Стихия времени в гексаграммах 8 страница
В.М. Крюков предлагает разделить верификационные контексты употребления иероглифа прото-дэ на две группы: связанные с военными походами и с жертвоприношениями. В первом случае прото-дэ может означать “идти походом”, “покарать”, и интерпретация Д. Мунро, в принципе, подходит только для этих текстов в смысле “совершать инспекционную поездку”, а во втором данное понятие будет близко по значению термину “жертвоприношение” (ю). Обобщая, он полагает, что прото-дэ “можно квалифицировать как вид ритуальной коммуникации, сопряженной с использованием сакрального насилия — “кары”, направляемой на объект военного нападения или жертвенного заклания” (Крюков 2000: 235—239).
Отметив, что Д. Мунро очень точно уловил общее направление смысловой эволюции дэ как перехода от “внешнего зрения” к “внутреннему видению”, В.М. Крюков не считает само толкование западночжоуского дэ у этого автора удовлетворительным, поскольку “Небо, если быть точным, ниспослало основателям династии Чжоу не “взгляд”, но объект для взгляда; благодать-дэ — это не способ реакции на реальность, а сама первичная реальность, в соответствии с которой человек строит свое поведение” (Крюков 2000: 237—238). Однако сам В.М. Крюков, пожалуй, также не смог убедительно показать семантические трансформации, благодаря которым из иньской “кары” получилась чжоуская “благая сила” при переходе от прото-дэ к дэ.
|
|
|
Если предположить, что препятствием этому послужила установка на необходимость видеть в чжоуском дэ не процесс, а субстанцию, то синтезом исследовательских идей Д. Мунро и В.М. Крюкова мог бы быть взгляд на чжоуское дэ как на субстантивированное “ви’дение”. Почему бы под дэ не понимать некий вид мистического “озарения”, в котором соединяются вместе сам познавательный акт и его содержание? Ведь в случае с Вэнь-ваном, если допустить, что он первый использовал категорию дэ, мы имеем дело, по сути, не с чем иным, как с религиозно-мистическим опытом, когда человеку открываются глубинная явственность “первичной реальности” и высокое личное предназначение. Его осиянность определенными новыми мировоззренческими идеями, а точнее, некими сакральными “потенциями-явями-дэ”, придала ему и его потомкам энтузиазм в их реализации, в создании новой картины мира, переустройстве Поднебесной. Неотчетливые поначалу от преизбытка света видения стали материализоваться, показывая свою мироустроительную силу, иньский хаос стал оформляться в чжоуский космос.
При отсутствии возможности подобрать адекватный русскоязычный термин для перевода категории дэ в такой ее интерпретации, остается только обратиться к языку графики и символов, используемому в настоящей книге. Правда, не все необходимые для этого схемы уже представлены. Однако забегая вперед (см. гл. 9 и 10), укажем, что под вэнь-вановским дэ следует, видимо, понимать символизируемую “имплицитной” триграммой Чжэнь (0010) и рассматриваемую с содержательно-функциональной стороны вершину иерархии психокосмических уровней, выстроенной в древнекитайской арифмосемиотике. С этой вершиной имеют связь много понятий, созданных впоследствии в китайской традиции, и, в частности, “великое” (да) дэ (см. табл. 2.10.6) в трактовке “Си цы чжуани” (II, 1).
|
|
|
Как отмечал сам В.М. Крюков, обретение благой силы дэ мыслилось чжоусцами как процесс “интроспективного прозревания” (Крюков 2000: 218). Однако многочисленные описания тех или иных мистических опытов показывают, что глубокое “интроспективное прозревание” сопровождается необычными переживаниями, в которых сливаются субъект и объект, субстанция и процесс, меняются наши представления о времени и пространстве, иными словами, трансформируется весь наш предыдущий опыт о действительности.
