, но почти без боли, а только с маленьким жаром. Нынче (четверг) я встал совсем здоров. — Мне очень хорошо здесь, как может быть хорошо без тебя и 6-ти с ¾ детей. Беспокойство и неловкость какая то без привычной заботы ежечасной не оставляют меня. Но хорошо физически. Желудок, как всегда на кумысе уже совсем переменился. — Люди здесь — Василий Иванович, Алексей Алексеевич не весёлые, но добрые, хорошие. Ничего неприятного противного не встретится в целую неделю. — Условия внешние тоже прекрасны. Всё идёт ладно, молотят, жнут, всё споро; народ рабочий довольный, хорошо работает. Блох и клопов и мух нет. Были сильные жары 3 дня, нынче свежий день, серый. Ожидания дохода самые хорошие. Одно было бы грустно, если бы нельзя было помогать хоть немного, это то, что много бедности по деревням. И бедность робкая, сама себя не знающая. — Интересны молоканы в высшей степени. Был я у них на молении, присутствовал при их толковании Евангелия и принимал участие, и они приезжали и просили меня толковать, как я понимаю; и я читал им отрывки из моего изложения и серьёзность, интерес, и здравый, ясный смысл этих полуграмотных людей удивительна. Был я ещё в Гавриловке, у суботника. Тоже очень интересно. Вообще впечатлений за эту неделю даже слишком много. Писать всё не начинал. На счёт хозяйства мы оба с Бибиковым находимся в совершенной нерешительности. — Прекратить ли посев совсем, оставив лошадей, или продолжать, или прекратить со всеми уничтожить лошадей. Видишь ли, как дело: Если оставить посев, то в нынешнем году может получиться от 10 до20 тысяч, и есть вероятие, что в будущем году может получиться тоже; но есть и вероятие, что в будущем году получится и меньше 10 тысяч. Если прекратить посев, то в нынешнем году можно получить до 25 тысяч, но на будущий год уже не ожидать более 6 или 7 тысяч и 2-х тысяч с лошадей. — Если прекратить и посев и лошадей, то нынешний год можно получить до 30 тысяч, но с лошадей уже ничего.
Я думал и так и сяк, и не знаю, на что решиться. Сначала хотел всё уничтожить, потом думаю: «dans le doute abstiens toi», [в сомненьи — воздержись,] a хозяйство идёт и налажено так, как никогда не было, и быки, и молотилка, и лошади, и земли хорошие. Так что уничтожить значит переменять. А с другой стороны. Придёт опять голодный год и все ожидания не сбудутся? Подумай и присоветуй.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 62; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!