К военной истории римско-эллинистического мира
§ 1. Личностный фактор и проблема субъективности
греческого историка
Наше исследование логичнее всего начать с ответа на ряд вопросов, связанных с анализом субъективного фактора в творчестве историка. Надлежит исследовать влияние данной проблемы на воззрения уроженца Мегалополя касательно военного дела, а именно: личный военный опыт (и, в связи с этим, как он отразился на взглядах Полибия), проблема субъективности автора, взгляды Полибия на написание военной истории, а также соотношение с взглядами предшествующих военных теоретиков.
Родился Полибий в конце III или в начале II века до нашей эры в аркадском городе Мегалополе (при этом точная дата его рождения неизвестна[55]). По своему происхождению он принадлежал к высшим слоям общества. Его отец Ликорт был стратегом Ахейского союза. Сам же историк занимал в этом государстве должность гиппарха[56] в 170–169 гг. до н.э. Влияние традиционного аристократического этоса сильно прослеживается в его труде[57].
Греческий историк отдавал дань такому популярному увлечению знати, как охота. Полибий отмечал роль охоты в формировании личностей таких военачальников, как Филопемен (X. 22. 4) и Сципион Эмилиан (XXXI. 15. 1–8), являвшимися для него образцами полководческого искусства. Последний из них, кстати, часто охотился вместе с самим историком (XXXI. 15. 8). Во «Всеобщей истории» (X. 41. 7), а также у Плутарха (Philop. 10), и «Исторической библиотеке» Диодора Сицилийского (XXXI. 38), имеются заимствованные из Полибия сравнения войны с охотой. В Аркадии, из которой происходил Полибий, охота была очень распространенным занятием (Paus. VIII. 4. 7; 4. 10; 38. 6). Вообще, современные исследователи единодушно отмечают интерес греческого историка к подобному занятию[58].
|
|
|
Его интерес к охоте вряд ли был случайным: высокое мнение о пользе этого занятия было распространено в Греции и ранее. Так, по мнению Ксенофонта, охота сама по себе является великолепным средством для подготовки будущего воина. Он доходит даже до того, что заявляет, что на охоте нет ничего, отличающегося от войны[59] (Cyrop. I. 2. 9). Кроме того, охота помогает еще и ориентированию на местности[60] – тоже немаловажному умению в военном деле вообще и военном командовании особенно (так, например, сам Полибий считал, что большинство сражений было проиграно от плохого знания местности – V. 21. 6); именно с этим, может быть, связано обилие географических экскурсов во «Всеобщей истории».
Увлекался Полибий также и верховой ездой – другим традиционно аристократическим занятием. Аркадская порода лошадей считалась лучшей во всей Греции (Strab. VIII. 8. 1). Как уже говорилось ранее, некоторое время он занимал в Ахейском союзе должность гиппарха, то есть начальника кавалерии. Конечно, сам факт его пребывания в этом звании говорит о наличии определенных практических и теоретических навыков[61]. Во «Всеобщей истории» виден большой интерес автора к коннице и ее тактике[62]. Так, он считал, что искусство наездника – это важное подспорье в военном деле (XXXVIII. 8. 1), и что для достижения успеха можно в два раза уступать неприятелю в пехоте, но иметь решительный перевес в кавалерии (III. 117. 5). Последнее суждение явно отражало личные воззрения греческого историка – в то время в эллинистических армиях наблюдалась противоположная тенденция, согласно которой численность и роль конницы на поле боя все более уменьшались[63]. По сообщению Лукиана (Macrob. 22), которое, впрочем, является довольно сомнительным[64], Полибий продолжал ездить верхом вплоть до 82 лет (!), причем именно падение с коня было причиной его смерти.
|
|
|
Помимо этого, нельзя пройти мимо интереса греческого историка к кулачному бою и вообще всевозможным атлетическим состязаниям[65], хотя о занятии Полибия данными видами спорта прямых указаний нет. Несколько раз греческий историк проводил параллель между двумя враждебными армиями и кулачными бойцами (I. 57. 1–3; II. 65. 11; 27. 9. 1–12) или просто борцами и бегунами на стадионе (XVI. 28. 9). Так что можно предположить наличие у Полибия некоторого опыта по этой части и мнения о том, что занятие боксом и борьбой неплохо готовит к военной службе. Если это было так, то тут он расходился во взглядах со своим кумиром (и родственником?)[66]. Филопеменом, думавшим на этот счет несколько иначе (Plut. Philop. 3). Кстати, и в Риме отношение к атлетике было скорее отрицательным.
|
|
|
Таким образом, на основании имеющихся у нас данных можно придти к выводу, что греческий историк получил традиционное для греческой аристократии военно-спортивное воспитание[67] и был неплохо (как в теоретическом, так и в практическом плане) подготовлен к военной службе.
Что же известно о военном опыте Полибия?
По мнению Т. Моммзена[68], греческий историк принимал участие в походе римлян против галатов в Малую Азию под руководством консула Манлия Вульсона в 189 году до нашей эры. Впрочем, эта гипотеза основана на предположении, что Полибий родился около 208 г. до н.э. и подвергается сомнению большинством современных исследователей[69].
Высказывалась также точка зрения, что Полибий участвовал в Нумантинской войне 133 г. до н.э. Основанием для этого является тот факт, что Полибий написал об этом отдельное произведение, не дошедшее, к сожалению, до наших дней. Впрочем, личное участие историка в этом конфликте представляется довольно сомнительным. Тогда ему было около 70 лет, и даже если он и находился в составе римской армии, то только как наблюдатель[70].
|
|
|
Бесспорным представляется участие в двух военных кампаниях: походе римлян в Испанию в 151 г. до н. э. и Третьей Пунической войне[71]. К сожалению, насчет первой кампании и роли Полибия в ней никаких подробностей до нашего времени не дошло. Неизвестно, находился ли он в составе римской армии в частном порядке (как друг Сципиона Эмилиана) или же занимал в ней какую то должность. Тем не менее, есть косвенные сведения, что бывший гиппарх зарекомендовал себя в ходе этой кампании с лучшей стороны – иначе вряд ли он был бы прикомандирован к римской армии в начале Третьей Пунической войны[72] (Polyb. XXXVII. 3. 1) – очевидно, он там исполнял функции военного советника и представителя Ахейского союза[73]. Очевидно, личное участие в иберийском походе, а также трудности и тяжелые потери, с которыми столкнулась в этой стране римская армия, объясняют большой интерес греческого историка к военному делу иберов и кельтиберов[74].
Участие Полибия в Третьей Пунической войне получило все же некоторое освещение в источниках. Те части из последних книг «Всеобщей истории», где повествуется об этом, не сохранились, но рассказ о данных событиях содержится у позднеримского историка Аммиана Марцеллина (XXIV. 2. 16–17) и Плутарха в его «Изречениях царей и полководцев» (Apophtegm. 200 a), а также у Павсания (VIII. 30. 5–8).
Аммиан рассказывает о том, что Полибий вместе со Сципионом Эмилианом и 30 римскими солдатами проник в Карфаген под прикрытием «каменной черепахи» – testudo lapidea (XXIV. 2. 17). Что же означает подобный термин? Слово testudo означает, помимо прочего, передвижной навес, прикрытый досками и шкурами животных, под защитой которого римские солдаты штурмовали городские стены[75]. Прилагательное lapidea, скорее всего, означает, что в данном случае этот навес защищался не шкурами и досками, а камнями или черепицей. По предположению Ф. Мищенко[76], это было своеобразное прикрытие из камней, под защитой которого Полибий и римляне прорыли подземный ход и таким образом проникли в город. Бесспорно, подобная акция была успешной, если, как это видно из повествования Аммиана, император Юлиан решился подражать ей.
В другом эпизоде, переданном Плутархом (Mor. 200 a), рассказывается, как после проникновения римской армии через городскую стену Полибий советовал Сципиону набросать в воду железных крючьев (tribovlou" siderou'") или опустить доски с гвоздями (sanivda" ejmbalei`n kentrwta;") в разделяющую воюющих соседнюю мелководную лагуну для защиты от возможных вылазок со стороны карфагенян. В ответ на это римский полководец ответил решительным отказом, объяснив это тем, что «смешно избегать сражения с неприятелем, когда уже находишься внутри вражеского города»: e[fh geloi'on ei\nai, kateilhfovta" ta; teivch kai; th'" povlew" ejnto;" o[nta", ei\ta pravttein o{pw" ouj macou'ntai toi'" polemivo".
