Группа Успенского. Беседы с Успенским 11 страница
Мы сажали капусту вместе с одним из рабочих, молодым сильным человеком. Обычно мы работали вместе, и между нами существовало дружеское соперничество, он обычно задавал темп и выигрывал у меня. Но, хотя я и был по американским стандартам уже почти стариком, я научился в Приорэ экономить энергию и работать методично и, исключая соперничество в силе, мог держаться с ним наравне. В этот раз, при посадке капусты, он, как обычно, задал темп, но я смог за ним угнаться, используя ритм и метод, и, несмотря на то, что он посадил около восьми сотен растений в день, я отстал от него только на двадцать пять штук. В другой раз мы окашивали большой фруктовый сад, хотя он и старался держаться впереди, держа ритм в работе с косой, я смог от него не отстать. Я взял упражнение заставлять организм делать больше усилий, когда я хотел остановиться.
Что касается внутренних упражнений, они никогда не становятся легче. Каждый день я прилагал усилия, чтобы начать, и усилия, чтобы их продолжать. Муха, или какое-то движение, звук, отвлекали меня и переключали внимание; («Где мое внимание – там и Я сам») или я мог обнаружить, что заснул, или напрягаюсь вместо того, чтобы расслабляться. Гораздо чаще мое внимание увлекало то или иное из потока ассоциаций – физических, эмоциональных или ментальных – которые начинаются с рождения и никогда не останавливаются до смерти, и которые даже, согласно Гюрджиеву, могут продолжаться два или три дня после. Пойманное этим потоком мое внимание рассеивается сном наяву, или ведет беседу с воображаемым собеседником, или с самим собой. Этот поток ассоциаций, называемый психологами «потоком сознания», на самом деле является «потоком бессознательности», так как протекает механически без нашего участия, пока мы для этого не делаем «сознательных» усилий.
|
|
|
Когда мои упражнения прерывались внешними или внутренними событиями я должен был вновь собраться и начать заново; я получал гораздо больше настоящей силы от упражнений, чем от работы на ферме. Сила появлялась от постоянного принуждения себя преодолевать инерцию организма и его безволия в выполнении упражнений. При этом всегда присутствовала борьба между «Я», которое хотело делать их и «этим», которое не хотело; будто организм в некотором смысле выполнял свои функции отрицающей части по отношению к утверждающей части «Я желаю». Постоянная борьба между утверждением и отрицанием ведет к пониманию - себя, окружающих и мира.
Тем не менее, мне казалось, что кроме коротких периодов само-осознания, настоящего осознавания себя, я по большей части, выполнял свою работу в состоянии полу-бессознательности, как умное животное.
|
|
|
Как я уже сказал, мне нравилось работать с людьми – плотниками, оформителями, землекопами, доярами. По вечерам я часто заходил к ним в гости, так же как и к преподавателям, и разговаривал с ними. Рабочие, люди, которые проводили свое время за работой, пренебрежительно относились к «образованному» Элмеру, хотя немного ему завидовали. Как один из них сказал: «Видите ли, м-р Нотт, я необразован. Вы были в Оксфорде и Кембридже. Вы образованы. Я чувствую недостаток образования. Быть неучем – это недостаток».
«В каком возрасте вы оставили школу?» - спросил я.
«Мне было шестнадцать».
«Вы хотя бы выучили необходимые вещи – читать, писать, считать. А то, что вы не знаете о ведении хозяйства в Вермонте, не представляет ценности. Я покинул школу в тринадцать лет, ничему не научившись – даже считать. Я читал и писал без школьного образования. Но, как и вы, я чувствую недостаток образования. Я имею в виду настоящее образование – знание языков, алгебру, принципы рисования и музыки, или медицины. Я потратил годы, работая в магазине и учась быть продавцом на складе моего отца, в то время когда я мог выучиться полезным вещам – наподобие плотничьего искусства или строительства. Но в восемнадцать мне повезло, и я встретил человека, у которого я мог учиться жизни и, если жизненный опыт и знание людей - это образование, то я многому научился. Тем не менее, я всегда осознавал неполноценность из-за недостаточного обучения трем Р. в молодости».
|
|
|
«В этом что-то есть, - сказал он. - Я имею в виду, быть образованным как Элмер. В этой стране, если ты был в колледже ты уже кто-то, если нет, как я, ты никто».