Подобные мистические переживания часто вызывают особого рода душевный подъем. Анализ ритуальной практики, которую усвоили чжоусцы, показывает, что она была направлена на мистические взаимоотношения с высшими силами и сопровождалась сильным воодушевлением. По сути дела, об этом говорит и В.М. Крюков, указывая, что служение благой силе-дэ происходило у западных чжоусцев с большой самоотдачей, посредством “денных и нощных усилий” над самими собой, что является альтернативным аналогом внешней “эксцессивности”, присущей иньской религиозности (Крюков 2000: 202).
|
|
|
Выше указывалось, что иньское прото-дэ обозначало ритуальное “вглядывание” в сакральные сферы с целью “высмотреть” те или иные намерения первопредков, влияющие на судьбу людей. Прозрение Вэнь-вана также касалось этих сфер, но, апеллируя к первопредкам, он постиг свою онтологическую близость к ним и нашел духовный светоч в себе. Поэтому это “вглядывание” в Небо было связано одновременно с процессом просветления сознания и самим состоянием просветленности, а также с просветленными образами высшей реальности, в “умопостигаемом свете” которых трансформируется восприятие внешнего мира. Нет ничего удивительного в том, что по причине отсутствия названия для всего этого первоначально был использован термин, наиболее близко подходящий по значению. Позже к нему добавляется детерминатив “сердце”, который оформляет дэ как антропологическую категорию с соответствующим содержанием.
|
|
|
Таким образом, можно предполагать, что в лице Вэнь-вана мы имеем дело с религиозным реформатором, “узревшим” новую “явь” в мистическом трансе и потому не случайно получившим свой титул — “Царь Просвещенный”. Визионерский опыт не мешал ему, как и многим другим мистикам, разрабатывать и рациональную сторону своей доктрины. Но, по всей видимости, он был первым из известных людей подобного типа, и отличает его от их большинства прежде всего то, что он владел политическими рычагами для осуществления своих идей.
Поэтому, например, условия проведения его религиозной “проповеди” так не похожи на те, что более чем через 1000 лет сопутствовали становлению христианства. Если иудео-христианский “Сын Божий” часто не знал, где приклонить голову, с трудом собрал 12 апостолов из маргинальных слоев общества и, в конце концов, мог обещать им только призрачное “Царство Небесное”, то китайский “Сын Неба” был полновластным хозяином в своем обширном доме, опирался в своей деятельности на мощный административный аппарат, состоявший из аристократов, и только смерть помешала ему лично создать всекитайское Царство в “Поднебесной”, которое все-таки незамедлительно обрели его потомки, притом, что и “ключи” от Неба были им всем заказаны. Разнятся и идейные основы сопоставляемых здесь учений. Если в христианском учении говорится о Боге-творце, личностный характер которого выводится в качестве преимуществ доктрины, то реформа Вэнь-вана была вообще вне представлений о божественном творце и предполагала только сместить акцент с персонифицированных духов первопредков на безличное и достаточно абстрактное Небо в качестве первопринципа мироздания.
Л.С. Васильев пишет, что разработка теории Неба, дэ, небесного повеления и всего, что с ними связано, принадлежит не Вэнь-вану, а его младшему сыну Чжоу-гуну. При этом исследователь уверен, что именно с последнего началось становление философской рефлексии и поэтому его, а не Конфуция, как полагал К. Ясперс, можно считать провозвестником в Китае “осевого времени”, поскольку появившиеся в теории Чжоу-гуна новые идеи — “это как раз и есть то самое абстрактное и углубленное восприятие мироустройства, ... которое лежит в основе всей философской мысли осевого времени”, и беда вся в том, “что, возникнув слишком рано, на базе явно недостаточного для этого уровня развития общей культуры, включая и культуру мышления, вызвав тем самым большое напряжение, быть может, даже перенапряжение духовных сил слаборазвитого общества, эта абстрактная теория в то время не имела объективных возможностей для своего энергичного последующего развития, для совершенствования и оттачивания деталей” (Васильев 2000: 489—490).