Вместе с тем, неизвестна точная хронологическая привязка данных двух эпизодов. Эпизод с testudo lapidea, скорее всего, относится ко времени решающего штурма Карфагена в 146 г. до н.э. Что же касается инцидента с крючьями, то тут у исследователей существуют разногласия. По мнению Мищенко, этот эпизод по времени более всего подходит для ситуации, описанной Аммианом. Уолбанк же считал, что это событие, скорее всего, имело место осенью 147 г. до н.э.[77]
Как бы то ни было, совет греческого историка не был напрасным. В сохранившихся фрагментах (frg. 158) имеется указание на то, что вслед за этим последовало нападение карфагенян, которое привело к тяжелой схватке (то, чего Полибий так опасался)[78].
Как бы то ни было, но даже при всех имеющихся разночтениях вышеприведенная информация говорит о достаточной компетентности уроженца Мегалополя в военных вопросах. Ведь при всей своей дружбе с Полибием Сципион вряд ли взял бы его в столь рискованное предприятие как атака городских ворот, будь он несведущ в военном деле. Даже если какие-то детали приукрашены[79], то основная фактологическая канва представляется нам в целом верной. И дело тут не только и не столько в личной честности греческого историка, а в том, что в тогдашнем Риме находилось слишком много участников тех событий, которые вряд ли дали бы Полибию слишком преувеличить свою роль в Третьей Пунической войне. В противном случае он бы утратил свой авторитет в римском обществе (в целом достаточно высокий). Впрочем, о жизни историка после 145 г. до н.э. практически не сохранилось сведений.
Вместе с тем, достаточно преувеличенными нам представляются слова Павсания о том, что Сципион всегда был успешен, когда советовался с Полибием, и всегда терпел неудачу, если не слушал его (VIII. 30. 7–8). Скорее всего, они представляют собой интерпретированные в определенном свете реальные факты, в которых Сципион обращался за консультацией к Полибию и это приводило к успеху, а, может быть, в каком-то отдельном случае он не послушался совета историка и это имело негативные последствия. Кстати, подобная наша гипотеза не противоречит приведенной выше информации насчет участия Полибия в этой войне.
По нашему мнению, греческий историк если и говорил что-то подобное, то только после смерти Сципиона Эмилиана в 129 г. до н.э. Нельзя отметать и ту точку зрения, что эта информация была порождена слухами, циркулировавшими в тогдашней Греции и призванными слегка подсластить горькую пилюлю поражений от римлян и потворствовать тщеславию греков[80].
Таким образом, со всей определенностью можно сказать следующее. Бесспорно, у греческого историка наличествовал определенный военный опыт. На его счету было две военные кампании, причем далеко не самые легкие. Участие историка в еще двух конфликтах находится под вопросом. Вместе с тем, конечно, нельзя назвать Полибия профессиональным военным и человеком, проведшим всю жизнь в походах (подобно, например, Ксенофонту). Об этом свидетельствует хотя бы тот любопытный факт, что, перечисляя способы обучения военному делу, Полибий ставил личный опыт всего лишь на третье место после чтения книг и общения со сведущими людьми (XI. 8. 1–3)[81]. Известные слова поэта Архилоха (frg. 1. 1): ejn dori; mevn moi ma'za memagmevnh, ejn dori; d¾ oi\no"... pivnw d¾ ejn dori keklimevno" (В остром копье у меня замешан мой хлеб и в копье же … вино. Пью, опершись на копье), пожалуй, все же нельзя отнести к этому историку.
С другой стороны, крайностью представляется и противоположное суждение, согласно которому уроженец Мегалополя был всего лишь книжным теоретиком, который много читал обо всем, но мало что видел своими глазами. Подобный эпитет сложно употребить к человеку, который участвовал в двух (как минимум!) тяжелых войнах. Имеющаяся у нас информация о жизни Полибия представляет его отнюдь не кабинетным ученым[82].
Греческий историк видел три способа научиться военному делу, и у него самого были представлены в полной мере первые две составляющих этого умения и, в определенной мере – третье. Именно это позволяет нам назвать его достаточно компетентным в военных вопросах.
Жизненные перипетии сильно отразились и на субъективности Полибия. Стоит заранее оговориться, что конкретные проявления пристрастности будут рассматриваться нами в следующих главах. В данном параграфе мы лишь рассмотрим общие тенденции. Обычно называют следующие факторы, негативно влияющие на его объективность: 1) расположенность в пользу Ахейского союза; 2) пристрастность в отношении родов Сципионов и Эмилиев; 3) проримские симпатии; 4) аристократический настрой.
Первые два фактора довольно понятны и не требуют особых объяснений. Действительно, общепринятым среди исследователей является тот факт, что греческий историк был большим патриотом Ахейского союза, и потому предрасположенность к этому государству красной нитью проходит через все его произведение[83]. Ему свойственно преуменьшение роли насилия в возникновении Ахейского союза и вообще всемерная идеализация его политики[84]. С данным обстоятельством тесно связана неприязнь Полибия к тем государствам, которые являются политическими оппонентами ахейцев: это, прежде всего, Этолийский союз[85], а также (надо отметить, что в несколько меньшей степени) Спарта[86] и Македония[87].
Легко также объяснить и пристрастность в отношении рода Сципионов и Эмилиев[88]. Это связано с тем, что Полибий был их клиентом, которому они помогли освоиться в Риме. Кроме того, Сципион Эмилиан был другом историка (и, по совместительству, одним из главных персонажей «Всеобщей истории»).
Данная субъективность отмечалась уже в древности. Вот один характерный пример подобного подхода: Страбон писал, что греческий историк приписывал римскому полководцу Гракху (консулу 177 г. до н. э.) покорение 300 городов в Испании (Strab. III. 4. 13), а это, по мнению географа, явно не соответствовало реальности: такого их числа просто не могло быть на всем полуострове; этот же факт вызвал насмешку со стороны философа Посидония (ibid.). Но это преувеличение легко объяснить с учетом того факта, что вышеупомянутый полководец был зятем самого Сципиона Африканского (Plut. Tib. 1) Впрочем, стоит отметить, что пристрастность историка по отношению к этим двум семействам все же имела свои пределы[89].
Что же касается аристократического настроя, то он проявлялся в презрении историка к социальным низам, которые он считал главной угрозой порядку. Его идеалом была республика, возглавляемая аристократами[90]. Все это было вызвано этнической и социальной средой, из которой он сам происходил (а это, бесспорно, была высшая аристократия Аркадии), а также общественно-политической ситуацией, существовавшей в тогдашнем эллинистическом мире вообще и в Ахейском союзе в частности[91].
Еще один фактор, влиявший на субъективность Полибия – это его несомненные проримские идейные настроения. Их степень трактуется современными исследователями по-разному.
Долгое время среди специалистов господствовала точка зрения, что греческий историк симпатизировал римлянам ради собственной выгоды и являлся, таким образом, предателем интересов Эллады[92]. Согласно другой точке зрения, выраженной Ф. Уолбанком, греческому историку в его политических взглядах был присущ макиавеллизм[93], выражавшийся в постепенной эволюции от критического отношения к Риму к циничному оправданию его внешнеполитических акций (таких, как, например, Ахейская или Третья Пуническая войны)[94].
Вместе с тем, в последние годы наблюдается определенная смена подходов, сущность которой состоит в некотором пересмотре отношения историка к римлянам. Так, по мнению А. Экстайна, греческий историк был достаточно свободен в своем осуждении Рима[95], причем критика квиритов нарастала ближе к концу повествования[96]. Подобная точка зрения получила развитие в монографии К. Чэмпиона “Cultural Politics in Polybius’s Histories”, которая, в основном, посвящена отношению историка к Риму и его восприятию римлян как этноса, а также в ряде статей, тематически связанных с монографией[97].