«Но Элмер знает только как вести хозяйство в классной комнате», - ответил я.
«Я знаю. Когда он говорит мне сделать что-то, я слушаю и затем делаю то, что я знаю, необходимо сделать. Если делать так, как он говорит, это разрушит ферму. Но так как он учился в колледже – хотя он и не знает ничего о практическом сельском хозяйстве или знает это неправильно, поскольку научился этому у профессоров и из книжек – выглядит образованным».
Наука – первая из священных коров Запада; другая – это образование.
Здесь, где все называли друг друга по именам, как и во всей Америке, никто не использовал мое. Только двух людей во всем учреждении не звали по имени – высшего и низшего (по крайней мере, одного из самых низкооплачиваемых) – мс-с Хинтон и меня. Тем не менее, мои отношения со всеми были дружественными.
|
|
|
Мс-с Хинтон была замечательной женщиной. Она инстинктивно чувствовала, как нужно подготавливать молодых людей к жизни, как им нужно предоставлять возможности для общего развития, а не только приобретения бесполезной информации. Ее система работала – она «выуживала» из учеников то, что в них было, в соответствии с их потенциалом развития.
Во время моего занятия бизнесом в Нью-Йорке я сталкивался с медлительной реакций бизнесменов, они обычно ходили вокруг да около минут десять или даже больше, прежде чем сделать вывод. Когда вы говорите о чем-то с мс-с Хинтон, она выслушает, подумает немного, а затем выдает ответ да или нет. С учениками она никогда много не разговаривала, но всегда незаметно наблюдала, всегда взвешивала. Она была одной из четырех замечательных американок, которых я встречал; другие - Джейн Хип, Маргарет Андерсон и Мюриэль Дрэпер.
Вновь пришло лето, с его лагерем и разнообразными занятиями, к которым присоединилась моя семья - жена и младший сын, приехавшие с Лонг-Айленда.
Летом я преподавал некоторым ученикам английский, что было интересно, вдохновляющее и прибыльно, и я заработал больше денег за неделю работы по пол дня, чем при работе в течение месяца целыми днями в качестве рабочего на ферме.
Я мог бы продолжить зарабатывать деньги на жизнь преподаванием в школе, но что-то во мне, а может быть обстоятельства, заставили меня остановиться. Во мне росла необходимость восстановить семейную жизнь и необходимость работы с людьми, заинтересованными в Гюрджиевских идеях. Школьный мир Патни, со всеми его положительными сторонами, стал в чем-то ограничивающим. Учителя как класс ограничены, так как у них немного личного опыта в том, чему они учат; даже бизнесмены менее ограничены.
______________________________________________________________________________
[1] Чтение, письмо и арифметика (англ.) (Reading, wRiting, aRithmetic)
[2] Пс. 23:7
[3] Притч. 6:13
[4] Притч. 20:13
[5] Пс. 118:126
[6] Рип Ван Винкль, отсталый, косный человек; ретроград (имя проспавшего двадцать лет героя одноимённого рассказа В. Ирвинга).
Мэндем
В конце сентября мы загрузили в нашу машину вещи, собаку, и с полными благодарности сердцами покинули Патни и отправились в Локаст Уолли, Лонг-Айленд. Здесь мы поселились в крыле красивого деревянного дома хаотичной постройки восемнадцатого века, принадлежащего нашим друзьям, - старом автовокзале, окруженном землями и садами.