Гипотеза Л.С. Васильева предполагает, по сути, что идейная мотивировка действий Вэнь-вана была произведена задним числом Чжоу-гуном, “сконструировавшим” просто подходящую к случаю теорию, которая при этом вдруг оказалась высочайшим для того времени достижением мысли. Такой ход событий кажется неправдоподобным, но, с другой стороны, можно вполне согласиться с определением самой этой теории как имеющей философские черты. Также неубедительно звучат слова Л.С. Васильева о духовной слаборазвитости западночжоуского общества и об отсутствии возможностей для последующего развития данной теории. Проводимая в настоящей книге реконструкция показывает, что развитие это проходило достаточно интенсивно. Что касается Чжоу-гуна, то нет особых причин отказывать ему в причастности к разработке этой теории, но только в качестве идейного последователя своего отца. По всей видимости, над ней трудилось не одно поколение западночжоуских ванов вместе со своими чиновниками, тщательно выверяя ее категориальный ряд, уточняя те или иные положения, расширяя сферы ее приложений, превращая в целостную мировоззренческую систему с высокой степенью организации.
Ну, а если все-таки Вэнь-ван стал первопроходцем? Получается, что он был одновременно и мистиком, и религиозным реформатором, и политиком, и философом. Не много ли для одного человека? Разумеется, у него имелись советники, министры, которые могли разрабатывать отдельные аспекты доктрины и ритуала (например, знаменитый Цзян-тайгун, впоследствии служивший также У-вану). Но чтобы всю их деятельность направить по нужному руслу, он должен был проявить себя не только мудрым руководителем, но и по-настоящему харизматической личностью, прозревшей в своем мистическом озарении свежие дуновения новой реальности.
Так часто случается, что мистическому опыту предшествуют суровые жизненные потрясения. И они у Вэнь-вана были. Как повествует предание, еще в юности он пережил смерть отца от рук Ди Синя, которому внешне должен был демонстрировать свою лояльность, приняв от него пост сибо (“Управитель Запада”). Позже по повелению тирана он три года сидел в темнице тюрьмы Юли в ожидании смерти и вынужден был съесть суп, сваренный из мяса его же собственного сына Бо Икао, убитого Ди Синем. Такое не проходит бесследно. Считается, что именно в темнице Вэнь-ван составил гексаграммы “Книги перемен” и дал им названия. Это маловероятно, поскольку для такой работы нужен целый штат подготовленных соответствующим образом чиновников, но что касается своих первых мистических озарений, он вполне мог получить их именно там.
Итак, вышесказанное заставляет предполагать, что западночжоуская идеология развивалась на “волне” вэнь-вановского прозрения, духовная энергия которого и получила название дэ. Эта просветляющая сознание энергия, направляемая как бы “небесным повелением”, предполагала новое видение мира у тех, кто попал в орбиту ее действия. С ее помощью они прозрели свое высокое человеческое предназначение и уверовали в необходимость строительства нового государственного порядка в рамках Поднебесной и изменения отношений с потусторонним миром предков. В умах адептов она приобрела способность материализоваться и выступала в качестве опосредующего начала как между “небесным” и “земным” мирами, так и между последователями Вэнь-вана. Все это вполне подходит под указывавшееся выше определение А.С. Мартыновым дэ как “космосозидательной” силы.
Результатом деятельности Вэнь-вана было то, что может быть названо термином “эгрегор”, использующимся в европейском оккультизме. Под этим термином понимается некая организованная совокупность мыслеформ той или иной группы людей, объединенных на общей идейной основе. Оккультистами предполагается, что существует двунаправленная связь между эгрегором, находящимся в надфизическом плане Вселенной, и коллективным “физическим телом” поддерживающих его людей. Эгрегор побуждает к самосохранению и активности “физическое тело” коллектива, а составляющие его личности “подпитывают” его своими энергиями и мыслями, что наиболее эффективно осуществляется в определенной ритуальной деятельности. Принадлежность к определенному эгрегору личности определяет стиль ее мышления и поведения. В рамках эгрегора создается свое видение внешней реальности и своя этика.