В первых книгах своего произведения греческий историк приписывал квиритам почти что эллинские добродетели. Отчетливо прослеживается в начальных книгах труда Полибия также и сравнение римлян с ахейцами (как в характере самих этносов, так и при описании отдельных персоналий), что в устах историка, разумеется, является похвалой. Оба народа (и государства) являются для греческого историка воплощениями порядка, рационализма[98] и тем самым противостоят варварству – как духовно, так и на поле сражений. Особенно ярко контраст между цивилизованными народами и варварами проявляется в военном деле. Полностью поддерживает греческий историк и внешнюю политику квиритов.
В шестой книге своего труда греческий историк в целом пишет о Риме как о государстве, близком по устройству к греческому полису[99]. Вместе с тем, в ней есть некоторые места, где он отмечает отличия греческих обычаев и институтов от римских[100], причем восхищение ими Полибием, по мнению К. Чэмпиона, не отметает того факта, что греческий историк считал их чуждыми грекам[101]. Впрочем, по мере развития повествования К. Чэмпион обнаруживает во «Всеобщей истории» картину упадка нравов римлян[102], что выразилось в ряде непорядочных акций во внешней политике (одной из которых, по мнению К. Чэмпиона, была Третья Пуническая война)[103].
Подводя итоги всего вышесказанного, автор делает вывод[104], что отношение Полибия к римлянам и римской экспансии было дифференцированным и колебалось в зависимости от конкретных обстоятельств, отражая культурно-политическую ситуацию, существовавшую в эллинистическом мире того времени.
Такое заключение может показаться несколько уклончивым, хотя оно и проистекает из верной, но отдающей тривиальностью сентенции о том, что истина обычно лежит где-то посередине между двумя крайностями. Тем не менее, подобное мнение выглядит более адекватным, чем суждения, высказываемые на этот счет порой в историографии[105]. Нам все же представляется, что, даже с учетом упомянутой неоднозначности выводов, автор монографии несколько преувеличивает антиримский настрой Полибия. Критика греческим историком римлян за их отдельные проступки, неблаговидные с его точки зрения, отнюдь не означает полного неприятия римской власти. Иначе с этой точки зрения к числу антиримски настроенных авторов может быть отнесен, например, и Тит Ливий, чья критика поведения римлян при взятии Сиракуз (XXV. 31. 11) была, кстати, намного жестче Полибиевой (IX. 10. 1–14).
К данной монографии близка по идейной направленности и статья А.П. Беликова «Полибий между греками и римлянами: оценка политической деятельности историка»[106], согласно которой греческий историк пытался проложить своеобразный мост между греками и римлянами, сыграв между ними роль связующего звена.
Таким образом, исходя из всего вышеизложенного материала, мы видим, что проблема проримских симпатий историка (и, если более широко, то вообще отношение историка к квиритам) – вещь далеко не столь простая и однозначная, как это представляется на первый взгляд.
Немалый опыт побудил историка к ряду интересных рассуждений по поводу написания истории войн. Полибий считал, что не следует рассказывать подробно обо всех военных действиях (VII. 15. 1); останавливаться нужно лишь на самом важном (I. 57. 3). По мнению Полибия, подробное описание всех военных действий – вещь утомительная (ajpevrantoς) и бесполезная (ajnwfelh;ς) для читателей. Он подчеркивал, что каждое событие надо описывать сообразно его значению, критикуя своих коллег по перу, впадающих в чрезмерное многословие при описании второстепенных столкновений и в то же время не уделяющих должного внимания действительно важным событиям (XXIX. 12. 1–18).
Повествование о войнах должно, по мнению историка, полностью исключать иррациональные элементы. В связи с этим он осуждает некоторых писателей (к сожалению, не поясняя точно, каких) за ошибки и сознательные искажения фактов при рассказе о переходе Ганнибала через Альпы в 217 г. до н.э[107]. Так, они преувеличивают труднопроходимость Альп и рисуют эти горы практически незаселенными; по их мнению, лишь вмешательство богов и героев помогает Гамилькарову сыну преодолеть трудности подхода (III. 47. 6–9). Нечего и говорить, что подобное изложение событий вызывает яростную критику Полибия. Так, он отмечает, что, во-первых, Альпы не столь пустынны и безлюдны, а, во-вторых, Ганнибал сам вполне мог предусмотреть и преодолеть все трудности похода в горной местности (III. 48. 1–11). При этом историк подчеркивает, что всю данную информацию он почерпнул со слов соратников Ганнибала (с которыми лично беседовал[108]), а также после непосредственного знакомства с той местностью (III. 48. 12). Последнему фактору Полибий вообще отводил значительное место в своем сочинении (III. 57–59).
Порицал Полибий и тех писателей, которые приписывали успехи Сципиона Африканского всевозможным сверхъестественным обстоятельствам[109] (X. 2. 5–7; 9. 2–3), в то время как успехи этого военачальника были для Полибия исключительно результатом его личных качеств и продуманности в действиях (2. 8–13).
Наконец, по его мнению, ряд историков неадекватно описывали войны. Так, например, уроженец Мегалополя критиковал Филина за ошибки и противоречия при освещении военных действий Пунических войн и вообще за прокарфагенскую направленность: по его мнению, сицилийский историк описывал сражения у Сиракуз и Мессены в начале Первой Пунической войны в слишком благоприятном для карфагенян ключе[110] (Polyb. I. 15. 1–12).
Критике за описание сражений подвергся также историк Эфор за неадекватное описание сражений при Левктрах и Мантинее[111] (XII. 25 f. 3). В этом случае он предстает в этом случае совершенно несведущим (pantelw`ς a[peiroς) человеком и незнакомым с ходом таких сражений (ibid.). Впрочем, по мнению Полибия, первое из них легче для описания и поэтому не в такой сильной степени показывает некомпетентность Эфора (XII. 25 f. 4 ), а вот Мантинейское сражение, бывшее, по мнению Полибия, сложным и запутанным, оказалось для Эфора совершенно непонятным (ibid.). Те же недостатки были свойственны Феопомпу[112] и особенно Тимею из Тавромения (XII. 25 f. 6–7).
Но наиболее развернутому осуждению со стороны Полибия подвергался придворный историк Александра Македонского Каллисфен (XII. 17–22). По мнению уроженца Мегалополя, этот историк совершенно неадекватно описал сражение при Иссе. Критика Полибия базируется на том, что Каллисфен плохо знал местность сражения и потому не учел, что в тех местах узких горных проходах не могли развернуться многотысячные армии[113]
Все эти ошибки своих коллег по перу Полибий связывал прежде всего с тем, что они не принимали личного участия в военных конфликтах. Сам он отмечал (XII. 25. g 1), что «невозможно описать правильно военные события, если не имеешь никакого понятия в военном деле» (o[ti ou[te peri; tw'n kata; povlemon sumbainovntwn dunatovn ejsti gravyai kalw'" to;n mhdemivan ejmpeirivan e[conta tw`n polemikw'n e[rgwn). Тут бесспорно, что Полибий в этом случае находился в русле появившегося в классическую эпоху и получившего развитие во времена эллинизма представления, согласно которому считалось обязательным наличие у историка, собирающегося писать историю войн, военного опыта. В частности подобный взгляд отражает произведение Лукиана «Как писать историю» (29; 37), тоже базировавшееся на представлениях того времени[114].
Нельзя не отметить, что подобные взгляды историка на повествование о военных событиях находились в соответствии с его общими представлениями об историописании pragmatikhv iJstoriva и ajpodeiktikhv iJstoriva, согласно которым рассказ о событиях должен преследовать определенную конкретную цель и отличаться строгой научностью и внутренней логичностью[115].
Наконец, сложно пройти мимо такой проблемы, как сравнение Полибия и других античных военных историков. Тут сразу стоит отметить следующий факт. Античные сочинения, посвященные данной проблематике, представляли собой или повествование об истории войн или же трактаты, посвященные его каким то отдельным сторонам (четыре самых распространенных жанра – это тактика, полиоркетика и стратегика, а также стратегемы)[116].
В связи с этим мы сравним Полибия не с авторами специальных трактатов об отдельных сторонах военного дела (а, как мы писали во введении, жанр военной истории этим не исчерпывается), а с другими античными историками, рассказывавшими о военных конфликтах. По сочетанию глубины анализа военных событий и наличия личного военного опыта изо всех предшественников Полибия под определение «военный историк» изо всех античных авторов попадают, по нашему мнению, помимо Полибия, лишь Фукидид и Ксенофонт.