И все же Локаст Уолли, после Панти и Браттлборо в Вермонте, казался чужестранным и запущенным. Чужестранным потому, что на фоне настоящих старых американских фамилий, владеющих окруженными стенами или оградами поместьями с лугами и деревьями, небольшими предприятиями здесь управляли представители первого и второго поколения центральноевропейцев; они не выглядели принадлежащими стране – чужаки, выполняющие, в том числе, и работу прислуги.
Хотя я и скучал по школе и жизни в Вермонте, приятно было снова обрести семейную жизнь, моя жена и младший сын были счастливы в Френдс Академи, а старший – в Патни. Вскоре я смог зарабатывать деньги как плотник и кровельщик. Материальная жизнь протекала спокойно, и мы возобновили встречи с друзьями в Нью-Йорке, в сорока милях от нас.
Хотя мы больше не посещали группы, мы не потеряли связь с Успенскими, и я иногда беседовал с м-ром Успенским. В конце октября я почувствовал необходимость работы в коммуне мадам Успенской, Франклин Фармс в Мэндэме, Нью-Джерси. Сам Успенский заведовал группами в Нью-Йорке, и не часто бывал в Мэндеме. В мой последний визит во Франклин Фармс я «поссорился» с Мадам. Во время разговора я сказал: «Знаете, работать здесь с учениками по системе Гюрджиева, без упоминания о нем и Рассказах Вельзевула, - все равно, что пытаться распространять христианство, не упоминая Иисуса Христа или Новый Завет». Это причинило ей боль и весьма ее возмутило. Но она так часто говорила об «искренности», что я, помня об этом, постарался быть искренним. Вскоре я вернулся в Патни. Память об этом случае будоражила внутреннее сопротивление, так что я начал колебаться – ««Я» хотел; «оно» не хотело. «Оно» не желало потому, что придется унижаться и возможно, быть отвергнутым… Теряя много нервной энергии в попытках преодолеть сопротивление самолюбия и тщеславия, я вынашивал эту идею. Я сказал себе: «Если я отброшу эту мысль, я сохраню нервную энергию, но я стану слабее внутренне. Если я сделаю усилие и спрошу, даже если мне откажут, я стану сильнее». В конце концов, я сделал усилие и написал ей в Мэндэм, и сразу же ко мне пришло ощущение силы в солнечном сплетении. Она ответила, что если я подчинюсь правилам не говорить о Гюрджиеве и Рассказах Вельзевула во Франклин Фармс, мне можно приехать. Я поехал, и провел несколько приятных недель, ухаживая за свиньями, чиня сараи, убирая урожай зерна с Леней, внуком Мадам, и выполняя разнообразную случайную работу. Я беседовал с Мадам, а также с некоторыми из учеников, об идеях и о Гюрджиеве, но в очень общих чертах. На выходные из Нью-Йорка приезжало много людей; на большой обед мы надевали смокинги и черные галстуки. И снова все было так, как если бы Лэйн Плейс был физически перенесен из Суррея в Англии в Нью-Джерси. Снова то же чувство скованности – люди настолько были заняты «воспоминанием о воспоминании» себя, что они забывали быть «собой». Даже некоторые из старой группы Орейджа, двадцать лет называвшие друг друга по именам, начали звать друг друга м-р и мс-с. Правило, что ученики не называют друг друга по именам, они восприняли буквально, и когда я неожиданно встретил старого друга на кухне и поприветствовал его: «Привет, Билл, как дела?» - на его лице появилось выражение ужаса. Хорошая идея не позволять людям быть шутливо фамильярными трансформировалась в вынужденный педантизм. «У каждой палки есть два конца», «Каждой хорошей вещи сопутствует плохая». По отношению к себе, и к группе, и к организации в работе человек должен быть постоянно настороже, чтобы не забыть свою цель и цель работы, не стать столь отождествленным с собственным отношением к работе и отношением к организации, что потерять из вида настоящую цель.
