ТРИ ЦАРЯ НА РОЖДЕСТВЕНСКОМ БАЗАРЕ
Г.Гейне – с упреком – зачем он с топором напал на трех волхвов
Уже не надо, но снова снится –
Снег, мороз и круглый свет,
Снова терпкую кровь Роженицы
Разлил по стаканам Адвент.
Зимы, ты знаешь, и лета нет –
Это ряженые колдуют,
И кровинку наколядуют,
И уходят, на свой наступая след.
Я знаю ужас зернышка,
Летящего в вихре сева.
О, еще бы остаться с коровой,
Согревающей ночи хлева.
Мы отдали золото, мирру
И все, что нравится нищим,
И все, что самим было мило,
И стала душа пепелищем.
А когда ничего не осталось,
А только камень и сор –
Мы легли под тяжелый камень
И стали строить собор.
Но у нас навеки осталась
Имен скорлупа. Мельхиор.
Базаром, вафлями хрустя, шли маги,
Но нет звезды, а воздух пьян.
Пещеру светлую найдем мы в океане,
Где над нею пляшет хладный океан.
Мы вдунем в стакан тебе, странник,
Гарь и черный пожар,
Еловою веткой уколет
Рождественский базар.
Меня, я Ему поклонился,
Младенец усыновил
И пухлою ручкой своею
Мне сердце исколотил.
Он угли разжег в глазницах,
Сказал: посвети окрест –
Увидел я, сном томим,
И Змия, кусавшего хвост,
И Его, несущего крест –
И все это было одним.
На крашеных колесницах
Кружились, глинтвейн варя,
И лили в сугробы кровь Роженицы
Три нищих и грозных царя.
1993
* * *
Шестов мне говорит: не верь
Рассудку лгущему, верь яме,
Из коей Господу воззвах,
Сочти Ему – в чем Он виновен перед нами.
Я с Господом в суд не пойду,
Хотя бы Он... Наоборот –
Из ямы черной я кричу,
Земля мне сыплет в рот.
|
|
|
Но ты кричи, стучи, кричи,
Не слыша гласа своего –
Услышит Он в глухой ночи –
Ты в яме сердца у Него.
1994
ЛЕНЬ
Блаженная лень! Томящая лень!
Так сладостно кровь цепенеет!
Ресницами так невозможно взмахнуть,
Язык, распухая, коснеет.
Не выходить, не петь, не знать отличий,
Не стряхивать ни липких сна оков,
Ни упоительную муку параличных,
Сухих растений, сверженных богов.
1994
НА ПЕРВОЕ ПОГРЕБЕНИЕ ГАМСАХУРДИА
Чуть покраснев, и в клочьях тины,
Луна, толкнув скалу плечом,
Омочила снега долины
Едкой лазурной мочой.
Сторож, выйдя за сараем в кукурузу,
Услышал тонкое движенье
И выстрелил – в Бодлериану – Музу,
Нагую, резвую, хотя и в разложеньи.
Он опять вернулся в свой свинарник,
Где среди трухи, лопат и вил
Пел и пил еще другой охранник,
Гроб в полу он чачею кропил.
Просочится ли она в открытый рот,
Растечется ли по дереву уныло?
Сушится в связках табак, кто-то в поле поет,
И солдат, как надгробье, храпит на могиле.
февраль 1994
КРУГОВРАЩЕНИЕ ВРЕМЕНИ В ТЕЛЕ
Эта девушка – чья-то дочь,
В глазах – голубая вода,
В паху у нее – глухая рваная ночь
И розовая звезда.
А в сердце у ней – который час?
Между собакой и волком.
Синий сумеречный льется атлас
Под воткнутой в центр иголкой.
|
|
|
А во лбу у нее предрассветный сад –
Занялось – вот сейчас рассветет,
Но в затылке уже багровый закат,
В позвоночник полночь ползет.
февраль 1995
НА ВЫСОТЕ
Бог мог быть камнем или растением...