Если не принимать буквально всю стоящую за данным описанием оккультистскую метафизику “тонких планов”, то эгрегорная модель окажется достаточно удобным инструментом для интерпретации различных общественных процессов. Что же касается указанной метафизики, то ранее автором был предложен альтернативный ей вариант, в контексте которого термин “эгрегор” заменялся термином “антропосфера” (Еремеев 1996: 50—51, 164—167, 199—200).
Эгрегор Вэнь-вана был построен на иерархической основе. В его вершине находилось Небо и сонм духов первопредков, а книзу он простирался по ранговой лестнице аристократов, вкладывавших свои духовно-душевные и физические ресурсы в поддержание его жизненности. Сам ван занимал место связующего звена между Небом и Поднебесной. В чжоуской династии утвердилось самовеличание вана “И жэнь”, которое может означать и “Единственный человек”, и “Единый человек”, и “Единящий человечество”. В любом случае в нем указывается эгрегорообразующая роль верховного правителя, выполнявшего в Китае одновременно административные и жреческие функции.
Дополнительным подкреплением вышеуказанной мысли может служить словосочетание “ванское тело”, встречающееся в надписях на бронзовых сосудах раннечжоуского времени. Как пишет В.М. Крюков, его применение означает, что в контексте ритуальной практики пожалований и подношений “одариваемые аристократы осмысляются как отдельные члены “ванского тела”, а замысел царских пожалований состоит в профилактике государственного организма, укрепления связей между отдельными его частями” (Крюков 1997: 145).
Как было показано Ю.Л. Кролем, “в древнем Китае существовали представления о династии как о некоем коллективном теле, которое в виде продолжения вырастает из тела ее основателя”. Это “династийное тело” могло сильно “разрастись” пространственно при расширении занимаемых его представителями земель и “распластывалось” во времени до момента гибели династии. При этом считалось, что “основатель создает династийный запас силы (дэ), воли (чжи) и достижений, или подвигов (гун), который передается преемниками (как бы “течет” по коллективному телу), увеличиваясь и совершенствуясь стараниями одних и уменьшаясь вследствие трат других (почему и можно говорить о “кумулятивных заслугах” государей династии), пока не окажется растрачен последним правителем; основатель также создает и передает “великое наследие” (хун е) — государство династии”. Ю.Л. Кроль также считает, что “по модели династийных и родовых представлений строились и древнекитайские концепции “школы” (цзя), творчества — продолжательства и учительства — ученичества”. При этом подразумевалось, что интеллектуальный заряд и “воля”, присущие “телу учения” и поддерживаемые учениками из поколения в поколение, являются “эманацией уникальной творческой личности основоположника, несущей на себе отпечаток этой личности” (Кроль 1984: 73—74).
В контексте подобных представлений можно полагать, что, создав “династийное тело”, Вэнь-ван, по сути, обрел в нем вторую жизнь. Однако вэнь-вановский эгрегор одновременно следует считать и “телом школы”. Строящаяся на категории дэ концепция Вэнь-вана требовала при включении ее в систему раннечжоуских ритуалов дополнительного ряда понятий, производных от этой категории и несущих достаточно выраженную этическую компоненту по причине погруженности в сферу межличностных отношений участников ритуального действа, которое было направлено на осуществление циркуляции “квантов” вэнь-вановской “озаренности” в организме эгрегора чжоуского дома с целью поддержания его гомеостаза. По этой причине и само дэ все более осмыслялось в этическом смысле. Нормативная ритуальная деятельность предполагала и нормативность поля своего приложения как в обществе, так и среди вещей и явлений. Все это стимулировало интерес к арифмосемиотическим классификациям в различных областях знаний (психология, медицина, астрономия, музыкальная теория и т.д.) и привело к осознанию необходимости разработки целостной мировоззренческой системы, обслуживающей порожденный Вэнь-ваном эгрегор. На сегодняшний день невозможно сказать, кому из его последователей выпала роль завершить данную разработку. Однако можно предположить, что именно сложноорганизованная мировоззренческая система, сопровождавшаяся соответствующей ей ритуальной деятельностью, позволила выстроить чжоуский эгрегор таким образом, что он смог сохранить чрезвычайную силу и жизнестойкость до конца эпохи Западного Чжоу и оказывал влияние на всю последующую историю Китая.