В связи с этим нам стоит остановиться на сходстве и различии Полибия с этими двумя военными историками. Бесспорно: в том, что касается военного опыта, Ксенофонт даже несколько превосходит Полибия (достоверно известно его участие в Анабасисе, походе Агесилая в Малую Азию, а также битве при Коронее в 394 г. до н. э. и других военных действиях между Спартой и ее противниками в ходе Коринфской войны)[117]. Что же касается Фукидида, то мы знаем лишь об одной военной акции с его участием, причем неудачной: афинский историк в 424 г. до н.э. безуспешно пытался оказать помощь Амфиполю, который в результате был взят спартанским полководцем Брасидом[118] (Thuc. IV. 104–108). Хотя, впрочем, негативный опыт иногда тоже может быть весьма ценным[119].
Что же касается взглядов на военное дело, то эти два автора, что вполне естественно, несколько отличаются как от Полибия, так и один от другого. Так, например, у Ксенофонта содержится множество комментариев и рассуждений, посвященных руководству войсками[120]. Значительное место он отводил продовольственному обеспечению солдат и заботе об их физическом здоровье[121] (Cyrop. I. VI. 10; 12–15; VI. II. 25–37; VIII. 5. 1–5; Hipparch. 7. 1), причем он считает это столь же важным, как и стратегия и тактика; Полибий о подобных вещах практически не задумывается. Примечательно также различное отношение Ксенофонта и Полибия к дисциплине: если для уроженца Мегалополя это один из основных вопросов, то Ксенофонт делает упор скорее на авторитет военачальника среди своих подчиненных (Cyrop. I. VI. 21; Memor. 3. 8–9). Примечательно, что повиновение солдат военачальнику он ставил на последнее место среди факторов успеха, гораздо большее место отводя физической закалке и психологическому настрою на успех (Cyrop. I. VI. 26; III. III. 9); в боевой подготовке солдат силен элемент соревновательности (II. I. 21–24).
Впрочем, нельзя не отметить определенную закономерность: подобные рассуждения содержатся, в основном, в «Киропедии», которая при всех аллюзиях на политические и военные реалиями того времени во многом является художественным романом. Вместе с тем, повествование о реальных войнах и сражениях в «Греческой истории» и, особенно, «Анабасисе»[122] Ксенофонт редко сопровождает комментариями.
Лишь изредка иногда он кратко характеризует те или иные акции военачальников: так, например, действия спартанского полководца Телевтия около Олинфа, приведшие к его гибели, он осуждает (Hell. V. 3. 7), а маневр лакедемонского царя Агесилая около Танагры, наоборот, вызывает похвалу с его стороны (V. 4. 51). В то же время сражение у Левктр Ксенофонт излагает крайне путано (VI. 4. 7–15): из его рассказа ничего нельзя узнать о планах противоборствующих сторон, их боевых построениях, ходе битвы и т.п. Может быть, тут сказалась и его субъективность в пользу Спарты: рассказывая про эту битву, Ксенофонт ни разу не упомянул фиванского стратега Эпаминонда, который руководил фиванцами в этой битве и был главным творцом победы беотийцев. Подобную степень пристрастности сложно представить у Полибия: он отдавал должное доблести и военным талантам даже тех, к кому испытывал личную неприязнь (как, например было с этолийцами или Филиппом V).
В этом смысле определенным исключением представляется его рассказ о битве при Мантинее (VII. 5. 15–27), а также действиях Ификрата (VI. 4. 51–52) незадолго до этого сражения: данные события Ксенофонт подвергает подробному анализу, по глубине сравнимым с Полибиевым.
В то же время абсолютно игнорирует Ксенофонт социальный аспект войны, а именно – ее связь с политикой и дипломатией, механизм зарождения, влияние на общество, а также теоретические принципы историописания. Помимо этого, большую роль в войне Ксенофонт отводил богам, предзнаменованиям, оракулам и т.п[123]. Тут также сильно расхождение с Полибием.
Что же касается Фукидида, то тут все наоборот. Теоретические аспекты войны получили обильное отражение на страницах «Всеобщей истории»: историк пишет о причинах Пелопоннесской войны, влиянии этого конфликта на общественно-политические отношения и даже на людскую психологию. По мнению историка, Пелопоннесская война до предела обострила внутренние противоречия в греческих полисах, которые стали сопровождаться невиданной доселе жестокостью. Все прежние понятия, представления и нормы поведения оказались деформированными (III. 82–84). Историк считал, что если во время мира как государства, так и отдельные люди руководствуются в своем поведении лучшими мотивами, то война, учитель насилия (bivaio" didavskaloς), лишает людей привычного жизненного уклада и направляет их помыслы в противоположную сторону (III. 82. 3).
Помимо этого, говорит Фукидид и о методике написания им истории. По его мнению, историк должен тщательно проверять информацию, содержащуюся в источниках и воздерживаться от сообщений баснословных данных (I. 20–22). Опираться следует не на рассказы первого встречного и не на личное усмотрение, а изображать, с одной стороны, лишь события, увиденные своими глазами. Если же нет такой возможности, то свидетельства других авторов следует разбирать со всей возможной точностью (I. 22. 2). Нельзя не отметить, что подобные рассуждения Олорова сына схожи с Полибиевыми.
В то же время рассказ о военных действиях он практически не сопровождает комментариями и суждениями о тех или иных его аспектах[124]. Преобладает сплошное описание. Ряд мыслей о военном деле помещен в вымышленных речах, как, например, в выступлении царя Спарты Архидама (I. 84; II. 11) или Перикла (I. 142), где приводится сравнение афинской и спартанской тактики, а также сиракузца Гермократа о подготовке войск (V. 72). Впрочем, неизвестно, принадлежат ли эти мысли самому Фукидиду или же отражают типичные представления на этот счет, бытовавшие тогда в Греции[125].
Лишь изредка Фукидид считает нужным кратко охарактеризовать тот или иной тактический ход своих персонажей: так, например, осуждению с его стороны подвергся афинский военачальник Клеон за нерешительные действия под Амфиполем (V. 7. 2–3). Поддерживает он нежелание афинского стратега Никия идти на бессмысленный риск (VII. 8. 3). Очень интересным представляется суждение о запутанности сражений для их рядовых участников[126] (VII. 44. 1)
Разница между Полибиевым и Фукидидовым освещением военных действий особенно ярко иллюстрируется следующим примером. Описывая афинских солдат, напряженно наблюдающих за морским сражением около Сиракуз в 413 г. до н.э., он лишь сообщает, что после разгрома афинского флота афинские солдаты побежали в лагерь (VII. 71). Противоположен подход Полибия. Рассказывая о том, как полководец Эмилий захватил иллирийскую крепость Дималу в 219 г. до н.э. (III. 18), он подробно описывает планы двух сторон, потом их изменение по ходу событий и взаимосвязь с итоговым результатом военной акции[127]. Налицо явный контраст: Полибий показывает события, раскрывая внутренний механизм произошедшего, а Фукидид лишь описывает[128]. Как уже говорилось выше, подобные черты в целом были свойственны и Ксенофонту.
Таким образом, мы видим, что определение «военный историк» изо всех античных авторов наиболее полно подходит лишь к Полибию: только ему были свойственно сочетание детальных размышлений о тактике и стратегии наряду с глубокой проработкой теоретических аспектов войны и собственным военным опытом. Именно он рассмотрел военное дело во всей его полноте, органично соединив рассуждения о тех или иных аспектах теории военного дела с анализом конкретных военных конфликтов. Произведение Полибия было вершиной античного военного историописания, впоследствии так никогда и не достигнутой[129]: после него античная военно-историческая наука опять стала представлять из себя или узкоспециальные теоретические трактаты или же простое описание войн, причем многие из авторов подобных произведений не имели военного опыта, занимаясь попросту компиляцией или теоретизированием[130].
§2. Полибий о войне: некоторые теоретические аспекты.