Оккам
Парус опавший в груди трепещет.
Где же воздух – слабый, дольний,
Грязный – где же он теперь?
Штурвал глазницы вещей
В муке кружится – и кажет дверь.
Там висит кристалл зеленый,
Как прозрачный чистый лоб,
От него сквозь купол льется
Красноватый ясный столб.
И – в его прозрачной волне
Парит без усилья
Бабочка на краю, на дне
С черепами на пыльных крыльях.
Этот Камень светлый, страшный
Перевешивает мир.
Он – живой, всегда кругами
Ходит стража, шепчет плавно клир.
Господи, я вспомню Имя.
Имя есть во всех церквах.
Ты висишь здесь, как на дыбе,
В немоте и на цепях.
И разве я – служитель горний,
А не пролилась как вода,
Что Ты тропою потаенной
Привел меня наверх сюда?
Спаси же Ты своих увечных,
Свое больное – иль нельзя? –
Что Ты висишь в пещере вечной,
Как отвердевшая слеза.
1994
* * *
Как стыдно стариться –
Не знаю почему,
Ведь я зарока не давала
Не уходить в ночную тьму,
Не ускользать во мрак подвала,
Себе сединами светя,
Я и себе не обещала,
Что буду вечное дитя.
Но все ж неловко мне невольно,
Всем увяданье очевидно.
Я знаю – почему так больно,
Но почему так стыдно, стыдно?
|
|
|
1994
БЛАГАЯ ВЕСТЬ ОТ ЧЕТЫРЕХ ЭЛЕМЕНТОВ
Как радуга мелькнет и верба расцветет
Трепещущей голодною весною –
Тогда состав мой понимает весь:
Что есть Евангелье иное.
Четыре древние Евангелья живут,
И ими сокровенно жизнь цела:
Вода, Огонь, и Воздух, и Земля
Несут Тельца, Ягненка и Орла.
Когда-то прошептала мне Пчела,
Что воздух жив, которым Бог дышал.
Подстрижен ветер, и еще он пьян
Вином, которое во тьме была вода.
Ночь горняя – не ночь, а Иоанн.
И влага шумная всё помнит Океан,
И капля хладная воды крещальной
Скользнула с плеч, упала в Иордан
И стала там жемчужиною тайной.
И, розовея там, на дне веков,
Она вдруг засветилась, загорелась,
И тут Вода с Огнем сплелись и спелись,
Огонь поплыл рекой среди песков.
Как будто бы Марк и Лука
Срослись спиной, а пересохшими губами
Шептали вместе, влажными глазами
Смотрели в небо, рыб держа в руках.
Когда-то две чудесных рыбы,
Собой пять тысяч накормив,
Жар крови в них собой затмив,
Вдруг в саламандры обратились.
Земля оседлая зашевелит плечом,
Она живет – по ней ступал Господь.
Она освящена – в ней спит Адам,
Как зерна в ней прозябнет плоть.
|
|
|
Огонь священный жив, он, под землей горя,
Как Лазарь заметался в пеленах,
И вместе сразу Пламя и Земля
На четырех бормочут языках.
Орел захлопал крыльями,
Заклекотал Матфей,
На землю кровь лилась из ран,
Земля мычала. Шел ангел средь мечей.
В одежде, сшитой из живых ночей,
Неумиравший вьется Иоанн...
Когда касался дождь его плечей,
То становился осиянным,
А Время все растет, а из него –
Четыре нераздельных неслиянных.
1994
ДЕВОЧКА И КРЫСА
Девочка шла с крысой на плече,
Крыса распласталась, как погон.
Этому никто не удивлялся,
Потому что это – древний сон.
Крыса живо-живо посмотрела,
Гладит девочка ей корнеплодный хвост,
А сама – серее, чем картошка,
Не пошла еще ни в цвет, ни в рост.
Снег их кроет сереньким пушком,
Удивляясь древности союза,
Крыса дышит в тонкое ушко –
(Но напрасно) – как немая Муза.