В Мэндеме я часто чувствовал движение октав, восходящих и нисходящих. Я обнаружил, что, работая над собой, используя окружающую жизнь, взаимоотношения как средства напоминания, я мог своим собственным скромным путем многому научиться, тогда как я чувствовал, что приобретающая понемногу все большую организованность группа сама по себе двигается все дальше от фундаментальной цели учения Гюрджиева. То же самое можно проследить, изучая то немногое, что мы знаем о группах ранних христиан; то же самое происходило с учением Будды и Магомета. Ученики вскоре отождествляются со своим собственным отношением к работе, и, если у них есть деньги и влияние, их слушают другие, которые подвергаются влиянию и отходят все дальше от оригинального учения. Но у нас есть Рассказы Вельзевула, критерий и ориентир; а также упражнения, движения и танцы, которые, если их четко придерживаться, помогают человеку идти правильным путем. Всегда, в соответствии с законом октав в этой работе, так же как и в других учениях и в обычной жизни, - организации понемногу отходят все дальше и дальше от их первоначального намерения.
Мне нравились ученики Успенского, особенно некоторые из них. Но для меня они выглядели оказавшимися в магическом круге. Гюрджиев рассказывал, что видел мальчика - йезида, пытавшегося выйти из начертанного вокруг него в пыли круга. Даже когда Гюрджиев подошел к нему и попытался его вытянуть, тот не смог выбраться. Только когда круг разомкнули, он смог выйти.
Любой человек в любой организации имеет тенденцию попадать в магический круг - становиться загипнотизированным, и до тех пор, пока круг не будет разрушен внешней силой, выхода быть не может - возможно поэтому Гюрджиев так часто ликвидировал Институт и группы - и отдалял людей. Суфии, когда работа достигает определенного уровня, «ликвидируют» ее и начинают нечто новое.
В миле пути на окраине Мендэма жила семейная пара - ученики Успенского. Приятные люди, которых я знал несколько лет, пригласили меня на ужин. За прекрасной едой разговор зашел о книге Гюрджиева, они спросили меня, о чем она; (они называли ее Вельзевул). Так как я никогда не соглашался с условиями Успенского и его учеников относительно разговоров о Гюрджиеве и его писаниях вне Франклин Фармс, я ответил: «Это Библия «работы», сама суть идей Гюрджиева. Беспристрастная критика жизни человека на Земле, изложение причин его падения и объяснение значения искупления. В ней есть все, что касается его работы; все, что мы можем знать о жизни, от атома до мегалокосмоса. Писания наивысшего качества; священное писание. Гюрджиев говорит, что придет время, когда на основе даже частичного понимания некоторых содержащихся в ней истин напишут эпосы. Другими словами, это произведение объективного искусства».
«Мы никогда ее не видели. Возможно ли для нас прочесть ее?»
«Вы должны спросить у Мадам Успенской, - сказал я. - Я дал м-ру Успенскому одну из копий десять лет назад. Если Мадам согласиться, чтобы некоторые из старших учеников услышали ее, я почитаю ее для вас». Они выглядели благодарными и сказали, что поговорят с ней. Затем они спросили о Гюрджиеве, и я поделился с ними некоторыми впечатлениями о нем самом и некоторыми примерами его работы со мной. Мы провели очень приятный, и как мне показалось, плодотворный вечер; я почувствовал, что наконец-то я установил настоящий контакт, связь, по крайней мере, с двумя учениками Успенского. К тому же, поскольку война разрасталась, обстановка в Европе менялась от плохой к ужасной, новости из Франции не приходили и было похоже, что мы никогда больше не увидим Гюрджиева, нечто важное можно было сделать в Америке - читая Рассказы Вельзевула в группах можно было придать новый импульс работе в растущей организации Успенского. Я достаточно оптимистично смотрел в будущее. Но человек предполагает, а организация располагает.
На следующий день было воскресенье, ясный холодный день раннего декабря. Около полудня я сидел с остальными на мерзлом поле, очищая от шелухи кукурузу, когда ко мне пришли с сообщением, что Мадам Успенская хочет меня видеть. Я сразу же почувствовал, что случилось что-то странное. Что – я не мог себе представить.