Война и политика
Греческий историк снабдил свой труд подробными размышлениями о сущности войны, ее возникновении и взаимосвязи конкретных конфликтов. Надо отметить, что данные рассуждения являются наиболее детальными во всей античной историографии[131]. В этом параграфе мы проанализируем взгляды историка на войну как таковую (и, прежде всего, механизмы ее зарождения), проблемы войны и мира, а также основные военные конфликты, описываемые историком, отношение Полибия к ним и их место в повествовании «Всеобщей истории». Впрочем, стоит сделать определенную оговорку: во «Всеобщей истории» описывается несколько десятков войн разных масштабов, удостоившихся разного внимания со стороны историка (см. Приложение). Именно поэтому мы сосредоточим наш анализ, в основном, на следующих конфликтах, являющихся основными для композиции «Всеобщей истории»: Пунические войны, Македонские войны, Сирийские (Четвертая и Шестая), а также Клеоменова, Союзническая, Ахейская и война римлян с Антиохом. Наконец, стоит отметить, что неравномерность материала «Всеобщей истории», касающегося той или иной войны, связана также и с плохой сохранностью текста произведения.
* * *
У Полибия возникновение войны проходит через 3 стадии: 1) aijtiva; 2) provfasi"[132]; 3) ajrchv[133]. Первая из них, aijtiva, является реальной причиной того или иного конфликта. Под причинами историк понимает «помыслы и настроения и расчеты, наконец, все то, что приводит к принятию замыслов» – ejpinoivaς kai; diaqevseiς kai; tou;ς peri; tau`ta sullogismou;ς kai; di; wj~n ejpi; to; kri`naiv ti kai; proqevsqai paraginovmeqa (III. 6. 7). Причины предшествуют началу войны и, по мнению историка, являются факторами психологического свойства[134]
Provfasi" – это предлог к ней (который, по мнению историка, может отличаться от реальной причины[135]). Тут воззрения Полибия несколько отличаются от взглядов Фукидида, по мнению которого у войны есть истинный повод – ajlhqhstavth provfasi"[136] (I. 23. 6).
Наконец, ajrchv – это первый шаг войны, ее начало, ведущее к реализации уже принятых решений (III. 6. 6).
Свои теоретические рассуждения историк иллюстрирует конкретными примерами. Так, например, двумя причинами походов Александра были возвращение 10 000 наемников из Азии и успешный поход Агесилая на Восток. В обеих этих экспедициях эллинские воины не встретили значительного сопротивления, и среди них возобладало пренебрежительное мнение насчет Персидской державы[137]. Все это подвигло македонского царя Филиппа II к планированию войны с государством Ахеменидов. Поводом же были нечестия, осуществленные персами во время Греко-персидских войн (Polyb. III. 6. 10–14).
Причиной войны римлян с Антиохом греческий историк видел озлобление (ojrghv) этолян, которые посчитали себя обделенными в результате Второй Македонской войны. В результате они стали призывать в Элладу Антиоха. Высадка этого царя в Деметриаде в 192 г. до н.э., по мнению историка, была началом войны (III. 7. 2–3). Поводом же был этолийский лозунг об освобождении Эллады, по мнению историка, «нелепый и лживый» – ajlovgwς kai; ψeudw`ς (III. 7. 3).
Причиной же Третьей Македонской войны Полибий видел желание Филиппа Македонского вступить в новый конфликт с римлянами[138], которое он не осуществил из-за смерти, но его намерение унаследовал сын Филиппа Персей; поводами же – нападение фракийского царя Абруполиса на македонские рудники в 172 г. до н.э. и его последующее изгнание Персеем из собственных владений. Началом этой войны, по мнению историка, послужило покушение на пергамского царя Эвмена и умерщвление беотийских послов Персеем (XXII. 8. 6–12).
Но наиболее подробных рассуждений со стороны историка удостоились события, приведшие к началу Второй Пунической войны. По мнению Полибия, первой ее причиной была горечь Гамилькара Барки из-за понесенного поражения (III. 9. 6). Он постепенно начал готовиться к новой войне с римлянами, успев передать неприязнь к ним своему сыну Ганнибалу[139]. В подтверждение этого он приводит сообщение о так называемой «клятве Баркидов» (III. 10. 7. – 11. 8). Второй, и важнейшей, по мнению историка, причиной была римская аннексия Сардинии в 237 г. до н.э.[140], в результате которой не только Баркиды, а все карфагеняне прониклись неприязнью к римлянам (III. 10. 3–5). В данном случае Полибий спорил с анналистом Фабием Пиктором (III. 8. 1–11), согласно которому в Карфагене была сильная группировка, враждебная Баркидам и что Ганнибал действовал в значительной степени самостоятельно. По мнению же Полибия, таких противоречий внутри Карфагена не было[141]. Третьей причиной историк видел возрастание карфагенского могущества в Иберии[142] (III. 10. 6).
Бесспорно, приведенные выше схемы не могут не вызвать ряд вопросов. Прежде всего, это единственные военные конфликты из множества, описанных Полибием, удостоенные подобного описания[143]. Может быть, сыграла свою роль плохая сохранность «Всеобщей истории» – но, вместе с тем, даже в полностью сохранившихся книгах подобная схема не прилагается, например, к Первой Пунической, Клеоменовой или Четвертой Сирийской войне, а также ряду других конфликтов – а ведь первые три из перечисленных войн играют немалую роль в повествовании историка[144]. Правда, схожая схема применяется историком к началу Союзнической войны, причем терминология несколько отличается от вышеуказанной – «причина и основание» – aijtiva kai; ajformhv[145] (IV. 13. 6).
Неоспоримым является следующий факт: в том, что касается взглядов на происхождение войн, Полибий далек от исследователей Нового времени, которые, как известно, выводят военные конфликты из множества разнообразных причин – политических, социальных, экономических и т.д[146]. А он же сводит все к помыслам и настроениям отдельных личностей. Нельзя забывать и то, что многие войны не имеют конкретного виновника, являясь результатом взаимного непонимания сторон и эскалации враждебности между ними[147]. Наконец, странным представляется то, что в своих рассуждениях о возникновении войн историк, отводя огромную роль тем или иных персоналиям, практически игнорировал такой важный шаг, как непосредственное решение начать войну[148].
Вместе с тем, стоит обратить внимание и на другие моменты. Нельзя не отметить ту большую роль, которую для историка играет повод к войне. Если он является справедливым, каким, например, был лозунг об отмщении персам за их святотатства – война увенчается полным успехом. В случае же с Персеем и этолийцами в Союзнической и Сирийской войне повод был лживым и прикрывал их дурные намерения – и они потерпели неудачу. А вот в ситуации с Ганнибалом для историка далеко не все однозначно[149]. С одной стороны, Полибий явно осуждал римскую аннексию Сардинии[150]. С другой, поведение сына Гамилькара перед Второй Пунической войной он характеризовал тоже не самым лучшим образом. Во время переговоров с римскими послами он был преисполнен гневом (qumovς) и выдвигал надуманные, по мнению историка претензии, касающиеся города Сагунта (III. 15. 9); в то же время, как пишет Полибий, если бы он руководствовался справедливыми требованиями, то ему следовало бы сосредоточиться на Сардинии, а не Сагунте (III. 15. 10). В результате вышло так, что Ганнибал выдвигал лживый повод и стал инициатором войны[151] (III. 15. 12).
Таким образом видно, что Полибий всячески противопоставлял тех, кто начинает войну в соответствии с рассудком и руководствуясь законными поводами, тем, кто начинает войны в состоянии иррационального умоисступления[152]. Тут он не щадил даже Ганнибала, которого в других случаях превозносил, причем именно за рациональность в действиях. Вполне можно предположить, что историк видел взаимосвязь между поведением знаменитого карфагенского военачальника накануне Второй Пунической войны и его итоговой неудачей в ней.
Помимо этого, нельзя не отметить огромное влияние на позицию историка его личных политических пристрастий. Так, по мнению Полибия, этолийцы были виновниками сразу трех войн – Клеоменовой (II. 45–46), союзнической (IV. 3–13) и Сирийской. Но если даже с Союзнической войной, причиной которой было соперничество Ахейского союза и Этолией из-за Мессении, не все так однозначно, как писал греческий историк[153], то еще больше вопросов возникает с Клеоменовой и Антиоховой. Если верить изложению Полибия, то получается, что первую из них в 229 г. до н.э. начал не столько Клеомен, сколько этолийцы: это они спровоцировали спартанского царя напасть на ахейцев. Вместе с тем, современные исследователи говорят, что вина этолийцев в этом конфликте если и была, то довольно второстепенная: основным ее инициатором был спартанский царь, а причиной – борьба Спарты и Ахейского союза за гегемонию на Пелопоннессе[154]. B этом случае неприязнь к этолийцам заслоняет собой даже негативное отношение греческого историка к спартанцам.