1994
КОЛОДЕЦ-ДУБ
Пробился ключик посреди
Пустого дуба,
Он поднимается весной
До среза, где была вершина,
Да молния ее сожгла.
В колодец этот возвышенный
Посмотрит птица, пролетая,
И забывает – где юг, север,
Да и зачем сей глаз мерцает.
И говорят – в году раз ночью
Там что-то будто вдруг вскипает,
Оттуда с шумом, плеском, пеньем
Всплывает лешая русалка,
На мир посмотрит – и обратно
Несется вниз в жерло глухое.
И я кругами там ходила,
Как кот прозрачный и ученый,
И думала: сей дуб есть образ
Безумца, пифии, пророка.
декабрь 1994
ТОРГОВКА
У ног Обводного канала
Она баранкой торговала.
В ее лице (их было целых три) –
Одно белело круглое, как рама,
Другое из него одутло выступало,
А третье – просто пятачок,
Бутон или густой цветок.
Который не приманит никогда
Пылящих мимо насекомых,
И полувдвинутой трубой
Смотрела в окна незнакомых,
В закатное нагое солнце,
Пот утирая полотенцем.
1994
ЗАРУБЛЕННЫЙ СВЯЩЕННИК
В церковь старушка спешит
(Непременно надо согбенную),
Ворона кричит через размокший снег,
Со слезой радуется
Здешний навек человек.
Тает в углу мертвец
С молитвой, ко лбу прилипшей,
Может, впечатается в кость
И отпрянут духи под крышкой.
Священник, погибший при начале конца,
Похожий на Люцифера и Отца,
Немного светский и слишком деятельный,
Но избранный в жертву (назло чертям?),
Может, кровью своею – верите ли? –
Пропитает ворону, старушку и храм.
Снег не просыплется больше в юдоль,
Разве снизу пойдет – от земли – в январе?
Наша скоро утихнет боль,
Но выступит соль на топоре.
1992
ЗАБРОШЕННАЯ ИЗБУШКА
Печален старичок, допив настой на травке,
И думает коту, лежащему на лавке:
Ты знаешь, деточка, зверек пушистый,
Что вечер настает февральский, скорый, мглистый?
Что все давно недвижны, кто помнили о нас,
Забудем же и мы их в ночной и снежный час. –
Последняя чекушка допита, и теперь
Заклеена морозом, насмерть зальдела дверь,
И в окна льется синева, вразмешку с пеной.
Мы будем так лежать – и разомкнутся стены,
Покуда потолок не отворит нам путь,
По льдистой колее куда-нибудь,
Промерзлый домовой нас поцелует в лоб.
И сыплет снег не в гроб и не в сугроб.
1994
СОН МЕДВЕДЯ
Я не хочу, чтоб мной играли силы,
Как на трубе.
Не буду я подсвистывать унылой
И мизерной судьбе.
С блаженной радостью встречаю
Я новый день,
Сладка, сладка мне чашка чаю,
Утешна лень.
Какое счастье – что тебя
Никто не любит,
Твоих родимых во гробах
Засохли губы.
И вот летим – круглы и остры,
Дробь из ружья,
Все растворились братья, сестры,
Ушли мужья.
И всё – от шляпы до ботинок –
Внутри пальто,
Переходя в раствор пылинок,
Благою стало пустотой.
Но что, на плечи налегая,
На лапах привстает?
Во мне, в берлоге одичалой,
Медведь живет.
Вся жизнь – зима, и он зимой
Все плачет, уменьшаясь в росте,
Но миг настал – и он тобой
Выходит в мир, ломая кости.
И вот весной – ay – весной,
Как время петь,
Глаза вращая – он со мной
Давай реветь.
осень 1994
* * *
Кошка прижалась – будто спит –
И тихо в усы поет,
И слышит, как сердце мое спешит,
Как время мое идет.