Мадам лежала в постели (она много отдыхала в то время) в своей большой и красивой комнате.
Она достаточно сурово на меня посмотрела и начала: «Некоторые вещи мне в вас нравятся, а другие – нет».
«Что же вам не нравиться?» - спросил я.
«Мне не нравиться то, как вы нарушаете правила и соглашения».
«Какие правила я нарушил?»
«Вы разговаривали с С. о м-ре Гюрджиеве и Рассказах Вельзевула».
«Да, разговаривал. Но за пределами Франклин Фармс. Не здесь, а в их собственном доме».
«Это просто увертка. Вы прекрасно знаете, что вы согласились с условиями» - она разозлилась.
«Это не увертка, - сказал я. - И я не вижу, в чем я был неправ».
«Вы согласились придерживаться правила не говорить о м-ре Гюрджиеве и Рассказах Вельзевула с нашими учениками».
«Но только здесь. Я не принимал условий м-ра Успенского и его групп в Нью-Йорке. Так как Гюрджиев и Орейдж заложили основание работы в Америке, я не мог согласиться с такими условиями. Семь лет в Лондоне я придерживался соглашения не обсуждать книгу или м-ра Гюрджиева с вашими учениками, даже более строго, возможно, чем было необходимо. Вы с этим согласны?»
«Пожалуй, да».
«И я соблюдал правило здесь, во Франклин Фармс, часто вопреки трудностям. Но в других местах я считаю себя свободным».
«Тогда я не могу позволить вам иметь какие-либо контакты с моими учениками».
Она продолжала в том же духе, будто пытаясь заставить меня почувствовать, как плохо я поступил. Я видел всю абсурдность ситуации и сказал: «Но разве вы не обучаете системе м-ра Гюрджиева? Разве ваша работе не основана на том, что вы от него получили? М-р Гюрджиев был вашим учителем, и он по-прежнему учитель для меня».
«Это совсем другой вопрос», - сказала она, и снова начала меня бранить. Но теперь нечто, незаметно вскипавшее во мне годами, неожиданно дошло до точки кипения. Чувства во мне взяли верх, и я ответил очень эмоционально: «Но это нелепо. Для меня работать с вашими учениками в этих обстоятельствах невозможно. Вы знаете, ваши ученики застряли на ноте «ми», и для того чтобы перейти в «фа» нужен толчок, толчок может дать им встреча с м-ром Гюрджиевым и чтение Рассказов Вельзевула. Что касается меня, мое пребывание здесь бесполезно. Я уеду завтра. Но позвольте мне сказать, что мне очень нравитесь лично вы и м-р Успенский тоже, и мне жаль покидать вас. Камень преткновения – это м-р Гюрджиев и его книга. Он мой учитель. Я смотрю на вас обоих как на друзей, наши отношения всегда были дружескими, и я очень их ценю, поскольку для меня они значат очень много. Но я вижу, что отношения учитель - ученик между нами невозможны. Теперь я должен сказать «прощайте». Мы пожали руки, и я покинул комнату. Это оказалось настоящее «прощайте», поскольку, хотя она и прожила еще около двадцати лет, я больше никогда не видел ни ее, ни Успенского.
За обедом в тот деть я видел С., они не смотрели в мою сторону. Они производили впечатление несчастных мужчины и женщины, угнетенных изгнанием из Рая, и я заметил явное изменение в атмосфере среди учеников Успенского; температура по отношению ко мне упала. Ученики излучали что-то по отношению ко мне – человеку, совершившему непростительный грех. Только Леня, внук Мадам Успенской, не выказывал холодности. Когда я кормил свиней, он подошел ко мне и сказал: «Вы ведь не по-настоящему уезжаете?»
«Нет, я уезжаю завтра».
«Но, когда мы снова увидимся? Когда мы снова сможем увидеть вас?»
«Кто может сказать? Возможно - скоро, возможно – никогда».
Дата добавления: 2019-07-15; просмотров: 117; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!