Еще больше вопросов возникает относительно Сирийской войны. Как уже говорилось выше, греческий историк опять обвиняет в ее развязывании этолийцев, которые были озлоблены на римлян и поэтому призвали в Элладу Антиоха. При этом Полибий игнорирует (или сознательно замалчивает?) такой фактор, как внешнеполитические амбиции самого Антиоха, особенно возросшие после удачного для Селевкидов исхода Пятой Сирийской войны и восточных походов. Понятно, что, скорее всего, приглашение со стороны этолийцев было не более чем поводом для Антиоха, а реальной причиной являлись экспансионистские планы этого царя[155].
Очень часто бывает, что непродуманно развязывают войны в повествовании историка люди, принадлежащие к группам, являющимися социальными фобиями для историка: выходцами из низов (или же политиками-демагогами), варварами или евнухами.
Так, например, виновником Четвертой Сирийской войны историк называет фаворита Антиоха III Гермия[156], который, по его мнению, хотел воспользоваться этим конфликтом для своих корыстных целей (Polyb. V. 42. 4–8). А вот инициаторами Ахейской войны он называет Диэя и Критолая (XXXVIII. 8–11), которые, хотя и были аристократического происхождения, но, по мнению историка, всячески провоцировали конфликт с Римом и опирались исключительно на социальные низы[157] (XXXVIII. 10. 6). По мнению историка, инициаторами Шестой Сирийской войны был евнухи Эвлий и его приспешники[158]. Руководствуясь своекорыстными целями, они вовлекли Египет в конфликт с Антиохом Эпифаном[159] (XXVIII. 20. 5). Одной из основных причин конфликта Македонии с Римом из-за Иллирии, приведшего впоследствии к Македонским войнам, историк называет беглого иллирийского правителя (следовательно, варвара) Деметрия Фарского, который уговорил Филиппа V начать войну с римлянами[160] (V. 101. 6 – 102. 2; 108. 5–7). Война же македонского правителя с Родосом и Пергамом (впоследствии плавно переросшая во Вторую Македонскую, когда в конфликт включился Рим) была для историка во многом делом рук тарентинца Гераклида[161], чье низкое социальное происхождение и недостойный образ жизни Полибий всячески подчеркивал (XIII. 4. 4–8). Историк доходил в своих обвинениях даже до того, что называл Гераклида виновником гибели Македонского царства (XIII. 4. 8).
Нечего и говорить, что во всех этих случаях греческий историк также довольно сильно искажал факты. Бесспорно, Полибий был крайне необъективен к Гермию практически во всем, не исключая и внешнеполитической деятельности[162]. На деле же Четвертая Сирийская война была вызвана объективным желанием государства Селевкидов воспользоваться ослаблением Египта в результате некомпетентного правления Птолемея IV. Примечательно, что этот конфликт продолжался даже после убийства Гермия и был прекращен Антиохом III не по доброй воле, а лишь после проигрыша генерального сражения при Рафии в 217 г. до н. э[163]. Что же касается Диэя и Критолая, то их опора на низы тоже преувеличена историком: этот конфликт, вначале бывший выступлением низов, довольно быстро перерос в греческое восстание против римлян. Еще более спорным представляются взгляды историка на Деметрия Фарского и Гераклида: Филипп V меньше всего был похож на человека, способного пребывать под чьим-либо влиянием[164].
Во «Всеобщей истории» упоминается, в общей сложности, 76 военных конфликтов (см. Приложение). По степени значения, месту в повествовании и рангу участников их можно разделить на несколько разрядов. Прежде всего, это войны Рима с другими великими державами того времени за мировое господство – Сицилийская, Ганнибалова, Антиохова, Филиппова и Персеева. Ряду других конфликтов, в которых, как минимум, один из участников был великой державой, также отведена во «Всеобщей истории» немалая роль (хотя и несравнимая с той, которую играла первая катергория). К ним относятся, например, Союзническая и Клеоменова война, а также войны Птолемеев и Селевкидов за Келесирию, Наемническая война а также война Филиппа V с Атталом и родосцами. Во «Всеобщей истории» был упомянут ряд конфликтов, который по своей скоротечности, рангу участников или значению занимает второстепенное место в произведении. К ним относятся, в частности война поднелисян с селгеями в Малой Азии, война родосцев и Прусия с Византием, а также столкновения ахейцев с мессенцами и Набисом. Наконец, историк кратко упоминает ряд конфликтов прошлого: Карийскую войну между иасянами и карийцами, войну Агесилая в Азии, а также войну Александра против персов и мидийскую войну.
Любопытно рассмотреть, как историк называл войны[165]. Обычно он давал им название в честь личности, которая, по его мнению, развязала тот или иной конфликт, или же места, где она происходила. Так, Первую Пуническую войну он называл «войной за Сицилию» – peri; Sikeliva" povlemo" (I. 13. 3; I. 63. 4), Наемническую – Libuko;" povlemo" (I. 88. 5; II. 1. 3; III. 27. 7), Четвертую, Пятую и Шестую Сирийские войны (каждую из них) – «войной за Келесирию» – peri; Koivlh Suriva povlemoς (I. 3. 1; II. 71. 9; III. 1. 1; XIV. 12. 3; XXVII. 19. 1; XXVIII. 1. 1; XXVIII. 17. 7).
Наконец, ряд конфликтов удостоился от историка наименований по имени персоналий. Так, например, Вторую Пуническую он называет Ганнибаловой войной – jAnnibiako;ς povlemoς (I. 3. 2; II. 37. 2; II. 71. 9; III. 1. 1; III. 95. 7; VI. 51. 3) или же oJ kat j jAnnivban povlemoς (III. 8. 1; 12. 7; 28. 5; 30. 4; 32. 7; V. 33. 4), Первую и Вторую Македонские историк называет Филипповыми[166] – Filippiko;ς povlemoς (III. 32. 7), а Третью – Персеевой – Persiko;ς povlemoς (III. 3. 8; 5. 3; 32. 8). Сирийскую же войну он называет Антиоховой – jAntiociko;ς povlemoς (III. 32. 7), Клеоменову – Kleomeniko;ς povlemoς (I. 13. 5; II. 46. 7; 56. 4; IV. 5. 6; 60. 2).
Налицо определенная тенденция: в этом списке упомянуты, в основном, те войны, которые, по мнению историка, были несправедливо развязаны против Рима (или же против Ахейского союза, как в случае с Клеоменовой войной), причем Полибий называет конфликты по именам тех, кто, по его мнению, первым начал боевые действия, но потерпел поражение, приведшее к катастрофическим последствиям как для них самих, так и для их государств.
Некоторое исключение в Полибиевой системе наименования войн составляют два конфликта – Наемническая война (241−237 гг. до н.э.) и поход римлян в Иберию в 151 г. до н.э. В адрес первой из них, помимо наименования по местности (Ливийская война, как было сказано выше) историк употребляет термин a[spondoς povlemoς (I. 65. 6), означающий «вероломная война, ведущаяся вразрез с всякими правилами и нормами; война не на жизнь, а на смерть»[167]. Что же касается войны с кельтиберами, то он ее называет «огненной войной» – puvrinoς povlemwς (XXXV. 1. 1). Такое название эта война получила, потому что распространялась со скоростью огня и вспыхивала тогда, когда казалась завершенной[168]. Нельзя не отметить, что данные наименования войн носят эмоциональный характер и представляются нетипичными для Полибия. Скорее всего, подобная окраска, данная историком по отношению к этим двум войнам, лишний раз подтверждает его субъективность – неприязнь к варварам и наемникам, помноженную на личный опыт в одном из этих двух случаев.