Привычно земля, как грузовик,
Вошла в лихой разворот,
Травы очнулись под твердой корой,
Спи – еще солнцеворот,
Спи еще – сколько крови шуметь
В домашних своих родных конусах,
Знает дыханье и сонный медведь –
Сколько снегу скользить в часах. 1994ь
GENIUS LOCI*
(Росица)
Белоруссия. Пустошь. Недалеко от границы.
Здесь было когда-то местечко,
Но оно улетело, как птица,
Все в нем шило, шипело, болело,
Но... немцы, время и ветер.
Ивы, полынь, ковыль.
Жила здесь бедная мышь
В развалинах нищего дома.
Она была здесь тогда,
Когда два старика умирали,
А в углу белела девчонка –
Отпрыск их ветхого лона.
Мышь белела в другом углу
И смотрела в дитя из-под век,
Девчонка шептала, молчала,
А потом убежала навек.
В солому закутав голову,
Как в молитвенной шали,
Мышь у камня сидит и ждет холодов
И сводит на груди концы печали.
Луна ей жует затылок,
Жжет проплешину лунный взгляд –
Вставай же, мышь, подымайся
И встраивайся в парад,
В котором идут, приплясывая,
До края земли – и раз...
А пустошь – она останется,
И золоченый глаз,
А мышке везде достанется
Черствая корка и лаз.
1992
* Гений места (местности).
МЫШЬ
Мир кончился: всхлип, вздох,
Тишь –
Но еще после всего
Пробегает мышь.
Гул отдаленных труб,
Вой уже близок,
По Невскому мышь бежит –
Нет, уже ее призрак.
ПРЕДВЕЩАНИЕ ЛЮЦИФЕРУ
Господине Люцифере, если бы я вам гадала,
то вот ваша судьба – до времени и когда времени уже не будет.
В тулове темной бездны
Кружился Крест ледяной,
Грубый, глухой, зеленый,
Как рубленый топором.
В пронзенное перекрестье,
В разверзнувшуюся рану,
Влетали светлые птицы,
А выпорхнули – мухи,
Сдирая на лету
Белейшие одежды,
В черном гнусном теле
Навзрыд они летели,
А главный их водитель,
Архистратиг и мститель,
Косил во гневе – вверх.
Он знал – начнется Время,
Подымется Земля.
Потом придет Спаситель,
Оплачет Он ее,
Потом свернется Время,
И молот-крест расколет
Земли гнилой орех.
Он знал – и до паденья
Он – злейшее из злейших,
Седой отец греха,
Что ледяное солнце
На плечи упадет
И станет, расколовшись,
Крестом промерзлым грубым,
Пригнет его к себе.
Пронижет его ужас,
И ледяную душу
Прожжет чужой мороз.
И с головой висящей
Из снежного Креста
Он понесется бездной
К источнику Огня.
Чрез Крест он продерется
В игольное ушко
И, ободравши плечи,
Смиренно упадет
Перед престолом Божьим.
И черный Огнь на белом
Начертит приговор.
1995
ПЕСНЯ ПТИЦЫ НА ДНЕ МОРСКОМ
Мне нынче очень грустно,
Мне грустно до зевоты –
До утопанья в сон.
Плавны водовороты,
О, не противься морю,
Луне, воде и горю,
Кружась, я упадаю
В заросший тиной склон,
В замшелых колоколен
Глухой немирный звон.
Птица скользит под волнами,
Гнет их с усильем крылами.
Среди камней лощеных
Ушные завитки
Ракушек навощенных,
И водоросль змеится,
Тритон плывет над ними,
С трудом крадется птица,
Толкаясь в дно крылами,
Не вить гнездо на камне,
Не, рыбы, жить меж вами,
А петь глубинам, глыбам
В морской ночной содом
Глухим придонным рыбам
О звездах над прудом,
О древней коже дуба
И об огне свечном,
И о пещных огнях,
Негаснущих лампадках,
О пыли мотыльков,
Об их тревоге краткой,
О выжженных костях.