Четыре дэ
Видимо, именно в эпоху Западного Чжоу в китайской традиции был выработан список понятий, означающих разновидности или аспекты дэ и получивших позднее название “четыре дэ” (сы дэ). Эти термины, в тех или иных сочетаниях образующие “мантические формулы”, как назвал их Ю.К. Щуцкий (Щуцкий 1993: 178), входят в древнейший слой текстов, сопровождающих гексаграммы в “Книге перемен”. Близким по смыслу понятийному кругу дэ является набор добродетелей, приводимый в главе “Великий план” (“Хун фань”) сочинения “Книга истории” (“Шу цзин”). В конфуцианской литературе зафиксированы так называемые “пять [нравственных] устоев” (у чан) и некоторые другие наборы понятий, отражающие те или иные качества или добродетели человека, которые также можно рассматривать как разновидности или аспекты дэ. В синологии закрепилось мнение, что лишь со временем все эти понятия соединились с натурфилософской схемой пяти стихий. Однако можно показать, что они являются производными от триграмм, а значит, их связь со стихиями является только следствием этого.
Ю.К. Щуцкий подсчитал, что термины юань, хэн, ли, чжэн, входящие в набор сы дэ, все вместе или частично встречаются в “мантических формулах” в половине текстов при гексаграммах “Книги перемен”. По его мнению, они являются остатками более ранней системы гаданий, значение которой утрачено. Исследовав этимологию данных терминов и ицзинистский контекст их употребления, Ю.К. Щуцкий предложил следующие их переводы: “изначальный”, “свершение”, “благоприятный”, “стойкость” (Щуцкий 1993: 176—179). Попытки разгадать смысл “мантической формулы” проводились многими исследователями и после Ю.К. Щуцкого. Например, У Цзин-нуань предположил, что она имеет истоками шанские гадания, в свете которых входящие в нее термины следует переводить соответственно как “происхождение”, “жертвенное подношение”, “польза” и “дивинационное вопрошание” (Yi Jing 1991: 11).
Проводимая в настоящей монографии реконструкция отношений сы дэ к триграммам и сопряженным с ними понятиям хотя и не позволяет пока полностью прояснить функцию комплекса сы дэ в структуре текстов при гексаграммах, однако явно указывает на его семантическую близость с учением “Книги перемен”, отраженным в “Крыльях” и достаточно далеким от шанских гаданий. На основании принципов встроенности терминов сы дэ в это учение и были сделаны их условные переводы: “изначальность” (юань), “преуспевание” (хэн), “полезность” (ли), “несгибаемость” (чжэн).
Выявить связь комплекса сы дэ с триграммами нетрудно. Сунский философ Шао Юн (1011—1077), видимо, опираясь на какие-то древние источники, связывал сы дэ с диграммами. Корреляция диграмм с триграммами, показанная выше (см. табл. 2.3.2), автоматически влечет соответствующую связь дэ с триграммами (табл. 2.7.1).
| Таблица 2.7.1 | ||
| Дигр. | Триг. | Сы дэ |
| 10 | 110 | изначальность (юань) |
| 11 | 101 | преуспевание (хэн) |
| 01 | 011 | полезность (ли) |
| 00 | 010 | несгибаемость (чжэн) |
Как указывал Ю.К. Щуцкий (Щуцкий 1993: 174), японский философ Кумадзава Бандзан (1619—1692) рассматривал четыре дэ (в переводе Ю.К. Щуцкого: импульс, развитие, оформление, стойкость) как ступени “Небесного Пути”, соотнесенные с направлениями в пространстве и с четырьмя стихиями. Корреляция последних с триграммами также была показана выше (см. табл. 2.3.2), и можно констатировать, что посредством диграмм и стихий устанавливается одна и та же корреляция сы дэ и триграмм (табл. 2.7.2).
Дата добавления: 2019-07-17; просмотров: 151; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!