Интересным представляется анализ отношения историка к войне как к социальному явлению. Полибий явно не считал войну худшим из зол. По его мнению, война представляет из себя страшное (foberovς) явление, но ее нельзя страшиться до такой степени, чтобы избегать любой ценой (IV. 31. 3). Война для Полибия явно предпочтительнее позорного мира (ibid.) Цель войны для него – исправлять ошибки, совершенные до этого (V. 11. 5). При всем этом Полибий отнюдь не был противником завоевательных войн[169] (III. 6. 12; VI. 50; VIII. 10. 6). Так, одной из положительных черт римской конституции он считал способность государства квиритов к эффективной внешнеполитической экспансии. По мнению историка, война – естественное состояние людей (V. 106. 5–6), причем подобное положение дел не вызывает особенного осуждения со стороны Полибия[170].
Более того, он считал, что при возникновении потенциальной угрозы вполне допустимо напасть на неприятеля первым. Именно поэтому он оправдывал поведение римлян перед Первой пунической войной. Признавая некоторую если не юридическую (III. 26. 7; 28. 1), то моральную двусмысленность данной ситуации (I. 10. 3–4; 11. 1; III. 26. 6), он, тем не менее, считал целесообразным поведение римлян, которые первыми начали войну с карфагенянами. Оправданием действиям римлян служило, по его мнению, наличие потенциальной угрозы, которую представляли для Италии пунийцы[171] (I. 10. 7–9).Стоит отметить, что Полибий при рассуждении о законности и справедливости действий римлян перед началом Первой Пунической войны полемизировал с Филином. Уроженец Акраганта писал, что во время войн римлян с Пирром квириты заключили с карфагенянами договор о том, что Сицилия остается под властью Карфагена, а Италия достается римлянам (III. 26. 2–5). Полибий считает данный договор выдумкой Филина (ibid.)[172].
В связи с этим нельзя пройти мимо такой проблемы, как отношение историка к конкретным войнам и особенно римской экспансии. Бесспорно, последняя тема является главной для «Всеобщей истории».
Автор начинает рассказ с одновременных войн – за Келесирию, Союзнической и Второй Пунической (I. 3. 3; III. 1. 1; IV. 37. 4–6; V. 1. 1–6), предваряя их обширными экскурсами в предшествующие события – прежде всего, Первую Пуническую и Клеоменову войны, а также более мелкие по значению конфликты (как, например, войны римлян с галлами или Наемническая война). По мнению историка, именно с этого времени судьбы народов переплелись в единое целое (V. 105. 4–8; IV. 28. 3). Так, из Ганнибаловой войны возникает Филиппова, из Филипповой – Антиохова (III. 32. 7). Полибий считал, что «промежуточные события при всей их многочисленности и разнообразии, все в совокупности идут к одной и той же цели» – ta; de; metaxu; touvtwn polla;ς kai; poikivlaς ejschkovta diaqevseiς, pavsaς de; sunneuouvsaς pro;ς th;n aujth;n uJpovqesin (III. 32. 8).
Видно, что историк считал установление римского владычества над Средиземноморьем делом рук Судьбы[173] (Tuvch), о чем он и сам несколько раз говорил (I. 4. 1; 4. 4–5; XXI. 16. 8; XXX. 6. 6) В связи с этим не может не возникнуть закономерный вопрос: почему же Судьба покровительствовала именно римлянам?
Дело в том, что, по мнению Полибия, именно квириты были наиболее достойны всемирного владычества[174]. Так, по его словам, «римляне прилагали большую заботу к тому, чтобы не иметь вида людей, поднимающих неправую распрю или начинающих войны для нападения на других; напротив, они всегда желали иметь такой вид, будто приступают к войне только ради самообороны из нужды[175]» – jAmunovmenoi oiJ ga;r JRwmai`oi ouj th;n tucou`san provnoian ejpoiou`nto tou` mh; katavrconteς faivnesqai ceirw`n ajdivkwn, mhd' ajnairouvmenoi tou;ς polevmouς ta;ς cei`raς ejpibavllein toi`ς pevlaς, ajll' ajei; dokei`n ajmunovmenoi kai; kat' ajnavgkhn ejmbaivnein eijς tou;ς polevmouς (frg. 157).
Римляне никогда не начинали непродуманные войны и не вступали в конфликт без благовидного предлога[176]. Достаточными поводами в этом случае для Полибия видится, например, оскорбление посольства, как было накануне войн римлян с иллирийцами в 229 г. до н.э[177]. (II. 8. 6–13), далматами в 157 г. до н.э. (XXXII. 23. 2–3), лигистинами в 154 г. до н.э. (XXXIII. 10. 1–8) или же ахейцами семь лет спустя (XXXVIII. 7. 1–6). В первом из этих случаев римские послы были даже не просто оскорблены, а убиты. Впрочем, даже тут историк признавал, что предлог не всегда соответствует реальным мотивам. Так, например, нападение далматов на римских послов было лишь удобным поводом для объявления войны, который к тому же пришелся очень кстати: нельзя было оставлять без внимания этот важный и столь близкий регион. Помимо этого, сенаторы не хотели отучать италийцев от войны (XXXII. 23. 5–9). Тем не менее, в этой ситуации симпатии Полибия были всецело на стороне римлян[178]. Во многих конфликтах, по мнению историка (например, в войнах с Ганнибалом, Филиппом, Антиохом и Персеем) римляне вообще не были инициаторами.
Даже приняв решение начать Третью Пуническую войну, римляне, по словам Полибия, тщательно изыскивали «благоприятный для других предлог» – provfasin eujschvmona pro;ς tou;ς eJktovς (XXXVII. 2. 1), что вызывает явное одобрение со стороны Полибия. Впрочем, отношение историка к Третьей Пунической войне является предметом оживленной дискуссии среди антиковедов. Дело в том, что во «Всеобщей истории» приводятся четыре позиции, существовавшие среди тогдашних эллинов касательно данной войны (XXXVII. 1. 1–17). Первая и последняя из них благоприятны для римлян, в то время как вторая и третья их осуждают. Проримские утверждения сосредотачивают внимание на том, что Карфаген представляет из себя потенциальную угрозу для Рима и что римляне не нарушали никаких законов: карфагеняне сами отдали себя на усмотрение Рима и теперь квириты сами были вольны решать, что делать с Карфагеном. Критиковавшие Рим сосредотачивались на безнравственности и жестокости римлян.
Понятно, что подобная ситуация породила определенные вопросы. В историографии существуют дискуссии насчет того, какой из этих точек зрения придерживался сам Полибий. Некоторые из них считают, что он скорее осуждал римлян[179]. Другие полагают, что Полибий находился на проримских позициях[180].
Мы скорее согласны со второй точкой зрения и аргументацией Уолбанка, причем можно привести в пользу этой точки зрения некоторые дополнительные доводы. Прежде всего, греческий историк приводит проримские аргументы в самом начале и самом конце, что делают обычно со своей точкой зрения. Содержащаяся в разных источниках отрывочная информация говорит о том, что греческий историк не просто находился при римской армии, а принимал деятельное участие в осаде и взятии Карфагена (Plut. Reg. et imper. apophtegm. 81. 5 = Mor. 200a; Amm. Marc. XXIV. 2. 16–17; Paus. VIII. 30. 5–8), хотя, в принципе, римляне тут вполне могли обойтись без его услуг или, во всяком случае, непосредственного вовлечения в боевые операции[181].
Скорее всего, по мнению Полибия, война римлян с Карфагеном была оправдана потому, что пунийцы первыми нарушили договор, объявив войну нумидийцам, а также отдали себя на усмотрение римлян[182]. Вместе с тем, во взглядах историка на римскую экспансию нельзя не отметить некоторые противоречия. Общеизвестно его желание показать, что Рим не был инициатором большинства конфликтов[183] (войны с Ганнибалом, Антиохом и Филиппом). Вместе с тем, содержащуюся во «Всеобщей истории» концепцию оправдания войн в случае возникновения потенциальной угрозы, можно истолковать двояко: для историка в этом случае существует только угроза для Рима, поведение которого он всецело оправдывает. Потенциальную опасность со стороны Рима, которой, без сомнения, руководствовались державы, начинавшие военные действия против него, историк игнорирует. Налицо явная субъективность Полибия.