Птица скользит под водами,
Гнет их с усильем крылами.
Выест зрачок твой синяя соль,
Боль тебе клюв грызет,
Спой, вцепясь в костяное плечо,
Утопленнику про юдоль,
Где он зажигал свечу.
Птица скользит под водами,
Гнет их с усильем крылами.
Поет, как с ветки на рассвете,
О солнце и сиянье сада,
Но вести о жаре и свете
Прохладные не верят гады.
Поверит сумрачный конек –
Когда потонет в круглой шлюпке,
В ореховой сухой скорлупке
Пещерный тихий огонек –
Тогда поверит морской конек.
Стоит ли петь, где не слышит никто,
Трель выводить на дне?
С лодки свесясь, я жду тебя,
Птица, взлетай в глубине.
24 декабря 1994
ПОХОД ЮРОДИВЫХ НА КИЕВ
(Подлинное происшествие – см. Прыжова)
Злате Коцич
Вступление
В зло-веселой Москве, у кладбища, в ограде собрались
Юроды Христа ради.
Порешили они покаяться – и отправиться ко святым костям,
К пещерным мощам, что покоятся в граде Киевском.
Кто помрет по дороге –
Суждено уж так,
А, глядишь, доползет
Хоть какой дурак –
Пусть попросит Бога
О всех, о всех,
И отпустится
Даже смертный грех.
Безъязыкий пусть,
Пусть и хром, и сир,
Он помолится
За крещеный мир.
Порешили они – и отправились. Одни уснули в кабаках,
Другие – в темных лесах, третьи петляли,
Вернулись домой, а иных – убили злые люди.
Марфа
Шла Марфушка, припевая,
От трактира до трактира
И, дорогу измеряя,
По стопушке выпивала,
Да и далее по тракту
На одной ноге скакала.
Вот Владимир позади,
И Рязань прошла,
И Калуга пролетела –
Киева не видно.
Хоть бы он из-за угла,
Что ли, выскочил,
Из-за леса синего
Выпорхнул.
– Поплыву-ка рекой,
Водой лучше я,
То болотом, то струей,
То волокушею.
Выменяла злат-платок
На дощаночку-челнок,
Парус ставила – лопух наискосок,
И плыла рекою синею,
Баламутя облака веслом
Под корягой с тиною.
За ней рыбы шли
На хвостах, хвостах,
На хвостатищах,
Лодку мордами толкали до утра,
Говорили: прыгай к нам,
Мати будешь пескарям,
Осетру – сестра.
Пляшут с ней водовороты
И поет вода,
И никто ее не видел
Боле никогда.
Лунный юрод
В Киев ко святым мощам
Юрод бредет с клюкою,
Но что этот Киев такое
И где он – не знает сам.
Он разум на лучине сжег,
Пепел скормил траве –
Только в круглой его голове
Тлеет еще уголек.
Пред ним вся белая, в пыли,
Луна бочонком катится,
А утром его по лесу вели
Бормочущие птицы.
Однажды он Луну догнал
И нечаянно внутрь ступил,
Как будто там Киев небесный сиял,
И с нею на небо взлетел.
Несет он посох и суму,
Кружится его житие,
Я вижу его, как всмотрюся в Луну;
Как белка он крутит ее.
О как одичился Луницы лик
С тех пор, как он в ней бежит,
Ума сгоревшего уголек
Личину ее темнит.
Матрена-предводительница
Топ – могучая Матрена –
Топ-топ – кряхтит, идет,
Переваливаясь, бредет –
Где же, где же великий Киев?
Кругом одни леса.
С пути свернула в лес дремучий,
Лбом в дерево – а там –
Стала грозовою тучей
С выпушкою по краям.
Стала, стала Божьим страхом,
Налетит в дороге
Прямо в душу черной тушей,
Вынешь смертную рубаху –
Вспомнишь и о Боге.
Пахом-дом
Вот пьяница бредет Пахом
В блевотине своей, как в злобе,
Идет молиться он – грехом
Бо он дитя угробил.
Все тяжелей бредет Пахом,
Вот позади уж полпути,
Вдруг стал он на дороге Дом,
Прохожему не обойти.
Едва войдет и соль найдет,
На печке вспялится сова,
А из-под лавки подмигнет
Ему кабанья голова.
Под паутиною висит
Вся темная икона,
А если бросится он спать –
Змея ему на лоно.
И стены странно задрожат,
Из подпола несется чад
Горелых тел – там двери в ад,
Там мучают убогих.
Из дома кинешься бежать
До первого в потемках стога,
От ужаса теряя тело
И превращаясь быстро в Бога.
Лабиринт
Вот Матрена потерялась
На лугу, на лугу,
Мы бежали, восклицали:
Угу-гуй, угу-гу.
Только след мы отыскали,
Только хлеб мы обретали,
Что Девица потеряла на бегу.
Вот глядим – лежит сухая корка хлеба,
Но, чудесная, растет,
Давит сок из ягод неба,
Подымает свод.
Мы на хлеб на той напали,
Стали грызть со всех концов,
Вдруг Матрену там отыщем,
С нею Киев и отцов.
Феодосий – он гундосый, он такой,
Он – безногий, красноглазый, он – плохой.
"Ах зачем, ах зачем я в краюху вбежал?
Как в болоте увяз, как в навозе застрял.
Мягкий хлеб, теплый хлеб,
Тесный пористый путь,
Я оглох, я ослеп,
Я теперь – кто-нибудь".
Вот Федула вбежала
С другого конца,
У ней нос набекрень,
Язвой рот в пол-лица.
И Пахом-живоглот,
И мордастый Максим,
Все вбежали во хлеб
И колышутся с ним.
Понеслись они все,
Кто безглаз, кто горбат,
Прямо к центру земли,
Как четверка мышат.
Как там сытно, тепло,
Не задохнутся там.
Жаркий хлеб на крови
Со слезой пополам.
Они взад и вперед,
Они вниз – к небесам,
Нет Матрены нигде,
Закружилися там.
Тут прохожий прошел,
Странник некий чужой,
Он и съел этот хлеб
Пеклеванный и злой.
И четыре юрода
В его животах
Говорили на сто десяти
Языках.
И в его-то крови
Они вольно живут,
То ли он их несет,
Ноги в Киев несут.
Эпилог
Я шла, чертила угольком
По туче – что пристала?
И в страшный заходила дом,
Невидимою стала.
Но и невидимая я
Шептала и крестилась,
И долго в темноте рука,
Бледнея, все светилась.
Чужое сердце сразу стало,
Как будто кто отрезал бритвой,
И в нем сама себя шептала
Исусова молитва.
Пост-эпилог
Ты был там, путник? Ты прочел
Пергамент темный старцев строгих,
Что улием бессонных пчел
Уж не о мире молят, а о Боге.
1994
ЛЕСНОЙ ОТШЕЛЬНИК
На звезду молился столпник всею ночью –
Бо она лежала на востоке,
И ему не удивлялись звери,
Ведь они не удивятся даже –
Если Бог придет к ним одинокий.
(Но они немного удивятся,
Если человек подарит хлеба),
А святой молился неустанно
На икону ночи, сполох неба.
И к утру ему казаться стало,
Что внутри звезды он, как в пещере,
В цитрусе и в кожуре сиянья,
И вокруг него ходили звери,
Как вокруг сияющей березы,
Так смотрел он долго на мерцанье,
Что входил во света сердцевину,
Там внутри о бессловесных всех
Он молил за нищую скотину.
Да и все мы бессловесны, все,
Безъязыким стал и он с зарею,
Всё вокруг – в тумане и росе,
А звезда плыла уж под землею.
1995
Дата добавления: 2019-02-26; просмотров: 149; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!