Наконец, нельзя оставить без внимания еще одну проблему. Как известно, война является продолжением политики. Именно поэтому следует рассмотреть взгляды историка на соотношение войны и политики, т.е. на дипломатический аспект войны. Тут в сфере внимания Полибия находятся два основных вопроса, а именно: 1) проблема наиболее выгодного и эффективного прекращения военных конфликтов; 2) выстраивание взаимоотношений между господствующими и подвластными государствами и народами.
Здесь греческий историк также выступал за умеренность и продуманность действий. По его мнению, на войне следует уметь выбрать подходящий момент для мирных переговоров (I. 62. 4–5). В качестве примера он приводил поведение Гамилькара Барки (ibid.) и его сына Ганнибала (XV. 19. 3–9) в конце Первой и Второй Пунических войн: исчерпав все возможности, они настояли на заключении мирных договоров. Поведение этих военачальников историк противопоставлял неумелой политике Аттилия Регула, который, одержав ряд побед в ходе африканской кампании и полагая, что итоговое поражение карфагенян совсем близко, не желая делить лавры победы со следующим консулом (консульство Регула близилось к концу), предложил карфагенянам слишком тяжелые условия мира в 256 г. до н.э. (I. 31. 4–8). Карфагеняне отвергли их, решив продолжить борьбу. В результате последовало наказание Судьбы, отомстившей римлянину за его высокомерие (I. 35. 1–4): он потерпел поражение и попал в плен. После этого война продолжалась еще полтора десятилетия, и победа досталась римлянам дорогой ценой[184].
Критически историк относится также к поведению македонского царя Персея. Он, имея возможность для посредничества со стороны пергамского царя Аттала в 170 г. до н.э. и заключения мира при его содействии, проявил скупость и отказался дать ему денег за посредничество между Македонией и Римом (XXIX. 6–9).
Полибий высоко ценил в военачальниках умение политически лавировать в сложной ситуации и вовремя найти союзника против опасного врага. Образцом подобной тактики для историка было поведение стратега Арата в Клеоменовой войне (в 225 г. до н.э.), который, по мнению Полибия, проявил политическую мудрость, вовремя обратившись за помощью против спартанцев к македонскому царю Антигону (II. 47–51).Однако Полибий при этом подчеркивал, что перед этим ахейцы пытались противостоять Клеомену собственными силами (II. 47. 1) Таким образом, можно предположить, что, по мнению историка, прежде чем вступать в союз, следует всячески взвесить все последствия принятого решения и перед этим следует попытаться оказать сопротивление, не призывая никого на помощь. Впрочем, Полибий всячески оправдывал данное соглашение, называя его необходимым[185].
Тут мы подходим к следующей важной для историка военно-политической проблеме, а именно: выстраивание отношений между сильными и слабыми государствами, а также господствующими и подвластными странами и народами[186].
Бесспорно, данный вопрос представлялся актуальнейшим в те годы, когда историк писал свой труд. Нельзя не отметить, что на взгляды историка по этому вопросу наложился его собственный опыт, а также общая ситуация в эллинистическом мире.
Как известно, для греческого историка в бытность политическим деятелем Ахейского союза одним из главных вопросов было отношение к римлянам[187]. У Тита Ливия во фрагменте, заимствованном из Полибия[188] (XLII. 30. 1–7), приводятся три точки зрения, существовавшие в то время среди эллинов насчет отношения к Риму. Одна была полностью проримской, другая – антиримской, а третьи выступали за лавирование между Македонией и Римом. При этом сторонники третьей линии назывались «лучшими и наиболее благоразумными» (optima et prudentissima) людьми (XLII. 30. 5–6).
Надо полагать, что сам историк был близок именно к последней партии. Правда, в отличие от своего отца Ликорта, выступавшего за полное невмешательство (XXVIII. 6. 3), Полибий все же был сторонником ограниченной помощи Риму (XXIX. 24. 1–8). Известно, что в начале Третьей Македонской войны ахейцы направили на помощь Риму 1500 легковооруженных воинов[189], что, впрочем, составляло лишь малую часть от максимальной численности ахейских воинов, равной 30000 или даже 40000 (XXIV. 24. 8). Как бы то ни было, но политическая деятельность Полибия вызвала подозрения со стороны римлян (XXVIII. 3. 7–9), вылившиеся в итоге в его высылку в Рим.
Впрочем, впоследствии отношение историка к Риму несколько изменилось, хотя о степени его проримских симпатий историки спорят до сих пор (более подробно об этом см. выше). Мы же попытаемся рассмотреть восприятие историком взаимоотношений между сильными и слабыми державами.
Он осуждал поведение карфагенян, угнетавших подвластные им народы Африки (I. 71. 1–7) и Иберии (X. 36. 4–7). По его мнению, народ-завоеватель должен привлечь к себе подвластные народы гуманным обращением и надеждами на лучшую жизнь. В противном же случае завоеватели рискуют утратить свою власть (X. 36. 6–7).
В этом случае греческий историк противопоставляет карфагенскую политику римской (и особенно поведению Сципиона с иберами – X. 18–19). Вообще, по его мнению, римлянам свойственно великодушное отношение к побежденным. Они не добивают врага в первую же войну (XVIII. 37. 2–3). Пока война идет, они действуют «настойчиво и с ожесточением» – tou;ς ajgaqou;ς a[ndraς barei`ς ei|nai kai; qumikouvς (XVIII. 37. 7). А вот победитель должен быть умеренным – mevtrioς, кротким – pra`oς и сострадательным – filavnqropwς (ibid.)
С этим соотносится другая характеристика римлян: они, по мнению историка, показывают высочайшее самообладание в несчастье – to; kata; me;n ta;ς ejlattwvseiς aujqadestavtouς, а в случае же удачи являются очень умеренными – metriwtavtouς[190] (XXVII. 8. 8–9). В то же время историк осуждает тех, кто полагает, что можно одними средствами приобретать власть, а другими – сохранять ее. Нам представляется, что тут содержится завуалированная критика римлян (X. 35. 5–6).
Что же касается малых государств и их отношений с великими державами, для историка идеалом представляется поведение сиракузского царя Гиерона (I. 83. 2–5). Этот правитель, с одной стороны, был верным союзником римлян, а с другой – помог Карфагену во время Наемнической войны не позволив этой державе погибнуть (и, соответственно, усилиться Риму). Подобная политика баланса и равновесия сил приходится явно по душе историку, который считал ее идеалом для взаимоотношения слабых государств с более сильными[191]. Гиерона он противопоставлял его внуку Гиерониму (VII. 2–7), который нарушил союзный договор с римлянами, вступил в соглашение с Ганнибалом, и привел свое царство к гибели.
Таким образом, взгляды историка на проблемы взаимоотношений с Римом представляются следующими: Полибий осуждал тех, кто доводит отношения с римлянами до конфликта, при этом положительно относясь к политике мирного отстаивания собственных интересов перед римлянами[192]. Вместе с тем, по его мнению, римлянам также не следует чрезмерно угнетать подвластные народы[193].
По нашему мнению, при всей противоречивости своего отношения к римлянам, греческий историк в их экспансии в Восточном Средиземноморье видел если и не добро, то, во всяком случае, наименьшее зло и относительно действенное средство прекращения постоянной междоусобной борьбы эллинистических государств, служащее их защите от варваров[194].
* * *
Таким образом, в ходе нашего исследования данного вопроса мы пришли к следующим результатам. Для Полибия проблема зарождения международных конфликтов является одной из основных в его труде. Историк не был противником агрессивных войн, однако он считал, что конечный исход войны зависит от того, насколько благоприятен повод к войне и каков уровень продуманности втягивания в конфликт. Именно поэтому Полибий столь высоко ценил римлян, которые, по его мнению, никогда не начинали войну без подходящего повода, а также вели ее рационально. Что же касается военно-политического аспекта во взаимоотношении Рима и эллинистических государств, то тут историк, с одной стороны, осуждал тех политических деятелей, которые доходят до военных столкновений с Римом; с другой стороны Полибий считал, что господствующая держава не должна угнетать подвластные ей страны и народы. Наконец, на подходе Полибия к тем или иным военным конфликтам сильно отразились его политические симпатии и антипатии.
§3. OiJ tou` polevmou novmoi : мнение Полибия
Дата добавления: 2019-02-26; просмотров: 197; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!